Доля ангелов

Вадим Шарапов

«Истории бывают разные. Некоторые поучительны. Некоторые – неприятны. Некоторые затянуты так, что рассказчика такой истории хочется подвергнуть мучительной смерти уже после того, как песочные часы перевернули всего лишь второй раз. На некоторых историях лежит печать тайны, и у них нет настоящего конца, потому что его некому рассказать». Книга содержит нецензурную брань.

Посвящается Алекс и Ярику.

Фотограф Мария Юрьевна Разоренова

Фотограф Вадим Викторович Шарапов

© Вадим Шарапов, 2021

© Мария Юрьевна Разоренова, фотографии, 2021

© Вадим Викторович Шарапов, фотографии, 2021

ISBN 978-5-4490-0453-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

РАССКАЗЫ

Грациозник

Когда Захар Васильевич Просветов в первый раз увидел грациозника, он подумал, что допился до чертиков.

Так и сказал сам себе, стоя на кухне и глядя на свою кружку — фаянсовую, с розочками — из которой с тихим хлюпаньем кто-то тянул сладкий чай.

— Допился, — сокрушенно сказал Захар Васильевич и покачал головой. — Допился ты, Захарка.

А потом пожал плечами и сам себя обругал беззлобно. Какое там «допился», что за ерунда? Пить водку Захар Просветов бросил еще лет двадцать назад, еще когда работал токарем-лекальщиком. Там нужен верный глаз, без этого никак. С тех пор, кроме чая разных сортов, он не брал в рот ничего жидкого. Даже к обычной воде Просветов относился с подозрением, предпочитая при любой возможности заварить в огромном пузатом чайнике английского фарфора крепчайший, черный как деготь настой ассама. «В воду рыбы гадят, а заварка без крепости — помои», — бормотал себе под нос Захар Васильевич, любовно ополаскивая чайник кипятком. Когда была жива жена, она, бывало, ворчала на Захара за его чудачество. Но теперь Просветов уже давно жил бобылем, а потому чай заваривал исключительно для себя. Так, чтобы в кружке не было видно дна.

И теперь этот самый чай, сдобренный тростниковым сахаром, кто-то выхлюпал до донышка. Прямо у хозяина на глазах.

— Да что ж это творится-то? — возмутился Просветов. Мужик он был не злой, хотя в случае чего даже в пожилые годы мог приложить уличного хулигана в ухо так, чтобы тот — брык, и с копыт. Но сейчас прикладывать вроде как бы и некого было.

Или все-таки…?

Захар Васильевич всмотрелся пристальнее. За тумбочкой, на которой стояла здоровенная литровая чашка, кто-то возился, тоненько пофыркивая. Затаив дыхание, Захар вытянул жилистую шею, прищурился и от неожиданности громко сглотнул, дернув щетинистым кадыком. За тумбочкой притихли, а потом оттуда несмело выглянуло… что-то.

Это была толстая зверушка, покрытая короткой пушистой шерстью бело-розового цвета. Настороженно торчащие вверх уши заканчивались кисточками, а длинные усы топорщились во все стороны. Зверушка, глядя на Просветова круглыми золотистыми глазами, вытянула длинный хоботок в розовой щетинке, и забулькала в чашке, допивая последние капли чая.

— Разъедрить твою в кочедык, — печально сказал старый токарь. — Настаивал для себя, настаивал… Сахарку не пожалел. А ты!

Зверушка, чуть осмелев, высунулась из-за тумбочки почти вся и почесала за ухом короткой толстой лапой с мягкими подушечками. Вся она была похожа на забавную помесь маленького бегемота с кошкой. Глядя на нее, Просветов вдруг почувствовал, что прострел, мучивший его третий день, прошел без следа. Не поверив сам себе, он осторожно наклонился и подобрал с пола упавшую газету, до которой вчера и дотянуться-то не могу — так скрутило.

Поясница не болела. Да и вообще — как-то стало радостно, будто в молодости, когда рабочая неделя позади, а впереди мотоцикл, удочки, быстрая езда по вечерним проселкам, а потом — ночное озерцо, рыбалка и костерок, около которого собрались старые захаровы друганы, чтобы потравить байки и распить чего бог послал.

Зверушка довольно фыркнула и потопала мимо Захара Васильевича в комнату, смешно повиливая нашлепкой короткого хвоста на толстой заднице. Просветов вдруг встревожился.

— Эй, ты там смотри, сторожко чтобы! У меня ж там Мурзик дрыхнет, он чужих не любит.

Сибирский кот Мурзик, безраздельно царивший в доме Просветова уже шестой год, был из породы котов бойцовых и неустрашимых. Гостей Мурзик почти не терпел, а соседских котов гонял так, что клочья летали по улице, точно тополиный пух в жару.

Старик еще не успел ничего сообразить, как Мурзик показался в дверях комнаты. Бесстрашная мохнатая зверушка потопала прямо к нему.

— Ой, японский бог, чего счас будет-то… — крякнул Просветов.

Но ничего не было.

Мурзик, гроза людей и котов, мирно обнюхал неведомого гостя, а потом потерся боком об бело-розовую шерсть и мяукнул — вполне дружелюбно.

— Так это что ж получается? — громко удивился Захар Васильевич. — Это ты его, значит, сам впустил?

Мурзик мяукнул с утвердительной интонацией, а потом завалился в прихожей, подставив хозяину брюхо и закрыл глаза, громко мурча.

— Чудеса, — констатировал Просветов, опять легко нагнулся, почесал теплое брюхо и пошел в комнату, шаркая войлочными тапками по линолеуму.

Зверушка сидела на подоконнике и разглядывала фикус в горшке. Старик зажмурился и потряс головой. Нет, точно не привиделось — фикус прямо на глазах тянулся вверх.

— Ты это… смотри только, чтобы он тут не разросся совсем! — шикнул хозяин, а потом вздохнул:

— Таня-то моя его любила шибко, пока жива была. Ухаживала. И я тоже стараюсь, хоть грабки-то у меня корявые, не женские, — и Захар Васильевич показал шерстистому созданию свои заскорузлые, разбитые работой ладони, с которых мозоли не сошли даже после пенсии.

Бело-розовый пискнул что-то радостное, и спрыгнул с подоконника, хлопнувшись четырьмя толстыми лапами. А потом — вот только Просветов моргнул — и зверушка исчезла. Была — и нету, как сдуло.

— Вот такая вот загогулина, — растерянно сказал старый токарь.

На душе было легко, весело и чисто, прямо как после короткого, но бурного дождя летом, который смывает всякое дрянное и оставляет после себя яркое небо.

Просветов еще немного поразмыслил, стянул с поясницы пуховый платок козьей шерсти, которым подвязывался от прострела, и зашаркал к двери. Выйдя на лестничную клетку, он поднялся этажом выше и позвонил в дверь, обшитую деревянными планками, со щегольски начищенной медяшкой, на которой был вычеканен номер квартиры — 37.

— Тимофеевна, вот ты мне скажи — спятил я, ли чо ли? — с таким вопросом, пожав плечами, он шагнул в прихожую к соседке.

Дарья Тимофеевна Стахеева, бывший директор библиотеки поселка Красный Перегон, ответила не сразу. Сначала она опустила со лба на переносицу очки в тонкой металлической оправе, а потом придирчиво изучила лицо Просветова.

— Да что ты меня изучаешь, как в музее? — буркнул он.

— Сам же спросил — спятил или нет? Да вроде нет, все тот же, хоть и ума шибко тоже не прибавилось, — отозвалась Дарья Тимофеевна. — заходи уже, не стой столбом.

— Тут такое дело…

* * *

— Значит, говоришь, сначала чай у тебя выдула эта животина, а потом еще и фикус вытянула?

— Сам бы не поверил, если бы кто рассказал, Тимофеевна! Так ведь плохим зрением не страдаю, это ты у нас окуляры носишь… Да и белой горячки вроде тоже нету. И даже таблетки не пью, только чайком пробавляюсь.

— Повезло тебе, Захар, — вздохнула Дарья Тимофеевна и подперла щеку кулаком, продолжая помешивать ложечкой в стакане. — Это ведь грациозник к тебе пришел. Теперь поселится, только не спугни смотри.

— Граци… чего? — не понял Просветов. — Это кто еще такой-то?

— Грациозник. Они редко кому дают себя увидеть.

— Что за звери такие? Даже не читал про них.

— Еще бы! — рассмеялась Стахеева. — О них в научных книжках не пишут, а ты, поди, такие только и читаешь.

Захар Васильевич смутился. И правда, фантастику всякую он не уважал, потому что — чего зря придумывать? В жизни, вон, чудес хватает, одно только что чай выпило до дна, а потом исчезло.

— Да ладно, тебе лишь бы позубоскалить! — рассердился он.

— Смех продлевает жизнь, — наставительно заметила бывшая библиотекарша. — Не сердись, Васильич.

Оказалось, что грациозники — звери очень скрытные и таинственные. И живут только там, где всегда порядок, а еще у хозяев хорошее настроение, никто ни с кем не ссорится и не ругается. Если кто-то плачет от горя или обиды, грациозник болеет и даже может умереть, такой нежный зверь.

— А с кем мне ругаться-то? — вздохнул Просветов. — Я и раньше-то со своей никогда не ругался. Так только, иногда цыкнем друг на друга. А сейчас — что мне, на Мурзика кулаком стучать? И плакать не с чего, отплакал я свое. Теперь каждый день радуюсь всякой мелочи.

— Вот поэтому грациозник к тебе и пришел. Они чуть что — и сразу исчезают, если что не по ним. А еще кошек любят.

— Да это я уже понял, — покивал головой Захар Васильевич, — и котейки, похоже, от них тоже балдеют.

— Чуют потому что.

— И что, от них польза-то есть?

Дарья Тимофеевна снова подняла очки на лоб и внимательно посмотрела в глаза Просветову.

— Васильич, — проникновенно сказала она, — я иногда думаю: ты правда дурачок, или прикидываешься?

Старый токарь хотел было снова рассердиться, но понял, что проще признать себя дураком.

— Да чего уж там, — сокрушенно махнул он рукой. — Дурак, как в картах, только «погонов» на плечи не хватает. Знаешь, Тимофеевна, у меня ведь даже прострел прошел, когда я на этого… грациозника просто посмотрел.

— И неудивительно. Пока он у тебя живет, болеть вообще не будешь.

— Ну? Эх, вот бы мне такого зверя по молодости, чтобы с утра похмелья не было… — лукаво рассмеялся Просветов в ответ на возмущенный взгляд Дарьи Тимофеевны. — Да ладно, Даш, ну шучу я. Сам понимаю — зверушка нежная, всякого грубого не терпит.

— Ты ей имбирное печенье покупай, — авторитетно посоветовала Стахеева, — вот такое, как у меня. Тогда вообще не оттащишь.

— Разоренье сплошное для пенсии, — снова вздохнул Захар Васильевич.

— Ну уж конечно! Как будто я не знаю, что ты своего Мурзика кормишь, как в ресторане.

— Так это кот, я ж его вот таким мелким в кармане пальто домой притащил… Мы в ответе за тех, кого притащили!

— Ишь, философ на пенсии, — хмыкнула Стахеева. — Вот и грациознику печенюшки не пожалей.

— Да уж придется. Как говорится, солдат ребенка не обидит. А токарь-лекальщик — тем более.

Захар Васильевич задумался и вдруг спросил:

— Слушай, Тимофеевна… А ты откуда так много про них знаешь-то? Если в книгах такое не пишут?

— Разные книги бывают, — задумчиво ответила Дарья Тимофеевна и опустила руку с печеньем под стол. Оттуда послышался негромкий хруст. Просветов приподнял скатерть и уставился на грациозника, аккуратно обгрызавшего имбирное печенье, не оставляя ни крошки. Тот был рыжий и синеглазый.

* * *

Ночью, впервые за несколько лет, Захар Васильевич Просветов спал крепко и видел хороший сон. Он улыбался и дышал глубоко и ровно, выпростав из-под одеяла руку и положив ладонь на бок кота Мурзика, растянувшегося рядом на кровати.

А на кухонной тумбочке медленно пустела оставленная на ночь чашка крепкого сладкого чая.

Время улетать

В каждом крупном городе, где есть университет, его корпуса любят разговаривать друг с другом. А вы не знали?

Кто-то недоверчиво хмыкнет и скажет: «Корпуса? В смысле, здания? Вот ведь, выдумал!» Но найдутся и такие, кто понимающе кивнет головой — знаю, мол, слышал. В шелесте ночного осеннего ветра, в гудении проводов, пересекающих улицы, в блеске оконных стекол. Корпуса, воспитавшие бессчетное количество студентов, и в самом деле не молчат. Да отчего бы им и не поговорить?

Вот и этот город не был исключением.

Здания, на которых висели таблички самых разных факультетов, были разбросаны здесь от центра до самых дальних районов. Дальше всех стоял корпус биологического факультета, который прочие считали бирюком и ворчливым занудой, хотя ему всего лишь очень скучно было стоять на месте бывшего болота. Тут поневоле заворчишь.

Но больше всего корпусов было, конечно, в центре — целый квартал, который иногда так и называли «студенческим». Новые дома здесь были перемешаны со старыми, еще дореволюционной постройки, чугунные решетки оград сменялись каменными, и даже чудом сохранившийся старый парк под боком у Главного корпуса шелестел под ветром.

Главный корпус считал себя гуманитарием и большим интеллектуалом. Еще бы, филологический факультет, отделение иностранных языков… Когда Главный говорил с остальными, то ронял слова веско, зная им цену и чуть снисходительно поглядывая на соседей, крыши которых, выступающие тут и там в разных кварталах, внимательно, и даже с некоторой робостью к нему прислушивались. Даже Матфак, сухой педант и логик, превыше всего ценивший цифры, не спорил с Главным корпусом. На то он и главный.

Некоторые корпуса в жизни не видели друг друга — городские расстояния мешают это сделать даже самому зоркому зданию. Так что они порой с легким недоверием слушали голоса невидимых соседей.

— Биофак? Да есть ли он вообще? — хмыкал Математический, щурясь всеми окнами, которых уже загорались вечерние огни аудиторий. — Где доказательства? Да, я порой слышу этот брюзжащий и вечно всем недовольный голос, но что с того? Возможно, это всего лишь чья-то неумная шутка…

— Биофак есть, — как всегда веско ронял Главный корпус, авторитетно поблескивая стеклянным вестибюлем, — он же входит в число моих факультетов. А значит, существует.

— Толку-то от него, — морщился тонированным стеклянным фасадом Юрфак, — птички, рыбки… Неприспособлен к жизни этот ваш Биофак. Провинция какая-то.

— Сам ты, — помедлив, отзывался Биофак, — богатенький выскочка. И все твои студенты, просто пустышки в галстуках.

— Да ты…

— Не ссорьтесь.

Этот медленный, скрипучий голос заставлял все корпуса уважительно и чуть испуганно притихнуть. Еще бы. Когда в разговор вступал сам Административный, даже Главный примолкал и становился как-то меньше размером.

Самый старый корпус, из красного кирпича двухвековой давности, раньше давал приют физикам, а совсем в незапамятные времена — веселым гимназистам. Но времена сменились, физический факультет переехал в другое здание. И корпус стал Административным, словно бы старый полковник получил генеральские эполеты и был отправлен на почетную пенсию. Все другие втихомолку называли его просто — Старик.

Но он помнил многое. Помнил дробный веселый стук каблучков по вечной чугунной лестнице, которую десятилетия только отполировали до блеска, не стерев ни единой ступеньки. Помнил шумные споры «физиков и лириков», смелые эксперименты в аудиториях и студенческие бесшабашные гулянки.

Помнил кровь и боль полевого госпиталя, который сделали в нем во время войны. После этого Старик перестал видеть сны, в которых веселились гимназисты и пели студенты. Все сны смыло страшное госпитальное время. С тех пор он посуровел, говорил очень редко и только по делу. Водил дружбу только со стоящей рядом Церковью, у каменной ограды которой двумя рядами вечно сидели нищие. Другие корпуса Церковь недолюбливали, потому что она очень любила назидательно учить их жизни и неодобрительно покачивала куполами в ответ на каждую, даже самую невинную шутку.

— Вот пусть Старик с ней и водится, — как-то запальчиво пожал каменными плечами Юрфак, отчего одно из красивых стекол его фасада даже пошло трещинами. — Они уж точно два сапога пара, оба такие древние, да столько вообще не живут! Им-то есть о чем поговорить… Консерваторы.

Ввернув умное слово, Юрфак нахохлился и замолчал.

— Гордыня тебя обуяла, — тут же отозвалась Церковь.

— Кто бы говорил, — пробормотал стоящий неподалеку, невоздержанный на язык Истфак. Этот корпус был совсем молодым, лет пятнадцати от роду, и как и положено самому скептическому и вольному из факультетов, порой позволял себе ляпнуть что-нибудь этакое. — Опиум для народа…

— Не ссорьтесь, — привычно уронил Главный.

Но какие бы споры не возникали, а каждый вечер все корпуса — кто степенно, кто нетерпеливо — желали друг другу доброй ночи. «Доброй ночи, коллеги», — суховато летело со стороны Матфака. «Счастливых снов! — радостно бросал Исторический, подмигивая островерхими крышами. — Эй ты там, бросай свою биологию и спи!» «Храни вас Господь», — отзывалась Церковь, поблескивая в сумерках крестами, ловящими последние закатные лучи. «Чао, братцы!» — легкомысленно вступал в разговор даже Физкультурный, который все прочие корпуса считали ужасно глупым и неотесанным, неспособным поддержать самую простую беседу.

«Покойной ночи», — старомодно завершал обмен пожеланиями Старик. И все затихало.

На минутку.

Потому что была еще и Библиотека.

Ох уж эта Библиотека…

Однажды, с десяток лет назад, Главный корпус проснулся ранним утром и очень удивился. Привычный остов полуразрушенного дома напротив, через улицу, оказался затянут паутиной строительных лесов. Там копошились рабочие, и слышалось звяканье инструментов.

— Надо же, пробормотал Главный корпус. Его удивление разбудило совсем еще юный Истфак, который тут же принялся озираться по сторонам.

— Ого! А это что такое? — звонко удивился тот.

— Поживем — увидим, — глубокомысленно ответил Главный. Спрятанный за его спиной Административный насмешливо промолчал и только улыбнулся щербатой каменной ступенькой крыльца. Это было так необычно, что Главный, уже собиравшийся выдать какое-нибудь мудрое, подходящее к случаю изречение, недоуменно поперхнулся и замолчал. Впрочем, Старик тоже не сказал ни слова.

А развалины постепенно преображались, росли, в них появились светлые окна, которые тут же принялись любопытно всматриваться в соседей. Потом, в один солнечный осенний день леса сняли — и все увидели Библиотеку. Это была совсем свежая Библиотека, похожая на ребенка, который жадно глотает книгу за книгой и изучает мир на ощупь. Тем более, что книг у ребенка предостаточно.

Для Главного корпуса Библиотека стала сущей занозой. Она задавала сотни вопросов. Она тут же подружилась с истфаком, который стал опекать ее, как младшую сестренку, еще не умеющую заплетать косички. Она весело здоровалась с брюзгой Биофаком, который, на удивление, отвечал ей вполне добродушно. Она сумела расшевелить даже Старика, который — о чудо! — иногда отвечал на ее вопросы, ухмыляясь своей ступенькой.

Только Матфак настороженно отмалчивался в ответ на все попытки Библиотеки поговорить. Ну, а Главный… Главный навсегда обиделся на Библиотеку за то, что она однажды весело поправила его, когда он неточно процитировал какого-то древнего философа. Впрочем, виду он не подавал, вот еще.

Библиотека вечно о чем-то мечтала и поэтому частенько отвечала невпопад. Вот и вечерами, когда все корпуса уже пожелали друг другу доброй ночи и погружались в сонное молчание, внезапно начинали позванивать провода и чистый голосок громко желал:

— Всем хороших снов, засони!

— Тьфу ты! — вздрагивал Матфак, — да что за глупая шутка!

— Ну, ты и тормозишь, — хихикал Физкультурный.

— Сестренка, у меня все голуби проснулись, — говорил Истфак, приоткрывая глаза окон.

— Кхм, — укоризненно изрекал Главный, но это Библиотеку совершенно не смущало.

— Вы такие скучные! — весело говорила она. — Не-ет, в самом деле, я от вас улечу!

— Только не снова, — вздыхал Матфак и отворачивался. — Как же она надоела со своими выдумками…

Дело в том, что Библиотека мечтала улететь. Ну и что с того, что обычные городские здания не летают? По мнению юной Библиотеки, ничего невозможного для того, кто очень сильно хочет, нет. А она хотела очень сильно. Хотела улететь, и не куда-нибудь, а далеко-далеко, на Балканы. Когда она в самый первый раз сказала об этом вслух, наступило молчание.

— На Балканы? — переспросил Главный. — Позволь, но почему?

— Да потому что взбрела в голову блажь, — саркастически отозвался Математический корпус.

— Балканы-ы, — протянул Юрфак. — Бюджетненько. Лучше уж на Мальдивы.

Но Юрфак по-другому и не мог, это понятно.

— Потому что у меня там прадедушка. Вот почему! — звонко объявила Библиотека. Поперхнулся даже обычно поддерживающий ее Истфак.

— Прадедушка? — растерянно переспросил он. — В смысле, прадед-Библиотека? Или Библиотек, раз он…

— Да, — гордо отозвалась Библиотека, — я знаю, что он меня очень ждет, мне это приснилось! И однажды я просто улечу к нему и буду стоять на площади рядом. А на горизонте будут горы, потому что Балканы…

— Все понятно, — презрительно подытожил Матфак, — ни о какой логике речи тут, разумеется, нет.

Он замолчал, и на этом разговор прекратился. Только Церковь еще что-то прошептала про «во многих знаниях многие печали». Да стоящий чуть поодаль корпус Сельхозинститута попытался вступиться — мол, чего набросились все на одну? Но кто ж его будет слушать, чужака…

Библиотека слушала, как засыпают другие корпуса и мечтала. Она твердо знала, что сон, который ей снился чуть ли не каждую ночь — чистая правда. В этом сне она видела город — чистый, открытый всем морским ветрам (да-да, город стоял на море!), со старинными улочками, где асфальт еще не сменил булыжную мостовую. В этом городе жили улыбчивые люди, вечерами в парках и на площадях загорались фонари в чугунных завитушках, и голуби ворковали на карнизе под старыми часами.

И еще там жил ее прадедушка — городская Библиотека, кирпичные стены которой, потемневшие от времени, были затянуты виноградом и плющом. «Я прилечу», — каждый раз мысленно обещала юная Библиотека, перед тем как погрузиться в сон.

Спать, кстати, было не очень удобно.

Все дело в том, что ей очень мешали старые, ненужные книги, которые перекочевали в Библиотеку из здания Главного корпуса, где раньше было книгохранилище университета. Лишившись своих бумажных сокровищ, Главный корпус стал частенько ошибаться, цитируя мудрые афоризмы — вот за это он и обиделся, о чем уже говорилось выше. А Библиотека, наоборот, расстроилась, потому что вместе с полезными, веселыми, умными и интересными книгами получила еще целую кучу макулатуры, которую никто никогда не читал. Есть такие книги — с годами они все сильнее пахнут пылью, но на их страницах нет и следа от пальцев читателей. Эти скучные, невесть кем написанные тома мертвым грузом оседают на дальних полках, мрачно теснятся в шкафах, распространяют вокруг себя убийственную скуку. Они изо всех сил держатся за свое место, и избавиться от них порой так же трудно, как от колючек «собачья радость», вцепившихся в полы вашего пальто после прогулки по мокрому лесу.

Библиотеке очень мешали эти книги. Когда она ложилась спать, то чувствовала их, словно колючки или хлебные крошки на простыне, впивающиеся в кожу, царапающие бока и не дающие досмотреть сладкий сон. Эти «пустопорожние», как Библиотека называла такие книги, топорщились внутри нее, оставляли привкус бумажной пыли и тяжело тянули вниз, мешая взлететь.

Мало того — каждую осень и весну все эти никому не нужные бумажные монстры начинали дружно болеть, жалуясь на сырость, и от этого у Библиотеки напрочь портилось настроение. Однажды она даже накричала на Истфак, совершенно ни в чем не повинный, который после этого не разговаривал с ней целую неделю, обиженно дуясь в стороне. Да, ненужные книги были проблемой. Библиотека растерянно пожаловалась на них Старику, который хмыкнул и долго молчал. Когда она уже подумала, что ответа не дождется, Старик вдруг ожил.

— Когда совсем сильно надо будет — вытряхнешь, — сказал он, и щербатая ступенька на крыльце снова изогнулась в короткой, но доброй усмешке. Библиотека вздохнула и решила не переспрашивать.

Так проходил день за днем, весна сменялась летом, когда все корпуса наслаждались тишиной и студенческими каникулами. Лето сменяла осень, и гвалт первокурсников заставлял Матфак ежиться и вздыхать.

— Все. Скоро точно улечу, — твердо объявила Библиотека в октябре и состроила серьезное выражение лица. Да, ведь у корпусов тоже есть выражение лица, и тот, кто об этом не знает, просто никогда хорошенько не присматривался. У Библиотеки оно обычно было девчоночьи-лукавым, словно у студентки, задумавшей какую-нибудь каверзную проделку.

— Лети-лети, — пробурчал Биофак издалека, — вместе с сезонной миграцией журавлей. Подальше, на юг.

— На Балканы, ага, — усмехнулся Юрфак. Впрочем, он был очень занят и не удостоил своим вниманием какую-то мелочь.

Старик тоже молчал — но вечером, когда все уже заснули, Церковь краем уха-звонницы услышала, как повидавший жизнь корпус о чем-то тихо шептался с Библиотекой. Так тихо, что нельзя было разобрать ни единого слова. Привычно помолившись, Церковь заснула тоже, и разговор так и остался тайной.

Эта осенняя ночь была самой обычной. Лил дождь, низкие тучи ползли, цепляясь брюхом за крыши домов, последние сорванные с веток желтые листья ветер мел по мокрому асфальту и лениво лепил на оконные стекла. Главный корпус ежился в полудреме, вспоминая теплые деньки.

Внезапно за шумом дождя ему послышался какой-то грохот и треск. Главный лениво осмотрелся, но фонари в эту ночь не горели — где-то, наверно, случилось короткое замыкание, а может просто решили экономить электричество. Дождь скрывал даже Библиотеку напротив, и Главный снова задремал, лениво удивившись тому, что она, такая неугомонная обычно, ведет себя как-то слишком тихо. «Странная какая-то гроза… — думал он. — Молний нет… ну ладно».

Утром, когда дождь закончился, Главный увидел, что брусчатка и асфальт вокруг Библиотеки разворочены и громоздятся кучами. За ночь вокруг здания словно выкопали небольшой крепостной ров. Хмыкнув, Главный спросил:

— Это когда успели так быстро ремонт начать?

Библиотека уклончиво пробурчала что-то неопределенное. В другое время Главный корпус насторожился бы, но сейчас ему было не до того — начинался День открытых дверей, надо было показать себя во всей красе, чтобы не скрипела ни одна дверь. Поэтому он ушел в себя и принялся прихорашиваться.

А следующей ночью никакого дождя не было. Но умаявшийся Главный спал так крепко, что ничего не слышал. Не проснулся и Истфак, который почему-то именно этой ночью видел особенно яркий и цветной сон про лето и археологические раскопки у моря. Даже чуткая Церковь не пошевелилась. Да и зачем было шевелиться — ведь стояла тишина, какая-то особенно осенняя, когда уже нет шелестящих листьев, и небо очистилось, и на лужах лежит первый ночной ледок.

Наступило новое утро, и Главный, позевывая, открыл глаза-окна. И потрясенно замер, от неожиданности распахнув двери вестибюля так, что охранники внизу вздрогнули.

Библиотеки не было.

Вместо новенького здания была только квадратная яма от фундамента, на желтом глинистом дне которой стояла вода, а по краям грудами лежали те самые ненужные книги — в основном доклады и собрания сочинений забытых людей, да старые методички. Книги жалобно шелестели нечитаными страницами, но Главному корпусу было совершенно не до них.

— Что за… — потрясенно прошептал он, как всегда, разбудив Истфак. А тот, едва продрав глаза, тут же восторженно завопил, да так, что проснулись все остальные.

— Я же говорил, что у нее получится! Я же говорил!

— Да помолчи ты! — рыкнул на него Главный, в один момент утратив всю свою важность и превратившись просто в растерянное серое здание.

— Это невозможно, — тускло сказал Матфак. — Это просто невозможно…

Но его никто не слушал. Даже Биофак бормотал что-то одобрительное. Внезапно поверх всех разговоров прозвучал дребезжащий веселый смех. Это Географический, второй по старшинству после Старика, смеялся от души, как в молодости. Еще бы, ведь в его памяти не зря хранились планы всех корпусов.

— Ты что? Это ты ей помог? — растерянно спросил у него Главный.

Геофак досмеялся и ничего не ответил, иронично поведя рамой стрельчатого окна, как вздернутой бровью.

Пустая яма подплывала водой, рядом толпились и что-то бурно обсуждали люди в галстуках, всплескивая руками и хватаясь за головы. Внезапно Главный почувствовал, что на душе у него стало пусто и зябко.

— Но как же так, — впервые за много лет он, словно утопающий, который рад ухватиться за соломинку, отчаянно обернулся к Административному корпусу. — Что же мы теперь будем делать? А?

Старик посмотрел на него, и Главный съежился под этим взглядом — невыносимо тяжелым, мудрым, полным ледяного спокойствия и одновременно — теплого веселья. Все корпуса притихли и напряженно ждали ответа.

— Что делать будем… — медленно повторил Старик. — Что делать будем…

Он помолчал еще немного.

— Завидовать будем! — вдруг расхохотался он, и застывшая вокруг осень взорвалась яркими красками.

* * *

А через месяц всем корпусам приснился один и тот же сон.

Они увидели город у моря, и старинные улочки, и фонари, и булыжную мостовую там, где еще нет асфальта. Кофейни с улыбчивыми людьми, где звучала непривычная для слуха речь.

Увидели старинные черепичные крыши на холмах. И платаны на аллеях, и кошек, спящих на столбиках каменных заборов.

Они увидели потемневшее от времени здание, увитое плющом и виноградом.

И рядом с ним, на площади, весело подмигивая яркими окнами, стояла их Библиотека, на ступенях которой теперь было полным-полно веселых студентов. Стояла, и, похоже, была совершенно счастлива.

Ну, еще бы.

Ведь теперь в ней не было ни одной ненужной книги.

Алая Книга Кошек

Предисловие от исследователей

Как известно, Алая Книга Западного Крома — ценнейший документ Третьей Эпохи, несколько экземпляров которого по сей день ценятся гораздо дороже золота. Дошедшая до нас со времен великого правителя Элессара Телконтара, книга была начата легендарным хоббитом Бильбо Бэггинсом, продолжена его племянником Фродо Хранителем Кольца, завершена Сэмуайзом Гамджи и бережно скопирована Финдегилем, писцом короля Элессара, по просьбе Перегрина Тука. Эта копия известна как «Книга Тана».

Впрочем, нет смысла подробно пересказывать историю Алой Книги, которая и без того преподается еще в самых первых классах любой школы. Гораздо важнее то, что совсем недавно неустанные труды ученых, старающихся восполнить пробелы в нашей древней истории, увенчались еще одним успехом.

Сенсационная находка в пещерах Железных Гор, где несколько лет работала археологическая экспедиция под руководством профессора Ори Фреринула, стала настоящим открытием. В древней гробнице была обнаружена неизвестная копия Алой Книги, в которой исследователи обнаружили доселе неизученные вставки, существенно расширяющие наши сведения об этом уникальном документе ушедших эпох. К сожалению, «Алая Книга Железных Гор» (как ее назвали исследователи) оказалась в очень плохом состоянии, но бережная реставрация ведется с применением самых передовых технологий. И сейчас мы имеем уникальную возможность опубликовать уже расшифрованные и воссозданные тексты, принадлежащие, судя по всему, перу самого достославного Сэмуайза Гамджи.

* * *

О кошках, проживающих рядом с народами, населяющими Средиземье

Предисловие от автора

Собирая в этой книге воедино все, что может быть интересно дотошному читателю, возжелавшему узнать о той грозной и полной потрясений Эпохе, что уже ушла безвозвратно, я, памятуя наказ своего любезного друга Фродо, не обхожу вниманием и незначительные, казалось бы, подробности. Иногда, утомившись от описаний деяний правителей и легендарных героев (многие из которых еще ходят рядом с нами, как бы не отрицал сие мой скромный, но овеянный заслуженной славой товарищ Мериадок), я откладываю эти листы в сторону и начинаю новые.

В них, скорее забавы и собственного удовольствия ради, нежели чем для пользы, я описываю услышанное и собранное мной за долгие годы. Например, различные травы с их свойствами, или диковинных животных (о, эти элефанты, которые по сей день снятся мне в чудесных снах!). Записываю побасенки и застольные разговоры с путешественниками, навестившими наши тихие места. Все это, в конечном итоге, уже превратилось в изрядную кипу разрозненных страниц, которую я намереваюсь привести в порядок. Потому и стиль этих заметок весьма растрепан, некоторые из них более напоминают трактирные анекдоты. Но они и не предназначены для высокой публики, подобной Эльфам.

Это было отступление, простительное летописцу. А сейчас речь пойдет не более, но и не менее чем о кошках. Да, о тех самых добродушных зверях, которые испокон веков проживают рядом с нами. Однако, как оказалось, даже кошки не все «одинаково серы». Накопив по крупицам эти сведения, я спешу описать кошек разных племен и народов, о которых мы порой имеем лишь самое смутное представление, поелику никакие более существенные сведения до нас не дошли.

О кошках Хоббитании

Начну с самых привычных нам зверей. Кошки хоббитов весьма походят на своих хозяев (я надеюсь, никто из моих соплеменников не будет обижен сравнением). Они столь же добродушны, отличаясь порой неимоверной толщиной и округлостью. По природе своей все наши кошки — домоседы, которые редко расширяют свои владения дальше хозяйской усадьбы. Больше всего наши кошки любят вкусно поесть и сладко поспать на солнышке. Так что порой даже дерзко прошмыгнувшая под самым носом мышь не в силах потревожить блаженный покой четвероногого засони. Даже когтеточки у наших вальяжных питомцев всегда располагаются на полу, ибо им порой лень встать на задние лапы, дабы поточить когти об стену.

Я своими глазами видел, как один почтенный кот, отец целого сонмища столь же серых и полосатых потомков, нос к носу столкнулся на кухне с мышью, волочившей изрядных размеров кусок сыра. Опешив от такой дерзости, кот долго смотрел на замершую, но не выпускающую сыра мышь, потом тяжело вздохнул и лапой подтолкнул ее к норе, прогрызенной в углу.

Типичный кот хоббитов

Привычное местообитание наших кошек — поближе к молочным крынкам и кругам колбасы. Впрочем, толщина и природная леность надежно спасают висящие в наших подвалах окорока от прожорливости мохнатых любимцев. Иначе горе и опустошение пришло бы на наши кухни. Многие искренне верят, что у хоббичьих кошек не один, а несколько желудков, насытить которые невозможно. Порой, глядя на своего кота, я и сам верю в это безраздельно.

Кошки хоббитов — страстные курильщики. С самых младых ногтей они уже стремятся на запах хорошего табака, подобного «Листу Долгой Долины», будто пчелы на мед. Умельцы из Западной Чети мастерят специальные кошачьи трубочки, удобные для зажимания в лапах, и многие коты даже сами изловчаются набивать в них табачок, ловко выхватывая когтем уголек из камина, дабы разжечь трубку. Впрочем, кому бы я ни рассказывал об этом, даже моему почтенному другу Гимли, никто мне так и не поверил. Но сие — истинная правда. Порой курить табак и блаженно пускать кольца дыма наши кошки любят больше, чем даже сытно поесть. Я подозреваю, что этой забаве кошек мог обучить не кто иной, как Гэндальф, большой любитель подобных шуток и розыгрышей. Однако, как мне кажется, великий волшебник и сам не подозревал, что из этого выйдет в итоге.

Есть и еще одна любопытная особенность, отмеченная не только мной. Кошки, издавна живущие рядом с поколениями Бэггинсов, отличаются великой любовью к блестящим золотым кольцам. Стоит нерасторопной девице уронить такое колечко на пол в присутствии кота — и будьте уверены, он тут же ухватит его и унесет в потайное место, откуда это кольцо потом нипочем не извлечь. Коты, в любое другое время готовые поделиться с любящими хозяевами даже последней рыбкой, ревностно охраняют свои кольца и грозно пушат шерсть и урчат, стоит только вознамериться разлучить их с золотым сокровищем.

Достигнув глубокой старости, некоторые особо почтенные коты и кошки внезапно исчезают. Совершенно неизвестно, куда лежит их последний путь. Но один из эльфов народа Трандуила рассказывал мне, что в Серебристой Гавани он своими глазами видел дряхлого, но исполненного достоинства серого кота, который неспешно восходил на эльфийский корабль, отплывающий на Заокраинный Запад, будучи почтительно приветствуем стоящими у сходней мореходами и самим Кирданом Корабелом. Кто знает?

О кошках Гондора

Гордые люди Гондора, где правят король Элессар Телконтар и его супруга, прекрасная Арвен Ундомиэль, помимо всего прочего, населили свои селения и города несметным числом кошек. Такая любовь к этим животным объясняется весьма просто: гондорцы, сами весьма своенравные, любят кошек за их независимый нрав и стремление к свободе.

В отличие от хоббичьих кошек, эти весьма бодры и любят порой удалиться от дома на значительное расстояние. В Минас Тирите с его лабиринтами улиц и белокаменных ярусов, способен заблудиться даже самый искушенный путешественник, но кошки всегда уверенно шествуют по своим делам.

Нрав у гондорских кошек, сколь это ни прискорбно, весьма неуживчивый. И порой в одном доме не способны ужиться даже две кошки из одного выводка. Каждая из них будет считать дом своим и только своим владением, где ее царство безгранично. Во дворце Наместников Гондора, как говорят, обитало множество черных и белых кошек, и лишь только им дозволялось сидеть и вести себя как заблагорассудится во время трапезы Наместника.

Гондорский кот

Кошки Гондора питают необъяснимую страсть к оружию и доспехам. Порой, и очень часто, они преспокойно спят в снятых доспехах, устраивают себе уютные обиталища в рыцарских шлемах и даже в оружейных, среди стали и запахов масла. Более того, нет лучших стражей для арсеналов и оружейных, которые столь же ревностно охраняли бы мечи, доспехи и щиты. Никакой злоумышленник не проберется через кордон этих, вечно бодрствующих вполглаза, острозубых и зычно мяукающих сторожей.

Мне также известно, что кошки, обитающие в цитадели Минас-Тирита на разных ярусах, весьма разнятся между собой не только окрасом шерсти, но и поведением. И ежели у самых городских ворот в караулках стражи обитают пестрые, закаленные в драках коты, грозным урчанием приветствующие каждого въезжающего в город гостя, то на самом верху — обиталище поистине царственного вида зверей, разделяющих владения с правителями Королевства. Серебряный ошейник и эльфийской работы бубенчик на шее — вот их отличие. Ни одна из этих кошек не ест ничего иного, кроме как отборные сливки из серебряной плошки. Такова их гордость. И после смерти им, потомкам нуменорских кошек, воздвигают каменные статуи рядом с мраморными бюстами Наместников.

Во время одной доброй беседы, когда я гостил у Бродяжника (да простят мне читатели старое дружеское прозвище короля Элессара, ибо я чаю, что все же имею на это некоторое право), король с улыбкой говорил, что в качестве приязненного подарка своим вассалам порой посылает им котенка из нового дворцового выводка. Мне думается, это хороший дар, ибо рядом с гордыми людьми высокой крови должны жить поистине гордые существа.

О кошках эльфов

Будучи созданиями настолько прекрасными и склонными к изяществу, насколько только может представить человек, эльфы окружают себя великолепием и самой совершенной красотой, которую их увядающий народ, уходящий за Море, довел до предела за многие тысячи лет и прошедшие эпохи.

И в этом долгом пути эльфов сопровождают их кошки — прекраснейшие создания, не уступающие своим хозяевам в красоте. Впрочем, трудно сказать, хозяева ли для них эльфы, или лишь спутники, которым кошки снисходительно позволяют заботиться о себе.

Шерсть эльфийских кошек отливает серебром, их глаза напоминают зеленые изумруды, а мурлыканье звучит незабываемо мелодично. Предпочитая уединение, эти создания (ибо у меня не поднимется рука написать про них «звери») скрываются в лесах Лориэна от взоров любопытствующих странников и гостей. Их пропитание неизвестно, хотя сами эльфы всерьез уверяли меня, что их кошкам достаточно лунного света, чтобы чувствовать себя превосходно, как и полагается созданиям, не ведающим смерти.

Гордая эльфийская кошка

Первые эльфийские кошки ступили на берега Белерианда вместе с воинственными нолдор под предводительством Феанора, прибывшими из Валинора. Впереди их ждали грозные времена, но кошки сохранили свою красоту, а их глаза впитали мудрость бессчетных лет. Мне довелось краем глаза увидеть лишь одну из них, и я навсегда сохраню в памяти серебряную шерсть, струившуюся, подобно туману. Наш язык скуден, не позволяя описать увиденное. Но, будучи летописцем, я все же отмечу, что эльфийские кошки очень часто носят на лбу мифрильные украшения в виде тончайших диадем искуснейшей работы. Кроме того, кошки, обитающие среди народа Трандуила, с неописуемой легкостью передвигаются по деревьям, и порой одним прыжком преодолевают по воздуху огромные расстояния. Взор их необычайно остер, они видят на многие лиги окрест.

И все же в их сердцах тоже есть место ненависти, хотя, казалось бы, это способно лишь омрачить красоту этих созданий. Эльфийские кошки пламенно ненавидят кошек орочьих, неустанно преследуя тех из них, кто случайно или намеренно пересекал ранее границы владений Дивного Народа. Теперь это время позади, но кошки по-прежнему настороже.

Увы, почти все они уже ушли, отправились вместе со своими спутниками на Заокраинный Запад, и мне поневоле становится горько от мысли о том, сколь много красоты утратил наш мир, потускневший с закатом Третьей Эпохи.

О кошках народа Рохана

Пусть извинит меня доблестный король Эомер, но я не могу удержаться от улыбки, вспоминая, как его собственный кот обогнал в беге его же любимого боевого скакуна, и сколь великое удивление при этом было на лице у короля. Пожалуй, одно это уже может сообщить пытливому читателю многое о кошках Рохана. Но я все же дополню далее, по мере скромных сил.

Итак, коты Рохана отличаются от всех прочих своей быстротой и неутомимостью в беге. Это крупные, поджарые и длиннолапые звери с холодным взглядом голубых глаз и гладкой светлой или рыжей шерстью. Сорвавшись в бег, роханский кот без труда догоняет скачущего галопом жеребца; особо же породистые кошки способны обогнать даже лучших коней из королевской конюшни. Что интересно, у роханских кошек есть грива, которую их хозяева с любовью расчесывают, заплетают и даже украшают лентами. В особый весенний праздник, День Ветра и Кошек, все они щеголяют золотыми и серебряными лентами, вплетенными в шерсть, и зрелище это поистине радует взор.

Кошки эти весьма любят простор, а посему их невозможно удержать в тесных четырех стенах обычного дома. Для своего пребывания и сна они предпочитают просторные конюшни, где спокойно умываются рядом с боевыми жеребцами, ничуть не пугаясь грохота кованых копыт. Любимая постель для кошки — это конская попона, на которой они преспокойно спят в любой холод или жару. Более того, из достоверных источников, а если говорить без утайки — из уст самого короля Эомера Роханского и его супруги Лотириэль — я слышал о том, что один из его котов остановил взбесившегося коня, догнав того и вспрыгнув ему на холку, а потом когтями, грозным рыком и мяуканьем принудив того остановиться и присмиреть. Воистину, роханские кошки — грозные звери, до того, что в бою порой они сопровождают хозяев, бесстрашно бросаясь на врагов. Однако их очень берегут и любят, ибо считается, что ежели в конюшне роханца не обитает кот, то это не к добру и сулит всяческие беды хозяевам.

И все же, при всей своей боевитости, роханские коты изрядно привязаны к хозяевам, особенно к юным и совсем малым детям, ревностно охраняя их от всех опасностей и даже позволяя кататься на себе верхом. Лишь раз в год все коты Рохана уходят от хозяев и несколько дней проводят вместе, устраивая при лунном свете тайные состязания в беге на зеленых роханских полях, в отдалении от людских жилищ. Как я слышал, никому из людей не удалось там присутствовать, исключение было сделано лишь для короля Эомера, но и он молчит о том, что видел, не обмолвившись и словом.

Окончивших свои земные дни кошек роханцы с любовью погребают в особых гробницах и невысоких курганах, которые, как правило, находятся рядом с усыпальницами хозяев. Великое множество таких курганов раскидано по бескрайним равнинам, и на них каждый год распускаются белые цветы.

О кошках Умбара

Весьма немного известно нам об этом народе в целом. Грозные корсары, опытные моряки, весьма опасные враги, сопротивление коих было сломлено войсками короля Элессара, заключившего мир с Харадом. Однако и по сей день лишь отрывочные сведения мы имеем о том, что творится в Гаванях Умбара. Чужаков они не жалуют, и редко кто из путешественников достигает наших краев, чтобы поведать здесь об увиденном. Все сведения об Умбаре хранятся в Королевской Библиотеке, и я сам проводил там долгие часы, склонившись над запыленными свитками и редкими инкунабулами. Однако я все же собрал по крупицам знания об умбарских кошках, которые живут там припеваючи.

Прежде всего, я могу с уверенностью сказать, что все умбарские кошки полосаты. Эти полоски могут быть разнообразной ширины, расположения и цвета шерсти, но у каждой умбарской кошки они непременно присутствуют на груди и передних лапах. Весьма забавно то, насколько это роднит их с самими умбарцами, предпочитающими, по слухам, вязаные нательные рубахи с синими полосками, которые они носят и в морских путешествиях, и в кратком пребывании на суше.

Умбарские кошки в большинстве своем передвигаются характерной походкой враскачку и ставят лапы «колесом», поскольку вся жизнь их, за редким исключением, проходит на валких палубах кораблей и рыбацких судов. Рожденные в трюмах и канатных ящиках, эти коты не признают землю в качестве достойного обиталища, посвятив себя морю так же, как и их хозяева. Любимое времяпрепровождение этих животных в то время, когда они не ловят крыс во тьме трюмов — стоять у фальшборта и, опираясь передними лапами на планширь, глядеть в море. Впрочем, многие из них предпочитают для этого реи и бесстрашно, даже в самый яростный шторм, восседают там подобно впередсмотрящим, подавая громким мяуканьем знак тогда, когда видят землю впереди. Люто ненавидя крыс, кошки при этом изрядно дружат с любимой птицей корсаров — большими говорящими попугаями, и часто преспокойно спят в одном с ними углу трюма или кубрика.

Питаются кошки Умбара исключительно морской рыбой, презирая иное пропитание и не снисходя даже до отборной речной. Даже корсары имеют на борту своих боевых кораблей как минимум одну рыболовецкую сеть, дабы кормить своих котов, распределяя между ними добытую рыбу в строгом соответствии с неписаными, но свято чтимыми договорами о дележке добычи. Также эти кошки не знают иного молока кроме того, которое бесстрашные рыбаки Умбара добывают у огромных морских зверей, именуемых финвалами и левиафанами. Звери эти, как говорят, напоминают плавучие горы и весьма страшны в своей ярости, но ни умбарских моряков, ни их котов это ничуть не смущает. Порой коты даже прыгают за борт, дабы своеручно (уместнее было бы написать «своелапно») добыть густейшее молоко из сосцов этих чудовищ.

Стоит особо отметить, что умбарские кошки бесстрашно идут на абордаж вместе с корсарами, первыми прыгая на палубу вражеского корабля. Особо храбрых и почтенных котов легко можно отличить, ибо они покрыты многочисленными шрамами, а также почти всегда отмечены нехваткой глаза или уха, а то и лапы. Для этих храбрецов умбарцы искусно мастерят кожаные повязки, украшенные перламутром, а также искусственные лапы из кости нарвалов, снабженные острейшими железными когтями.

Ни одна из умбарских кошек не согласится окончить свои дни на презренной суше. Даже самые дряхлые из них, неспособные уже подняться на борт корабля, — чувствуя приближение кончины, без колебаний бросаются в море и плывут к убегающему горизонту до тех пор, пока хватает на это кошачьих сил. Умбарцы верят, что духи морских кошек оберегают их корабли от штормов и рифов.

О кошках орков

Этот злобный, варварский народ, с которым мне довелось столкнуться в прошлом, ныне, если судить по утверждениям роханцев и народа Гондора, почти совсем исчез, будучи повержен и разгромлен в Войне Кольца. Ни малейшего сожаления по этому поводу я не испытываю, ибо слишком многие ужасные воспоминания до сих пор свежи в моей памяти. Но, как бы то ни было, хотя сами орки нынче рассеяны и ушли в небытие, их очень немногочисленные кошки все же остались и бродят дико и неприкаянно по каменистым пустошам. Изловить хотя бы одну из них не удавалось до сих пор никому, даже роханцам, привыкшим к молниеносным схваткам и погоням. Однако существует описание этих зверей, из которого я сумел извлечь скудные сведения.

Орочьи кошки — мускулистые приземистые звери с отталкивающе-свирепой наружностью, плоскомордые, почти лишенные шерсти, которая растет на них лишь жесткими пучками. Яростные и свирепые, они подчиняются лишь своим хозяевам и не упускают случая напасть на любое живое существо, которое повстречают. Лишь чудом в свое время мы избежали встречи с этими поистине ужасными зверями, не то, я уверен, исход мог бы стать неутешительным.

Мертвенно-серая голая шкура в складках и ярко-желтые глаза с вертикальными полосками зрачков способны привести в трепет любого, кто столкнется с этой кошкой, более похожей на крадущийся кровожадный призрак. Говорят, что они были выведены Сауроном при его бесконечных попытках создания все более ужасных чудовищ, путем скрещивания похищенных кошек Рохана с неназываемыми тварями из глубоких подземелий Барад-Дура. Столь свирепы они, что ими матери издавна пугали маленьких орчат, рассказывая им, что ночью придет огромная кошка и унесет в свое логово. И страшные рассказы эти имели на то причину, ибо кошки эти порой похищали и младенцев из колыбелей.

Только великим вождям и сильнейшим воинам орков удавалось приручить такого зверя, именно поэтому кошки столь редки, что многие даже не верят в их существование. Прирученные кошки становились верными спутниками и стражами, а их хозяева делали все по своему варварскому разумению, чтобы сделать облик зверей еще более устрашающим. Рассказывают, что все уцелевшие кошки до сих пор укрыты поржавевшими пластинами грубо кованой брони из черного железа, так же, как и все зубы у них заменены острыми железными клыками, способными прокусить крепчайшую кольчугу. Они увешаны многочисленными костяными и деревянными амулетами, покрыты грубыми татуировками и многочисленными шрамами. А чудовищное зловоние, исходящее от этих существ таково, что становится еще более понятно, почему лишь сильнейшие могли их приручить.

Поистине, нет более дикого зверя, словно в насмешку прозванного «кошка» и столь разительно отличающегося от наших добродушных питомцев. Странно, что при этом они любят молоко столь же страстно, как и наши кошки, и это позволяло эльфам охотиться на них с помощью немудреных ловушек, включающих в себя блюдце обычного молока.

О кошках гномов

О Подгорном Народе нам известно достаточно, и не в последнюю очередь благодаря трудам почтеннейшего Бильбо Бэггинса, а также из рассказов Гимли Друга Эльфов. Однако же, о том, что касается кошек, доселе было почти неизвестно — и не столько потому, что гномы по природе своей скрытны и весьма неохотно делятся сведениями о своем народе, сколько потому, что они попросту не считали это чем-то важным и достойным особого упоминания. Вот пиво или мифрил — другое дело, об этом гномы способны разглагольствовать бесконечно, если есть хотя бы один собеседник, готовый слушать.

И все же, гномьи кошки заслуживают того, чтобы им была отведена своя страница в любой летописи, ибо это по-своему необычайные существа, сопутствующие Подгорному народу в его жизни и работе.

Прежде всего в облике кошек гномов бросается в глаза одна удивительная особенность. Все они бородаты, подобно их кряжистым и суровым хозяевам. Шерсть у каждой гномьей кошки со временем отрастает особенно густо на нижней челюсти и шее, достигая земли и даже мешая ходить, поелику кошка очень часто наступает на нее лапами. Тогда хозяева с особыми церемониями заплетают эту кошачью «бороду» в косу, вплетая в нее различные искусно выделанные золотые украшения и особым способом приплетая ее к шерсти на загривке, дабы борода не мешала ходить. Причем, таковая растительность одинаково имеется как у котов, так и у кошек.

Гномьи кошки имеют короткие лапы и приземистое тело, что позволяет им беспрепятственно пролазить в любые узкие ходы и горные трещины, недоступные порой даже опытным гномам-скалорубам. Эту особенность своих питомцев гномы используют для того, чтобы отыскивать рудные жилы, друзы и вкрапления драгоценных камней, а также самое главное, без чего не мыслят свою жизнь истинные рудознатцы, подобные Подгорному народу. Я говорю о мифриле, Настоящем Серебре. Нюх у кошек столь остер и приспособлен, что они могут почуять жилу мифрила даже за толщей камня, не говоря уже о жилах иных металлов, подобных серебру или золоту.

Так случилось, что многие богатые мифрильные украшения и дивной работы изделия (включая, как я слышал, и ту кольчугу, что спасла жизнь Фродо в Мории) обязаны своим появлением острейшему нюху подгорных кошек. За это гномы очень ценят их и чрезвычайно гордятся своими питомцами. Говорят, будто богатство и знатность гномьего клана определяется не только драгоценностями и сундуками с золотом, но также и высеченным на каменной плите перечнем поколений кошек, проживающих в домах этого клана и все эти века приносящих хозяевам еще больше богатств.

Особую страсть, несвойственную иным животным, питают эти кошки и коты к золотым украшениям. Нередко они жалобным мяуканием выпрашивают у хозяина все новые и новые подвески, браслеты на лапы и гривны на шею, которые обычно скупые гномы куют им с охотой и не жалея. Старейшие патриархи кошачьего племени покрыты золотом с ног до головы, и даже зубы у них золотые в знак великих заслуг, долголетия и почтения. Говорят, также, и Гимли сам подтверждал мне это, что кошки гномов способны при остутствии иной пищи питаться драгоценными камнями и даже пустой породой. Впрочем, гномы, трясущиеся над каждым ценным камнем, редко позволяют им это, и кошкам приходится довольствоваться обыкновенной сытной пищей.

Привычное занятие их — скитаться в непроглядной тьме подземных галерей и заброшенных штолен, где ни зги не видно даже с фонарем. Но для глаз этих кошек там светло, поистине, как днем. В своих скитаниях они никогда не выходят на поверхность и не видят солнечного света, предпочитая углубляться все дальше в самые неизведанные земные пропасти и не страшась никаких опасностей. Среди гномов ходит предание, что однажды, объединившись, несколько таких кошек сумели одолеть даже Балрога, хотя я не поручусь за достоверность этой легенды.

О кошках Кханда

Сведения об этих кошках, пожалуй, наиболее скудны, равно как и о народах, населяющих Кханд, дальние южные пределы Средиземья.

Хаканы Кханда любят кошек — вот, пожалуй, и все, что мне удалось прознать в своих исследованиях. Кошки Кханда обожают передвигаться, устроившись верхом на элефантах, в высоких паланкинах, которые крепятся на хребет этих гигантских зверей.

Все кошки Кханда — черные и обильно украшены золотом, вплоть до того, что даже в ушах и носу у них непременно присутствуют обручи из чистого золота. Местное население использует кошек для охоты на ядовитых змей, обильно населяющих пустыни Кханда; и кошки немало в этом преуспевают, не страшась ядовитых клыков.

Кроме того, у кошек Кханда есть свой Владыка, Великий Хакан Котов, изображение которого можно видеть в Хранилище Гондора на полустертой каменной плите, попавшей в Минас-Тирит из Умбара после походов короля Элессара. Изображенный на этой песчаниковой плите кот украшен высоким гребнем из перьев, золотым нагрудником и восседает на каменном троне у подножия которого высится груда черепов, несомненно человеческих.

Кхандская кошка. Поелику золота нет, значит молода еще

Как ни прискорбно это предполагать, но, со всей вероятностью, Великому Хакану Котов приносят человеческие жертвы. Также на этой плите присутствуют письмена на харадском наречии, из которых явствует, что Великий предводитель котов два раза в день безбоязненно вкушает густой, горячий и сладкий напиток из плодов особого кустарника, который для прочих котов является смертельным ядом.

О кошках Минас-Моргула

В довершение моего скромного трактата о кошках, населяющих или когда-либо населявших пределы обитаемого мира, я хотел бы поведать читателю смутные, полуправдивые слухи о самых таинственных и страшных созданиях, обитавших в Черной Крепости, именуемой некогда Минас Итилем, а позже, волей Врага, получившей мрачное название Минас Моргул. Цитадель, где таились ужаснейшие из слуг Саурона, Назгул, была местом, недоступным для людей, и лишь армия орков под предводительством Короля-Чародея получила там пристанище.

Однако, как рассказали подданным короля Элессара пленные орки, а также немногочисленные, измученные пытками, но выжившие рабы, освобожденные войсками короля — в Черной Крепости жили еще и моргульские кошки. Как бы ни звучало это невероятно, но они сопровождали своих хозяев, Девятерых Призраков Кольца, многие столетия. Кхамул, второй из Назгул, известный также как Кхамул Черный Истерлинг, иногда появлялся перед своими орками в сопровождении двух призрачных кошек, хотя предпочитал не делать это без нужды, но лишь в наказание нерадивым или ослушникам. Зрелище это было воистину ужасное, лишь немногие могли сохранить рассудок при виде трех силуэтов, одетых в призрачные рваные саваны и источающих смертоносный ужас. Ибо кошки Кхамула также носили на себе подобие назгульских плащей.

Облик моргульских кошек остается тайной, поелику никто никогда не видел их воочию целиком. Лишь девятеро Назгул, да тот, кто владел Единым Кольцом, способны были лицезреть этих существ такими, какими они были когда-то. Для остальных это была лишь тень с горящими глазами, издающая леденящее кровь мяуканье, способное сломить волю даже закаленных воинов. Весьма интересно то, что у этих кошек, во всем остальном призрачных, видны были также кончики ушей, словно бы парящие в воздухе. Это, по мнению безвестного автора одной из старинных рукописей, явственно указывало на возможность моргульских кошек одинаково ясно видеть и в мире теней и в нашем, тогда как сами Назгул были лишены такой способности.

Зубы и когти этих тварей наносили незаживающие раны, медленно убивающие того несчастного, кто столкнулся с хвостатым ужасом лицом к лицу. Еще говорят, что призрачные зубы этих кошек, располагавшиеся в пасти в несколько рядов, легко обламывались в ране и продвигались потом с током крови к сердцу, развоплощая человека и превращая его в Раба Девяти.

Когда Назгул погибли после уничтожения Кольца, их кошки также бесследно исчезли. Однако я слышал от эльфов, сопровождавших Владычицу Галадриэль в ее путешествии к руинам Минас Моргула, что иными, особо мрачными и безлунными ночами над безжизненными развалинами Черной Крепости разносится заунывное мяуканье, от которого даже эльфы мрачнеют и крепче сжимают свои луки. Происходит это исключительно осенью, и многоголосый призрачный мяв и вой ужасен.

О кошках Нуменора

Можно уверенно сказать, что кровь кошек Нуменора ныне течет в царственных котах Гондора и в буйных кошках Умбара, о коих я уже писал. Так, достаточно известна легенда о королеве Берутиэль и ее кошках, девяти белых и одной черной. Кошки же, обитавшие в самом Нуменоре, все утонули вместе с низвергнувшимся в пучину вод островом. Так что и говорить о них нет нужды, ибо на то была воля Валар…

* * *

На этом восстановленные отрывки из «Алой Книги Железных Гор» подошли к завершению.

Мы, однако же, надеемся, что труды ученых и реставраторов вскоре дадут новые плоды, и тогда нам откроются ранее неведомые тайны ушедших лет Средиземья.

Башня

— Ты, вообще, как? Готов был царствовать? — спросил дракон у рыцаря, удобно устроившегося в седле. Невозмутимый рыцарский конь на дракона никак не реагировал, продолжая с хрустом обгрызать кору с молодой березы. Глаза у коня были дикие и невыспавшиеся.

Рыцарь доел вареное мясо, завернутое в лепешку, облизал пальцы и только после этого посмотрел в глаза рептилии.

— Ну.

— Что — ну? — осведомился дракон, выпустив из ноздрей две струйки дыма, пахнущего угольной кочегаркой.

— Ну, да, — лаконично ответил рыцарь, позвякивая застежками латной перчатки. — Готов. Только что толку? Чтобы царствовать, нужно жениться. На принцессе. В наше время отыскать принцессу, готовую сразу же бежать замуж, не так просто. Для этого она должна как минимум оказаться в трудной жизненной ситуации. Например, ее должен похитить дракон.

Дракон опустил голову и неопределенно хмыкнул.

— Дальше, — наставительно продолжал рыцарь. Злость в его голосе становилась все более ощутимой, — этот дракон должен запереть принцессу в одинокой башне — или в пещере на худой конец — обвиться вокруг этой башни и сторожить. Денно и нощно. Не реагируя на плач принцессы, просьбы о горячей воде и мыле, и только иногда подкидывая ей немного еды. Принцессы любят диеты.

Дракон продолжал упорно изучать землю под своими лапами, внезапно страшно заинтересовавшись каким-то сухим корешком. Рыцарь застегнул перчатку и со скрежетом пошевелил закованным в латы плечом.

— Что мы имеем в итоге? Дракон похищает принцессу. Притаскивает ее в башню. И прячет внутри, плотно закупоривая вход, чтобы она не могла вырваться.

— Все по плану… — невнятно пробормотала огромная рептилия.

— Точно, — согласился рыцарь с придыханием, напоминающим шипение забытого на огне жестяного чайника. — Еще как по плану. За исключением одной маленькой детали…

Внезапно он взорвался и стукнул рукой по луке седла. Конь на мгновение перестал грызть кору и тупо уставился перед собой. Дернул ухом и принялся за старое.

— Одной! Маленькой! Детали!

Дракон закрыл желтые глаза и весь пошел какими-то пятнами.

— Я всего ожидал, — так же неожиданно успокоившись, тихим ровным голосом продолжал рыцарь. — Подготовил запас еды. Воды. Одеяло даже. Шерстяное. Но кто мог ожидать… нет, кто тебя вообще надоумил…

Он спрыгнул с коня и, звякая, обошел вокруг березы. Зачем-то провел металлическим пальцем по истекающему соком стволу.

— Открой глаза, образина, — проговорил рыцарь. — Открой, не доводи до греха. Хочу видеть твои бесстыжие буркалы. Твои зенки тупые. Твои отверстия в толстом черепе, где мозга не было ни единой минуты твоей долгой жизни.

— Ну ты это… не очень-то… — буркнул дракон и завозился на траве. Но глаза все-таки открыл. Рыцарь с минуту очень внимательно смотрел в них. Потом отвернулся.

— Я так и знал, — сокрушенно сказал он. — Ни проблеска мысли.

Он тяжело взобрался на перекосившегося коня и взял в руку копье, до этого воткнутое в землю.

— Кто тебя надоумил, что это должна быть водонапорная башня на самом краю королевства? — с отчаянием в голосе спросил он. — Кто?

Дракон выдохнул язычок пламени и промолчал, крутя головой так, будто на нем был жесткий воротник, который его душил.

— Я скакал день и ночь, — совсем тихо сказал рыцарь. — Но она все равно уже размокла. Знаешь ли, эти принцессы, они не приспособлены для проживания в огромном баке, до краев заполненном водой. Тем более, в сезон, когда крестьяне сеют хлеб и постоянно льют эту воду на поля. Ты бы хоть поинтересовался, почему она с самого начала ни разу не закричала, что ли. Хотя, вероятно, она булькала.

— Может, тебе русалку поискать? — после долгого молчания поинтересовался дракон. Рыцарь скрипнул зубами.

— Спасибо за чувство юмора, — отозвался он.

— Извини.

— Да уже ничего.

Всадник тронул коня, с неохотой оторвавшегося от березы.

— Куда собрался? — вяло поинтересовался дракон.

— Куда-нибудь. К отцу принцессы мне точно лучше не возвращаться. Думаю, ты понимаешь, что часть договора насчет оплаты я выполнить не смогу. По объективным причинам.

— Понимаю. Жаль, — дракон мучительно задумался. Потом, с трудом подобрав слова, сказал горестно:

— Я старался.

— Да уж. Прощай.

Дракон остался один. Спустя некоторое время он перевернулся на спину и остался лежать неподвижно, подставив живот солнечным лучам.

Водонапорная башня на пригорке булькала и гудела. Опять кто-то поливал свои поля.

Чисть

«Бывают же такие городки, где совершенно ничего не происходит. Вообще ничего. Корова через реку перешла вброд — уже событие, да еще какое. Месяц говорить будут… А может, это и хорошо?»

Так лениво размышлял Сергей Иванович Луцких, молодой, подающий надежды зубной врач, глядя в окно плацкартного вагона, который мерно постукивал на стыках рельсов. «Подающим надежды» Сергея однажды назвал его научный руководитель, у которого Луцких собирался писать диссертацию. «Да-с, друг мой, — старомодно возгласил профессор Суходольский, поправляя очки, — да-с! Вы определенно подаете большие надежды. Если, конечно, не забросите свой труд, кхм, кхм».

Самому Сергею слова «подающий надежду» не нравились, потому что напоминали описание какого-то официанта, подающего дежурное блюдо. Но диссертацию писать было надо.

Сначала Луцких решил взять научную тему измором. Однако тема, которая звучала как «Влияние зубных протезов на неспецифическую флору полости рта в условиях Крайнего Севера и ограниченной освещенности» — о, эта тема оказалась крепким орешком. Целый год молодой зубопротезист мотался по буровым, исколесив снежную тундру вдоль и поперек. На некоторых «кустах» его принимали уже как родного.

Материал был собран, но дальше дело застопорилось. Все время отвлекали какие-то досадные мелочи — то домашние заботы, то настойчивые клиенты, от которых как назло не было отбоя перед летними отпусками. В конце концов Сергей плюнул и решил поступить проще — сменить обстановку. Тут очень кстати подвернулся один знакомый из провинциальной глуши, с которым Луцких познакомился на выездной конференции стоматологов. Знакомство, правда, частично тонуло во мраке, потому что водки было выпито очень много. Вспоминались только отдельные моменты — например, бронзовый памятник какому-то местному герою времен Салавата Юлаева и Емельки Пугачева, на который взбирались веселой компанией и отломили бронзовому коню хвост. Дальше, вроде бы, вспоминалось отделение полиции, но эти неприятные моменты Сергей постарался забыть накрепко.

А вот телефон провинциального коллеги — запомнил!

Уже набрав номер и слушая в трубке длинные звенящие гудки, Луцких вдруг понял, что совершенно не знает, как обращаться к собеседнику. Имя плавало где-то в подсознании, упорно отказываясь появляться. Когда Сергей услышал сиплое «аллё», то мысленно махнул рукой и бодро воскликнул:

— Привет, друг! Это тебя Сергей беспокоит… Помнишь, на конференции познакомились? Памятник еще…

Молчание затянулось почти на минуту, а потом вдруг резко прервалось.

— Серега? Оба-на! Ты, что ли? Помню, помню, хе-хе… Лихой ты казак, до сих пор тебя тут вспоминаем! Как ты ее охмурил-то, а? Прямо этот, как его, Козаностра!

— Казанова, — машинально поправил Сергей Иванович, с ужасом пытаясь вспомнить, о ком идет речь. Кажется, мелькало какое-то красное платье… кудри…

— Ну! Я и говорю — он! Ты чего звонишь-то, зачем тебе старик Петрович понадобился?

«О. Петрович», — мысленно поставил зарубку в памяти Сергей. Успех надо было развивать, и Луцких, торопясь, описал свою беду. На том конце беспроводной связи посопели, похмыкали и жизнерадостно заявили, что «плевое дело, чего бы не помочь, только надо малость подождать».

Через пять дней Петрович позвонил сам, прямо на работу и тоном императора Августа попросил коллег пригласить Сергея к телефону. Оказалось, что в небольшом райцентре совершенно зазря простаивает кабинет зубного врача, к которому прилагается еще и комната с мебелью.

— Езжай спокойно, — басил в трубку Петрович, — там все схвачено, кого надо я предупредил. Работай нормально, можешь принимать клиентов, а хошь — так никого не принимай, не помрут. Диссертация, понимаю. Эх… мне бы твои годы, Серега!

Горячо поблагодарив, Луцких уже собирался повесить трубку, но тут Петрович спохватился.

— Только это, Серега, — многозначительно сказал он, — там место такое… Ну… Вроде как нечистое.

— Грязно, что ли? — не понял Сергей, пожав плечами. — Ерунда, я помою.

— Не, — крякнул невидимый собеседник, — с этим нормально. Я, типа, говорю, что нечисто… Ну, всякое там такое… Ну… Вот ты в привидения веришь?

«Еще не хватало», — подумал подающий надежды и торопливо попрощался, заверив, что ко всему готов и все понимает.

— Ну смотри, — пробурчал Петрович, — я тебя предупредил.

Городок оказался маленьким и уютным, весь в сонной зелени дубовых аллей и парков. Сойдя из вагона на перрон и не успев еще поставить на брусчатку увесистый дорожный саквояж, Сергей Иванович тут же был подхвачен кряжистым дядькой, на лице которого двумя черными гусеницами топорщились «брежневские» брови. Дядька оказался армейским приятелем Петровича (от него Сергей наконец-то узнал, что имя Петровича — Иван, и что он «большая шишка в медицине нашего района»), посадил гостя в «УАЗ-Патриот» и домчал до места за десять минут.

— На отшибе, конечно, — извиняющимся тоном сказал Григорьич, как он сам попросил себя называть. Сергей начал подозревать, что в этих краях отчества рождаются прежде людей, когда Григорьич отдал ему связку ключей и большой полиэтиленовый пакет с логотипом какой-то сети заправок, добавив веско:

— Это тебе пирожки Матвевна передала, заведующая ФАПом нашим. Хорошая тетка. Чего, говорит, парня голодом морить, поди, с дороги соскучился по нормальной еде-то.

Робких попыток отказаться от пакета Григорьич не принял наотрез, грозно зашевелив гусеницами бровей. Забравшись обратно в свой «патриот», он вдруг опустил стекло и высунул голову из окна.

— Слышь, Иваныч («Вот и я в эту секту отчества попал», — подумал Сергей), ты тут посматривай… Дом-то хороший, крепкий, и кабинет отремонтирован недавно. Только если ночью вдруг что услышишь…

— Что услышу-то? — недоуменно и уже слегка раздражаясь, переспросил Луцких.

— Ай, да ладно, ерунда это! — резко сменил тему Григорьич. — Ну, звони если что!

Дал по газам и умчался.

— Тайны мадридского двора… — пробормотал молодой врач и решительно подхватил саквояж. Ключ щелкнул, дверь одноэтажного кирпичного дома распахнулась, и негромко забрякал под потолком китайский колокольчик.

Кабинет и в самом деле оказался чистым, светлым и недавно отремонтированным. Кресло посреди кабинета — германского производства, бормашина — бельгийская, весь инструмент был новеньким, что называется «с иголочки», а кафель на полу определенно казался итальянским. Даже кондиционер работал.

— Вот оно, торжество целевых программ… — пробормотал себе под нос Сергей и отправился обследовать соседнюю комнату. Там обнаружились антикварный платяной шкаф, здоровенный дубовый стол с лампой на нем, вертящееся на ножке кресло и широкий кожаный диван, на котором, уложенная чьей-то заботливой рукой, красовалась стопка чистого постельного белья. За неприметной дверью оказалась душевая кабина и унитаз

— Ну вообще… Как в лучших домах Лондона и Жмеринки! Жить можно, — резюмировал постоялец и открыл саквояж. Вскоре ноутбук занял свое место на столе, одежда была упрятана в шкаф, а Луцких отправился на разведку местности, перед этим убедившись, что решетки на окнах выглядят вполне надежными.

Вернулся молодой врач поздним вечером и яростно набросился на пирожки неведомой Матвевны. После того, как голод был побежден и повержен, ожидаемо захотелось спать. Луцких застелил диван, неспешно принял душ и с наслаждением завалился на свежие простыни.

Проснулся он среди ночи от громкого тоскливого воя. Некоторое время лежал неподвижно, прислушиваясь и пытаясь понять, не приснилось ли ему. И как только сон уже начал было одолевать снова — вой повторился. Звучал он надрывно, жалобно и одновременно зловеще. И тут, окончательно проснувшись, Сергей Иванович понял, что вой доносится из-за двери зубоврачебного кабинета.

Почему-то именно это Сергея очень возмутило. Натянув тренировочные «домашние» штаны, он сунул ноги в сандалии и решительно распахнул дверь.

Посреди кабинета мертвенным синеватым огнем светилось стоматологическое кресло фирмы «Сименс» («Или это все-таки „КаВо“? — задумался на секунду Сергей. — Не разглядел вчера толком». ). Кресло поскрипывало и плавно опускалось-поднималось, почему-то напомнив сонному врачу нефтекачалку.

В кресле сидело… нечто. Все ОНО было покрыто короткими шевелящимися щупальцами, над которыми раскачивались десятки больших шаров-глаз на длинных стебельках. Еще у НЕГО была широкая пасть, утыканная длинными кривыми зубами, напоминавшими железнодорожные костыли, которыми рельсы крепятся к шпалам. С зубов стекала какая-то вязкая жидкость, целая лужа которой уже скопилась на чисто вымытом кафеле.

Увидев Луцких, ОНО завыло с новой силой и потянуло к нему щупальца, скрежеща зубами. Сергей Иванович ошеломленно замер на пороге. Леденящий вой нарастал, ввинчиваясь в уши как тонкое нестерпимое сверло, широкая пасть распахнулась, как крышка сундука. И тут…

— Стоп, стоп, — опомнившись, сказал Сергей. — Это что? Кариес? Хм… пульпит? О, да тут у нас еще и периостит во всей красе, что ли? Кошмар.

Вой резко оборвался. Шары глаз таращились на стоматолога, но пасть оставалась открытой.

— И не закрывайте, — уверенным «профессиональным» голосом, каким он всегда разговаривал с особенно проблемными пациентами, сказал Луцких. — Я сейчас.

Он тщательно вымыл руки и натянул одноразовые перчатки. Халат, колпак, маска — привычная процедура.

— Я, конечно, не генералист-универсал, — ворчливо объявил в пространство Сергей, — но кое-чего тоже могу. Сидеть смирно, сейчас обезболивать буду! — это уже было сказано пациенту, суетливо замахавшему щупальцами и попытавшемуся сползти с кресла.

В ярком свете спецлампы зрелище было особенно отталкивающим, но Сергей Иванович на буровых привык и не к такому.

— Я гляжу, сплошной детрит с перфухой тут у нас, к гадалке не ходи, — мычал он себе под нос, копаясь в раззявленной пасти. — Хорошо хоть, что наркоз не по Кальтенбруннеру прошел, нормально лег. Ути-пути, какие пеньки! Не-е, это даже не транспозиция, это вообще караул… и до кучи кругом экзостозы.

За окном уже светало, когда Луцких наконец-то оторвался от вяло подрагивающего в кресле пациента, глаза которого закатились в разные стороны и свисали, как пучки теннисных мячиков.

— Да, брат, — сказал он устало, стянув на шею маску и снимая пропотевший колпак, — ты точно нечисть. И не просто нечисть. Ты — Зубонечисть Вульгарис! То есть, обыкновенная. Это ж надо было умудриться до такого довести полость паст… кхм, рта! Я даже не знаю, сколько лет для этого понадобилось…

— Сто три… — хрипло прошепелявило ОНО.

— Солидно, — резюмировал стоматолог. — Выть больше не будем?

— Неть… — по-детски хлюпнуло чем-то (Сергею очень хотелось верить, что носом) НЕЧТО и сползло с кресла, шлепнувшись на кафель, точно резиновый мешок, в котором что-то булькало. Опираясь на дрожащие щупальца, пациент пополз к стене.

— Э! Э! Дверь же… — подающий надежды врач не успел договорить, потому что комок щупальцев, не останавливаясь, прошел сквозь стену и исчез. Напоследок странный пациент хрюкнул что-то вроде «я приведу».

В комнате запиликал будильник телефона.

— Ну елки же палки, — обреченно вздохнул Луцких, — поспал, называется.

Он стащил халат и побрел искать швабру.

Часов в десять утра в дверь забарабанили, а потом принялись ковыряться в замочной скважине ключом. С третьей попытки оторвав всклокоченную голову от подушки и тихо матерясь, Сергей побрел к двери и распахнул ее, щурясь от солнечных лучей. На пороге замерли двое: бледный Григорьич, неловко прятавший за спину огромную клеенчатую сумку (с такими испокон веку ездят «челноки») и незнакомая тетка монументальных размеров. Оба, не скрывая испуга, уставились на заспанного Луцких.

— Чтоб меня… — пробасил Григорьич.

— Я так понимаю, — язвительно-вежливо осведомился Сергей, культурно зевая в ладонь, — вы Матвевна? А вы, Григорьич, никак за моими бренными останками пришли? Тогда поспешу вас разочаровать — тут, конечно, нечисто, но, в общем, вполне поправимо на бытовом и медицинском уровне.

— Э… ну… — Григорьич издал несколько невнятных звуков и снова замолчал.

— Вижу, у вас здесь обычаи и традиции налажены. И много врачей сменилось? То-то я смотрю, кабинет чистенький слишком, подозрительно это…

— Зря вы так, — скорбно сказала Матвевна и утерла слезу платком, — мы ж даже не знали, как предупредить.

— Точно, Иваныч, — поддакнул трубно чернобровый, — я вчера тоже того… хотел предупредить!

— Ага. На уровне телепатии, наверно. Ладно, чего уж там. Прощаю.

— А мы вчера слышим — воет! — Матвевна прижала к щекам пухлые ладони. — Ужас! И воет, и воет, не замолкая. Нечисть!

— Нечисть, — флегматично согласился Луцких. — Была. А теперь, значит, будет Чисть. Зубочисть, если точнее. Правда, режим дня мне придется пересмотреть, это точно. Научусь днем спать…

— Ох, батюшки, да как же…! — опять охнула Матвевна. — Да что ж там — нечисти много?

— Мне кажется — да, — кивнул головой Сергей Иванович, — и в сильно запущенном состоянии, знаете ли, если у них все такие, как сегодняшний ночной. А я отступать не привык. Я даже в Ямбурге не отступал, а уж там-то контингент был, я вам скажу, совсем не сахар. Правда, без щупалец, зато с ног до головы в синих картинках. Тут, знаете, даже непонятно, что лучше.

Он прищурился, мечтательно глядя вдаль и добавил:

— Материала здесь — на десять кандидатских. Или даже докторских. И чтобы я просто так уехал? Черта с два!

Хорошая сделка

Дьявол заметно нервничал.

— Душу будем продавать? — грубо спросил он, пытаясь скрыть смущение и неуверенность в голосе. В этот момент он был очень похож на продавца в старом, советских времен, гастрономе. Поглядишь — и сразу в голову лезут мысли о маленькой зарплате, бытовом алкоголизме, неустроенности и хамстве.

— А ты не торопись! — в тон ему ответил Иван Николаевич. — Не торопись!

И, вспомнив давно прочитанную книжку, добавил:

— Вы не в церкви, вас не обманут.

— Шагай отсюда, дядя! — озверев при слове «церковь», прошипел дьявол. Он почесал грудь, обтянутую линялой майкой с надписью «Angels Fall First» и стал демонстративно глядеть в потолок, насвистывая что-то не особенно мелодичное. На рукаве майки, криво прицепленный булавкой, болтался значок с фамилией продавца — «С. Лукавый». Дьяволу фамилия очень шла.

— Ишь ты, — насмешливо отозвался Иван Николаевич, — а как же маркетинг? Привлечение покупателя?

— Вас таких — за пучок пятачок нынче! — парировал Лукавый. — Предложение опережает спрос!

Продать душу буровой мастер на пенсии Иван Николаевич Редько собирался давно. Первый раз эта мысль пришла к нему в голову и намертво застряла в большом шишковатом черепе после того, как он посмотрел по телевизору какой-то фильм ужасов. Жена давно уснула и тихо посапывала в постели рядом, а Редько лежал без сна и крепко думал.

«Вон оно, как получается! Продал мужик душу — и ни забот ему, ни хлопот. А что прожил после этого всего лет двадцать, так я больше и не потяну, Севера поизносили, укатали сивку. Не-е, точно, надо продавать, пока не поздно».

После этого Иван Николаевич нашарил у кровати очки и пошлепал босыми ногами на кухню, где до утра сидел и производил расчеты, стараясь прикинуть — сколько же будет стоить пожилая, но еще крепкая душа. Выходило, что прилично.

— Так… Пил, значит… Конечно, пил. Но в меру, — шевелил губами Редько, поделив тетрадную страницу на две половины и аккуратно вписывая достоинства души в графу «Приход», а недостатки — в «Расход». Оказалось, что недостатков не так уж и много. Ну да, выпить буровой мастер был не дурак, и крепкого словца не чурался — так нынче кто без этого? Курил Иван Николаевич редко и мало, с женщинами был вежлив, в обычной жизни не хамил. А если и гаркнет на буровой — так с этими охламонами по-другому никак. Чужого не брал, врать старался поменьше, да и то начальству. А это, как известно, не грех.

— В церковь не ходил, — укорила проснувшаяся жена, которая долго не могла понять, что делает супруг на кухне, в три часа ночи.

— Экая беда! — пожал плечами Редько. — Оно и к лучшему, а то пришлось бы каяться за то, что душу вздумал продать. А так — атеист и все тут. И ваших нет!

К утру душа была расписана и разложена по полочкам. И тут Иван Николаевич здорово растерялся, потому что понял, что не знает, куда с этим добром идти. Полистал газеты с бесплатными объявлениями, но нигде не было ни слова про куплю-продажу души. Попробовал позвонить в справочное, но сонная девушка на другом конце провода только хихикнула удивленно, а потом официальным голосом сообщила, что «сведениями не располагает».

Окончательно расстроившись, Редько вышел покурить на лестничную площадку. Затягиваясь «Явой», он понимал, что этим подрывает рыночную стоимость души, но курить очень хотелось. Звякнула цепочка двери напротив, и в подъезд вывалился сосед Борька, молодой парень-шофер, весь опухший с субботнего похмелья.

— Николаич… — прохрипел он, — пятьдесят тугриков не одолжишь? Трубы горят, пивка надо.

Порывшись в карманах домашнего спортивного костюма, Иван Николаевич протянул ему сто рублей. Борька, хоть и был разгильдяем, но долги отдавал аккуратно, да и мужиком был неплохим.

— Вот спасибо, Николаич, — дрожащей рукой принял бумажку сосед и тут же спросил:

— А ты чего здесь в такую рань?

Редько подумал, вздохнул и не стал ничего скрывать.

— Да понимаешь… — и дальше он рассказал Борьке про свои сомнения и поиски.

— Да ты что? Прямо так и продать? — изумился тот. — А не страшно?

— А чего тут страшного-то? — в свою очередь, удивился бывший буровой мастер. — Это ж не машину на толкучке впаривать неизвестно кому. Фирма солидная, вон сколько лет уже существует. А без души, Боря, мне, старику, даже сподручней. На эти деньги хоть жену отвезу в Крым. Все думают, что мы, нефтяники, деньги лопатой гребем. А я, вишь ты, всю жизнь на буровой мантулил, а выслужил пенсию да квартирку. Видать, кто-то лопату до меня прибрал, — пошутил Редько.

— Правильно говоришь, — хмыкнул Борька, — о себе надо думать. Кстати, если не передумаешь, то покупатель найдется. На Нижнем Извозе, на рынке, в углу за ларьком с шаурмой столик стоит, вот там и спроси.

— На Нижнем Извозе? Ну спасибо! — обрадовался Редько. — А ты откуда знаешь?

— Всякое бывало, — пожал плечами Борька, — я ж одно время наемным дальнобойщиком подрабатывал. Знаешь, Николаич, каково полный контейнер душ перегонять откуда-нибудь из Нового Уренгоя в Тверь? Особенно зимой, да в мороз за пятьдесят… Идешь по трассе на хорошей скорости, а за стеклами пурга, эти самые души скребутся в железо, подвывают на разные голоса, тоска страшная. И только думаешь про себя — хоть бы в этой пурге мотор не заглох, или на встречку такой же дальнобой не выскочил. А то будет, как у моего кореша под Сусуманом — две тонны мятого железа, а над этим всем — хоровод душ, которые не знают, куда податься, потому как в одном месте уже сдали, а во втором еще не купили. Вот такая петрушка вышла. Но платили, конечно, хорошо!

— Так ты поди и сам… — спросил было Иван Николаевич, но замялся. Однако, Борька понял.

— Сам продал? Не-е, Николаич. Хотел, конечно. Да у нашего брата, у шоферни, души не в кондиции. Дырок много. Особенно у тех, кто сам такие же души возил. Одни лохмотья остаются годам к тридцати, если и продать, то по бросовой цене, на лом. Вот ведь удивительно: вроде бы, душа — пар, а оказывается, ее тоже можно износить, как майку-алкоголичку.

Редько еще раз поблагодарил Борьку, зашел в квартиру и начал одеваться.

— Нашелся покупатель? — сдвинула очки на кончик носа жена, вязавшая свитер.

— Вроде как, — осторожно и туманно отозвался Редько. — Ты по дереву постучи, а то сглазишь.

Жена старательно постучала, а потом даже плюнула троекратно через левое плечо.

На Нижнем Извозе и правда нашелся покупатель. Был он кривобок, жилист, с золотыми зубами, одет в засаленные шоферские штаны из «чертовой кожи» и линялую майку. Из кармана у него торчала чекушка со скрученной пробкой. Вроде бы, обычный водила-забулдыга, но отчего-то при одном только взгляде на него у Ивана Николаевича похолодело в груди и пересохло во рту. Было ясно — сам Дьявол. И Дьявол с одного вгляда опознал в Редько продавца души: как-то собрался, построжел лицом, перестал кривиться вбок.

— Что, никак, работников не хватает? Сам хозяин торгует? — начал разговор с шутки Редько, про себя решив, что старого буровика никакими чертовыми штучками не испугать, и надо держаться независимо. Дьявол, а точнее, «С. Лукавый» зыркнул на него исподлобья, осклабился приветливо.

— Помаленьку, дядя, помаленьку. Горбатимся, времена такие.

И вот сейчас они торговались уже полчаса, а Дьявол нервничал все больше.

— Ну что, дядя? — спросил он, отхлебывая из чекушки. — Решился?

— Дело такое… — осторожничал Редько. — Цена твоя уж больно маленькая.

— Маленькая? — возмутился Лукавый в стотысячный, казалось, раз. — Да ты сюда посмотри! Во, во, разуй глаза! В этом месте душа поношена, вся потерлась. Здесь — дырка. А здесь что вообще? Нет, больше трех миллионов ну никак не могу дать. Конечно, признаю, душа крепкая, выносливая, востребованная. Но дядя, сам подумай, а за амортизацию вычет? А за капремонт? Мне же ее еще в божес… тьфу, в приличный вид привести надо будет! Соглашайся уже! Три лимона на книжку, и завтра мотаешь с женой на юга, а?

— Давай три восемьсот, и по рукам, — не уступал Редько.

Сзади кто-то осторожно кашлянул. Дьявол оглянулся, и яростно оскалился.

— Что, доторговался, жлоб?! — рыкнул он, сбросив на миг маску проходимца-шоферюги. — Во, гляди, приперлись… конкуренты!

Редько недоуменно уставился на нового человека. Был тот человек одет в белый костюм из чистого хлопка, овеян ароматом дорогого одеколона, хорошо подстрижен и гладко выбрит. Над головой у него дрожало еле заметное сияние.

— Иван Николаевич, — мягко начал он, — мне хотелось бы предупредить Вас о том, что Вы совершаете ошибку. Видите ли, если не вдаваться в детали, то процесс купли-продажи души в данном случае сопряжен с некими последствиями вполне определенного характера.

— Ну? — хмыкнул буровой мастер, а Дьявол тихонько застонал в бессильной ярости.

— Выражаясь обобщенно, перед Вами встает дилемма, выбор некоей парадигмы дальнейшего существования. Ведь душа — это не просто эвфемизм, казуистическое определение сознания индивидуума. Это нечто большее, определяющее бытие и, я не побоюсь этого слова, гармонию…

— Хорош, — прервал его Редько, и, повернувшись к унылому Дьяволу, твердо сказал:

— Три триста — и по рукам!

— Идет! — завопил тот, и хлопнул заскорузлой ладонью с черными ногтями по руке Ивана Николаевича. — Сейчас, сразу, наличными, будь спокоен, дядя!

— Что Вы делаете, Иван Николаевич?! — голос человека в белом сорвался на жалкий писк, сияние над головой дернулось несколько раз и затухло.

— Слушай, мил человек, — поглядел на него Редько, — ты вот мне скажи — многих отговорил? Только честно!

Ссутулившись, тот покачал головой.

— То-то. А все почему? — Иван Николаевич принял из рук С. Лукавого увесистый пакет с пачками денег и взвесил его на руке. Довольно улыбнулся и закончил:

— Интеллигентный слишком, потому что. До хрена интеллигентов развелось.

День Страшного Стыда

Решение сделать пермского столяра Ивана Петровича Корытова Пятым Всадником Апокалипсиса, далось на небесах нелегко. Было много шума, споров и даже дошло до руко — и крыльеприкладства, когда некоторые Власти и Силы не сошлись во мнениях. И в самом деле, где ж это видано, чтобы простой столяр — и вдруг облечен такими полномочиями, да еще в таких экстремальных условиях?

Однако же, пошумели-пошумели и постепенно успокоились. Тем более, что «сверху» пришло четкое указание: столяра взять и сделать все как надо, а то времени уже совсем нет и даже никакого запаса не осталось, утекает как песок. А судить надо, и воздавать по делам тоже придется. Но так уж вышло, что расплодившееся не в меру человечество оказалось четверке Всадников немного не по силам.

Первым на небеса явился Война и устроил в приемной страшный скандал.

— У меня конь! — заорал Война трубным голосом, грохнув створкой врат. Привычные ко всему архангелы даже не поморщились, продолжая играть в нарды. Только Михаил вяло поинтересовался:

— Что — конь? У всех кони.

— У тебя тоже? Кавалерист хренов! — злобно проревел Война, бухнув по секретарскому столу, вырезанному из куска Ковчега, своим двуручным мечом. Святая щепка отскочила и впилась в локоть Гавриилу.

— Уй, ммма…! — тот еле сдержался от неподобающего возгласа, подскочил и сгреб Войну за грудки. — Ты что тут учинил, недобиток? Иди вон… куда послали! И добивай там!

— Куда послали… — передразнил Война, горько скривившись. — Ты видел, сколько их там?! Пашем в четыре смены, а они плодятся, как чертовы кролики! Особенно в Китае! Мы что, стахановцы? Балканы, Африка… в рот им всем кило печенья!

При слове «чертовы» стены в приемной колыхнулись и заметно задрожали. Война, распалившись от собственных слов, отодрав цепкие пальцы Гавриила от кольчуги, продолжал яростно:

— Да! Плодятся! А у меня — конь! Не жравши! Того и гляди, откажется скакать! И так вон, весь в крови уже! Даже сахар с ладони брать перестал!

— Так он у тебя с самого начала кровавый, — удивился Рафаил.

— С самого начала — дело другое! Это же и-ми-дж, деревня крылатая! А тут… Э-эх! — Война ссутулился и с лязгом забросил меч за спину.

— Сидите тут… — бормотал он, бесцельно выхаживая среди облачного пола, — сидите… Пиявки… А мы там… Везде…

— Ладно, ладно, — успокоил всадника Михаил, — твоя заявка принята к рассмотрению.

— Самим? — с надеждой осведомился Война, глядя на архангела исподлобья.

— Ага, щаз. Спешит и падает прямо. Других дел у Него нет, можно подумать. То есть, конечно, если бы вы там вовремя закончили, других бы у Него и не было. А сейчас — есть. Все, все, не мешай.

Война, матерясь, ушел, но спокойствие длилось недолго. Вскоре, едва не вышибив небесные врата, заявился Чума, непрерывно чесавшийся и сморкавшийся на пол. Громко и непочтительно он высказал все, что думает о зажравшихся бюрократах. Потом зловонно харкнул на сафьяновый сапог Уриилу и удалился, предупреждая, что уходит в отпуск и «горе вам, посмевшим меня из отпуска этого вызвать без нужды». Не успели успокоить Чуму — шатаясь от переутомления и оглашая все вокруг жалобными проклятьями, приполз Голод, осыпая все вокруг колючими хлебными крошками из вывернутых карманов. Разговор с ним вышел такой, что озверевший Михаил не выдержал. Архангелы едва успели собрать нарды и выскочить из приемной.

— Да провалитесь вы все! — орал Михаил, вытрясая крошки из сапога, и пространство вокруг него закручивалось в черные дыры, которые в испуге разбегались окрест. — Сколько можно?! Каждая тварь дрожащая! Право имеет! Да я сам!

Он схватил свой меч и ринулся на Землю.

Вернулся Михаил тихим, закопченным и задумчивым. Стараясь не глядеть никому в глаза, он пробрался к себе и долго что-то писал и переписывал. Когда архангел вышел, он держал в руках свиток, перевитый золотым шнуром и запертый пламенной печатью.

— Значит, так, — мрачно сказал он дожидавшимся коллегам. — Упорные, значит. Нужен Пятый. Точно.

Тогда-то и был созван Совет. И решение оказалось таким — нужен столяр Иван Петрович Корытов.

Столяр Иван Петрович Корытов стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, и бубнил под нос, нервно пощипывая кустистую бороденку:

— Ну я прямо не знаю… Это что же получается? Мне бросай все и беги теперь с этими оглоедами, болтайся туда-сюда?

— А то ты занят! — ехидно заметил Гавриил, развалившийся на резном троне и вертевший в руках тюремного вида финский нож.

— А как же! — оживился Корытов и стал загибать мозолистые пальцы, — Этому построй дворец из единого куска Мирового Дуба. Ладно. Построил. Тому — жезл из ветви этого ясеня… да чтоб его, из головы вылетело… во едрить… а! Иггдрочиля, кажись! Тоже вынь да положь! Вынул, всю душу вымотал. Третий приходит и сразу молниями сверкать, пятый, десятый… Одна девчонка нормальная надысь была — деревянные башмаки попросила.

— Петрович, — проникновенно сказал Уриил, положив столяру на острое плечо могучую ладонь и сверкая алмазными зубами. — Надо, Петрович. Человек ты основательный. Был. Каждую мелочь учитываешь, въедливый по-хорошему. Ты ж посмотри на этих Четверых… Это же мутанты какие-то! С ними не то что общего языка не найдешь — у пары из них вообще языка не найдешь никакого!

— Живые души губить не буду, — уперся столяр, стряхивая опилки с фартука.

— Да они, души эти, уже и не живые, в общем-то, — процедил Михаил, внимательно разглядывая живую карту, расстеленную на бескрайнем столе приемной. Карта подрагивала, шевелилась и шумела. — Ну, смотри сам, Петрович. Видишь, вот тут Война свирепствует. И тут. И еще вот тут… многостаночник, чтоб его. Тут — Голод. Этот вообще с перевыполнением плана, но все равно не справляется. Тут, значит, Чума… был. Диссидент штопаный, курортник. А тут Смерть, но этот ни шатко, ни валко, потому что ему, во-первых, на все наплевать вообще, а во-вторых, он после всех зачищает, ему аккуратно работать надо. Вот такая загогулина, понимаешь. Если во времена Иоанна Богослова, который эту ахинею написал…

— Какую? — спросил столяр.

— Ну, «Апокалипсис» этот, который до сих пор так любят расшифровывать на сто рядов. Хотя никакого шифра нет — солнце на Патмосе бедному голову напекло, вот и пошла писать губерния, померещилось старичку невесть что. Говорил я ему — ты, конечно, Ваня, на воды целебные езжай, но не в такую же глушь… Так вот. Если в его времена народу на Земле насчитывалось не очень много, и Всадникам особо напрягаться было не надо, то сейчас ситуация несколько изменилась. Одних индусов сколько — во, погляди на карту!

Корытов послушно поглядел. Судя по карте, в Индии было страшное перенаселение, антисанитария и вообще — все плохо. Архангел брезгливо потрогал копошащуюся Индию мизинцем и продолжал:

— А Китай! Нет, если мы так дальше будем медлить, то Сам встанет и пойдет разбираться, точно говорю. После этого вообще ничего не останется. И никого. Нигде. И нас тоже. А я, между прочим, всего ничего пожить успел!

— Ничего себе ничего, — проворчал Корытов. Будучи человеком мягким и покладистым, он уже готов был согласиться. «Ну а что? И верно ведь, испаскудился народишко. Бомбы клепают, друг друга за глотки рвут, ни дня спокойно прожить не могут. Чисто мой сосед Митрич со своей бабой…» Ударившись в воспоминания, столяр не сразу услышал, что к нему обращаются.

— Петрович! Петрович!

— А?! — встрепенулся Корытов.

— Так что? Возьмешься?

— Да я ж того… На лошади не шибко… — попытался было взбрыкнуть в последний раз Корытов, но вздохнул и махнул рукой. — А, ну вас. Ешьте меня, мухи с комарами.

— Научим! — заметно повеселел Гавриил и подмигнул Корытову всеми своими непарными глазами. Выглядело жутковато даже для архангела.

— Только это, — внезапно твердо сказал Иван Петрович, и в голосе его прорезалась незнакомая прежде жесткая нотка, — мне там, вроде, костюм полагается? Ну, чтоб узнавали?

— Ага, — задумчиво согласился Михаил.

— И оружие?

— Да уж, всенепременно.

— Тогда это… Я себе сам костюм сварганю, ладно? Раз уж втравили меня в смертоубийство, так хоть здесь дайте душу отвести.

— Как скажешь, — покладисто кивнул архангел.

— Пойду я. Собираться.

Корытов побрел к вратам, провожаемый взглядами нечеловеческих глаз.

Он пришел через три дня и три ночи и постучал в створку врат.

— Войдите, — официально отозвался Рафаил, аккуратно передвигая костяшку нардов и победно взирая на ссутулившегося над доской Уриила.

Корытов вошел.

— У вас там это, петля на вратах подразболталась, — сказал он независимым тоном. — Я как вернусь — подправлю, там стамесочкой аккуратно…

В приемной стояла гробовая тишина. Даже облака замерли.

— Что. Это, — деревянным голосом спросил Михаил, не замечая, как кофе из объемистого золотого потира льется ему на белоснежный хитон. Гавриил, задумчиво опиравшийся на беломраморную колонну, повернулся, чтобы поглядеть. Промахнулся рукой мимо колонны, судорожно похватал рукой воздух и упал, лязгая доспехами. Никто не обратил на это внимания.

— Господи, — сказал Рафаил. — Господи. За что? Все, Уриил, ты победил в нарды. Окончательно и навсегда. После этого я играть не смогу. Мне каждый раз теперь это будет видеться.

Уриил ничего не ответил, потому что сидел, закрыв лицо ладонью и что-то потрясенно бормотал.

— Нет, ну а чего? — обиженно спросил Корытов. — Не вам же туда идти! Вот я и решил, что ежели Пятым Всадником быть, так чтоб по-человечески, а не как эти страхомудии ваши. Людишки у них от чего помирают? А? Значит, от голода, — столяр принялся деловито загибать пальцы, — от чумы, от войны. Ну и от смерти помирают. Хотя вот это как-то совсем нелепо, конечно. А я что решил? У меня пусть тоже помирают, но, чтобы оригинально…

— От чего…? — прохрипел Михаил, цокая зубами по краю потира и борясь с противоречивыми чувствами.

— Дак от стыда! — оживился Иван Петрович и замахал левой рукой. Правую он смущенно держал за спиной. — От стыда пусть, чтоб их! Всю жизнь мне, помню, мамка говорила с малолетства, как я чего набедокурю: «Да чтоб тебе стыд глаза-то повыел! Да что ж ты от стыда не сдохнешь-то?» Вот я и запомнил. Вот и пусть теперь…

— От стыда, — механически повторил Гавриил, сидя на полу и даже не стараясь подняться. — Стыд чтоб глаза выел… Да, теперь лично мне все понятно.

Костюм Пятого Всадника был чудовищен и неописуем. При взгляде на него даже архангела пробирало до самых бестелесных поджилок. Сразу вспоминался любой, пусть самый незначительный огрех, совершенный в жизни, и огрех этот казался чем-то таким, после чего решительно никак нельзя жить дальше, потому что — стыдно. И чем дальше, тем более постыдным, нелепым и отвратительно бессмысленным казалось собственное существование и существование родных, близких, соседей, домашних животных и даже микроорганизмов. «Особенно микроорганизмов», — мысленно поправил себя Михаил и содрогнулся, еще раз кинув взгляд на одеяние столяра Корытова.

— Вот это я понимаю, — тихо сказал Уриил. — Вот это креативный подход. Так. Лично я — за, но давайте выпустим его ночью, чтобы здесь никто не видел. Тихо, без шума.

— Поздно, — смутился Корытов. Я сюда торопился. Самой короткой дорогой бежал, думал, что не успею. Мимо, значит, Чертогов Праведных…

— Что? — взвыли в один голос Гавриил, Рафаил и Уриил.

— Заткнулись все! — взревел Михаил. В наступившей тишине архангелы напряженно прислушались. Со стороны Чертогов Праведных доносились горестные вопли, стоны и рыдания, полные невыносимого стыда и муки. И рыдания эти становились все глуше, количество голосов стремительно уменьшалось.

— Приехали, — обреченно махнул крылами Михаил. — Ну молодец ты, Петрович, чего скрывать, молоде-ец…

— Так какие же они тогда праведники, если так пробрало? — удивился Корытов, хлопая глазами.

— Да, уже никакие, тут ты прав, — вздохнул архангел. — Ладно. Разберемся. Готов?

— Всегда готов, — мрачно отозвался столяр. — Как юный пионер.

— А оружие? — поколебавшись, спросил Гавриил.

— Ну… Есть. Да в порядке, в порядке! — подозрительно бодро отозвался Корытов, продолжая прятать правую руку за спиной.

— Ты покажи, Петрович, — мрачно, с заботой в голосе попросил Михаил. — Я гляну. Может, подточить надо или выправить.

— Не… — тающим голосом прошелестел Петрович, глядя в пол и шевеля ногой облака. — Не надо…

Его рука опустилась.

— М-да, — констатировал Рафаил и отвернулся. — Вы как хотите, а я на это смотреть не буду. При мне еще никто и никогда не скакал в числе Всадников под конец света, размахивая полутораметровым членом из ливанского кедра. Сами на это смотрите.

— Петрович, ты чего? — мягко спросил Михаил, которого заметно потряхивало.

— Ну, а чего я! Чего — я!? — вдруг заорал столяр в полный голос, тряся кулаком, в котором было крепко зажато орудие Апокалипсиса. — я столяр! Столяр я! Краснодеревщик! Пять почетных грамот, медаль «За доблестный труд!» Столяр я! Не кузнец! Чего мне еще было из этой деревяшки вырезать? Меч или косу, что ли?! И махать потом?! Еще, может, коняшку деревянную себе сделать?! Вырезал вот… елдовину! И так от стыда все помрут, так пусть уже надежно! Не нравится, сами идите и машите там своими ковырялами!

— Тихо. Тихо, — успокаивал столяра Михаил. — Нормально, Петрович. Не шуми. Пусть так и будет. Верно же, ребята?

«Ребята» молча покивали головами, стараясь в сторону Корытова не смотреть.

Постепенно столяр пришел в себя, высморкался в платок психопатически-стыдобищной расцветки и небрежно положил деревянный прибор на плечо.

— Так я пойду тогда?

— Иди, милый. Иди. Скачи. Покажи им там всем, — ласково, как будто тяжелобольному ответил Михаил. — Во всех смыслах покажи. Я настаиваю. Пусть им этот конец света поперек глотки станет. Так и назовем его — День Страшного Стыда.

— Ладно.

Когда за столяром Иваном Петровичем Корытовым захлопнулась скрипучая, разболтавшаяся створка врат, четверо долго молчали.

— Стыдно-то как, — наконец пробормотал Уриил.

— Стыдно, — согласился Михаил. Он посмотрел на карту и хмыкнул. — А ничего так начал Петрович. Бодро начал. Ого-го как начал! Прямо вспашка безотвальным методом, целые области под корень…

— Я тут подумал, — сказал Гавриил. — Ведь если они там от стыда умирают. Значит?

— Значит? — эхом откликнулись архангелы.

— Значит, у них еще стыд остался. Так может, они еще не совсем безнадежны? Может, не надо было так?

— Ты как — сам Ему это скажешь, или мне пойти? — язвительно осведомился бледный Михаил. Гавриил подумал несколько мгновений.

— Нет, — сказал он. — Не надо. Я понял.

Порох, туман и перец

Истории бывают разные.

Некоторые поучительны. Некоторые — неприятны. Некоторые затянуты так, что рассказчика такой истории хочется подвергнуть мучительной смерти уже после того, как песочные часы перевернули всего лишь второй раз.

На некоторых историях лежит печать тайны, и у них нет настоящего конца, потому что его некому рассказать.

А в некоторых набито столько приторной морали, что даже у отца-иезуита скулы сведет от тоски.

Но эта история не из таких. Она пахнет свежими пряностями, там плещут волны и… ладно, может быть, это всего лишь булькает в чугунном котле похлебка, щедро сдобренная жгучим кайенским перцем. Одна лишь ложка такой похлебки вышибает слезы даже у боцмана с луженым горлом, а пожар в желудке можно унять только пинтой крепкого эля.

Это история про Джона Стейка и его корабль. Или про Джона Стейка и его ручную крысу. Или даже про Джона Стейка и его единственную на свете любовь.

Кстати, про эль… Готовьте денежки, господа. Историю можно рассказать и просто так, но рассказчику-то нужно выпить.

Итак…

Джон Стейк и его трехмачтовый галеон «Эскалоп» были известны по всему Караибскому морю и островам, которые это благословенное и лихое море омывает. Раньше, пока галеон принадлежал знаменитому корсару Ржавой Бороде, он назывался «Золотая выпь». Говорят, что еще раньше на его корме красовались буквы, складывающиеся в название «Пеммикан», но кто это говорит? До сих пор всякое болтают пьянчуги в тавернах Порт-Ройяла — например, Барбос Джедедайя, да кто ему поверит-то? Найдется ли хоть один корсар в своем уме, который бы назвал боевой корабль, пропахший от киля до клотика порохом и кровью, в честь вяленого мяса, которое придумали краснокожие?

Вот и Джон Стейк в это не верил, и потому, выиграв в карты «Золотую выпь», тут же велел переименовать ее в «Эскалоп». Капитан Стейк, по его собственным словам, «любил повеселиться, особенно — пожрать», а больше всего уважал толстый, сочный кусок говядины, отлично прожаренной на угольях. Сказывалась юность, проведенная с антильскими буканирами, для которых превыше мяса и шкур нет ничего, и даже божатся они матерно, непременно упоминая филе и окорок.

— Значит, так, — сказал Джон Стейк, вставая из-за игорного стола и сгребая в свою черную шляпу выигрыш. — Твоя «Золотая хрень» теперь моя? Вот и славненько. Будет «Эскалопом».

И Стейк весело ухмыльнулся прямо в лицо Ржавой Бороде, заскрежетавшему зубами от такого оскорбления. Борода потянулся за своим катлассом, да не тут-то было — по традиции таверны «Три Дорады», все оружие здесь сдавали на входе угрюмому вышибале, который, хоть и однорукий, а бил единственной оставшейся клешней, точно молотом. Так что корявые пальцы рыжебородого пирата только цапнули пустые кожаные ножны и сжали их до скрипа.

— Всем привет, — галантно попрощался Стейк, чмокнул в губки Вертушку Молли, плотоядно на капитана глядевшую, и отправился восвояси. То есть, на «Эскалоп».

С тех пор прошло много лет.

Даже бесчисленные кренгования не спасли галеон «Эскалоп» от старости. Век корсара короток, но еще короче век его корабля. Сколько их — сгоревших, пробитых ядрами, издырявленных точильщиками-тередо, разбитых штормами — лежит на дне под волнами Караибского моря?

И все-таки «Эскалопу» повезло больше. Много раз его палуба бывала залита кровью до планширя, и еще больше раз — завалена золотом. Хитрый Стейк обводил вокруг пальца испанские эскадры и уворачивался от идальго и кабальеро, мечтавших увидеть его на рее, а красный галеон — переименованным в какой-нибудь «Педро Хуан де Энкрусильядо» или еще что похлеще. Но кастильским гончим не повезло.

Скрипя шпангоутами, старик «Эскалоп» дотащился до старушки Англии, и там Джон Стейк, получивший на руки корсарскую амнистию, в тот же хмурый сентябрьский день продал галеон какому-то ирландскому доктору с блудливой фамилией. Команда, из тех, кто пожелал спокойной старости, сошла на берег, получила свою долю добычи и растворилась в туманах Альбиона. Корабельный врач открыл свою зубодерню («Чистые клещи», кажется, шикарный двухэтажный дом где-то в Бристоле), корабельный плотник стал уважаемым краснодеревщиком. А капитан Джон Стейк исполнил давешнюю мечту.

Стал владельцем и поваром собственной таверны.

Надо ли упоминать, что прежняя ее вывеска сгинула без следа, а над дверями теперь красовалась кормовая доска с галеона «Эскалоп»?

Наверное, нет.

Зато надо упомянуть, что хозяев в таверне «Эскалоп» было трое. Двое людей, и одна крыса. Но давайте по порядку, а значит — немного вернемся назад.

Когда Джон Стейк с тяжелым сундуком шагнул по прогибающимся сходням с борта своего (теперь уже бывшего) галеона, на причале Плимута он остановился, поставил у ног свою ношу и оглянулся назад.

— Да, были времена, — задумчиво пробормотал Стейк. На его плече висел скатанный плащ из выцветшей грубой ткани, защищавший корсара от стужи и непогоды. Плащ зашевелился, и из складок высунулась большая, остроносая крысиная морда. Поперек нервно шевелившегося носа пролегал глубокий шрам от кортика, а на месте левого глаза была черная кожаная нашлепка. На жилистой, с пролысинами крысиной шее сверкнула толстая золотая цепочка.

— Свят, свят! — шарахнулась от капитана портовая шлюха. — Это что такое?

— Это, душа моя, Иеронимус, — мягко ответил ей моряк, — он тебе тоже очень рад.

— Что-то не очень похоже, — недоверчиво отозвалась шлюха, глядя на крысу, пристально сверлившую единственным глазом женскую грудь, выставленную напоказ. — Экий охальник! Наверняка такой же, как его хозяин.

Сказано это было, впрочем, скорее одобрительно. Джон Стейк хмыкнул, поудобнее перехватил кожаную ручку тяжелого сундука, крякнув от натуги, оторвал его от земли и пошагал дальше. Развалистой и уверенной походкой. Двое портовых ухарей из шайки Тома Проныры проводили его взглядом, но пойти следом не решились — катласс на боку капитана и широченная спина под синей курткой-коутом выглядели весьма красноречиво.

Стейк свернул в переулок и почти сразу остановился перед потемневшей от времени дубовой дверью, обитой квадратными медными заклепками. Дверь выглядела надежной и несокрушимой. «Крепкая, ну чисто крюйт-камера, — отметил про себя капитан, — это хорошо». Потом он посмотрел вверх, где белело пятно от снятой вывески, шагнул вперед и решительно бабахнул кулаком в доски.

— Кто там? — послышался изнутри женский голос.

— Я, Молли. Отпирай.

Дверь распахнулась, и на шее у Джона Стейка повисла красивая, темноволосая женщина лет тридцати, но еще не потерявшая свежести кожи и сохранившая всю привлекательность уроженки северного Галлоуэя.

— Вернулся! — всхлипнула красотка. Джон Стейк радостно улыбнулся, поставил сундучок и крепко обнял женщину. Руки его невольно скользнули вниз, к округлому заду под юбкой — и тут же моряк получил крепкую оплеуху, от которой в голове зазвенело. Иеронимус слетел с плеча вместе с плащом и сердито заворчал, прячась под ближайший стол.

— Молли… — начал капитан ошеломленно, но его прервала новая порция сокрушительных оплеух. — Ты… что… делаешь…!?

— Сколько можно?! — Молли уперла руку в бок и потрясла небольшим, но крепким кулаком перед носом Стейка. — Я думала, тебя повесили! Ты утонул! Тебя зарезали на большой дороге!

— Да кто меня зарежет?! — заорал в свою очередь Джон, взъярившийся на глупость ситуации. — Кто меня зарежет?! На моем галеоне!

— Не ори на меня, Джон Стейк! — сверкнула глазами разгневанная шотландка.

— И ты на меня не ори! Иеронимуса напугала, змея ты горная!

— Ах, змея-а-а-а?!

Джон Стейк успел увернуться от метко запущенной ему в голову увесистой двузубой вилки, которая воткнулась в стену дома напротив. Пара матросов, по своим делам завернувших в переулок, переглянулась и, крестясь, шарахнулась прочь. «Это ж Молли, ей под руку только попадись…» — краем уха услышал Стейк, парируя катлассом сковороду, зазвеневшую, точно библейский кимвал.

— Только глиняную не бей! — в отчаянии взвыл он. — Не напасемся!

— Что я, совсем дура?! — яростно отозвалась Молли Макальпин. — Успеют еще пьянчуги побить нам все стаканы! Чтоб…

Она остановилась на полуслове, отшвырнув сковородку, и ее глаза наполнились слезами. Джон Стейк сунул катласс в ножны, подошел к ней и крепко обнял, на сей раз не встретив никакого сопротивления.

— Здравствуй, любовь моя, — сказал он весело. — Я вижу, ты тут уже вовсю хозяйничаешь?

— Почему ты так долго, Джон? — шепотом спросила Молли.

— Я торопился, — развел руками Стейк, — клянусь! Но шторма… старый «Эскалоп» еле-еле справился.

— Вылезай, Иеронимус, — шмыгнув носом, сказала Молли. Крыса опасливо высунулась из-под стола, потом ловко вскарабкалась на тяжелый табурет и выжидательно уселась на хвост, сложив передние лапы на пузе.

— Сейчас накормлю, проглот, — хмыкнула женщина. — И тебя тоже, Джон. Правда, пока особых разносолов нет…

Она стремительно умчалась на кухню, а Джон Стейк снял свою куртку, бросил ее на табурет и устало примостился рядом, на широкой скамье.

— Мы дома, дружище, — доверительно сказал он Иеронимусу, глядевшему на него бусинкой единственного глаза. — Мы дома…

* * *

Хорошую историю можно закручивать бесконечно, не рискуя надоесть слушателям.

Но что особенного можно рассказать о поваре и его крысе?

Джон Стейк и его Молли держали таверну «Эскалоп» в крепком кулаке, не упуская ни одной монетки, которая завалялась в кармане моряков, возвращающихся из долгого плаванья за моря и страшно соскучившихся по доброй английской выпивке, горячей еде и жаркому камину.

Однако «Эскалоп» сильно отличался от прочих портовых заведений. Здесь почти не сквернословили и никогда не дрались. Любителям крепкого словца Джон Стейк сразу же после открытия дал понять, что выражаться здесь не стоит.

— Джентльмены! — обратился он к толпе морской братии, густо набившейся в таверну, как только дверь распахнулась в первый раз. «Портовая почта» уже разнесла весть о том, что легендарный капитан Стейк решил осесть на берегу, да еще ухитрился сберечь свою шею от королевского гнева и веревки в Тайберне, где «трехногая кобылка» стала последним пристанищем многих неудачливых пиратов.

— Джентльмены! — повторил владелец таверны, внимательно оглядывая притихшую толпу, яростно дымившую глиняными трубками. — Чтобы я здесь не слышал божбы, грязных слов, богохульства и оскорбления Божьей Матери, а также всех прочих матерей! Мне этого на «Эскалопе» вот так хватило.

Для убедительности при этих словах бывший пират медленно провел по горлу обухом матросского ножа.

Толпа уважительно молчала, но вдруг из темного угла таверны донеслось бульканье, звучное икание, и заметно нетрезвый голос спросил задиристо:

— А то что? Н-не нальешь? В морду дашь? Да, Стейк… ик!… размяк ты… обабился…

— Кто это там тявкает? — мирно осведомился Джон Стейк.

— Я! — распихивая матросов, вперед выполз здоровенный детина в заляпанной смолой рубахе и когда-то бархатных штанах. За поясом у него торчал длинный кинжал.

— Иеронимус, друг мой, — склонил голову капитан Стейк, не отрывая глаз от лица детины.

Серая молния пронеслась в воздухе, и здоровяк заорал от боли и ужаса.

— А-а-а! Что за… Не-ет!

Он рухнул на пол, пытаясь закрыть окровавленное лицо ладонями. Крыса с видимым отвращением выплюнула кусок уха и, оскалившись, неторопливо прошествовала к стойке таверны, звучно цокая когтями по дощатому полу. Моряки уважительно расступились. Каждый видел, что кроме уха, серое чудовище успело откусить детине еще и кончик носа.

— Билли, — Джон Стейк отыскал в дымящей табаком толпе знакомое лицо, — выведи этого паренька отсюда, и замотай ему чем-нибудь лицо, ладно? Я вижу, он не сдал оружие, вопреки моим настоятельным просьбам… Но этот грех мы ему простим — что взять с убогого? Верно, джентльмены?

Вокруг сурово закивали, стукнули глиняные кружки.

— Будет сделано, Джон, — хрипнул Билли Бонасье, ходивший помощником квартирмейстера на «Эскалопе». — Пойдем, болезный… Это тебе еще повезло, раньше Иеронимус сразу в глотку вцеплялся — и привет, зашьют тебя в парусину и за борт… Шагай, шагай.

— Ешьте, пейте, джентльмены, не забывайте платить и уважайте старого Стейка и мою прекрасную Молли — и все будет в порядке, удача вас не покинет, — ослепительно улыбнулся Джон Стейк.

После этого случая ни одной драки здесь не случилось.

И ведь что интересно — удача и впрямь не покидала «Эскалоп». Словно с кормовой доской галеона таверна переняла все, чем славился добычливый корабль. Кстати сказать, тот галеон, который безымянным был продан ирландскому доктору, решившему стать пиратом, получил от нового хозяина нелепое имя «Арабелла» и ясным тихим днем затонул где-то на рифах вблизи Кокоса, будто бы усталая опустевшая оболочка корабля больше не захотела держаться на плаву. Узнав об этом, Джон Стейк налил себе кружку рома, вышел на улицу и ласково, словно холку верного пса, потрепал вывеску.

— Я всегда говорил, старина, что давать кораблю новое имя надо с умом. Вот я — назвал тебя «Эскалопом». Это доброе имя, от него пахнет дымком, и каждый крепкий мужик сглотнет слюну, почуяв в этом имени вкус жареного мясца… А где мясо — там и кровь, надо только уметь правильно отрезать лакомый кусок и бросить на уголья. Но вот назвать корабль в честь какой-то непонятной бабы… Да если даже и понятной? Нет, женщина на корабле — к несчастью! Это, как если бы мне взбрело в голову назвать тебя «Молли»…

— Что ты сказал, Джон? — Молли Макальпин возникла на пороге таверны и шутливо ткнула Стейка кулачком под ребра. Шутка шуткой, но ткнула ощутимо. — Говоришь, в мою честь корабль назвать нельзя?

— Нельзя, — твердо сказал Джон Стейк, вздыхая и готовясь к обороне. Глаза его подруги потемнели, предвещая бурю.

— Значит, нельзя? Как жрать и в койку, так можно, значит? А как корабль назвать… Я, между прочим, из рода королей Далриады…

— Ага. И трон твой в таверне «Эскалоп», — весьма неосторожно буркнул Стейк.

«Началось!» — в ужасе зажмурился Иеронимус. Крыса, не страшившаяся абордажных атак, мгновенно заняла безопасное место на самой высокой полке. Да, Иеронимус отлично знал, что будет дальше. Хорошо бы на этот раз обошлось без того, чтобы в дело пошел большой котел…

Но чаще всего Джон Стейк просто готовил, и дело обходилось без посудных баталий — потому что котлам, вертелам и сковородам повар находил совсем другое применение. Еще в бытность свою простым юнгой, когда Стейк ходил на «Ягненке» под начальством де Рюйтера, он выучился готовить так, что пальчики оближешь. Старый Джонас по прозвищу Барбекю, кок на «Ягненке», обучил юнгу Стейка всем премудростям готовки в открытом море — и чтобы в любую погоду.

— Запомни, сынок, — гремел кастрюлями Барбекю, успевая почесывать хохолок своего старого и почти совсем лысого попугая по кличке Эскудо, — матрос — не свинья, помои жрать он не будет. Ты можешь один раз накормить команду дерьмом, можешь и второй… Но в третий раз, после тяжелого боя, кто-нибудь попробует твою стряпню и всадит тебе в брюхо нож. Нет уж, я двадцать лет кок, и до сих пор жив только потому, что готовлю как следует. И тебя научу, клянусь своим тезкой Ионой, которого кит пожевал, да выплюнул!

Джонас Барбекю погиб у острова Гернси, когда «Ягненок» изрешетили ядрами англичане, да так, что корабль, превратившийся в дуршлаг, только чудом держался на воде. От камбуза остались одни обломки. Но школа Рюйтера и кока Барбекю не прошла Джону Стейку даром. Чудом выживший, вернувшись в Англию с одной только луженой сковородой своего учителя, он недолго оставался на берегу, и скоро снова ушел в море.

В Порт-Ройяле он познакомился с Молли.

На этом месте плохой рассказчик непременно пустился бы в долгое и подробное повествование о том, как это случилось, и как гордая шотландская девушка полюбила кока, который стал капитаном… Но так делают плохие рассказчики, потому что им нечем заняться, и они готовы травить байки без перерыва. А хороший рассказчик всегда нарасхват.

Поэтому интереснее сказать о том, что стряпня Джона Стейка очень скоро стала притчей во языцех среди «берегового братства» Ямайки и Тортуги. На корабль, где он властвовал камбузом, моряки ломились толпой, каждый хотел не просто помахать саблей, а при этом еще и отведать знаменитого «рагу по-стейковски». Каждый был готов на что угодно, лишь бы оказаться записанным в команду. Были даже те — слыханное ли дело! — кто отказывался от своей доли в добыче, вместо этого требуя добавочной кормежки «от Джона».

Как-то утром, нетвердой походкой возвращаясь из порт-ройялского кабака, Джон Стейк задумчиво подкидывал единственную оставшуюся у него монету — золотой дублон. На крутящемся блестящем диске попеременно мелькали щит и крест, а Джон размышлял о переменчивости удачи. Остановившись у какой-то глинобитной стенки, чтобы отлить, кок уже завязывал штаны, как вдруг услышал яростный лай, рычание и воинственный писк.

Заглянув за угол, Джон Стейк удивленно хмыкнул. Две бродячие шавки, худые — кожа да кости — злобно рыча, пытались ухватить крупную серую крысу, которая прижалась в углу и собиралась, судя по всему, дорого продать свою жизнь. На глазах у Стейка, крыса яростно цапнула одного пса за лапу, а второго полоснула по морде острыми когтями. Шкура у серой бестии уже была вся изодрана собачьими зубами, но сдаваться крыса не собиралась.

Джон Стейк молча смотрел на баталию. Потом вдруг, сам не зная, отчего, выхватил из-за пояса два пистолета (соваться в некоторые переулки без оружия было чистым самоубийством) и разрядил их в собак.

Когда дым рассеялся, и кок покрыл тяжеловесными матюгами пару любопытных, сунувшихся в переулок узнать, что творится, он увидел, что оба пса застрелены наповал, а обессилевшая крыса лежит на земле, но ее бок, кажется, еще чуть-чуть подрагивает.

— Чтоб тебя… — пробормотал он растерянно. Потом порылся за широким поясом и достал оттуда узелок. Аккуратно развернул тряпицу, вынул женские сережки с рубинами и задумчиво повертел в пальцах.

— Ежели не потеряю, то Молли получит их завтра, потому что я обещал ей эти цацки. А ежели потеряю… тогда да спасут мою душу все святые, потому что иначе Молли ее из меня собственноручно вынет.

Джон Стейк сунул сережки в голенище сапога, потом поднял крысу и завернул ее в тряпицу, на которой сразу проступили пятна крови.

— Помрешь ведь… — сказал он негромко. Крыса зашевелилась и что-то воинственно пропищала в ответ. — Ладно. Если не помрешь, то выживешь.

Подвыпившие моряки рассказывали в тавернах, что кок с «Черного Мартина» совсем спятил — выходил громадную помойную крысу, перевел на нее уйму мяса и бульона, а теперь носит на плече, да еще и разговаривает с ней, как с человеком!

— Колдовство! — уверенно заявил Косой Хименес. — В Испании за это быстренько бы в инквизи…

Дальше Хименес договорить не успел, потому что костлявый кулак Джона Стейка сломал ему челюсть в трех местах.

— Кто-то еще, джентльмены? — любезно осведомился «полоумный кок» у повскакивавших из-за игорного стола «береговых братьев». — Нет? Вот и отлично. Присаживайтесь, карты сданы.

В лицо флибустьерам холодно глянули черные дула двух длинноствольных пистолетов, отделанных перламутром и серебром.

— Не заставляйте брать грех на душу, джентльмены, ей-богу… — мягкий голос Стейка не повысился ни на йоту, но что-то такое в этом голове было, отчего крепкие, битые жизнью моряки побледнели и быстро сели на свои места.

Самым обидным для валяющегося на утоптанном земляном полу Хименеса, который громко стонал, придерживая челюсть, оказалось то, что наглый крысюк соскочил с плеча Джона Стейка, вальяжно подошел к брошенным Косым картам и уверенно перевернул их лапой.

— Ну, мать твою, Косой… — нарушил тишину укоризненный бас Натаниэля Перкинса, канонира с «Избавления от мук». — Что ж ты, растудыть твою…

Туз, который должен был давно уйти в «отбой», светился в картах Косого Хименеса так же отчетливо, как луна в летнем небе.

Сломанной челюстью Хименес не отделался.

Когда бесчувственного шулера выкинули на улицу в одних портках, Перкинс уважительно подмигнул крысе, с достоинством восседавшей на своем привычном месте — на плече Стейка.

— Слышь, Джонни, — спросил он. — Как хоть кореша-то твоего звать?

Джон Стейк задумчиво почесал крысу за ухом.

— Я полагаю, что Иеронимус, — ответил он безмятежно.

— Из немцев, что ли? — Перкинс покивал головой. — Подходящее имя… Немцы — они все умники, да. А ты, Еронимус, — канонир обратился к серому зверьку, — забожись, что своему хозяину наши карты не светишь!

Иеронимус возмущенно запищал и очень выразительно посмотрел на Перкинса.

— Верю, — веско сказал тот. — Эти глаза не врут. Это тебе не человеческая натура паскудная. Ну что, кто сдает?

Вот так Джон Стейк нашел Иеронимуса, а серый Иеронимус нашел сытный камбуз и теплый гамак, в котором спал вместе с коком.

Потом случалось всякое. Глаз Иеронимус потерял при абордаже испанского золотого конвоя, когда кругом рушились мачты, сшибаемые ядрами, с визгом летали книппели, а крови на палубах было столько, что сапоги у всех, кто дрался в тот день, промокли и покоробились. Зато и золота потом оказалось так много, что перегруженный «Эскалоп» едва не отдал концы на дне моря.

А потом Джон Стейк вернулся в Англию. Не всем так повезло, джентльмены, далеко не всем. Вот уже и конец истории.

Но постой, спросите вы, а что же было в сундучке капитана Стейка?

Самые нетерпеливые из слушателей тут же хлопнут в ладоши и закричат: «Конечно, золото, что же еще!» Да только какой же глупец, пусть даже это и бывший корсар, получивший от короля прощение грехов и бумагу по всей форме, сойдет на берег в Плимуте, всем и каждому показывая сундук, полный золота? Такие дураки и на Тортуге-то живут недолго, а уж в Плимуте или Бристоле…

Итак, Джон Стейк пришел в таверну, которая потом будет носить гордое имя «Эскалоп», поссорился и помирился с Молли, скинул свой коут и присел на скамью.

А потом открыл сундучок. В замке лязгнул ключ, хорошо смазанный механизм мягко освободил крышку. Потайная кнопка, заблаговременно нажатая владельцем сундука, не дала выстрелить скрытому внутри колесцовому пистолету, готовому разнести голову любому, кто проявит неуместное любопытство.

Джон Стейк склонился над содержимым сундука.

И громко чихнул.

Спустя мгновение к нему присоединился Иеронимус, звонко чихнувший несколько раз и принявшийся тереть нос лапками.

— Что тут у вас? — Молли подошла с подносом, на котором стояла миска, от которой шел вкусный пар. — Ой-й… чхи!

Она едва успела брякнуть поднос на стол, и чихнула еще раз.

— Да что там у тебя такое, Джон?

— Говорил я, нужно было в тройную парусину завернуть, — досадливо хмыкнул Джон Стейк. Он аккуратно достал из сундука несколько увесистых мешков и пакетов, и бережно разложил на столе.

— Это то, о чем я думаю? — Молли улыбнулась радостно.

— А, ты тоже привыкла? — ухмыльнулся капитан, он же кок.

Он любовно погладил мешки загрубевшей от рукояти катласса ладонью.

— Лучший, черт его побери, кайенский перец! Лучшие специи Нового Света, даже те, которые испанцы днем с огнем не могут достать. Что золото, Молли? Есть у меня, у нас с тобой и золотишко, но это…

Капитан Стейк выпрямился во весь свой высокий рост и гордо оглядел таверну.

— С этими приправами я такое приготовлю — все трактирщики Плимута сдохнут от зависти! А уж если жарить мясо…

Молли обняла его и крепко прижалась сзади к широкой спине.

У Иеронимуса насчет мяса и специй было свое мнение, в корне отличавшееся от капитанского. Но он промолчал.

В конце концов, ему было не на что жаловаться.

Там, за дальними холмами

Зима в Дальнередькинск всегда приходила неожиданно. До обеда ее еще нет, а после обеда выйди на крыльцо — и на тебе! — уже засыпало снегом дальние крыши микрорайона «Солнечный», сползающего с восточных холмов по направлению к городскому озеру. Хотя это скопление частных домов только недавно, указом мэрии было переименовано в микрорайон с красивым названием, а местные-то, как раньше, называли его «Бугры».

Вот так оно всегда и случалось — зима приползала в Дальнередькинск с Бугров.

Давным-давно, когда городок назывался вовсе даже не Дальнередькинск, а Дальнехренск, все было как-то по-другому. Старожилы говаривали, что тогда и небо было ярче, и снег как-то пушистее, и… Да чего им верить, этим старожилам? Это ведь они проголосовали за переименование родного города, как ни кричал местный пророк и бунтарь Федя Калязин, что хрен редьки не слаще. Федя гордо называл себя художником, хотя за всю жизнь не нарисовал ничего более художественного, чем многочисленные транспаранты «Слава всему на свете» и плакаты по охране труда. За что и получил прозвище Федька Маляр.

От кого надо было охранять труд, никто не знал. Впрочем, судя по сонному состоянию Дальнередькинска, где без перебоев работало только предприятие по производству торфяных горшочков, да еще хлебозавод, — охрана труда справлялась со своими обязанностями успешно.

Еще в городе, окруженном с трех сторон холмами, была крохотная река, впадавшая в озеро, пожарная станция, прокат лодок и несколько магазинов. Железная дорога опасливо, точно боясь умереть от скуки, огибала Дальнередькинск, и даже пассажирские поезда не задерживались на маленькой станции дольше, чем на минуту. Была в городе школа и почта, рядом с которой, на уличных лотках небольшой площади местные старушки по выходным раскладывали свои огурцы-помидоры-гладиолусы к Первому сентября и прочим праздникам.

И было отделение Интерпола.

Зачем оно было, толком ответить никто не мог. Как-то так повелось, уже привыкли, со времен далекой перестройки, когда в Дальнередькинске (по тем временам еще Дальнехренске) что ни день околачивалась целая толпа приезжих. Все они громко говорили, махали руками и строили планы по превращению захолустного сибирского городка в туристический центр или что-нибудь еще.

Потом толпа схлынула, а Интерпол остался. Начальник пожарной охраны Митрофан Гнатюк, мужчина солидный и обстоятельный, с кулаками, похожими на дыни и висячими казацкими усами, подвыпив, любил рассказывать, как его вызвал к себе тогдашний мэр Рябов-Мирцкявичус и показал гербовую бумагу с иностранными словами.

— А там прямо так по-английски и написано, — басил Гнатюк, — «организовать в Дальнехренске местное отделение Интерпола, для чего согласно штатному расписанию будет прислан специалист». Я и говорю мэру…

Дальше Гнатюка уже не слушали — надоел, да и хорошо знали, что ни слова по-английски он не понимает, даже надпись на батончике «Сникерс» не может прочитать, не перевравши.

Но Интерпол, как мы уже говорили, в Дальнередькинске был и даже работал. Находилось отделение международной полиции в небольшом деревянном пристрое между конторой ЖЭУ, крашеной в синий цвет и бревенчатым лабазом — старейшим в городе продуктовым магазином, который старики по привычке называли «сельпо», хотя на нем красовалась гордая вывеска «Гастрономия и напитки». Вывеску когда-то нарисовал Федька Маляр. Кривовато нарисовал, но и так сойдет.

На самом деле отделение Интерпола в Дальнередькинске было создано с особой целью, очень даже серьезной и неизвестной почти никому из местных жителей, даже вездесущей старухе Варваре Степановне Плотниковой по прозвищу Варька-Бородавка, из-за выдающейся детали внешности, украшавшей крючковатый нос. Бородавка знала все про всех, но и она не могла внятно ответить — на кой черт в тихом городке располагается учреждение с чудным названием «Интерпол». На самом деле, решение это было принято потому, что… Нет, давайте не будем торопить события.

Впрочем, до недавнего времени отделение международной полиции пустовало. Огромный висячий замок на двери никто не тревожил уже примерно год, и мальчишки из соседних дворов приспособили пологое крыльцо под свои посиделки.

Но однажды все изменилось.

В Дальнередькинск пришла зима. А вместе с зимой в город пришел худой черноволосый человек, зябко кутающийся в модное, но слишком тонкое для этих мест пальто. На ногах у чернявого, носатого и небритого парня были джинсы и лакированные итальянские ботинки, под мышкой — кобура скрытого ношения, на голове — ушанка (или, скорее, то, что в Москве на Арбате доверчивым туристам впаривают ушлые торговцы). Так вот, на голове у жгучего брюнета была эта самая ushanka. В руках у него не было ничего. Кажется, так уже начиналась какая-то всем известная повесть, но что поделать, если именно так все и обстояло на самом деле.

Небритого и очень голодного парня звали Филипп Айноа Рафаэль Хуан Сегурола де Лос Ремедиос Алькальде. Что-то из этого, несомненно, было именем, а что-то — фамилией. Но, поскольку Филипп Айноа (давайте называть его так) был баском, а жители этой маленькой, но гордой местности любят необычные для сибирского слуха имена, то что именно в этом перечне могло считаться фамилией, мы не знаем. Да это и неважно. Важнее то, что Филипп Айноа был новым начальником дальнередькинского отделения Интерпола. И новое назначение его не слишком радовало.

Так уж повелось, что в Дальнередькинск вот уже лет двадцать ссылали тех, кто чем-то проштрафился или не сошелся характерами с европейским начальством. Филипп Айноа, парень по-баскски горячий, пострадал за свой служебный энтузиазм.

— Тебя интересует русская мафия, да, Алькальде? — заместитель шефа испанского бюро Интерпола кипел от злости как чайник, и даже подпрыгивал в кресле. Это было очень смешно, но Филипп Айноа стоял с каменным лицом, уткнувшись взглядом в пресс-папье на обширном столе начальства.

— Ты на ней совсем свихнулся, дружок! — продолжал реветь шеф. — Я закрывал глаза на твои художества, но это… Русские туристы с кобальтовой бомбой?! Почтенное семейство богатого московского бизнесмена, который привез в подарок своим испанским друзьям их национальный… как его там… — шеф сверился с планшетом, — samouwar! Вот что это было! И ты надел на них наручники, а потом вывез из зала прилета как обезьян!

— Сведения нашего информатора были точны… до этого… — покаянно пробормотал Филипп, не отрывая взгляда от чертова пресс-папье с головой дракона на ручке.

— До этого?!

Заместитель шефа как-то очень быстро успокоился. Он повозил пальцем по экрану планшета и нехорошо улыбнулся.

— Сдается мне, что у меня есть, чем остудить твой пыл, Алькальде. Причем, хорошенько остудить в прямом смысле. Отправляешься в Сибирь.

— В Сибирь? — Филипп потрясенно уставился на лысину шефа. О Сибири баск знал только то, что туда, в бесконечные снега, ссылали преступников и неугодных. — Но шеф…

— В Сибирь, мой дорогой Филипп, в Сибирь. Я сказал!! — внезапно заорал заместитель начальника так, что покачнулось даже пресс-папье. Филипп Айноа похолодел, потому что припомнил рассказы о русском городке с непроизносимым названием. О нем очень любил вспоминать пожилой комиссар Диего Озокобальса, однажды в этом месте побывавший.

— Я ездил туда с делегацией, парень, — опрокинув в глотку стаканчик виски, подмигивал он Филиппу в субботнем баре, — году этак примерно в девяносто третьем. Да… И скажу тебе, это не для слабаков!

Дальше начинались зловещие, вполголоса легенды о бесконечных снегах и ледяных ветрах. Честно говоря, Алькальде сильно сомневался, что Озокобальса бывал в России дальше Москвы, но слушать его все равно было как-то неуютно.

Шеф не шутил, и в Сибирь ехать пришлось. Причем, в самом начале зимы, так что Филиппу пришлось взять с собой целую кучу теплой одежды. «Бери больше, парень, не пожалеешь», — хрипел пьянчуга Диего. Ну, Филипп Айноа и взял — своя ноша не тянет. Конечно, здраво рассудив, что в Москве, городе вполне цивилизованном, шуба на плечах только помешает, баск набил теплыми вещами огромный чемодан, положив сверху ноутбук. И в московском аэропорту с таким же непроизносимо-шипящим названием этот чемодан у Алькальде тут же украли.

— Сперли, значит, — вежливо-равнодушно кивнул головой русский полицейский, принимавший заявление о краже. — Так. Что там в списке? Шуба… искусственный мех. Хм. Это ясно, и это тоже… Ноутбук «Сони»… А здесь что? Так-так. «Преступление и наказание». Это книга?

— Да, да, — покивал Филипп Айноа. — Достоеффский.

— Понятно. Загадочную славянскую душу изучали. Бритва электрическая… Так. Не беспокойтесь, мистер… э-э… мистер. Найдем. Но не сразу, конечно.

Алькальде не понял слова «spiorli», но снова хмуро кивнул и подписал заявление.

Вот так и случилось, что в Дальнередькинск новый начальник местного отделения Интерпола приехал в тонком пальто.

* * *

Дальнередькинск привлек внимание международной полиции только одной, но незаурядной особенностью.

Именно в этом тихом и мало кому известном сибирском городке спокойно доживала свои дни Мария Долорес Бласка Принсипиа — мама первой жены, а точнее уже вдовы племянника известного колумбийского наркобарона Паоло Содобара (по прозвищу Эль Гордо или «Толстяк», что, впрочем, совершенно неважно, потому что для нашего рассказа наркобарон не имеет никакого значения). Сам племянник уже лет десять как преставился не вполне законным образом, а длинная и извилистая история, которая привела почтенную маму его жены в сибирский город, еще ждет своего мемуариста.

Первая жена племянника… и так далее — давным-давно вышла замуж в четвертый раз, жила в Германии и регулярно посылала Марии Долорес денежные переводы, каждый раз при этом утирая слезу, щедро разбавленную дорогой тушью. Сама же почтенная матрона, она же тетя Маша, Мария Дмитриевна или (для учеников старших классов дальнередькинской школы №1) «Марьдмитна», учила детей английскому и копалась в огороде. Не подозревая, что на нее нацелено неусыпное око Интерпола.

Впрочем, неусыпное ли… Замок, на который была закрыта деревянная дверь отделения Интерпола, потихоньку ржавел. Но тут в городе появился неутомимый Филипп Айноа, и все заверте…

Да нет же, не завертелось ничего, конечно. Все осталось так же, как и было — за исключением того, что участковый Комаров порылся в ящике стола и вручил новому начальнику здоровенный ключ на длинной цепочке.

— Это ваше, — сказал Комаров и зевнул, глядя, как посиневшие от холода и отсутствия бритвы щеки брюнета медленно розовеют. Потом участковый перевел взгляд за окно и хмыкнул:

— Ишь ты. Однако пурга будет. Вовремя вы успели-то.

Под одобрительное ворчание примчавшегося на пожарной машине Митрофана Гнатюка иностранец был одет в теплую куртку с натрафареченными на спине буквами «МЧС» и обут в кирзовые сапоги с войлочными вкладками. Ушанку ему оставили, хотя Гнатюк скептически хмыкнул:

— Дрянь это, а не шапка. Надует тебе уши, вот тогда побегаешь. Хотя…

И щелкнул крепким, как камень ногтем по звонкой бутыли за пазухой.

Замок с двери отделения Интерпола был торжественно снят, Филипп Айноа доставлен к месту работы и усажен за конторский стол времен первых пятилеток и трудового энтузиазма. Первое, что бросилось ему в глаза — компьютер, при виде которого Алькальде испытал священный ужас. Это был какой-то «пентиум», помнивший времена дикого накопления российского капитала, еще более дикого бандитизма, аэробики по телевизору и талонов на питание. Баск задумчиво протер рукавом куртки экран запыленного монитора и зачем-то щелкнул кнопкой. По экрану пошла зеленоватая рябь, а системный блок под столом внезапно захрустел так громко, что Алькальде показалось, что ему в ногу кто-то вцепился и начал пережевывать сапог. Похрустев с минуту, компьютер так же внезапно замолчал, экран погас и больше никаких признаков жизни древний аппарат не подавал.

— Экая хреновина, — сочувственно прогудел Гнатюк. — Ну ничего. Здесь у нас все на бумагах испокон веку.

И немедленно разлил то, принесенное с собой в звонкой бутыли, по трем стаканам. Алькальде хотел отказаться, но еще раз посмотрел на молчащий «пентиум», на вьюжные хлопья за окном, на потрескивающую под потолком лампу дневного света, густо увешанную паутиной — и сам не заметил, как выпил.

— Все пьют, — наставительно заметил участковый Комаров. — Вот и до тебя тут был немец, тоже пил. Францем звали. Франц Гроссбауэр. Приехал, помню, по весне. Бодрый такой, пузатый, в клетчатом пиджаке. Бумагами тряс, ноутбуком своим. А через полгода… да, Васильич?

— Точно, — хрустя огурцом, подтвердил Гнатюк. — Через полгода.

–…через полгода вышел ночью из подъезда, сел на лавочку и завыл. На Луну. И пока санитары не подъехали, в руки не давался. Петраков из третьей квартиры даже с карабином выскочил — думал, что волк.

— А где… он сейчас? — медленно спросил Филипп Айноа, старательно складывая в голове русские слова.

— Да в дурке он, где ему еще быть? — равнодушно отозвался участковый. — Ну, то есть, в больнице, — поправился он, поглядев на иностранца. — Лечится. Наливай, Васильич, выпьем за здоровье!

Выпили еще. И еще. Потом пели песни. А потом Филипп Айноа Рафаэль Хуан Сегурола де Лос Ремедиос Алькальде проснулся на казенном диване, заботливо укрытый сверху курткой с трехбуквенным трафаретом во всю спину. Сапоги с него кто-то снял и поставил у входа. В окно колотилось солнечное зимнее утро, пурга утихла и надо было как-то жить дальше.

* * *

Зачем нужен Интерпол, никто в Дальнередькинске не понимал. Ни тогда, в сумрачных девяностых годах, ни сейчас, когда все вроде бы успокоилось и пришло в порядок. Есть — и все тут, так московское начальство решило. А Москва — она от Сибири так далеко, что понимать ее прихоти не стоит и пытаться. Проще исполнять — до тех пор, конечно, пока по-живому не режут. Но ведь не режут же, вот и ладно.

Филипп Айноа, несмотря на языковой барьер, в городке моментально освоился, хотя своим его, конечно, не считали. Но парень, вроде, хороший. С дуринкой в голове, ничего не попишешь, начитался шпионских романов у себя там в Европе. Ну так дело молодое, мальчишки тоже во всяких там «робингудов» играют, на то они и пацаны.

Бессонные старушки, даже несмотря на зимние холода, регулярно собиравшиеся на лавочках у подъездов старенькой пятиэтажки, куда поселили нового начальника отделения Интерпола, уже знали: если «Филька чернявый» ни свет, ни заря собрался и вышел из дома — значит, пошел на задание. Какое задание — это всем разъясняла Варька-Бородавка.

— Бабоньки, тут у нас, не иначе, секта завелась. Тоталитарная!

«Тоталитарная!» — ахали ее подружки, с пулеметной быстротой лузгая семечки. Гнатюк беззлобно называл все это сборище «опербабками». Все они обожали телеканал «Рен-ТВ», так что про секты, инопланетян и потустороннее знали с доскональностью экспертов, однако же превзойти в этом Бородавку не мог никто.

— Таятся, — зловеще сообщала она, и опербабок передергивало. — Козни строят. А чернявый до утра пишет про них. Все пишет и пишет, свет так и горит, счетчик мотает и мотает…

На самом деле, Филипп Айноа неукоснительно следовал приказам своего шефа, полученным от него еще в Испании. Приказы были ясными и понятными: следить за Марией Долорес (и так далее), собирать доказательства ее преступной связи с колумбийскими картелями и потом — накрыть с поличным. Ведь не могла же старушка божий одуванчик оказаться в этой глухомани просто так! Кто же по доброй воле на такое решится?

Увы, получить более точные указания Алькальде не мог, потому что ноутбук, украденный в московском аэропорту, к нему так и не вернулся, и флешка с зашифрованными на ней секретными документами оставалась непрочитанной. А свой смартфон последнего поколения, — тоже, конечно, зашифрованный по последнему слову техники — Филипп Айноа попросту утопил. В самом обычном (для этих мест, конечно) деревенском сортире, куда забрел в первое же утро, будучи невменяем со страшенного похмелья после гнатюковского самогона.

Смартфон-то потом выловили, не пропадать же добру. Но, как оказалось, добро все-таки пропало, включаться отказывалось напрочь, а самый ближайший сервисный центр находился неизвестно где. Отмытый смартфон перекочевал в ящик конторского стола, а баск почесал неистребимую щетину и отправился на почту.

Там его ждал еще один сюрприз. Телефон, гордо заявленный как «межгород», мог дозвониться только до соседнего райцентра — Большепикулинска. И ни в какую — дальше. В трубке трещало, булькало, пищало и завывало.

— Какая-то гроза на Юпитере, — задумчиво прокомментировал эти звуки Юрка Симановский, электрик и большой интеллектуал, помогавший Алькальде разобраться в хитросплетениях почтовых правил. — Короче, правду говорят. Почта России — филиал ада. Потом еще попробуем, а сейчас… — и он развел руками.

Оставалось только следить за скромной школьной учительницей, размышлять про ее коварные планы и заполнять блокнот своими наблюдениями.

Неожиданный поворот расследованию Филиппа Айноа придал участковый Комаров, который частенько заходил в отделение Интерпола — попить чаю и не только. Как-то в начале марта, в самые метели, он долго возился на крыльце, обметая снег с полушубка, потом гремел чем-то в сенях и приглушенно матерился. Наконец, он возник на пороге, держа в руках здоровенную заиндевевшую рыбину.

— Pozten naiz zu ezagutzeaz, Мьироныч, — радушно поздоровался с ним баск, включая электрический чайник. Он уже привык, что без чая, как, впрочем, и без водки, здесь, в Сибири, делается очень мало дел.

— Да, точно. Я тебя тоже рад видеть. Здорово, Филек. Вот, держи, — участковый сунул рыбное полено удивленному Филиппу Айноа, сам подул на пальцы и принялся расстегивать полушубок. — Приготовишь у себя по-холостяцки.

Пока баск задумчиво разглядывал каменно-твердого карпа, Комаров присел на диван и устало потянулся.

— Чем сегодня занят? — спросил он медленно, тщательно выговаривая слова, чтобы иностранец сумел его понять. Потом подумал и добавил:

— Вот ар ю дуинг… — помолчал задумчиво, — тудэй?

В свободное время Комаров учил английский и очень гордился своими успехами, пытаясь общаться на этом языке с каждым, кто попадался под руку, не исключая правонарушителей. Но прежде чем начальник отделения Интерпола успел ответить, участковый махнул рукой.

— А-а, да какая разница? — сказал он с тоской. — Все равно здесь ни хрена не происходит. Вот ты понимаешь — ни-хре-на! Сегодня с утра у Федотова с Луговой, 13 «жигуль» угнали. Ну, я обрадовался — наконец-то дело! И что ты думаешь? Угнали в соседний двор, я по следам прошелся, а там Серега Маврин прямо в машине дрыхнет… Только ведь выпустили из колонии, а он нажрался, баклан, и сразу за старое. Вот лишенец… Хоть бы допер своей черепушкой, что надо как-то следы замести.

Из всего рассказа Алькальде понял очень немного, но старательно переспросил:

— И что было дальше?

— Дальше-то? — Комаров сунул было в рот папиросу, но посмотрел на поморщившегося баска и положил ее обратно в пачку. — Да что дальше… Полетел Серега сизым голубем куда следует. Дальше разберутся. Но это разве дело? В нашем-то микрорайоне и вовсе ничего не происходит.

Он встал, налил в чашку кипятка из электрического чайника, сунул туда сразу два пакетика дешевого черного чая. Сыпанул несколько кусков сахара и зазвенел ложкой.

— Кошка только достала всех. Кэт, мать ее. Нет, даже так… Пуссикэт, во! Замучила, стерва.

— Пуссикэт? — Филипп Айноа мгновенно насторожился. Комаров с удивлением поглядел на него. — Что Пуссикэт?

— Что? Достала, говорю. Всех! Ну, в смысле — замучила, бешеная. Нападает на всех, мне чуть лицо не распорола. Черная такая. Блэк Пуссикэт, короче, понимаешь? У тетки Маши живет вроде как. Жили у бабуси две веселых пусси, блин. Вот тварь неуловимая! Никто поймать не может.

Алькальде лихорадочно соображал. «Пуссикэт? Блэк Пуссикэт? Черная Кошечка? Живет у Марии Долорес Бласки Принсипии? Быть не может! Та самая Черная Кошка, которую уже пять лет безуспешно ищут испанский и колумбийский филиалы Интерпола? Здесь? Думай, Филипп, соображай! Нападает на всех… неуловимая… живет у Марии Долорес… Да, это точно она!»

— Весьма опасна? — спросил он у Комарова, подобрав нужные слова. Участковый зло дернул щекой.

— Во, украшение у меня, видишь? — он ткнул пальцем себе в крупный раздвоенный подбородок. Тонкий, но все-таки заметный лиловый шрам пересекал челюсть наискосок. — Как саблей полоснула! А всего-то коготком… Не кошка, а мутант какой-то, убийца прямо. И сразу испарилась, а больше в руки не давалась. Только тетка Маша с ней и может справиться.

— Да! — забегал по кабинету Филипп Айноа. — Да!

— Ты чего, Филек? — Комаров смотрел недоуменно. — Заболел, нет?

— Порядок, — улыбнулся начальник отделения Интерпола. — Я вспомнил. Вот. Важное дело. Да. Хорошее дело!

— А, ну если хорошее… — полицейский не договорил, и его брови поднялись домиком, когда он увидел, как иностранец лезет в стол и достает литровую бутылку «Столичной». — Ого! Праздник нынче?

— За дело можно, Мьироныч, — твердо сказал Алькальде и хищно улыбнулся.

— И даже нужно, — мгновенно сориентировавшись, подхватил Комаров. — Гнатюка позвать?

Глубокой ночью изрядно поддатый интерполовец сидел и поспешно тыкал в клавиши «пентиума» (который ему все-таки удалось реанимировать с помощью Юрки Симановского). Он то и дело промахивался, попадал не в те буквы и злобно матерился на родном языке. Составляя донесение в испанский филиал Интерпола, Филипп Айноа мысленно уже видел триумфальное возвращение домой, новое звание, широкие перспективы и полное восстановление доверия у шефа.

— Я им всем покажу… — бормотал он, мешая русские слова с баскскими и английскими. — Я ее достану, bai! Eskerrik asko, мистер Комарроф!

Под утро, когда хмель из головы Алькальде изрядно повыветрился, он внезапно замер и застонал в отчаяньи, понимая, что передать свой доклад по электронной почте не сможет никак и ни за что. В этом отношении Дальнередькинск был просто какой-то черной дырой, жители которой прекрасно обходились без такого само собой разумеющегося блага цивилизации как интернет и даже междугородний телефон.

— И это что, город? — схватился он за голову. — Они называют это городом… Да по сравнению с этим наши горы, наши Euskal Herriko где-нибудь в Айскарри — просто какой-то проспект в час пик! Но как же быть… как же быть, черт его дери?

Дождавшись, когда начнется рабочий день, интерполовец тяжело вздохнул, повертел отпечатанный на стареньком принтере (чудесным образом имевшемся в его распоряжении) доклад и поплелся на почту.

— Тьеть Галь, — сказал он в зарешеченное окошечко, лучезарно и белозубо улыбаясь. — Надо письмо… заказное. Испания.

— Адрес четко написал? — грозно спросили из окошка, и Филипп Айноа невольно съежился. Почтмейстер тетя Галя была женщиной монументальных габаритов и обладала таким же выдающимся голосом. «Труба иерихонская», — в который уже раз восхитился баск и молча закивал.

— Давай сюда, — аккуратно сложенный доклад исчез в окошечке. Оттуда раздалось буханье штемпелей и шелест конверта. — Готово. Будет тебе Испания, ты как раз вовремя, сейчас корреспонденцию для отправки забирают.

— И сколько? — с замиранием сердца спросил молодой человек.

— Ждать, что ли? А я откуда знаю! Поездом, потом авиапочта… Как отсортируют, да через границу отправят. Жди, в общем!

Подавив тяжелый вздох, начальник отделения Интерпола вышел из отделения «Почты России». Оглянулся на железную дверь и мрачно, но удивительно чисто сказал по-русски:

— Филиал ада, — после чего побрел по заснеженной улице.

* * *

Апрель в этом году выдался теплым и солнечным, разнотравье так и перло в рост, торопясь после суровой зимы.

Но Филиппу Айноа все эти солнечные деньки были не в радость. Он их даже и не замечал.

Каждое утро он спешил в свой кабинет, доставал из ящика стола распухший от записей и вкладок черный блокнот и шел на Бугры, изучать местность около дома Марии Дмитриевны, она же Мария Долорес Бласка Принсипиа. Ответа на доклад все еще не было, и порой интерполовец уже сомневался в том, что письмо вообще куда-нибудь добралось. Скорее всего оно было потеряно по пути, съедено медведями, вморожено в вечную сибирскую мерзлоту или пущено на самокрутки свирепыми железнодорожными грузчиками, которые, как известно, в этой стране питаются исключительно солидолом, табаком и водкой. Но работа есть работа, она требует профессионального подхода. Поэтому Алькальде мерз в холода, мок до нитки в дожди, превращавшие землю в непролазную грязь — и жарился на весеннем сибирском солнце, которое оказалось неожиданно жарким. Зато каждый метр в округе был изучен, занесен в блокнот, описан и вычерчен. Любая дыра в заборе или тропинка не ускользнули от внимания зоркого баска.

Вот только проклятая Черная Кошечка, Black Pussycat ни разу не попалась ему на глаза. И все-таки пару раз Алькальде повезло услышать, как Мария Долорес ворчливо жалуется кому-то по телефону. Слово «кошка» он слышал издалека, оно прочно засело у интерполовца в голове и даже снилось по ночам, танцуя вокруг него россыпью наглых и насмешливых букв, покрытых черным мехом. Филипп не сомневался, что особо опасная террористка, связанная с кучей всем известных и наводящих ужас организаций — прячется где-то здесь, недалеко. Нет лучше места, чем заштатный городишко, сонный и ленивый!

С каждым днем напряжение росло, и Филипп Айноа даже бабулек на скамейке, торчащих у подъезда в эти теплые деньки почти круглосуточно, иногда принимал за агентов вездесущей Черной Кошки. А однажды, поднимаясь по лестнице, он услышал из-за соседской двери эти два заветных слова и от неожиданности разбил выскользнувшую из пальцев бутылку пива, которую только что открыл, но еще даже не успел донести до рта.

Конец ознакомительного фрагмента.