Избранные статьи о литературе

Валентин Бобрецов, 2019

Впервые под одной обложкой собраны литературоведческие работы известного петербургского поэта, лауреата Григорьевской премии 2011 г., представляющие собой не только превосходно написанные эссе, но и новаторские научные статьи, знакомство с которыми сулит читателю отнюдь не локальные открытия. Статьи об известных (В. Маяковский, Н. Гумилев), а также незаслуженно забытых и полузабытых писателях первой трети ХХ века. Особо следует отметить очерк «Мне посчастливилось родиться на Песках», работу на стыке литературоведения и краеведения, представляющую интерес для всех увлекающихся историей Петербурга – Петрограда – Ленинграда.

Мария Шкапская

Мария Михайловна Шкапская (в девичестве Андреевская) родилась в Петербурге в 1891 году, в семье чиновника. До революции принимала участие в политической жизни страны, состояла членом кружка, занимавшегося изучением и пропагандой марксизма. Была арестована и выслана за границу. Там, во Франции, получила филологическое образование и в 1916 году вернулась в Петроград.

Первая книга стихов Шкапской вышла в Петрограде в 1921 году и называлась Mater dolorosa» («Скорбящая Божия Матерь»). В течение следующих лет увидели свет сборники «Барабан Строгого Господина», «Час вечерний», «Кровь-руда», «Земные ремёсла» и другие. Авторитет Шкапской в литературных кругах был довольно высок, критика относилась благосклонно. В числе лиц, активно поддерживавших её как поэта, надо назвать Блока и Горького. А Павел Флоренский ставил Шкапскую впереди Ахматовой и Цветаевой.

Однако Брюсов, которому Шкапская, робея, через знакомую передала свой первый сборник, был весьма суров: «Безусловно, плохи стихи Марии Шкапской, но дело в том, что это не столько “стихи”, сколько страницы интимного дневника, печатать которые не следовало». Следующую книгу он оценил выше: «В той книге стихи были очень плохие, в этой если и не хороши, то безмерно лучше». Однако на этот раз последовал выговор Брюсова-коммуниста «по идеологической части»: «О содержании стихов говорить не хочется. При желании можно их назвать “контрреволюционными”…» Речь шла, разумеется, о стихотворении «Людовику XVII». Стоит привести его целиком:

Я помню с острою печалью

И крыс — отраву детских дней,

Что в чашке глиняной твоей

Тюремный ужин доедали.

И на рубашках кружевных

Вконец изорванные локти,

И жалких детских рук твоих

О дверь обломанные ногти,

И лица часовых в дозоре,

И Тампля узкий, тёмный двор,

И слышится мне до сих пор

Твой плач прерывистый и горький.

Но мать к испуганным обьятьям

Не простирала нежных рук,

И не её твой слабый стук

Будил в пустынном каземате.

II

Народной ярости не внове

Смиряться страшною игрой.

Тебе, Семнадцатый Людовик^[1],

Стал братом Алексей Второй.

И он принёс свой выкуп древний

И горевых пожаров чад,

За то, что мёрли по деревне

Мильоны каждый год ребят.

За их отцов разгул кабацкий

И за покрытый кровью шлак,

За хруст костей в могилах братских

В манджурских и иных падях.

За матерей сухие спины,

За ранний горький блеск седин,

За Геси Гельфман в час родин

Насильно отнятого сына.

За братьев всех своих опальных,

За все могилы без отмет,

Что Русь в синодик поминальный

Записывала триста лет.

За жаркий юг, за север гиблый,

Исполнен над тобой и им,

Неукоснительно чиним

Закон неумолимых библий.

Но помню горестно и ясно:

Я — мать, и наш закон — простой:

Мы к этой крови непричастны,

Как непричастны были к той.

<1922>

В связи с этим стихотворением просто необходимо вспомнить другую «вылазку монархистов». В 1976 году («Аврора», № 11) было опубликовано стихотворение московской поэтессы Нины Королёвой о Тобольске. Публикация эта вызвала колоссальный скандал с участием ЦК КПСС, «Голоса Америки» и так далее:

Оттаяла или очнулась? —

Спасибо, любимый,

Как будто на землю вернулась,

На запахи дыма,

На запахи речек медвяных

И кедров зелёных,

Тобольских домов деревянных,

На солнце калёных.

Как будто лицо подняла я

За чьей-то улыбкой.

Как будто опять ожила я

Для радости зыбкой…

Но город, глядящийся в реки,

Молчит, осторожен.

Здесь умер слепой Кюхельбекер

И в землю положен.

Здесь в церкви купчихи кричали,

Качая рогами.

Распоп Аввакум обличал их

И бил батогами.

И в год, когда пламя металось

На знамени тонком,

В том городе не улыбалась

Царица с ребёнком…

И я задыхаюсь в бессилье,

Спасти их не властна,

Причастна беде и насилью,

И злобе причастна.

Случайное совпадение? Боюсь, но в чём в чём, а в незнакомстве с творчеством Шкапской Нину Королёву, сотрудника ИМЛИ, кандидата филологических наук, специалиста по творчеству Тютчева и Маяковского, подозревать было бы более чем наивно.

Так или иначе, но после 1925 года Шкапская «взрослых» стихов не только не издавала, но даже и не писала. С этого времени она работает в качестве журналиста в ленинградской вечерней «Красной газете». Жанр очерка становится основным в её творчестве. Так, в очерке «На резиновом фронте» Шкапская первой рассказала о работе галошниц фабрики «Красный треугольник». Попутно была написана книга стихов для детей как бы тоже на индустриальную, обувную тему «Алешины галоши» (1925).

По настоянию Горького она начала писать историю ленинградского завода им. Карла Маркса (бывший «Лесснер»), включившись в работу издательства «История фабрик и заводов». Книга, однако, не вышла в свет, а рукопись её после ликвидации издательства была сдана в архив. В период войны Шкапская писала очерки, целью которых было возбуждение ненависти к врагу. Последние годы жизни отдала работе в изданиях Антифашистского комитета советских женщин. К поэзии Шкапская не возвращалась никогда, стихи свои считала ошибкой юности, называя их с осуждением (в дневниковых записях, явно не предназначенных для печати) «бегством в лирику».

Основная тема стихов Шкапской, подчас нарочито записанных в строчку, как прозаический текст, — материально-телесная стихия, плодородие как самая могучая сила мира, мотив смерти-обновления, выраженный в сюжетах физической любви, зачатия, беременности, её прерывания, родов, детей. Всё это для русской литературы (а особенно поэзии, да ещё женской) было внове. Впрочем, как писал В. Пяст, «эту тему, независимо и ранее Шкапской, постоянно затрагивала неизвестная, надо думать, русской поэтессе французская — Cecile Sauvage^[2]». В западноевропейской литературе плоть была реабилитирована ещё в эпоху Возрождения. Но если, допустим, у Рабле физиологичностъ, телесность нужны были для выражения «весёлого» смысла мира, то стихи Шкапской трагичны, «надрывны». У нее тело женщины — это сам мир, но и все мировые катастрофы могут быть рассмотрены через драму плоти. У Шкапской возникает даже понятие «женской Голгофы», дающее аллюзию Творца и Спасителя, существующих не столько вовне, сколько в «микрокосме» женского тела:

Elle etait toujours enceinte^[3]

Монмартрская песенка^[4]

О эта женская Голгофа! — Всю

силу крепкую опять в дитя от —

дай, носи в себе, собой его питай

— ни отдыха тебе, ни вздоха.

Пока, иссохшая, не свалишься

в дороге — хотящие придти гры —

зут тебя внутри. Земные прави —

ла просты и строги: рожай, потом

умри.

В стихах её, в сущности, нет ни любви, ни даже «эротики». В этом смысле они по-своему «первобытны», в них как бы ещё не развилась культура чувства:

Расчёт случаен и неверен, —

что обо мне мой предок знал,

когда, почти подобен зверю, в не —

олитической пещере мою прама —

терь покрывал.

И я сама, что знаю дальше

о том, кто снова в свой черёд из

недр моих, как семя в пашне,

в тысячелетья прорастёт?

У Шкапской, как в новеллах европейского Возрождения, герой и героиня не имеют лица, они деиндивидуализированы. У Боккаччо, например, женщина может ночью принять за своего возлюбленного кого угодно, не узнать его. И у Шкапской мужчина и женщина — только воплощение пола, у них нет никаких личных свойств. Героиня — только часть родовой цепочки, и задача женщины — не прервать ту цепочку. («Милого может заменить каждый, но кто даст мне его ребёнка?»). «Обрывы» этой цепочки у Шкапской крайне редки. Но тем более знаменательны:

Детей от Прекрасной Дамы

иметь никому не дано, но только

она адамово оканчивает звено.

И только в ней оправданье

темных наших кровей, тысяче —

летней данью влагаемой в сыновей.

И лишь по её зарокам, гонима

во имя ея — в пустыне времён

и сроков летит, стеная, земля.

Особая тема Шкапской — нерождённые дети, сама по себе тема небывалая в отечественной поэтической традиции. Любовь к зачатому, но не рождённому ребенку, страдание за него, так как в жизни не всем хватило места, — до этого далеко, пожалуй, даже «слезинке ребенка» Достоевского. И рукой подать до «Мертвые матери тоже любят нас» Платонова:

Не снись мне так часто, крохотка, мать

свою не суди. Ведь твое молочко нетронутым

осталось в моей груди. Ведь в жизни — давно

узнала я — мало свободных мест, твоё же

местечко малое в сердце моём как крест.

Что ж ты ручонкой маленькой ночью тро —

гаешь грудь? Видно, виновной матери — не ус —

нуть!

Флоренский считал Шкапскую подлинно христианской поэтессой. Понятно, что это христианство самого Флоренского с догматом: «Есть физиология и Дух, а всё прочее от лукавого». «Василисой Розановой русской поэзии» остроумно назвал Шкапскую Борис Филиппов.

Русская литература. 1991. № 3

Примечания

1

Сын Людовика XVI и Марии-Антуанетты. После их казни был провозглашен эмиграцией королём Франции. Умер в заточении десяти лет от роду.

2

Сесиль Соваж (1883–1927) — французкая поэтесса, мать композитора Оливье Мессиана.

3

Elle etait toujours enceinte. Перевод — Она была постоянно беременна.

4

Здесь и далее сохраняем авторскую графику. Некоторые свои стихотворения Шкапская записывала как бы прозой — не традиционными строфами, но своеобразными «абзацами».