Взрастание

Валентин Колесник

Легендарное литературное произведение времен Киевской Руси “Слово о полку Игореве”.…Любой, грамотный человек, знает, о ком был написан этот шедевр, все знают, когда…, но никто, включая историков и ученых не знают “кем?”. Множество предположений, запутанных фактов, мнений и “подозреваемых в авторстве”. Но личность этого человека скрыта веками, зашифрована между строк древних писаний…. Перед Вами всего лишь версия…, попытка ответить на неразрешённый столетиями вопрос. Надо признаться, очень смелая версия. Одна из самых доказательных, написанная на основе исторических трудов. Роман, конечно, художественный, но исторически достоверен. При том, что книга легко читается, у Вас надолго останется горько–сладкое послевкусие реалистичного прикосновения к харизматичным героям, и истории земли, которую позже назовут Украиной. Итак, через что мы прошли? Как любили? Чему радовались? В кого верили? Какой она была, жизнь автора «Слова о полку Игореве», человека, оставшегося в тени истории, и заставившего говорить о своем произведении все будущие поколения, веками, и по всему миру?

Глава І

Заскрипела жалобно дверь и глухо стукнулась о черную, трухлявую стенку хижины, которая стояла, перекосившись одним боком, а другим как бы держалась за стену рубленой стайни. Из черного проема двери выполз сгорбленный, седой старец. Он еле передвигал ноги, покашливал, ловил воздух; казалось, он выполнил тяжкую работу, а сделал всего — то, что перенес свое немощное тело через порог. Стоял, опирался на посох, передыхал.

— Ху — у — ух! — вздохнул Петр, покрутив головой.

— И куды ты сила поделась? Ведь столько лет был здоров и крепок и за ралом ходил, и лес валил, и вой был крепкий, а сплыли лета как вода, и унесли с собой силу и здоровье. А что осталось? Ничегошеньки….Ни богу, ни людям. Хижина, и та чужая.

— Неужто я всю долгую жизнь тако — то ничего и не содеял? — в который раз за последние дни задавал он себе один и тот же вопрос. Петр махнул рукой, поковылял вдоль стайни.

— Хе! — остановился старец.

— Яко — то ничего? А сыны мои? Два моих сына, то разве ничего? Не дал господь больше детей. Но Макар и Тимофей, то мои соколики — он гордо поднял голову и уже бойчее заковылял вдоль бревенчатой стены стайни. Ненадолго хватило старому Петру бодрости. Через десять шагов он запыхался и вынужден был остановиться. Он никак не мог свыкнуться со своим состоянием. Еще недавно, прошлым летом, он косил, да еще как косил, что немногие могли угнаться за ним. А в осень, когда вывозили сено, попал в дождь, промок до нитки, и с тех пор приключилась у него болезнь. Донимал его кашель, а более того бессилие, которого Петр боится пуще всего. Не вернутся силы, не сможет он работать, и Захарий выгонит его из хижины. А куда податься? Кто его примет немощного и хворого? Что будет тогда с его меньшаком Тимофеем?

— Боже, дай силы! Не для себя прошу, для сына! — старец перекрестился, прислушался. В стайне постукивали копытами кони, под стрехой чирикали воробьи, солнце плыло к закату, просвечивая еще теплыми лучами сквозь дрожащие листья осины.

— Вот ужо и иду по последним ступеням жизни, — подумал Петр. — Вельми быстро пробежал по ним, не успел и оглянуться. Совсем недавно, молодой и сильный, он оставил молодую жену с годовалой дочкой, а сам пошел в дружине Мстислава Владимировича, великого князя Киевского, воевать чудь. Шел в поход, думал привезти добра разного. Ну, может не золота, то хоть мехов та одеяний каких. А привез долго гноящуюся рану в бедре да невыплаченные долги за лошадь, что брал у Захария для похода. В то лето, как вернулся из похода, стояла такая жара, что речку Почайну можно было перейти вброд, а на полях посохли недозревшие хлеба. Зимой пришлось дорезать говядину, а коня подвязывали к стропилам, чтоб не упал. Кормилица — коровенка к весне издохла. Голодало не только семейство Петра. Голодали смерды и холопы в Киеве и по всей земле Киевской. Сытно было в хоромах бояр да у таких гостей — купцов, как Захарий.

Когда на Днепре тронулся лед, Петр здесь же под горой, где стояла его хижина, схоронил свое дитя, маленькую Светозару. Долго он тогда сидел на кривом березовом пне, постукивал лопатой по маленькому холмику, все, что осталось от его первого дитяти, и ругал всех богов: и Иисуса Христа, и божью мать непорочную, приснодеву Марию, и языческую богиню Макошь, которая считалась у русов богиней — роженицей, матерью всего сущего, и страшную богиню смерти Морану.

Стонало сердце, плакала душа. Чтоб не пришлось хоронить жену, пошел в закуп к торговцу лошадьми и дальнему родственнику по жене, жадному и злому Захарию. Первые годы Петр изо всех сил старался выплатить купу, а приходила зима, и снова приходилось идти на поклон, брать новую купу. А через пять лет завалилась их ветхая землянка, и Петр с женой и двумя малыми сынами перешел в хижину при конюшне Захария, да так и остался на всю жизнь в закупе. Тогда он превратился из свободного смерда — ратая в закупе, в обельного холопа, который не только ничего не имеет своего, но не волен даже своей жизнью распоряжаться. Жена через три лета умерла, не вынесла тяжкой роботы, ушла в лучший мир, в вырей, оставив ему двух сыновей. Вот уже два лета как старший Макар при помощи сотского Киприана Фатьяновича ушел в княжьи гридни на Киевскую гору, а меньшой Тимофей остался помощником и радостью отца.

Как бы он жил, не будь Тимофея?

Добрый, ласковый, Тимоша, любил старого отца, обещал никуда не уходить, остаться с отцом. Петр не хотел, чтоб меньшой пошел в гридни. Хорошо, коль хорошо. А, не дай бог, в какой битве изрубают, сделают калекой, одна дорога на паперть с протянутой рукой. Но и оставаться у Захария…. Не дай — то бог. На всю жизнь быть в закупе… Захарий найдет, что подсчитать и заставит работать на него всю жизнь. Особо такого, как Тимофей. Ему только шестнадцатое лето пошло, а крепким молодцом вырос, и работа горит в его руках. И косит, то коса поет в его руках, и смастерить что, то будто всю жизнь в руках топор держал, и к коням знает, как подойти: и подковать, и объездить, и к людям добр. Еще молод, а силой не каждый с ним справиться. На что уже Макар крепок, а в лето, когда проведывал, так и не смог побороть меньшого брата. Потом все звал его в гридни.

— Нет, — сказал Тимофей, — дондеже батюшка жив, никуды не пойду от него. Буду доглядать старость.

Петр доковылял до угла стайни, где на лето были составлены друг на друга сани. Поодаль на бугре, где было сложено свежее сено, стоял сын Тимофей и рыжий коновод свионских гостей, которые вчера причалили к притыке Почайной. Сын что — то зло и быстро говорил рыжему, тыча ему под нос клок сена. Старик прислушался, но ничего не мог понять, о чем они говорят. Оба говорили по — свионски. С малых лет Тимофей терся около чужеземных гостей, которые каждое лето причаливали к Почайной, и по несколько лет жили на ее берегу. Они закупали целые табуны лошадей у Захария. Добрый, услужливый и любознательный малец быстро овладел разными языками. Купец Захарий часто теперь заставлял Тимофея быть толмачом. Тимофей бойко тараторил на свионском, немецком, угорском, польском и греческом, а по — болгарски не только свободно говорил, но и песни пел, а болгарские гости его называли — «наш другарчик».

Петр, опершись спиной о нагретые солнцем бревна стайни, закашлялся. Кашлял долго, задыхаясь, со слезами на глазах. Тимофей услышал кашель отца, бросил под ноги свиону клок сена, подошел к Петру.

— Пошто, отче, пришел?

— Позрить, яко управился, — прокашлявшись, сказал старец.

— Да что, нет кому управиться? Я все приглядел. Поведем коней в ночное. Со мной поедут Варак, Филат, Градислав, Мартемьян, все уноши добрые и надежные. Из проданных коней беру толь Соколика. Я им сена на ночь заложил. Идем, отче, я тебя уложу.

— Я сам лягу. Вы уедете, я и лягу. А пошто кричит сей рудой? — кивнул бородой в сторону сена Петр.

— Кричит, чтоб я на ночь их лошадям дал овса, а не сена. Рыжий пес не смыслит ничего в сене, а кричит.

— Не заводился бы ты с чужеземцами. Пойдут жаловаться на тебя Захарию, а он и тако на нас злобится, — говорил Петр, снимая с сучка сыромятные пута.

— Отче, я возьму сегодня в ночное твою сулицу?

Петр, оторвавшись от сыромятных ремней, вопросительно глянул на сына.

— Пошто тебе сулица?

— Лексей рек, что из леса к его овцам стал наведываться волк. Надобно пособить старому.

— Возьми, возьми. Да будь осторожен, то, может, оборотень. Тимофей улыбнулся.

— Отче, якой оборотень? Оборотни не таскают из кошар овец, а сей двоих ужо унес. У него вот такой голос, — он приложил ко рту ладони и, вытаращив глаза, завыл волком, как учил его старый охотник одноглазый Воул, который таким воем приманивал волков и с одной стрелы укладывал их наповал. В стойлах заржали лошади, а из стайни выскочил рыжий свион, испуганно глядя про сторонам.

Петр и Тимофей закатились со смеху, а свион, поняв, в чем дело, замахал руками, закричал.

— Что он кричит? — спросил отец сына, снова начав перебирать кожаные ремни и железные цепи.

— Он речит, что вельми дикий наш край, — продолжая смеяться, сказал Тимофей.

— Оно хоть и дикой наш край, да не дичее иных. А ты, сын, не гневи духа Волоса и святого Николу.

— Отче, ты никак не отвыкнешь от старых наших богов. Поп Федор в церкви не раз рек, что многие русичи молятся еще языческим богам. Поп грозил, что будут отлучать от церкви таких, что то — великий грех.

— Сыне, грех человека убить, грех украсть, грех Русь продать, а коль мы поминаем наших богов, аль Волоса, аль Перуна, то не есмь грех. Кто ведает, якой бог главнее и от якого ждать пособия?

Тихо. Медленно угасает еще по — летнему жаркий день. Ничто не шелохнется. Только листья осины мелко трепещут, словно чувствуют, что еще месяц — и им придется расстаться со своими ветвями — и зелено — белым ковром услать землю вокруг дерева. Солнце краем коснулось зубцов дальнего леса. Медленно утихал веселый щебет птиц. Все готовилось ко сну, только стаи ворон кружились и кружились над лесом, искали свои гнезда, и никак не могли их найти и угомониться. На Замковой горе ударили била, то сменилась стража. Медный звон проплыл над Подолом, Почайной, Днепром, Оболонью и, утихая, ушел к дальним ральным землям князей, к лугам и лесу.

Молодые холопы выгнали лошадей из стайни. По их шкурам волнами пробегала дрожь, они прядали ушами, фыркали, втягивали ноздрями свежий воздух, направляясь к воротам. В большом дворе стоял топот копыт и ржание. Любимый жеребец Тимофея, которого купил свион и скоро увезет из Руси, мягкими, бархатными губами подбирал с его ладони мокрые зерна овса. Этого молодого с сухойголовой, тонконогого, с добрым нравом жеребчика выходил, выкормил и объездил сам Тимофей. Конь, как бы отвечая на любовь и доброту человека, был ему предан. Заслышав призывный свист Тимофея, он рысью мчался к нему и, остановясь, бил правым копытом в землю. Юноша сегодня последний раз брал в ночное своего любимца и прощался с ним.

Он нежно гладил коня по отливающей медным блеском шее, проводил рукой по гриве, шептал:

— Прощай, Соколик. Улетаешь от меня далече — далече и будешь носить на себе якого — то свионского воя.

Конь, будто понимая речь человека, тянулся к нему головой, тыкаясь мягкими губами в грудь Тимофея.

Старый Петр так и стоял у угла стайни, наблюдал, как сын прощался с конем. Даже у старого защемило сердце, столько было боли и грусти в карих глазах сына. Как — то ему будет житься на белом свете? В мире людей так мало верности и доброты, а Тимофей быстро привязывается к людям, любит честность и правду. Петр не хотел себе признаться, что он любил больше Тимофея, чем старшего Макара, и не потому, что он меньше, а, наверное, потому, что меньший сын больше напоминал ему его далекую молодость. Петр помнил, что и он когда — то был таким же статным, крепким, с таким же кудрявым, каштановым чубом, и такими же задумчивыми глазами.

— Градислав! — крикнул Тимофей, — отворяй ворота! На конь!

Юноши, хватаясь за гривы коней, одним махом вскакивали на черные, серые, каурые спины, припадали к шеям, выезжали через резные ворота купеческого двора. Вырвавшись из затхлой духоты стайни, кони громко и радостно ржали и несли своих босоногих наездников через городские ворота, по гулким мосткам Глыбочицы, по тесным улочкам предградья, до моста через Сетомль, туда за высокие заборола и дальше по лугам и ручьям Оболони, которые расстилались за мелколесьем. Молодые лошаки — однолетки, весело взбрыкивая, радуясь своей силе и беспечности, неслись на траву, на росу, на свежий, настоянный на отцветающих травах лугов и лесов, предосенний воздух.

Пока старый Лексей с юношами загонял овец в кошару, Тимофей стреножил лошадей и пустил их пастись, а своего любимца похлопал по шее, отпустил не спутывая, знал, что конь далеко не уйдет.

Упав на копну свежескошенного сена, он раскинул натруженные руки и загляделся в бездонное небо, где зажигались бледные звезды, и выплывал из — за горизонта огромный шар луны. Какое счастье после трудов и сутолоки дня вот так лежать под небом, вдыхать полной грудью пьянящие запахи привявшей за день травы. Тимофей без ошибки улавливал то горький запах полыни, то сладко — медовый запах цветов, то кружащий голову запах мяты. Кажется, ты один. Земля и небо, и больше никого нет. Ты можешь бежать по этой земле мимо лесов, гор, полей и рек, хоть до самого края. А там, на краю земли, заглянуть и узнать, что там за краем. А есть ли край? Какой он? Наверное, как льдина на Днепре весной. Вот бы заглянуть. Может, там вырей, и там живет моя матушка? Какая она? Я не помню ее. Батюшка говорит, что красивой была и доброй. Повидать бы… Тимофей прислушался. Лошади, фыркая и тяжело вздыхая, щипали траву, звенели цепями пут. В лесу жутко захохотал филин, где — то за рекой, в камышах, скрипел деркач, испуганная каким — то зверем утка плаксиво залепетала и глухо захлопала крыльями. Ночь жила своей тайной жизнью. Небо почернело. Звезд стало больше, и разгорелись они ярче, луна поднялась выше и теперь своим одиноким глазом заглядывала в очи Тимофею. «Батюшка говорил, — подумал он, — что на лике луны видно, как Каин поднял на вилы своего брата Авеля». Но сколько он ни вглядывался в плывущую по небу луну, не мог понять, где же Каин, а где Авель. Его мысли прервали шаги и голоса приближающихся людей: то шли старый чабан Лексей и юноши, которые приехали в ночное.

Лексей, старый, высохший за долгие годы жизни дед, у которого не осталось никого из родни, вот уже около десятка лет пас овец купца Захария. Жена Лексея, Любава, давно умерла, три его сына были княжими воями, и неведомо, где белеют их косточки, и какие травы меж них проросли. Старший сын ходил с великим князем Мстиславом Владимировичем на Литву, да так и не вернулся из того похода. Два младших полегли где — то в далекой Польше, куда водил их великий князь Всеволод Ольгович. А сам Лексей еще с Владимиром Мономахом не раз хаживал на диких половцев и говорил, что самолично полонил какого — то половецкого хана. Молодые холопы слушали дедовы рассказы, согласно кивали головами, но им никак не верилось, что такой старый и дряхлый Лексей когда — то был воином — богатырем. А словоохотливый чабан, намолчавшись за долгий день, был рад молодым слушателям. Он рассказывал обо всех князьях, которых повидал на своем веку: и о Владимире Всеволодовиче Мономахе, и о его сыновьях, великих киевских князьях Мстиславе и Ярополке Владимировичах. И о Всеволоде Олеговиче, хитром, буйном и песнелюбивом князе, и об Изяславе Мстиславовиче, и о Ростиславе Мстиславовиче, которых выгнал с великокняжеского стола в прошлую зиму Суздальский князь Юрий Долгорукий.

По вечерам у куреня чабана собирались молодые пастухи, холопы, смерды послушать его сказки, были и небылицы. Вот и сегодня Варак и Мартемьян натащили из лесу сушняка, разожгли костер и, устроившись поудобнее, просили Лексея рассказать сказку про чудо — деву княжну. Эту сказку все уже знали почти наизусть. Лексей подмостил сена, кряхтя, уселся, положил рядом свою неразлучную суковатую палицу, перекрестился, расправил усы и бороду, сказал:

— Тимоша, давай сыграем уношам Боянову песню про князя Святослава, княжича Олега и половецкую деву — красу.

— Сыграем, отче, — ответил Тимофей. — А кто играть — то будет?

— А яко играли свои песни Боян и Ходыня? Аз буду выводить яко Боян, а ты яко Ходыня за молодого княжича, — объяснил Лексей.

— А сумею ли я тако играть, яко Ходыня? — усомнился Тимофей.

— Яко играли сии соловьи, никто не сумеет. Боян удумывал песнь, а затем ужо с Ходынею ее распевали. Я егда — то внимал, яко они песнь заучивали. Поют, поют, а потом спорят. Боян кричит, что Ходыня не тако выводит, а Ходыня молодой, горячий гудец, кричит, что сие слово не должно здесь стоять. Тогда ежели бы не князь Олег, они бы подрались. Князь умирил их. А ужо яко они играли на пирах…. Ужо яко играли…. Вои, меченные копьями и половецкими саблями да стрелами, плакали аль кричали, чтоб князь их немедля вел в бой на ворога.

— Куды ужо мне так — то играть, Лексей. Может, не будем портить песню? — спросил Тимофей.

— Играть песню! — закричали молодые холопы.

— Давай, Тимоша, потрудимся для уношей. Песни не токмо возвеличивают князей, они каждому душу согревают, ум острят.

Лексей, прижмурив глаза, начал песню:

Наплывала черна туча из — за сине моря

Тимофей возразил Лексею:

То не черна туча с моря наплывала

То вороги злые шли на Русь святую…

Так, то возражая друг другу, то споря, то дополняя друг друга, Лексей и Тимофей вели рассказ о том, как князь Святослав послал сына Олега боронить украины своей земли, как бился он с ордами поганых, как победил половецкого хана и полонил его дочку — красавицу. Но пало почти все его войско, и княжичу пришлось довериться быстрым ногам коня, удирать от братьев половецкой красавицы. Раненый княжич сумел убежать от диких половцев и увезти с собой ханскую дочку.

Тимофей много знал от Лексея бояновых славных песен, он любил эти песни, заучивал их и часто, в минуты тоски и невзгод, напевал их, сам себе, мурлыча под нос. Он представлял себя то храбрым воином — богатырем, который один сражается с ворогом за Русскую землю. То воеводой, который ведет в бой дружины русичей, то молодцем, который спасает от страшного колдуна красавицу царь — девицу…. И сейчас он мысленно летел за хриплым старческим голосом, переживал все невзгоды и страдания израненного княжича, умирая и оживая вместе с ним от мертвой и живой воды.

От разгоревшегося костра ночь вокруг стала еще черней, еще загадочнее. Мягкий, призрачный свет луны и веселое пламя костра высвечивали натруженные лица с открытыми ртами и тревожными глазами. Молодые напряженные тела были готовы в любой момент прийти на помощь княжичу.

Лексей и Тимофей подходили к концу песни. Уже торжественней звучал хриплый голос старого воя и мелодичный, звонкий голос молодого холопа. Они начали двумя голосами петь князьям славу…

И вдруг тишину ночи разорвало тревожное блеяние сотен овец. Под впечатлением песни и от неожиданности никто не мог понять, что случилось. Первым пришел в себя старый Лексей, он по — молодому быстро вскочил на ноги и как бы выдохнул:

— Волки!

Все глянули в сторону кошары. В неверном лунном свете было видно, как через пролом в плетне кошары со страшным блеянием, наскакивая друг на друга, выбегали овцы, а что — то серое, бросаясь из стороны в сторону, валило несчастных животных.

Тимофей схватил свою сулицу и свистнул, подзывая коня. Лексей и молодые холопы подняли крик. От кошары прыжками стал убегать волк. Он нес на спине овцу.

По лугу, припав к шее коня, мчал Тимофей. Волк со своей добычей большими скачками стремился быстрее уйти в лес. Тимофей голыми пятками все пришпоривал и пришпоривал Соколика, кричал:

— Ну же, Соколик, борзо, борзо. Надобно догнать серого.

Конь летел наперерез волку. Тимофей в лунном свете уже видел вытянутую морду волка с прижатыми ушами, видел, как часто ходят его бока. Еще, еще немного и можно будет метнуть сулицу в серого ночного вора. Волк задыхался, терял на траву тягучую слюну, с перепугу и усталости поджимал хвост, но крепко клыками держал за холку зарезанную овцу. Тимофей уже приготовился метнуть сулицу. Уже поднял правую руку. Размахнулся.… Но в это время волк бросил свою несчастную жертву, круто развернулся, присел и с рычанием бросился на шею коня, вцепился зубами в его холку. Конь жалобно заржал и стал на дыбы. Тимофей перехватил копье, сполз на круп коня и уже в падении, вложив всю силу в удар, распорол живот волку. Зверь взвыл. Конь в испуге мотнул головой и так взбрыкнул, что и волк и человек полетели в разные стороны. Тимофей упал в высокую траву, больно ударившись головой о кочку. Он лежал и слышал визг и рычание издыхающего волка, храп раненой лошади и голоса бегущих людей. Тимофей приподнялся, сел, подвигал руками, ничего не болело, только немного кружилась голова. Встал на ноги, подошел к храпевшей лошади, взял за недоуздок, повернул к лунному свету. На шее была с ладонь рана и содрана полосой шкура, по морде Соколика катились крупные слезы.

— Что, больно милый? Больно, больно! Вон, яко он тебя. Ты ужо прости меня.

И конь, будто понимая человека, перестал храпеть и уткнулся мягкими губами в плечо юноши.

Подоспевшие холопы добили волка, восклицая:

— Во волчище! Во матерый! Во серый!

Сыромятными очкурами связали волку лапы, продели сквозь них сулицу и, взвалив на плечи, понесли к хижине пастуха. Старый Лексей нес на спине зарезанную волком овцу, а Тимофей в поводу вел израненную лошадь. Он шел и думал горькую думу о том, что ему до конца жизни не уйти от Захария, придется так и остаться в закупе. За раненого коня купец назначит такую купу, что век ее не выплатить. Если бы не отец, он давно ушел бы на Киевскую гору к гридням или к бродникам на Днепр или Дунай, грабить купцов. Но как оставить хворого отца, которому и воды — то подать некому.

— Ох ты, доля горька, тяжелая, — прошептал Тимофей, подходя к убогой хижине Лексея.

— Ах ты, господи боже, беда — то якая, — суетился Лексей.

— Ты, Тимоша, не горюй за своим Соколиком, рана не вельми сильная. Дней за десять затянется, заживет.

— Что ты речешь, Лексей. Якой Соколик мой? Он и у Захария не был моим…. А нонче его купил свион. За Соколика Захарка с меня шкуру спустит и оставит в закупе до конца дней моих, — говорил обреченно Тимофей.

— А ты речи Захарке — то, что я брал Соколика. Пошто тебе страдать, коль мне пособлял.

— Ладно, Лексей. Ужо яко — нибудь отвечу. Неси — ко деготь. Старик заспешил мелкими шажочками, сбегал в курень и вынес оттуда березовый туесок с дегтем. Тимофей острым ножом срезал свисающую шкуру на шее лошади. Конь резко дернулся и снова застыл, прислушиваясь к тому, как смазывали ему дегтем рану и к спокойному шепоту юноши.

— Тихо, тихо, Соколик. Не дергайся. Вот тако мы тебя обиходим. Вот здесь еще помажем. Вот тако. Ты все разумеешь. Ты славный коник. Иди, погуляй, — Тимофей похлопал коня по крупу и пустил его пастись.

Вдвоем с Лексеем они ошкурили волка, смотали шкуру. Молодые холопы собрали разбежавшихся овец, загнали их в кошару и снова все собрались у догоравшего костра. Лексей и Тимофей, опустив головы, молчали. Самый молодой из холопов, Филат, спросил:

— Допел бы ты нам песню, Лексей.

— Не до песен нонче, молодцы. Вишь яко негоже содеялось с конем — то. Пойду к Захарию. Пусть меня карает за коня.

— Никуды ты не пойдешь, Лексей. Моя вина. Конь продан свионам. Я не должен был брать его. Моя вина, — еще раз повторил Тимофей.

— За то, что спас от волка Захарий должен тебя еще наградить, — сказал Филат.

— Ага, наградит. Не преминет наградить вожжами, — помешивая угли в костре, — сказал Градислав.

— Выдюжим, — буркнул Тимофей. — Вожжи — то не самое страшное. Страшнее быть всю жизнь обельным холопом. И пошто то тако деется, что все приходят в сей мир голыми, ничегошеньки не имея, а одни становятся потом господами, а другие рабами. Ну, ладно бы родились вместе с золотом аль со знаком каким, что сему быть боярином, а сему холопом. Тогда бы я уразумел бы сие….

— Тако богу угодно, — сказал Лексей. — Вот родился ты холопом, и быть тебе, Тимоша, холопом. У кого якие матушка да батюшка, тому тем и быти.

— Тимофею хотелось бы из холопов да в князья попасть, — сказал Варак. Все дружно засмеялись.

Тимофей рассердился:

— Хватит вам зубы скалить. Вона Воз яко повернулся, вборзе утро. Собирайте коней, пора домой.

— Тимофею не терпится получить свои вожжи, — снова сказал Варак, но на этот раз никто не обратил внимания на его слова.

Ранним утром, когда еще только серело небо на востоке, когда на горе пробили первые била, Тимофей с холопами вернулись из ночного. По еще сонному подворью ходил старый козел Бек, которого держали в стайне, чтоб ласки не щекотали лошадей. Бек ходил по двору в поисках собаки Бровки, с которой резвился по утрам. Тимофей привязал Соколика у коновязи, а сам пошел к отцу сказать о случившемся. Пока холопы загоняли лошадей в стайню, Варак, чтоб порезвиться, науськивал козла на коня. Козел легонько толкнул Соколика в бок, но конь, не расположенный к игре, отодвинулся от козла. Тогда Варак подвел Бека к морде лошади и хотел за узду повернуть коня, но обозленный Соколик схватил злого холопа за руку зубами. Варак завизжал, схватил хворостину и стал бить невинное животное, норовя попасть по ране. Тимофей вместе с отцом вышел из хижины. Когда он увидел, как холоп бьет Соколика, закричал:

— Ты что деешь, собака? Не тронь коня!

— А пошто он кусается, — показывая окровавленную руку, закричал Варак и еще раз хлестнул коня.

Тимофей, не стерпев, побежал к Вараку и кулаком в ухо свалил его с ног. Перепуганный холоп отполз от сердитого Тимофея, схватился на ноги и побежал жаловаться Захарию.

— Негоже, сыне, людей бити, — сказал Петр, мелкими шажками подходя к сыну.

— Негоже, еже человека. Нешто Варак человек, что бьет язвенного коня? Злее уноши я не видел.

— Не от доброй жизни то. Его бьет отец, бьет Захарий, а он в отместку бьет, кого может.

— Но конь — то в чем повинен? Соколик никогда не кусался. Сие, знать, довел его Варак, что тот его укусил.

Петр подошел к коню, погладил по морде, провел рукой по загривку, похлопал по крупу, разворачивая к чуть поднимающемуся солнцу.

— Успокойся, Соколик. Не все люди одинаковы, яко и кони. Есмь добрые, а есмь и злые. Ты ужо потерпи, Соколик ясный, мы ее, твою ранку чистою росой промоем, мы ее настоями попользуем, запамятуешь про нее. Потерпи, голубок. Будешь еще резвее бегать. Ты, Тимоша, — сказал Петр, выбирая из краев раны шерстинки, — зри, чтобы муха на рану — то не садилась, а я пойду траву да живицу приготовлю, — заспешил, как мог, старый к хижине.

В воротах показался Захарий. Переваливаясь, медвежьей походкой, он направился к коновязи. Узкими заплывшими глазами уставился на шею лошади, потом развернувшись всем грузным телом к Тимофею, прошипел, брызгая слюной:

— Што сие?

— Волк! — отступая на шаг, сказал Тимофей.

— Не углядел? Пошто брал Соколика в ночное? Кто дозволил? Кто, пытаю тебя! — краснея бычьей шеей, кричал купец.

— Да ведаешь ли ты, сучье вымя, сколь мне придется выложить золотых свиону? Не углядел! Заслушался сказок этого старого пня Лексея и не углядел.

Тимофей, опустил голову, молчал.

— Я тя научу, коль отец не учит. Вот пойдем к вирнику, он ужо наложит купу на тебя дармоеда. Пороть! Пороть! — завизжал и затопал ногами Захарий.

— Эй, Митряга! — крикнул он угрюмого, неразговорчивого коновода.

— Пороть вожжами, да так, что шкура клочьями висела.

Митряга взял вожжи, сложил их вдвое, пробурчал:

— На колоду, — и пошел к стайне, где лежала дубовая колода.

Тимофей стащил через голову полотняную рубаху и, опустив голову, пошел покорно за Митрягой.