Мои впечатления о XX веке. Часть II. 1953—1968

Валентин Скворцов

Заслуженный профессор МГУ Валентин Анатольевич Скворцов во второй части своих мемуарных записок рассказывает об общественной и культурной жизни Московского университета на фоне исторических событий, которые в 50-е и 60-е годы переживала страна и мир. Это было время неустойчивой хрущевской оттепели, закончившейся поражением пражской весны. Автор, ставший студентом МГУ в 1953 году, описывает, каким ему в то время виделся окружающий его мир и что повлияло на эволюцию этих представлений о мире.

2. Колхозное лето

О двух неделях работы в колхозе я постарался в своем дневнике записать очень подробно. Мне казалось, что это очень важный жизненный опыт, особенно для моего будущего писательства, на которое я продолжал надеяться. Поэтому я в своих записях останавливался на деталях нашего быта, попытался описать поступки и характеры всех членов нашей бригады, собираясь это использовать в описании своих героев. Нас было 16 человек, 8 девочек и 8 юношей. Бригадиром еще в Москве на бюро мы назначили одного из комсоргов наших групп Лешу Бармина, а я назывался комсоргом бригады. Среди ребят выделялся своей некоторой замкнутостью и молчаливостью Аркаша Поволоцкий, который лишь изредка вставлял в разговор остроумные замечания. Как раз у него была с собой «Оттепель» Эренбурга, которую он мне дал почитать. В моей дневниковой записи много рассуждений о нем. Дело в том, что за его сдержанностью чувствовалось довольно ироничное отношение к этой нашей работе в колхозе, а заодно и вообще ко всей нашей советской действительности. Это мне, конечно, не могло нравиться. Но я готов был ему это простить за его остроту ума, интерес к литературе — особенно хорошо он знал французскую классику. У меня еще сохранялось убеждение, что умные люди не могут, в конце концов, не понять важности и правильности тех высоких целей, с достижением которых связано построение коммунистического общества. И наоборот, идейные дураки только компрометируют эти великие цели.

Аркаша часто работал в паре с Витей, который был старостой нашей группы на первом курсе. Они сошлись с Аркашей на своем прохладном отношении к работе. Но у Вити это происходило просто от слишком бережного отношения к себе. В первые дни он ходил в белой панаме и все спрашивал, не очень ли у него покраснела спина, как бы не перегрелась. И все изумлялся себе: я впервые в жизни такое долгое время на солнце. Днем, в обеденный перерыв и вечером мы купались в речке Колочь. Витя плавать не умел, попросил, чтобы его научили. Он влезал в воду в своей панаме. Она в конце концов упала в воду, мы стали ею играть, перебрасывая друг другу, но потом она утонула и ее унесло течением. Так ее и не удалось найти. Витя стал накручивать себе на голову майку. Этому Вите я и раньше не симпатизировал. Он меня раздражал своей привычкой резонерствовать, громким голосом произнося довольно очевидные мысли, не слушая при этом других. В будущем он стал успешным партийным деятелем у нас на факультете, так что мне еще придется его упоминать. Кстати, я тоже плавать не умел, ведь в Волосове у нас не было реки и тем более бассейна. Но я никому об этом не говорил и на третий день как-то научился держаться на воде, стал плавать сначала по-собачьи, а потом и некоторым подобием брасса.

Самым старшим у нас в бригаде был Толя, ему было уже лет 25, и до университета он успел поработать где-то учителем. Но разницы в возрасте не чувствовалось, он как-то сумел раствориться в нашей юной компании. Он уделял внимание нашей симпатичной Лиде Казаковой. Она ходила в соломенной шляпке и выглядела эдакой дачной барышней. Какая-то колхозница ею залюбовалась: «Вы, наверно, москвичка. Такая нежненькая, прямо балерина». Толя звал ее кнопкой и кошечкой. Она отвечала — мяу-мяу. Когда они работали рядом на прополке моркови и за ней оставался невыдернутый сорняк, Толя указывал: «Лидочка, сорнячок». Лидочке это, видимо, нравилось. Но это очень раздражало еще одного претендента на Лидочкино внимание Марика Коваленка. Он довольно глуповато пытался чем-нибудь зацепить Толю, говорил, что у Толи очки превращают морковку в сорняк. Марик был болезненно самолюбивым, если на кого-то злился, то всегда старался как-то высмеять обидчика, и при этом всегда неудачно. Он на следующий год стал моим соседом по общежитию. Так что о нем и о его судьбе, к сожалению, печальной, я еще буду писать.

Мы работали в деревне Новое село Можайского района, недалеко от Бородина, а в соседних деревнях работали две бригады с первого потока нашего курса. Кстати, у нас был один перебежчик с первого потока. Это Володя Лин, который к нам присоединился из-за своей Нади. Об этой паре я уже упоминал, когда говорил о дне рождения у Риммы. Они были почти семейной парой и вскоре действительно поженились. Володя всегда был при Наде, звал ее Надюшей, очень трогательно о ней заботился, на речке помогал ей надеть тапочки, давая опереться на себя. В то же время он умел окрасить юмором свои ухаживания. Когда нас везли в грузовике на работу в поле, нам приходилось стоять в кузове, держась друг за друга. Еле удерживались на ухабах. Володя чуть не упал, и попросил, чтобы его пропустили пройти к Наде, которая прочно стояла впереди, держась за верх кабинки. «Пустите меня, мне надо Надю охранять», — сказал он и стал за нее держаться. Свои трогательные заботы о Наде Володя распространил на всех девочек. Под его руководством мы принесли девочкам в дом, где их поселили, сено для матрасов, поделились с ними одеялами. Им предстояло спать в коридоре одного из домов, а мы поселились на чердаке другого дома. Дни стояли жаркие, и чтобы не работать в жару, мы вставали в 6 утра и работали до 12, а потом после обеда с 4 до 10 вечера. Леша был очень деловым и ответственным бригадиром. Утром и после обеда беспощадно будил нас, во время работы перерывы объявлял точно по минутам, назначал нормы, которые мы должны выполнить. Он жаловался мне на плохую работу Аркадия с Виктором и просил поговорить с ними. Очень серьезно обсуждал со мной, кого назначить завхозом бригады, и справится ли Рая, которую он предлагал. Всякие вопросы, иногда довольно мелкие, он обсуждал со мной тихо, как бы заговорщицки. А когда что-нибудь получилось и он доволен, он весело наклонял голову вперед и радостно и сильно потирал руки. Дескать, дело сделано. По вечерам он ходил к колхозному бригадиру узнать о работе на следующий день. Работали мы в основном на сене. Девочки подгребали подсушенное сено граблями, а мы складывали его в копны, работая вилами. Пару дней работали на прополке. Эта была более нудная работа. Когда мы работали на прополке моркови, Леша втыкал впереди палку, до которой предстояло дойти, чтобы выполнить норму. Эту палку мы прозвали воблой. Это слово у нас стало нарицательным, потому что в автобусе по дороге из Москвы у нас с собой было много сушеной воблы. Она была очень твердая. Мы ее всю дорогу ели, с трудом разгрызая, и потом уже смотреть на нее не могли. Все не очень симпатичное мы стали называть воблой. Поэтому, когда Лешину палку, отмерявшую норму, кто-то назвал воблой, Толя попросил, чтобы для него воблу ставили не впереди борозды, а сзади, и он тогда быстрее выполнит норму, убегая от ненавистной воблы. Леша обычно работал в компании с нашим завхозом Раей и ее подругой Лидой Волковой. Позднее Леша с Лидой составили еще одну супружескую пару из нашей бригады. С Лешей мы и позднее соприкасались по разным общественным и учебным делам. Он стал профессором, работал в нашем университетском Институте механики, а недавно в интернете я обнаружил, что он оставил интересные записки о своей родословной. Он там начинает со своего прапрадеда, который был потомственным купцом в Серпухове. Его дело продолжали его сыновья и внуки. А дед Алексея после революции был сослан в Вологду, а в 37-м году арестован. В Вологде прошло детство Алексея. В семье он получил глубоко религиозное воспитание, но в его студенческие годы это никак не проявлялось. В своих записках Алексей пишет: «Должен сказать, что никто дома меня не учил, что можно говорить, а что нельзя. Это пришло ко мне с осознанием самой жизни. Я понимал, что мы живем в двух мирах: один мир — это семья, где один круг общения, одни вещи, а другой мир — внешний мир, который в определенном смысле враждебен „нашему“, и надо уметь в нем устраиваться, вживаться в него, не раскрывая своей внутренней жизни и жизни семьи». Однако не думаю, что в те годы, когда мы с ним вместе занимались комсомольской работой, он кривил душой и лицемерил, как-то, действительно, вживался во «враждебный мир». Он был очень искренним и чистым человеком. Временами даже казался мне немного наивным. Просто, видимо, какие-то навеянные верой основные моральные принципы глубоко в нем сидели, и он естественным образом им следовал в любой обстановке. А в постсоветское время в 90-е годы Алексей активно участвовал в решении вопроса о возвращении церкви помещения университетского храма Мученицы Татьяны, где до этого был Клуб гуманитарных факультетов. Об этом я тоже прочитал намного позже в интернете, раньше об этом не знал.

Два дня выдались дождливыми. В первый день дождь был несильный и мы еще работали на посеве турнепса. Но на второй день уже начался ливень. Мы оказались свободными от работы и решили подготовить концерт для колхозников. Мы втроем — я, Володя и Надя — надели плащи и пошли в местную библиотеку поискать материал для концерта. Библиотека, правда, оказалась закрытой, но мы разыскали библиотекаршу и попросили ее пойти с нами. Библиотекаршей оказалась хорошо знакомая нам колхозница, которая работала с нами на уборке сена и шумно спорила с трактористами и с председателем, которые, по ее мнению, что-то не так делали. А библиотекой оказался шкаф с книгами в колхозном клубе. Мы нашли там Чехова, Гоголя, Шолохова, еще что-то и потащили все эти книги под плащами в дом, где жили наши девочки. Стали подбирать, что можно использовать. Я вслух почитал несколько рассказов Чехова. Пообсуждали, какие из них можно инсценировать. Но концерт организовать не пришлось, погода выправилась, и свободных дней больше не было. А я вдруг заболел, температура поднялась до 39 градусов. Наша медсестра принесла мне стрептоцид. Ребята договорились с хозяйкой и уложили меня на кровать в избе. Температура продержалась два дня, а на третий к вечеру я уже объявил себя здоровым. На время моей болезни выпало одно из воскресений. Нашей бригаде разрешили полдня не работать, и ребята сходили в Бородино, в музей. А я туда сходил попозже в обеденный перерыв. Прошелся также по Бородинскому полю, посмотрел памятники Кутузову, Багратиону, полкам, участвовавшим в сражении.

В последний день работы вечером устроили прощальный ужин. По жребию двоих выделили для похода в магазин. На застолье пригласили хозяйку и хозяина, который принял активное участие в вечере. Он принес меду и посоветовал нам добавить его в водку. Он много рассказывал о своем участии в войне, о том, что в девяти странах побывал за время войны. А хозяйка стала нам рассказывать о делах колхоза, похвалила председателя, который возглавляет колхоз уже 12 лет. Потом одобрительно отозвалась о реформах Маленкова, снизившего налоги для крестьян. Тогда в народе власть все еще отождествлялась с Маленковым, а роль Хрущева в структуре власти еще не была видна.

После разговоров мы вышли на крыльцо и долго пели. Когда нас на следующий день на автобусах привезли в Москву и мы вошли в университет через главный вход со стороны Ленинских гор, мы не узнали себя в зеркалах вестибюля — настолько забронзовели наши лица от загара, да и одеты мы были еще не для Москвы. И здание университета казалось сказочным дворцом после нашего чердака в деревне. Из колхоза мы привезли справку, в которой говорилось, что наша бригада поработала «хорошо и безукоризненно». И мы дразнили ребят из бригады с первого потока, которые вернулись в МГУ одновременно с нами и которым написали в справке лишь «работали добросовестно». Никакой оплаты труда студентов в колхозах тогда не предусматривалось. Лишь через несколько лет, когда началась целинная эпопея, студенческие отряды начали хорошо зарабатывать, и появился новой тип комсомольских активистов с предпринимательской жилкой.

В это лето у нас дома было много гостей. Приезжали папины братья Виктор и Михаил со своей женой Натой, а также моя конечновская бабушка. Все гости каким-то образом умещались в нашей комнате в Братцеве. Спали гости на полу. Перед окнами нашей комнаты был маленький садик, где мы с папой соорудили небольшой стол, за которым я мог заниматься. Но занимался я довольно бестолково. На первом курсе у меня много времени занимало конспектирование разных работ классиков марксизма к занятиям по марксизму. Конспекты были обязательным условием получения зачета. И чтобы освободить себе время на втором курсе, я не придумал ничего более полезного, чем заняться конспектированием работы Сталина «К основам ленинизма», которую нам предстояло изучать. Занимался я также языками, английским и немецким. А математикой почему-то позанимался довольно мало. Видимо, я по-прежнему не ощущал, что математика является центром моих интересов.

Я регулярно читал «Литературную газету», где было много статей, посвященных подготовке к намеченному на декабрь Второму Всесоюзному съезду советских писателей. Первый съезд состоялся 20 лет назад, и поэтому второй съезд воспринимался как важное общественное и даже политическое событие. Как раз в это время я прочитал статью Константина Симонова с критикой «Оттепели» Эренбурга, о чем я уже писал. Конечно, и эта, и другие критические статьи в «Литературке» писались тогда со строго партийных позиций, но все же какая-то дискуссия шла, и мне это было интересно читать. Например, был помещен ответ Эренбурга на статью Симонова, была статья Валентина Овечкина, который еще в 1952 году напечатал в «Новом мире» свои очерки «Районные будни» о проблемах деревни. Прочитал я тогда и роман Фаста «Подвиг Сакко и Ванцетти». Говард Фаст был коммунистом и считался у нас в то время чуть ли не главным современным американским писателем. Когда он в 1957 году вышел из компартии в знак протеста протии действий Советского Союза в Венгрии, его перестали издавать и вообще упоминать.

Иногда у меня возникало желание продолжить работать над своей начатой в школе книжкой «Наша жизнь». Я прочитывал уже написанное, оно мне не очень нравилось, но все же в отдельной тетрадке я часто записывал какие-то наблюдения или мысли, которые могли пригодиться для книги. И в дневнике у меня порой встречается фраза: «Вот это надо бы подробнее записать для „Н. Ж.“». Продолжал я следить и за событиями в мире. В своем дневнике я отметил, что в июле закончилась Женевская конференция по урегулированию проблем Кореи и Индокитая. По поводу объединения Кореи, где военные действия закончились еще раньше, никаких результатов достигнуто не было, а в Индокитае французы прекратили свои военные действия и вывели свои войска. При этом Вьетнам был разделен на две части по 17-й параллели. Тем самым закончилась так называемая Первая Индокитайская война.