Пагубная любовь

Вадим Иновенков, 2023

Меньше, чем драма, больше, чем роман.Рассказ о герое, чей жизненный путь лежал к учёбе, покуда в его жизни не появилась она – та, что изменила всё его представление и не переменила его.

Глава 2

Путь к профессору лежал до другого конца города. По счастью в городе действовал метрополитен, чем и воспользовался Рудалёв, через час уже находившийся неподалёку от дома профессора. Уже вечерело; солнце погружалось за оранжевый горизонт, отдаваясь карамельной дугой. Было по-осеннему тепло в эти сентябрьские вечера, когда теплота улиц убаюкивалась от ослабевающего солнца, а порывы ветра лёгким нажимом обволакивали граждан, остужая их и провожая до дома. И сам Рудалёв был на приподнятом настроении, вопреки обыкновению своей натуры. И деревья рядом шелестели в приятной музыке, и прохожие шли, довольствуясь добросовестной погоде. Всё это передавалось между всеми, — и живыми и неживыми персонами, сливаясь в тёплой атмосфере. Рудалёв завернул за угол и прошёл через несколько дворов, пока не очутился возле высотных зданий. Район, в который зашёл Рудалёв, был выстроен совсем недавно, по самым новым и причудливым планам, которые только вдохнули в него градостроители. В таких районах, где ещё десять лет назад не было и намёка на жизнь, теперь стояли как исполины новейшие дома, одетые в бело-оранжевые жакеты, с подобием угловатого купола на своих головах, напоминавшие турецкие фески. И всё здесь рядом было новое: детские площадки, дворы, автомобильные парки. Рудалёв насыщался этими экспонатами. «Да, недурно вы устроились, профессор», — сказал он, оглядывая высотки.

Он сверил адрес по бумажке. Убедившись, что это был нужный дом, он вошёл в подъезд и поднялся на пятнадцатый этаж, где должен был проживать профессор. Всё внешнее устройство дома соответствовало стилю и внутреннему: тут были и выложенные мозаичной плиткой полы, и покрытые диагональным узорами стены, на которых были закреплены светильники. Везде было чисто и ухожено, каждая дверь была своеобразной и непохожей на остальные. Он сравнивал всю эту красоту со своим домом и усмехался тому, насколько она была похожа на лачугу при сопоставлении друг с другом.

Он достал бумажку и прочитал номер квартиры: «320, 321, 322… Ага! 323 квартира, пришли», — произнёс он. — «Ну, есть кто дома?»

Он хотел было постучать в дверь, но заприметив дверной звонок, нашёл более приемлемым воспользоваться им для создания важности кондиции. Он нажал на него и зажурчала приятная симфония певчих птиц. «Иду-иду! Дайте только халат накинуть», — послышались чьи-то отдалённые слова за дверью. Донеслось приближающееся шарканье. Когда отварилась дверь, на пороге оказалось знакомое лицо, натянувшее на себя атласный халат, заместо своего рабочего жакета. Перед Рудалёвым стоял профессор, держащий в руках трубку. Он потупил взгляд на неожиданного гостя, щурясь и напрягаясь. Рудалёв смекнул, что профессор немного позабыл о его сегодняшнем визите и, протянув ему руку, сказал со всей ему доступной грациозностью:

— Здравствуйте, Павел Николаевич. Неужели не вспомнили?

Момент истины прозрел в очах профессора, который своей торжественной улыбкой озарил как врата порог своего дома.

— А-а, да-да-да, Валентин, — пожимая руку и улыбаясь, произнёс профессор, — что же это я, проходите, милости просим.

Профессор (или как его звали в миру — Павел Николаевич) был известен как блестящий преподаватель и деятель науки, замечательной особенностью которого было полное отсутствие докторской чванливости. Напротив, он был известен как простой и открытый человек, без излишнего учёного жеманства. В его элегантных манерах, которые закостенели лишь вместе с неизбежной дремучей старостью, жили положительные качества чувств доброты. Он был прекрасно известен своим радушьем. Его любили окружающие, уважали коллеги, и, наверное, восхищались бы ученики, если бы не его занудность, от которой молодое поколение воротило нос. Но все те пороки и все те добродетели, в которых сливается каждый человек, не исключая Павла Николаевича, были едиными для Рудалёва, видевшего в нём именно профессора, — то наименование, которым он обозначал огромное уважение к этому престарелому слуге своего дела, никем более не раздаваемое.

Он ступил в квартиру, обустройство которого напоминало покои старого замка. Будто очутившись у старого лорда, он лицезрел в прихожей увешанные картины, панно и кучу резных птичек, которые застыли в вечном полёте.

— Пожалуйста, вот вешалка, — подал ему любезно профессор. — Как разденетесь, то пройдите прямо, через дверь, там я вас буду ждать.

— Благодарю вас.

Обменявшись любезностями, сняв свой пиджак и туфли, Рудалёв прошёл по узкому залу, по бокам которого были развешаны главные обитатели: множество насекомых, нанизанных на иголку, заключённых в декоративную деревянную рамку с ручной резкой. На каждой рамке было приписано название каждого из обитателей этого стеклянного домика, который Рудалёв разглядывал с интересом посетителя музея, лицезрящего экспонаты. Здесь были и «Goliathus», и «Attacus Atlas», и гигантская «Trigoniulus Corallinus», которые по земным своим названиям, являлись обыкновенным жуком-голиафом, павлиноглазкой и многоножкой. Все эти чудо-насекомые, сохраняющие под зеркальным куполом свои чарующие виды, были, по всей видимости, подарками из глубин стран. Рудалёв не знал, как называется такое увлечение, поэтому он окрестил его жукособирательством и насмотревшись на этих консервированных жуков, пошёл непосредственно к профессору. Тот принял Рудалёва, сидя на кожаном кресле, устроив гостя в таком же комфортабельном сиденье напротив, которое он называл пастушком.

— Прошу, садитесь на пастушка, Валентин. Не стесняйтесь, будьте как дома.

Рудалёв встрепенулся такому гостеприимству. Казалось, что вот уже они были так близки с профессором, словно лучшие друзья. Снова лг сердечно поблагодарил профессора и устроился как нельзя лучше. Ему не верилось, что профессор с ним так благородно обходится, словно Амфитрион. Отличная кожа и деревянные ручки кресла, сделанные из лакированного красного дерева, были для него сродни пухового облака среди райского простора. Он хотел окунуться в эту обхватывающую его спину мягкость, углубиться в эти кожаные просторы, наполненные шёлковой ватой, но быстро встрепенулся, строго напомнив себе перед кем находится. Он принял серьёзный вид. Профессор нагнулся и взял со столика, который стоял между ними на расстоянии вытянутой руки, гранённый стакан, наполненный чем-то бордовым.

— Желаете, Валентин? — учтиво указав на второй стакан подле первого, произнёс профессор. — Великолепный гранатовый сбитень, попробуйте.

— Нет, спасибо, профессор, не имею жажды, — отнекивался Рудалёв.

— Как пожелаете, а между прочим — очень вкусный, — отпил он с нескрываемым удовольствием, причмокивая и аплодируя губами своему напитку. Рудалёв смотрел на него и сгорал от нетерпения поговорить с ним о тех лекциях, которых ему так недоставало в его познании. Павел Николаевич понял желание своего страждущего ученика, угадав в нём истинную жажду по учению, поэтому задал ему весьма желанный вопрос:

— Итак, зачем же вы пришли?

— Побеседовать с вами, профессор.

— Вот как, — удивился профессор, надвигая свои роговые очки повыше на переносицу, — а вам сегодняшней лекции было мало, Валентин? Как она вам, кстати, понравилась?

— Божественно, профессор. Как всегда отличная лекция. Но да, в ней есть изъян — её было мало, уж извините.

Он раздвинул края губ ещё шире.

— Что же, две пары вам кажутся малыми?

— Тридцать два академических часа мне кажутся преступно малыми, Павел Николаевич, — с отчаянием вздохнул Рудалёв. — Поэтому я пришёл к вам, так как хотел бы позадавать вам множество вопросов, на которые в условиях лекции вы совсем никак не могли бы ответить; да и, честно говоря, — тут он нагнулся к профессору чуть ближе, — нам бы явно не дали поговорить в тех условиях.

— Это можно. О чём же?

— О медицине, профессор, вестимо.

— О медицине я говорю последние сорок пять лет, — впадая в кресло и скрестив пальцы, отшутился профессор.

— Но никто не говорит так, как вы. Вы стоите выше всех, кто преподаёт у нас в университете. Вы как гора вокруг всех этих холмов.

— Ну что же вы, Валентин, не принижайте достоинства моих коллег. Они совсем не так уж плохи, как вы о них отзываетесь. Многие из них — молодые и целеустремлённые, идут на докторскую…

— Да что с того, что они молодые? — прервал его Рудалёв, но тут же быстро затих и немного покраснев за вмешательство, докончил свою мысль лишь тогда, когда профессор вновь глотнул из стакана: — Приходят к нам из лучших институтов, где их научили по бумажке рапортовать, да и учат нас по этой же бумажке же. Всё, баста! Слово в слово. Их что не спросишь — стоят как вкопанные, словно язык проглотили. Ме да бе, профессор!

— Не будьте так строги, Валентин.

— Поймите же, Павел Николаевич, — я надеюсь вы позволите вас так называть по имени и отчеству, — они совсем не такие, как вы. Вы — светоч науки, образец опыта и огромных залежей мысли. Когда вы ведёте лекции, то я словно слушаю всех учёных эпохи от великой античности до наших дней. Вас же что ни спросишь, то вы найдёте ответ из своего ларца бездонного ума. Вы, Павел Николаевич, — последний образец той эпохи, в коей ещё было понятие истинной науки.

От этих слов румяна профессора закраснели так, что были даже краше того пунцового напитка в его стакане. Он выразил признательность своему ученику, но всё же попросил его быть помягче к остальным коллегам.

— Хорошо, оставим их, раз вы так просите. Скажите, профессор, мы можем перейти непосредственно к темам?

— Охотно. Итак, о чём же вы желаете поговорить?

Желание профессора удовлетворить давнейшее любопытство Рудалёва так восхищало его, что он начал быстро перебирать о чём же спросить его, с чего начать разговор. Одна тема казалась приятнее другой; он словно выбирал между всеми конфетами в кондитерской, будучи юнцом.

— На одной из своих последних лекций по темам нейрофизиологии, — начал Рудалёв, — вы упомянули о некоей области в субталамусе, которая, по вашему мнению, является слишком плохо изученной, чтобы о ней так хорошо говорить. При всём при этом указали, что она может прямо влиять на развитие или даже лечении болезни Паркинсона, а также свели её с рядом иных возможных участвующих ролей. Расскажите, Павел Николаевич, побольше об этом. Всё то, что известно об этой потаённой зоне.

— Ох! ну и тему же вы вспомнили, Валентин. Я о ней, право, и запамятовал, благодарю вас. Так, — развёл он руками, цепляясь за ручки кресла, — многое об этой неопределённой зоне нельзя сказать, так как наша наука ещё с момента развития невропатологии не могла дать точные данные по этой области, хотя и активно интересовалась ею, — уж больно разнообразны там нейроны. Ко всему прочему данный участок имеет множество связей меж корой больших полушарий, гипоталамусом, мозжечком… — профессор начал длинное перечисление всех отделов, связывающую эту загадочную зону. Термины лились из его учёной головы как водопад, который с жадностью лакал страстный до науки ученик. Далее он переходил к описанию структуры и содержанию зоны, воздействию на промежуточный мозг, различии всех нейронных сетей, которые обнаруживались там. Переходя от одного к другому, профессор описывал всю систему, так что его ответ растягивался на курс лекции, который, впрочем, ничуть не был противен дотошному слушателю.

Рудалёв слушал и внимал с наслаждением каждое слово профессора. Каждое наименование и научные термины лились патокой в его уши. Он обожал это, он был весь отдан в этот момент только медицине, которую всем сердцем желал постичь, не оставляя в границах органа, о котором шла речь, ничего иного. Он внимательно вслушивался в речи профессора, при этом временами поглядывая на антураж его комнаты, где они сейчас вели замысловатую беседу. При всех добротностях помещений профессора, эта комната была самой нагруженной из-за наполнения декора. В ней больше всего чувствовался дух той ушедшей эпохи, преобладающей в выделке этой комнаты, — и деревянный настил, с полосчатыми древесным паркетом, и края бежевого потолка, выделенные крашеной гипсовой лепниной, и множество узоров астр, которые росли по всей площади обоев. На стенах были развешаны полки, с часами и папье-маше; возле них весели портреты великих мужей и просто красивых юношей и девушек. Но больше всего наполняли комнаты, точно стражники, это вытянутые книжные полки, на корешке которых можно было прочитать множество интересных названий томов. Не чужды антуражу были и статуэтки, размером в пядь, декоративные тарелочки, с названиями и профилями наших разнопёрых городов, а также, — непонятно откуда взявшееся у профессора — чучело головы оленя. Во всей отделке софы, кресел, тумбочек, шкафов — везде была рука профессионального резчика и красильщика, на которую было любо взглянуть. Рудалёв смотрел на всё это с восхищением. До того убранство здесь было красивым и выставлено со вкусом, что Рудалёв подумал про себя: «И как же это профессор смог накопить на все эти богатства? Наверное врут у нас, когда говорят, что преподавателям платят гроши».