Трамвай её желания

Валериан Маркаров, 2022

Перед вами сборник короткой прозы, позволяющий судить о многогранном творчестве писателя. В нём нашли свой приют пронзительные истории о человеческих судьбах, о любви и смерти, о страсти и одиночестве, о таинственном прошлом и фантастическом будущем, в которых, порой, трудно провести грань между реальностью и вымыслом. Романтические и философские, жизнерадостные и жуткие, все они написаны неповторимым почерком мастера, не перестающего удивлять своего искушённого читателя неожиданной развязкой.

Тайна синьоры Герардини

На пьяцца Санта Мария Новелла, почти напротив Папской залы, которую Синьория Флоренции предоставила Леонардо для росписи картонов, находился дом некоего мессера Джокондо. Он владел большим поместьем в Маремме, выращивая на тех лугах стада страстных быков-осеменителей и разводя кучерявых овец. Сие прибыльное занятие, вкупе с умением надёжно помещать свои деньги, дабы с божьей помощью они умножились, принесло богатому землевладельцу финансовый успех и твёрдо поставило на ноги, хотя и вынуждало к частым и долгим отлучкам. Как бы то ни было, он не стал довольствоваться, образно говоря, одной дойной коровой. И решил завести и другую, открыв при доме весьма просторную лавку по продаже ткани. Леонардо время от времени захаживал туда для своих новых приобретений.

Пришёл он сюда и на этот раз. И взгляд его встретился с молодой синьорой лет двадцати восьми, похожей на хорошо распустившийся цветок. Такой красотой могли обладать лишь барышни-патрицианки.

— Добрый день, — приветливо произнёс он. — Могу ли я видеть хозяина?

— Моё почтение, синьор. Вынуждена вас огорчить. Мессера Джокондо сейчас нет, — учтиво ответила женщина, — но он вот-вот должен вернуться с новыми тканями. Я готова помочь…

Узорчатое шёлковое платье бордового цвета облегает её тело, мягко обрисовывая грациозные линии. На рукаве вышит рисунок в виде цветка ириса. А декольте, вырезы которого сделаны спереди и на спинке платья, деликатно подчёркивают узкую ложбинку на груди и длину её шеи, и говорят об отменном вкусе хозяйки. Что-то необъяснимо знакомое, почти родное, таится в её внешности.

— Альбиера, — пронеслось в голове. — Пресвятая Дева, какое поразительное сходство! — Женщина действительно напомнила ему Альбиеру, мачеху, что была так добра к нему, заменив в детстве мать. Но кто она, эта таинственная особа? Не иначе как дочь хозяина?

— А я знаю вас, синьор. Вы — Леонардо да Винчи! Пред вашим талантом склоняются все головы Фьоренцы!

— Я, коли вам известно, донна… — он запнулся, не зная ее имени…

— Лиза Герардини… — представилась она, слегка улыбнувшись.

— Синьорина Герардини… — повторил Леонардо.

— Синьора… Я замужем за Франческо дель Джокондо. Вы можете звать меня донной Лизой.

— Замужем за купцом Джокондо? — пронеслось в голове. А она, словно читая его мысли, продолжала:

— Да-да, мессер Леонардо, вы не ослышались. Я его вторая жена…

Слушая её, ловя каждое произнесённое ею слово, Леонардо не мог не заметить таинственного блеска и влажности её глубоких, моментами печальных, глаз, а в углублении шеи — участившегося биения пульса. Её внешность повергла его в смятение и некий необъяснимый страх. Казалось, между ними проскочила невидимая искра взаимного притяжения. И, улыбнувшись в ответ на её лёгкую улыбку, Леонардо почувствовал — эту женщину он знает давно, к тому же, её сходство с Альбиерой по-прежнему не давало ему покоя.

— Так что же вас привело к нам, мессер? Верно, ткань… Тогда я к вашим услугам. Муж рассказывал, что вы — маг и волшебник — сами же и превращаете её в одежду. Простите мою пытливость, но может ли быть, чтобы вам не удалось отыскать искусную швею во всей Фьоренце?

— Не думаю, что это нечто постыдное… шить самому…

— Ну что вы, мессер, что вы?! Напротив! Я восхищена! Сколько же в вас безграничного дарования!

— Одеяния мои далеки от совершенства, донна Лиза. Я только учусь, можно сказать — экспериментирую…

— Вы скромный человек! Позволю себе отметить, что ваши «эксперименты» венчаются несомненным успехом!

Зрачки её глаз расширились, когда она оценивающе разглядывала его одежду: на его голове водрузился красный берет с пером; камзол, облегающий корпус, доходит до талии, с вырезом спереди на груди; ниже выреза красуется вставка благородного жёлтого атласа. Пытливый взгляд женщины легонько перебежал на рукава — длинные и широкие, — с разрезами на плечах; из-под них видны зелёные рукава нижней, облегающей одежды — гавардина.

— Изумительно! Впрочем, я наблюдала вас и в другом одеянии, ведь вы ежедневно проходите мимо наших окон в Папскую залу. Ах, оно было таким грациозным, почти античным: эта плавность, свободно ниспадающие складки, очерчивающие безупречные человеческие пропорции. И ткань у вас крайне дорогостоящая — пурпурный бархат, шёлк, венецианская винно-красная парча с золотыми нитями…

— А вы знаете толк в тканях, донна Лиза, — то ли спросил, то ли констатировал Леонардо.

— Не столько в материи, как в моде. Ведь, право же, наша Фьоренца есть столица не исключительно одних лишь искусств, но и моды. Хотя, я боюсь, что пальму первенства в скором времени у нас может отобрать Венеция… Да, так вот, синьор Джокондо не без оснований полагает, что я успешно заменяю его в этой лавке. Порой даже приходится думать, что он женился на мне ещё и по этой причине… — за внешней улыбкой она попыталась укрыть внезапно появившуюся меланхолию, и замерла в целомудренной нерешительности. — Впрочем, давайте перейдем к делу, маэстро. Скажите мне, чему ваш изысканный вкус отдаёт предпочтение? Парче? Бархату? А может быть, льну или нашему знаменитому флорентийскому кружеву? Либо всё-таки шёлку?

— А что вам более по вкусу, донна Лиза?

— Я предпочитаю шёлк, конечно же, шёлк. Вы только взгляните, как он тонок — тоньше паутины! Какое пленительно красивое переливание и блеск! — её рука легонько коснулась развешанных повсюду рулонов разных цветов и оттенков. — Кстати, мессер, а известна ли вам история оного прелестного материала?

— Уверен, не столь хорошо, как вам, — уклончиво ответил он.

— Скажу я вам, что история шёлка окутана легендой. Был он якобы открыт любимой наложницей легендарного Желтого императора ЛэйЦзу. Однажды, во время утреннего моциона, она обратила внимание на гусениц, пожиравших тутовые деревья, а случайно уронив в горячую воду кокон, вытянула из него, к удивлению своему, длинную нить. — Лиза загадочно улыбнулась и посмотрела ему в глаза. — Много позже, другая женщина — прекрасная Феодора, сумевшая превратиться из танцовщицы и блудницы в законную супругу императора Юстиниана, — поспособствовала распространению шёлка по миру. Вам, наверное, известно, что в те времена Византия получала очень дорогой сырец из Персии. Феодора сдружилась с молодым странствующим сирийским купцом и очаровала его, а тот рискнул привезти ей в дар личинки шелкопряда, спрятанные в своём, выдолбленном внутри, посохе. Вот так шёлк и попал в Константинополь, а оттуда — к нам. Не стану скрывать, что торговля этим чудеснейшим материалом приносит баснословные доходы…

— Прекрасная Феодора и продавец шёлка… — подумал Леонардо. — И прекрасная Лиза Герардини и продавец шёлка Франческо дель Джокондо…

Лиза же, не сводя с него глаз, читала его мысли, а затем озвучила их вопросом:

— Признайтесь, маэстро Леонардо, не искали ли вы сию минуту некую аналогию? Впрочем, в отличие от Феодоры, я никогда не была танцовщицей…

— Интересная история, — единственное, что сказал Леонардо, желая избавить собеседницу от неловкости.

— Вы, верно, знаете, что сия чудесная ткань обеспечивает должный уровень гигиены, ведь эти отвратительные вши и прочие паразиты, что разносят болезни по нашим городам, не живут в складках шёлковых одеял и белья…

«Такие лица редки», — думал в тот момент Леонардо, внимательно следя за ней. — «Очень редки!».

Действительно, она улыбалась удивительной улыбкой; её прекрасные глаза, лёгкой насмешкой светившиеся из-под еле заметных бровей, сияли, как будто она заигрывает. Но с кем? Неужели с ним? Было ли это кокетством с её стороны? Очаровал ли её Леонардо, умевший одной своей улыбкой расплавлять самые холодные сердца?

Их беседа длилась некоторое время, нося приятельский характер, словно знали они друг друга давно, пока в двери не появилась крупная фигура самого хозяина.

— Мессер да Винчи! — раскатисто возгласил он, снимая шляпу в учтивом поклоне, и вытирая платком потное лицо. — Весьма и весьма рад вашему визиту! Вы уже успели познакомиться с моей красавицей-женой? — он коснулся потрескавшимися на ветру губами нежной руки молодой супруги. — Она — воплощённая добродетель. Лиза, дорогая! Великая честь оказана нашему дому: пред тобой сам маэстро Леонардо да Винчи! Нынче, маэстро, привез я новую партию восхитительной ткани на любой вкус и цвет, и хотел бы предложить вам, человеку утончённому, взглянуть. Нет сомнений, вы найдёте здесь всё, чего только пожелает ваше пристрастие. Ах, да, чуть не забыл! Пользуясь блестящей возможностью лицезреть вас, позвольте узнать, не будет ли ваша милость так благодушна, чтобы написать портрет моей ненаглядной Лизы?

— С превеликим удовольствием, — ответил Леонардо и заметил, что глаза женщины засияли, а в уголках губ вновь родилась еле уловимая улыбка.

— Так, стало быть, вы ничего не имеете против?

— Вовсе нет, синьор. Но… лишь с одним условием…

— С условием? С каким же, маэстро Леонардо? — нетерпеливо спросил расчётливый дель Джокондо. — Вы знаете, человек я, слава господу нашему, имущий, в меру состоятельный, и могу позволить себе заплатить за портрет вашей кисти любую цену.

— Я как раз об этом…

— Ну, так назовите вашу цену, маэстро Леонардо, прошу вас. Отбросьте прочь, хоть на время, присущую вам скромность! — упорствовал тот.

— Я хотел сказать, синьорДжокондо, что возьмусь за портрет, но не соблаговолите считать эту работу заказом. Я не приму денег.

— Хм. Ну, коли так, то что же поделаешь? Не смею вам перечить, маэстро. — произнес купец, в изумлении уставившись на гостя. — Хотя, мне кажется, я догадываюсь, в чём тут дело. Вполне возможно, ваше творческое «Я» требует сотворить кое-что, так сказать, для услады собственной души, но никак не для пользы кармана. Как коммерсанту мне нелегко это понять: без дохода нет утехи, но мне вас не переуверить… посему, решено! Вы могли бы начать в пятницу, после мессы, маэстро? Мы не хотим докучать вам… всего один час, коротенький час в день…

— Тогда и у меня есть одно небольшое условие, — вдруг произнесла женщина, повернув голову к мужу. — Думаю, вы не станете возражать, сударь, если я буду позировать в простом тёмном платье, с прозрачной вуалью на голове?

— Что я слышу, дражайшая моя госпожа? Всем известны ваши безмерные добродетели — благочестие и милосердие к больным и просящим. Но, дать позволение любимой жене позировать в простом платье, как простолюдинке? С нашими возможностями и положением? Ну уж нет, это немыслимо и, по меньшей мере, странно! Вы только пожелайте, радость моя, и вам пошьют любое роскошное платье для сего изображения!

— Будьте так любезны уступить мне, сударь, хотя бы на сей раз, — её глаза внезапно стали влажными, наполнившись унынием. — Я ведь прошу не слишком многого…

— Хорошо, хорошо, Лиза, будь по-вашему, — сухо согласился супруг, поджав губы и махнув рукой. Но тут же обратился к Леонардо:

— Надеюсь, маэстро, вы не откажетесь отобедать в моём скромном доме, чтобы засвидетельствовать нам с Лизой своё почтение?

Спустя некоторое время он, по обычаю, долго глядел вслед удаляющемуся гостю, а затем, обернувшись. позвал жену:

— Лиза, душа моя, я так утомился с дороги. Эти многодневные разъезды выбивают меня их сил. Подайте же мне поскорее нашего доброго старого винаиз погреба. Оно давно ждёт подходящего случая. Нет, подайте мне двойную порцию вина! И любви!..

* * *

Итак, Леонардо начал писать портрет молодой флорентийской дамы. Она приходила к нему в мастерскую сразу после мессы, и, всякий раз, когда переступала порог, чем-то необъяснимо ярким и новым наполнялось всё пространство. Он же, обычно такой спокойный, всегда нетерпеливо, с какой-то тревогой, ожидал её прихода, тщательно приготовляя мастерскую, расставляя по местам кисти, палитры, краски. Оказалось, он отвык от испарений уксусной эссенции, скипидара, лака и льняного масла. Глаза у него щипало и жгло, от этого болела голова, но он её ждал! Поправлял кресло, в которое она должна была сесть. Специально включал струи музыкального фонтана собственного изобретения, что находился посреди двора, через который должна была пройти Лиза Герардини. А вокруг фонтана он своими руками посадил её любимые цветы — ирисы. И всё волновался: не опаздывает ли? Она ведь знает, как я жду. Нет, она не может не прийти. Должна прийти!

А вскоре, узнав, как донна Лиза любит кошек, он за большие деньги приобрел забавного чёрного кота с глазами разного цвета — и она стала с ним играть. А в душе у Леонардо играла музыка.

Музыка! Как же он мог об этом забыть? Она — неаполитанка по происхождению — не может быть равнодушной к музыке! — и художник, чей возраст перевалил за полувековой рубеж, попросил одного из своих учеников, Андреа, принести ноты и настроить виолу. А другому, Аттаванте Мильоротти, тому самому, кто когда-то поехал с ним в Милан петь и играть на изобретённой им серебряной лютне в форме конского черепа, он повелел подготовить весёлую, но в то же время глубокую и утончённую музыку. Раз за разом, лучших музыкантов, певцов, рассказчиков, поэтов и остроумных собеседников приглашал Леонардо в мастерскую, чтобы они развлекали её во избежание скуки, свойственной тем, с кого пишут портреты. Он изучал в её лице игру мыслей и чувств, возбуждаемых беседами и музыкой. А когда музыканты принимались играть, он брал кисть, чтобы запечатлеть на полотне самое важное…

В один из дней, когда сеанс позирования был закончен, Лиза молвила:

— Маэстро Леонардо, я вижу, как вы стараетесь ради меня, дабы не допустить моего томления, но я попросила бы вас больше не устраивать подобных забав.

— Почему, донна Лиза? Вам не нравится музыка, или поэзия? А, быть может, вас раздражают рассказчики? — расстроился он, не понимая, как ему развеселить его «музу Молчания».

— Нет, маэстро Леонардо. ЭТИ люди мне не нужны… Мне не может быть скучно в ВАШЕМ присутствии!..

* * *

Шёл третий год их знакомства и отношения между ними день ото дня становились всё более доверительными. Лиза поведала Леонардо, что происходит она из некогда богатого рода, который во время французского нашествия в 1495 году разорился. У отца её, бывшего вельможи, росли большие долги и семье грозила потеря единственного, что у них оставалось — родового дома. Одним лишь выходом было выгодное замужество дочери, только оно могло спасти семью от полного разорения.

— Я должна была заботиться о семье, поддерживать её, ожидая кого-то, кто решит мою судьбу. Ночи напролет я молилась, чтобы меня не заставили выйти замуж за того, кого я даже не знаю… Но в шестнадцать лет мне пришлось отдать себя Франческо дель Джокондо, невзирая на слишком большую разницу в возрасте. Так повелел отец, а я не смела ему перечить, — сегодня она была особенно открытой и уже не прятала своих мокрых глаз.

— Не плачьте, прошу вас, — Леонардо всеми силами пытался утешить её уныние. — Судьба всегда преподносит нам испытания… — он протянул ей фарфоровую чашу с ключевой водой.

— Вы правы, маэстро, и нужно уметь смиренно принять свои обязательства. Некоторые из них более важные, чем любовь. Брак для меня — это священное таинство. Оно превратило меня в смиренную католичку, знающую своё место в супружеском союзе… Помилуйте меня за то, что я надоедаю вам такими пустяками.

Он снова попытался приступить к работе, сосредоточившись на портрете.

— Сидите так, как сидите, донна Лиза. Не шевелитесь, прошу вас…

— Расскажите что-нибудь, — вдруг произнесла она, сменив позу наперекор его просьбе, и Леонардо понял, что сегодня он не продвинется ни на шаг. — Ну же, прошу вас, маэстро.

— Что бы вы хотели услышать сегодня?

Немного подумав, она произнесла:

— Что-нибудь из ваших сказок. В каждой из них — сама мудрость!

Она любила его поучительные притчи, и он умел их рассказывать своим приятным голосом, простыми, почти детскими, словами, под звуки тихой музыки. И сейчас он был полон готовности развлечь её:

— В таком случае, донна Лиза, я расскажу вам о фиговом дереве. Только прошу вас не перебивать, договорились?

«Дерево это стояло в соседстве с вязом, и, видя, что на ветвях у него нет плодов, и горя желанием заполучить солнце для кислых своих фиг, с попрёком сказало ему:

— О вяз, неужели же тебе не стыдно заслонять меня?.. Но погоди, пусть дети мои достигнут зрелости, тогда увидишь, где ты окажешься!

Когда эти дети созрели, то проходивший отряд солдат, дабы оборвать фиги, всего его изодрал и сломал. И когда так стояло оно, лишённое своих ветвей, задал ему вяз вопрос, говоря:

— О фиговое древо, не много ли лучше было стоять без детей, нежели из-за них прийти в такое злосчастное состояние?

Фиговое дерево ещё долго сокрушалось, залечивая свои раны, а добрый вяз продолжал разрастаться, никому не завидуя и не желая худого…».

Бледность вновь вернулась на лицо Лизы и она тихо заплакала. Леонардо не понимал причины её слез.

— Я хочу попросить у вас прощения, донна Лиза, за то, что расстроил вас. Не надо так печалиться, это всего лишь сказка!

— Здесь нет вашей вины, Леонардо, — негромко сказала она, вытирая глаза краешком белоснежного платка. — Это мне следует просить у вас снисхождения.

А спустя некоторое время, придя в себя, она открылась ему:

— Через год после венчания у нас родилась дочь, чудесная кроха, маленький ангелочек, которая… — ее губы задрожали, — которая покинула меня навсегда… С тех пор я больше не смеюсь, не бываю на празднествах, почти не выхожу из дому, живя в величайшей озабоченности и страхе…

— Не плачьте, бога ради…

— Человек должен плакать по тем, кого он любит. Если он этого не делает, то он не человек. Или не любит…

— Я сердечно сопереживаю вам, донна Лиза.

— Простите, простите же меня, что я обременяю вас мирскими делами, над которыми так высоко воспаряет ваш дух…

— Не позволяйте горю сломить вас…

— Я одинока, маэстро Леонардо, хоть и живу в достатке. Мой супруг — обыкновенный человек со своими слабостями. Не патриций, но, как говорят у нас в Италии, ему многое позволено. Я кажусь ему самым пристойным украшением в доме. Но душа моя и сердце ему не ведомы. Он намного лучше разбирается в быках, овцах, тканях и таможенных пошлинах. Однако же, он мой супруг, и я ему верна.

— Мессер Джокондо питает к вам любовь… Это заметно… — Леонардо был тронут её вспышкой доверительности.

— Но не я… Однако же, будучи воспитанной в правилах нравственности, я научена ценить и уважать супруга вопреки своим чувствам.

— Человек одинок, донна Лиза, Он рождается один и умирает один. Всё остальное приходит и уходит. Мечты. Опыт. Привязанности. Попутчики в определённые моменты жизни. Разочарование…

— Всегда один, — задумчиво повторила она, отвернув голову и остановив тоскливый взгляд на одной точке на стекле в оконной раме… — Вот и вы тоже один. Одинокая жизнь достойна такого мудреца, как вы, маэстро. Но всё же я полагаю, что безбрачие — обет и привилегия тех, кто носит сутану.

— Судьба живописца — это судьба странника и бродяги…

— А мне страшно, очень страшно быть одной…

— В то же время мы есть часть всего. Не забывайте об этом, моя донна Лиза!

— «Madonna Lisa»… — медленно и отчётливо повторила она вслед за Леонардо, продолжая думать о чём-то своем. — Как забавно! Если проговорить это быстро, то слышится «Мона Лиза». Мне по душе звучанье сей мелодии из ваших уст! Оно — как сама жизнь! — и она показала ему непонятную улыбку. — А, кстати, вы позволите мне взглянуть на портрет, маэстро Леонардо? Почему вы никогда его не показываете, пряча картину от моих глаз? Право же, я не сторонний человек…

— Но это ещё не портрет, донна Лиза…

— Хотела бы заметить, что вы однажды назвали меня Моной Лизой! Так продолжайте же величать меня именно так, когда мы одни! Пусть это будет нашей маленькой тайной! А теперь… теперь дайте мне взглянуть на то, что отняло у вас более двух лет… Я этого жажду всем сердцем… — произнесла она с капризностью ребёнка. И, не дожидаясь ответа, медленно поднялась со своего кресла и подошла к мольберту, внимательно всматриваясь в черты лица той, что должна была стать её рукотворным образом в исполнении знаменитого маэстро да Винчи.

— Это я? — с пытливостью спросила она, слегка сощурив глаза. — Значит, вот так я выгляжу со стороны глазами великого живописца?

— Да… — пробормотал он, растерявшись. — Вам не нравится? Вы сердитесь?

— Неужели я и вправду могу быть такой… — она замялась, словно подбирала нужное слово, — такой… невинной? Мне кажется, я смотрю на женщину, какой хотела бы быть.

Он внимательно рассматривал её лицо, его тонкие черты. В огненных лучах заходящего за окном солнца они представились ему в ином, поразившем его виде. Потоки света просачивались сквозь листья и ветви кустарника, их блики блуждали по лицу и плечам Лизы. Ему показалось, что она на мгновенье задумалась. Не сердится ли она на него? Но за что?

— А куда же вы дели мои морщины, друг мой?

— У вас их ещё нет, к счастью.

— Хм, ну что ж. Коли они появятся, то обещайте не скрывать ни единой. Они мне не страшны, я к ним готова… — она улыбнулась, и Леонардо поразила её улыбка — в меру меланхолическая, однако сдержанная, и по-прежнему загадочная. — Кстати, не кажется ли вам, маэстро да Винчи, что вы, рисуя меня, подражаете собственному лицу? Хотя это меня не обижает — у вас благородное и красивое лицо!

— Подражаю своему лицу? — Леонардо задумчиво взглянул на портрет, — Вы наблюдательны, Мона Лиза… Я бы ответил вам, что все художники имеют наклонность в изображаемых ими телах и лицах подражать собственному телу и лицу.

— Неужели? Отчего же так происходит?

— Оттого, что человеческая душа, будучи создательницей своего тела, каждый раз, как ей предстоит изобрести новое тело, стремится и в нём повторить то, что уже некогда было создано ею. И так сильна эта наклонность, что порой в портретах, сквозь внешнее сходство с изображаемым, мелькает если не лицо, то по крайней мере душа самого художника…

— Кажется, я поняла… Впрочем, на портрете этом я улыбаюсь, что удивительно. — перебила она.

— Вам следует это делать! Улыбка так идёт вашему лицу.

— Впору заметить, я благодарна вам, маэстро, за вашу поддержку, за соучастие… и за портрет… Только вашему таланту под силу бросить вызов самой природе, чтобы сохранить мой печальный образ, который время или смерть вскоре разрушат… Как вам это удаётся?

— Лиза… Мона Лиза… — молвил Леонардо, оторвав взгляд от картины, — перво-наперво, мне нужно было воссоздать ваш образ в самом себе, отыскать его в глубинах собственной души. И живость вашего лица передать, быть может, в еле заметной улыбке одними вашими губами…

* * *

Утром другого дня она была весела, шутила, и ей вовсе не хотелось сидеть смиренно, сложив руки перед собой. Леонардо же выглядел уставшим. Работа забирала все его силы, будто высасывая его душу по крохам. По вечерам, когда он оставался один на один с картиной, он с удивлением замечал, что она живёт собственной жизнью. Изображение на ней то улыбается, то смотрит надменно, то темнеет лицом, говоря: «Не пытайтесь разгадать мой секрет!». Тогда он останавливался и начинал всматриваться в черты лица — и картина оживала, фон её становился светлым, появлялись сочные краски… И Лиза начинала улыбаться…

— Вы выглядите угрюмым, маэстро Леонардо? Не случилось ли чего-нибудь неладного? — участливо спросила она.

— Нет, Мона Лиза, — ответил он. — Наверное, это усталость, которая накопилась во мне с годами.

— Видно, вы завалены таким множеством работ, что и сам Сизиф до конца дней своих не смог бы всё довести до конца. Как же великолепно всё, что вы творите. Вы, наверное, успели написать сотни картин в своей жизни? — она посмотрела на него с восхищением и еле заметной жалостью.

— Я писал, но далеко не сотни… Не жалейте же старого смиренного художника! Он не жалок, ибо может быть властелином всего, что существует во Вселенной. Сначала оно возникает в его разуме, а затем — в его руках.

— А вы великий философ, маэстро да Винчи! Подобно Аристотелю или Платону, вы, не хвастая, обладаете той мудростью, которой хвастают другие, не обладая ею. И на вашем лице почти нет морщин, этих следов трудных лет. Я уверена, вы из той самой породы людей, что всегда остаются привлекательными! — сегодня ей отчего-то хотелось шутить. И Леонардо заметил необъяснимый задор в глазах этой тридцатилетней дамы. Как же она прекрасна, когда свет вот так падает на неё сбоку!

— Я была бы не прочь поесть чего-нибудь, — неожиданно изрекла она, еле заметно хрустнув своими тонкими, почти восковыми, пальцами. Леонардо был удивлен, ведь Лиза, сама скромность, никогда раньше не изъявляла подобного желания.

— Не будет ли неуместным, если я предложу вам сладостей? — спросил он осторожно.

— Не вижу в этом ничего предосудительного, — заявила она возбуждённо. — Я боготворю сладости. Это недостаток, от которого не могу избавиться.

— Ваш недостаток прекрасен, Мона Лиза!

— Ваши слова мне льстят…

А потом, наевшись фруктов, отведав торта из марципана, бисквита и подслащенной рикотты с орехами, и с жадностью запив еду греческим вином, к которому были добавлены пряности, она внезапно откинулась в своём кресле. Её лицо побледнело и покрылось капельками холодного пота. Не было сомнений, что её что-то тревожило.

— Вам нездоровится? — забеспокоился Леонардо. — Вы неважно выглядите. Вас тошнит?

— Не обращайте внимания, так бывает по утрам, — сказала она слабым голосом, махнув рукой и отвернув от него лицо.

— Слабость, тошнота по утрам… И вы поправились, должен я сказать, за последнее время…

— Меня сломила смерть моей дочери, Леонардо. Я скучаю по ней. Жду ее, как сухая земля ждёт каплю воды. Зову… И она приходит ко мне, но только в беспокойном сне. В одном и том же плохом сне. Вот и накануне — она вновь мне снилась — всё тянула ко мне свои ручки сквозь колючие ветви зарослей и звала меня криком, не давая сомкнуть глаз… Доктор говорит, что когда-нибудь это пройдет, или останется лишь плохим воспоминанием… Бедное, бедное мое ДИТЯ, навсегда сделавшее меня несчастной…

— А другое вскоре сделает вас вновь счастливой…

— Вы о чём? Что вы говорите, Леонардо? Я не понимаю. — молвила она бессильным голосом, бросив на него мимолётный взгляд.

— Судя по всему, вы носите в себе ребёнка, Мона Лиза, — заключил он, уставившись на неё своими восхищёнными глазами.

— Бросьте! Этого не может быть! — она безнадежно махнула рукой.

— Обычно чутьё меня не подводит. Увидим, кто будет прав.

— Если вы и правы, то умоляю, никому об этом не говорите, — она обеспокоенно схватила его за руку. — Заклинаю вас, ни единой душе! Покуда я сама не пойму… — в ней говорили сомнение и растерянность. И тревога…

— Я ваш друг, Мона Лиза. Никогда не сомневайтесь во мне. Я вам предан…

— Но преданность можно легко спутать с некоторыми другими вещами… — молвила она отрешённо. — Признайтесь, что вы чувствуете ко мне?

— Уважение… Восторг… Привязанность…

— Я хочу, чтобы вы всегда были со мной, Леонардо… — она крепко ухватила его за руку. — До последнего моего дня… Дайте мне слово! — её глаза жадно впились в него в ожидании ответа.

— Вы ВСЕГДА будете со мной, Мона Лиза! И я всегда буду с вами! Обещаю вам! И прошу вашу милость обращаться ко мне с любой просьбой, как к верному другу, и я буду вам во всём помогать, делая всё, что только в моих силах…

— На сегодня достаточно, я полагаю, — неожиданно процедили ее холодные губы. Она оторвала руку от его сильного плеча и, опираясь о подлокотники, тяжело поднялась с кресла.

— Как пожелаете, — ответил Леонардо, кивнув головой.

В тот день она покидала его разбитой, не улыбаясь своей почтительной, но неизменно таинственной улыбкой. Не погладив столь любимого ею разноглазого котика на прощание и не бросив, по обыкновению своему, восторженного взгляда на музыкальный фонтан во дворе, она, слегка сгорбившись, покинула дом, уходя в свою молчаливую тоску. Глядя ей вслед, Леонардо показалось, что за один лишь этот день Лиза постарела на дюжину лет. Боль тяжелым комом встала в его горле, а грусть неровной морщиной пролегла через лоб, оставляя след уходящего времени…

* * *

— Эй, Зороастро, — громко сказал Салаи, войдя вечером, в отсутствие Леонардо, в мастерскую, — не объясните ли вы мне, отчего эта чудаковатая синьора вот уже третий год околачивается в нашем доме?

— Салаи, ты ведь знаешь, что эта почтенная дама позирует нашему учителю.

— Позирует третий год подряд? Да картина эта давно уже готова! По мне — этой донне Лизе просто нечего делать! Надоел ей муж — вот она и приходит сюда поразвлечь себя умными беседами с маэстро, — злился Салаи. — Единственное, что она делает, так только отвлекает нашего Леонардо от заказов, за которые хорошо платят. Вскружила ему голову своими противными вздохами!

— Твоя беда, Салаи, что ты меряешь искусство деньгами! — упрекнул его Зороастро.

— Вечно вы защищаете Леонардо! Ну какое же это искусство? Картина должна радовать зрителя, не так ли говорит маэстро? А эта меня пугает, когда смотрю на неё долго! Иногда мне кажется, что обе — и та, что изображена на картине, и сама живая донна Лиза — с каждым днём становятся все больше похожими на маэстро. Одни и те же черты лица! Одно выражение глаз и улыбка! Какой-то женский его двойник! А вам самому-то не жутко?

— Вовсе нет, Салаи. Что ты выдумываешь? Мне картина улыбается…

— А мне, в каком бы углу комнаты я ни стоял, куда бы ни спрятался — везде эта дама в чёрном находит меня своими глазами и корчит рожи, — хныкал тот.

— Значит, ты того заслуживаешь, Салаи, — засмеялся Зороастро. — Стань добрее и терпимее.

— Но как можно это вытерпеть, если маэстро всего себя отдает этой дурацкой картине? Да он просто влюбился в эту Лизу и умышленно затягивает работу, чтобы подольше оставаться с ней, а она, в знак благодарности, дразнит его своей улыбкой…

— Ничего-то ты не понимаешь, Салаи, художник ты несостоявшийся! Искусство для маэстро есть наука. При помощи своего sfumato он стремится сделать больше, чем делал раньше: создать живое лицо, да так воспроизвести все черты, чтобы ими был до конца раскрыт внутренний мир человека.

— Вот именно, Зороастро, человека! А она, я думал, добрая католичка, а оказалось — ну просто сущая ведьма!

— Ты что мелешь, Салаи? В своём ли ты уме?

— В своём, в своём! Посмотрите на неё повнимательней, приглядитесь — всегда в тёмных одеяниях, в длинных юбках. Её глаза иногда приобретают те же цвета, что и глаза ее котика. А накануне, заметил я, вышла она из дома спиной вперед и обогнула фонтан во дворе против часовой стрелки. Это ли не явный знак ведьмы?

— Глупец ты, Чертёнок! — буркнул Зороастро сердито, покачав головой.

— Как бы там ни было, я готов уничтожить эту мерзкую картину, сжечь ее в топке…

— Что ты несёшь? Вот только попробуй пальцем прикоснуться…

— Ещё как попробую…

— А ведь ты так и не стал человеком!

— А сам-то ты человек? Или просто тень? Тень Леонардо! — выкрикнул Салаи и вовремя выскочил из мастерской, поскольку Зороастро уже в ярости засучивал рукава, обнажая свои ручища и готовясь наказать как следует этого давно уже возмужавшего негодника и любимца маэстро Леонардо…

* * *

Работа над картиной продолжалась еще несколько месяцев. Донна Лиза приходила в мастерскую каждый день, в одно и то же время. Ее беременность была незаметна разве что слепцу, хотя она старательно прикрывала увеличившиеся грудь и живот, инстинктивно, по-матерински, оберегая его живое содержимое, временами толкавшее её изнутри маленькими ножками так, что Лиза издавала какие-то малоразличимые звуки и, вследствие этого, незначительно меняла позу в своем кресле. Её душевное состояние стало переменчивым, стремительно варьируя от радости к печали, от сонливости и заторможенности к капризности и раздражительности…

— Маэстро Леонардо, — сказала она однажды, будучи в приподнятом расположении духа, — как вы думаете, кто у меня родится — мальчик или девочка? О чём вам шепчет интуиция? — и, увидев, что Леонардо медлит с ответом, изрекла:

— Мужья одержимы целью иметь сына, а в результате получают дочь. Я же буду только счастлива, если появится девочка.

Леонардо сдержанно улыбнулся её словам.

— А знали ли вы, — повинуясь тонкому инстинкту кокетства, она откинулась на спинку своего кресла и показала белые зубы, — что до сих пор ни один художник не смог изобразить моё лицо из-за моей нетерпеливости, которая не позволяет мне смиренно сохранять неподвижность позы. Все они, отказываясь от выгодного заказа, говорили, что создание портрета является делом слишком уж ответственным. Почему ВЫ терпите меня, простую женщину — не герцогиню, не куртизанку, и не святую. И что вы со мной сотворили? До вашего появления я жила обычной жизнью: бренчала ключами, читала мораль служанкам, помогала мужу в лавке, а вечером томилась от скуки рядом с ним. Во мне нет ничего, что заслуживало бы вашего внимания. Что вы сделали, чтобы я улыбнулась? Зачем ВЫ вообще взялись за эту работу, к тому же без всякой за сию пытку оплаты?

— Благородство вашего облика, Мона Лиза, заставило меня подвергнуть испытанию мою скромную кисть. А честь выполнять столь высокое задание уже служит достаточным вознаграждением. Я приложу все усилия, чтобы завершить ваш портрет. А деньги… они ослепляют: для художника они сущий яд! Чрезмерное богатство вызывает у человека апатию и портит величайших из мастеров…

— Но вы уходите от ответа, маэстро Леонардо. Я говорю: вы ведь и раньше писали женщин. Умных и тонких, таких как Беатриче д’Эсте и её сестра Изабелла, или Чечилия Галлерани, которые, поговаривают, были образцами изящества и совершенных добродетелей. На своёмпути вы встречали изысканно развращённых куртизанок, и простодушных дев, служивших моделями для ваших мадонн…

— Но, признаюсь, ни одна из них не вызывала во мне столь сильного волнения… Порой мне кажется, что вы заключаете в себе всех других…

— Значит вы нарочно затягиваете работу, наслаждаясь каждой нашей встречей? — спросила она с мистической улыбкой. — Впрочем, не скрою, мне и самой это доставляет удовольствие. В наших беседах вы раскрываете все сокровища своего опыта и мысли. С увлечением рассказываете мне о своих невзгодах, о соперниках, об унижениях, наносимых художнику правителями, которым он служил, о неблагодарности некоторых учеников, и о тайных муках вашей души в поисках истины…

— В путешествиях по дорогам моей жизни, вы, Мона Лиза, будучи великолепной слушательницей, сопровождаете меня во всех моих помыслах. Своими неожиданными взглядами на людей, на искусство и жизнь вы дарите мне новые мысли. Своим вдохновляющим присутствием вы давно стали музыкой моей души. Но по-прежнему остаетесь закрытой для меня…

* * *

В один из дней она явилась в унылом настроении и с поспешностью сообщила:

— Леонардо, друг мой, вчерашнего дня получила я известие из Неаполя. Пишут, что моя мать очень плоха, мало ей осталось… Я намерена отправиться туда как можно скорее. Надо успеть…

— Но это недопустимо, Мона Лиза! Вам нельзя путешествовать в вашем положении, — пытался отговорить ее Леонардо.

— Кто позаботится о ней напоследок? Кто вытрет её пот? Кто сменит ей бельё? Кто подаст ей воды и лекарства? А ведь придётся ещё уговаривать её их принять! Как я могу доверить прислуге уход за ней? Нет-нет, всё решено… Я должна успеть… Если что-нибудь случится, я себе этого не прощу. Никогда! — она была непоколебима в своём решении. — Друг мой, помните ли вы о вашем обещании?

Леонардо посмотрел ей в глаза. Зрачки их были увеличены, а губы подрагивали. Он, не понимая, что она имеет в виду, просто созерцал своим добрым и мудрым взглядом её таинственность, укрытую чёрной полупрозрачной дымкой, словно она позаимствовала у художника придуманное им сфумато для своего покрова. Она надолго замолчала. Казалось, будто она видит всё насквозь, и в этом было что-то жуткое…

— Ваше молчание пугает меня, Мона Лиза, — обеспокоенно сказал Леонардо. — Расскажите же мне, какие мысли бродят в вашей прелестной голове?

— Их слишком много, и, порой, мне не хватает для них даже длинных ночей. И тогда я говорю с Богом…

— И что он вам говорит?

— Он давно потерял желание беседовать со мной. — она тяжело вздохнула, словно пытаясь избавиться от какого-то невидимого груза, всей своей тяжестью давившего на неё.

— Тогда, возможно, вам следует обратиться к молитвам? — Ему казалось, он дал дельный совет, учитывая, какой набожной она была.

— Леонардо, дорогой мой друг, если бы молитвы помогали, то все люди на земле были бы счастливы… А вам я скажу вот что: мужчины никогда не помнят своих обещаний! И вы, к сожалению, не являетесь исключением, — теперь уже капризно молвила она и нижние веки её глаз стремительно отяжелели от влаги. — Но простите, простите меня, я совершенно не контролирую своё пыл. Напомню, что когда-то вы обещали никогда не расставаться со мной.

— Я помню об этом, Мона Лиза, и не отступлю от своих слов.

— Лучше сладкая ложь, чем горькая правда…

Он увидел, как в её зрачках блеснула чуть заметная насмешка, а уголки её губ искривились в улыбке. Она была вне времени и пространства — эта её всезнающая, отрешённая и немного издевательская усмешка.

— Но теперь я спокойна, — зачем-то произнесла она тихо, а затем, чуть громче:

— А скажите, если ли у вас мечта?

— Я с детства пронёс мечту во взрослую свою жизнь — мечту о полёте человека. — ответил он, радуясь тому, что она поменяла унылую тему.

— Человек может полететь в небо? Вы изволите шутить, Леонардо?

— Нисколько, Мона Лиза. Ведь если тяжелый орёл на крыльях держится в воздухе, если большие корабли на парусах движутся по воде, почему не может и человек, рассекая воздух крыльями, овладеть ветром и подняться на высоту победителем?

— Вот и я хочу летать. Иногда мне кажется, что я птица, волею жестоких судеб попавшая в золотую клеть, — она вновь ушла в себя на какие-то мгновения, а потом молвила многозначительно:

— Будущее всегда так неопределенно… Дайте же мне на прощанье вашу руку…

— Будьте осторожны, прошу вас, Мона Лиза. Пощадите себя… и ребёнка!

— Не тревожьтесь обо мне, Леонардо. — лицо её было бледным и утомлённым, а взор блуждал где-то далеко.

* * *

Той тёмной ночью она приснилась ему. Её тонкая улыбка выглядела горькой, а сама она — возбуждённой. Грудь её вздымалась, а голос, более звучный и сочный, чем обычно, говорил ему:

— Многие мужчины теряли разум, поскольку любили меня, а я не желала отвечать на их чувства. А сейчас настал мой черед трепетать. Но вы, великий Леонардо, Повелитель Искусства и Науки, непревзойдённый знаток Природы и Человека, так и не поняли, что я люблю вас так же безумно, как вы безгранично любите свою науку. Я готова дать вам то, чего не могла бы дать ни одна женщина на свете. Но вы никогда не сможете полюбить меня, маэстро! Вот почему я не доверю вам тайну своей души. А если вы все-таки полюбите меня, то я усмирю вас своей любовью и тогда мы будем непобедимы!

— Но я желаю знать вашу тайну, Мона Лиза! — прошептал Леонардо.

— Всё Добро в Любви. А всё Зло — без неё. — ответила она, а на ее устах заиграла обычная улыбка, невыразимая смесь нежности и иронии. — Не существует самого страшного круга ада, куда не смогла бы я проникнуть, если мне будет не хватать вашей любви. И нет таких высот, куда мне было бы не под силу подняться с этой любовью. — колоколом звучал в тиши её взволнованный голос. — Так не позволяйте же мне вновь упасть в бездну, после того как я поднялась на вашу вершину. Мы сольём воедино наши миры и вдвоём станем непобедимы… — с этими словами она протянула к нему свои обнаженные руки. Он отдал ей свои. И она спрятала своё лицо у него на груди…

Он поцеловал её. Через мгновение она была уже в его объятиях.

Он успел узнать её тело, благоухающее свежим запахом флорентийского ириса, и похожее на ветер, прилетевший издалека. Он сумел разглядеть его сквозь одежду, и настолько точно его знал, что в любой момент, взяв в руки мелок, мог уверенно изобразить все его холмы, впадины и долины…

* * *

Марко Тоскано, молодой профессор истории искусств Флорентийского Университета, безмятежно спал в своей постели. Накануне вечером долгое и приятное общение с матерью, плотный ужин в ресторане и качественное вино сделали своё дело… Но, как вскоре оказалось, даже крепкий, здоровый сон волен распахнуть врата прошлого, где все происходящее выглядит пронзительно живым, ярко-красочным и более чем просто реальным!..

— Кто вы будете, синьор? — отчётливо слышит он голос и видит мастерскую: повсюду кисти, палитры, запах красок…

— Марко… — отвечает он.

И внезапно ловит себя на мысли, что всё это выглядит более чем странным, ведь вопрос прозвучал не на современном итальянском языке, а на старом тосканском наречии. Кто сейчас, в двадцать первом веке, разговаривает на вольгаре? Любопытство его оказалось столь сильным, что он широко раскрыл глаза и пристально вгляделся в лицо человека, который сейчас сидит перед ним. Боже Милосердный! Он потерял дар речи — этого не могло быть! Он провёл ладонью перед лицом, словно пытаясь снять с глаз магическую пелену — в кресле перед ним восседал живой — не призрак и не бестелесный дух! — Гений — сам Леонардо да Винчи! Одет просто — на нём чёрный бархатный берет без всяких украшений. Поверх чёрного камзола — длинный, до колен, тёмно-красный плащ с прямыми складками, старинного покроя. Марко видит его седые волнистые волосы и бороду, высокий лоб с несколькими глубокими морщинами. И глаза. Удивительные глаза, они посылают пронизывающий взгляд из-под густых бровей. Что-то меланхолическое наблюдается в этом взоре…

Марко оторопело изучает его. Во плоти он, в самом деле, очень красив! Особенно хороши его добрые, внимательные и пронзительные глаза — два бездонных тихих озера с дугами бровей по берегам. Конечно, это он, кто же ещё? Но как, как такое может быть, чтобы собственными глазами созерцать перед собой живого человека, жившего более пяти сотен лет назад. Боже правый! Необычайное и необъяснимое явление, которое называют чудом или волшебством? Или это зрительные галлюцинации? Какая божественная или потусторонняя сила вызвала это сверхъестественное пришествие?

— Маэстро Леонардо да Винчи, — проговорил Марко почти шёпотом, в котором ревела лавина сомнения, — это… Вы? — он протягивает вперёд руку, словно пытаясь прикоснуться к чуду.

— Вы не ошиблись, сударь. Как вы назвали своё имя? Марко? — человек прищурил один глаз с немного лукавым, но добрым выражением. — И по какому же назначению вы возымели намерение нанести мне визит из своего далёкого будущего? Сделаю предположение, что вас интересуют мои связи с Моной Лизой? — он опустил веки на глаза и лицо его мгновенно стало безрадостным. — Многих это забавляет, чтобы потом повсюду толковать… Но, зачем спрашивать, если вы там, в своем будущем, и так всё знаете? — спросил он устало.

— Ваш биограф — Джорджио Вазари — об этом умалчивает…

— Ну, надо же! У меня есть биограф! И он, наверняка, обессмертил моё имя? Мог ли я, смиренный живописец и инженер, когда-нибудь мечтать о такой славе?

— О вас написаны тысячи книг, маэстро Леонардо! Ваша слава будет жить до тех пор, пока существует мир. А имя ваше будет оставаться в устах людей и произведениях писателей — вопреки зависти и даже самой смерти!

— Получается, вы сотворили себе кумира? — Леонардо неодобрительно покачал головой.

— Сотворяет их Господь, — ответил Марко, — а вот память о них воскрешают простые смертные…

— Все мы смертны, друг мой. Таков закон Природы. А, знаете ли, было бы забавно узнать, что обо мне говорят… Полагаю, у вас там, в будущем, моя скромная персона выступает в роли смиренного подопытного кролика под безжалостным и холодным скальпелем истории. — он постарался улыбнуться сквозь толщину своей грусти. — Ну что же, никому ещё я не открывал тайн своего сердца, но, вижу я, вы, Марко, человек достойный. К тому же, чего не сделаешь ради истории…

С этими словами пальцы его левой руки, на которых красовались два золотых перстня — с квадратным изумрудом и тёмно-красным гранатом — затеребили единственное кольцо из серебра на безымянном пальце правой руки…

— Когда Мона Лиза уехала повидаться с умирающей матерью, я считал дни, — тяжело начал Леонардо. — Мысль о том, что разлука может затянуться надолго, что она может не вернуться, что с ней что-то может произойти — все эти суеверные страхи, тоска и какое-то грозное предчувствие сжимали моё сердце. Я уже не задавал себе вопроса, как мы встретимся, и что я скажу ей. Лишь бы она вернулась. Поскорее. Но так вышло, что вскорости мне пришлось покинуть Фьоренцу. Я уехал в Милан, а оттуда — в Рим…

Однажды я возвращался домой, и на мосту меня догнал мой ученик Салаи. Его взволнованный вид свидетельствовал, что произошло что-то нехорошее.

— Скажите, маэстро, — завёл он разговор, — вы ведь всё еще рисуете портрет жены мессера Джокондо?

— Да, Салаи, — ответил я, — а что?

— Ничего. Почти четыре года корпите над ним, а ещё не завершили… — укоризненно говорил тот, заглядывая мне в глаза. — Что же теперь будет с портретом?

— Что тыхочешь сказать?

— Так значит вы не слышали новостей, маэстро? — в его глазах прыгали дьявольские огоньки, — ну конечно, вы ничего не знаете о несчастье… Бедный мессер, супруг вашей донны Лизы, во второй раз овдовел. Напасть-то какая!

В глазах у меня почернело и я был готов упасть, если бы не ухватился за верёвочную сеть, натянутую по краям моста. Сначала я подумал, что сказанное не может быть правдой. Но в тот же день я узнал всё. Моя бедная, бедная Мона Лиза… она… умерла при родах, уступив свою жизнь новорожденной девочке. Эта весть разбила мне сердце… — и он вновь затеребил серебряное кольцо.

Знаете, Марко, всю свою жизнь я отрицал дружбу с женщиной. Не понимал, для чего искать равновесия на краю вулкана с кипящей лавой. А сейчас приходится признать, что в придуманном нами пространстве, на расстоянии вытянутой руки, сложилось у меня некое подобие дружбы, или, может, чего-то большего с Моной Лизой, этой умной и совершенно таинственной женщиной, позволившей мне понять сладкий и горький привкус счастья, чей вулкан, исторгнув в гневе каменное пламя, остывал и обретал добродушный вид. И такая радость наполняла душу мою, как будто мне не пятьдесят четыре, а шестнадцать лет, будто вся жизнь была впереди. В желании дотронуться до неё я стал терять ощущение дружбы, и это нас погубило. Но именно в этом страстном желании во мне воспламенялась способность носить её на руках…

— Вы, стало быть, любили её, маэстро Леонардо? — осторожно спросил Марко.

— Не уверен, что смогу объяснить вам, друг мой, — ответил он. — Общение захватывало нас полностью, а чувства и мысли пребывали в глубокой гармонии. Но это была духовная драма, вечный спор, если хотите, или битва между нашими душами, которые пытались проникнуть друг в друга, чтобы не победить, нет! А наоборот, быть покоренными.

Я околдован своей картиной, и улыбкой Моны Лизы на ней, — продолжал Леонардо. — Лиза позволяла писать себя и владеть своей плотью под мазками кисти, не позволяя владеть своей душой, всегда ускользавшей от меня. Я же чувствовал себя её пленником. Я трепетал от страха и много раз пробовал остановиться, но какая-то неизведанная сила заставляла меня продолжать писать.

— Вам удалось заглянуть в её душу? — тихо поинтересовался Марко.

— Молодой человек, вы думаете, легко заглянуть в человеческую душу, а потом запечатлеть её на холсте или дереве? — вздохнул Леонардо. — Для этого требуется не только художественное мастерство, но и способность выдержать соприкосновение с душой другого человека, с тайной, хранящейся в ней… Увы, мне оказалось не под силу разгадать тайну этой удивительной женщины! Поэтому я решил, что должен оставить картину у себя! Знаете, я ведь однажды дал ей обещание, что мы никогда не покинем друг друга!

— Волшебство этой картины помогло вам оставить потомкам уникальный шедевр, вдохновляющий тысячи и тысячи людей на протяжении веков!

— Приятно это слышать! Мне удалось создать картину действительно божественную! Я знал, что погружать образы в световоздушную среду — это значит погружать их в бесконечность… Так какова же судьба картины, Марко? Что вам об этом известно?

— В 1516 году вы, маэстро Леонардо, покинете Италию и увезёте картину с собой…

— Вы сказали «покину Италию»? — перебил тот, и Марко показалось, что взор его проник в глубины его души.

— Да, Вы уедете во Францию по приглашению короля Франциска, который заплатит за картину очень много золотых флоринов.

— Бред! Этого не случится! — воскликнул возмущённый художник. — Ибо я никогда не продам ее! Даже за очень большие деньги. Вы ошибаетесь!

— Нет-нет, маэстро Леонардо, «Джоконда» до последних ваших дней останется с вами…

— Вы сказали «Джоконда», Марко? Было бы куда правильнее, если бы она осталась в истории как «Мона Лиза»! — с излишней требовательностью в голосе произнёс Леонардо.

— Кстати, до сих пор, по прошествии пяти сотен лет, не утихает спор, кто же изображен на картине, — продолжал Марко. — То ли это Лиза Герардини дель Джокондо, то ли Изабелла Гуаландо, или Изабелла д'Эсте, или Филиберта Савойская, Констанция д'Авалос, ПачификаБрандано… Никто не знает… Дискуссии идут и поныне…

— Неучи! — с негодованием вскрикнул Леонардо, — Им не хватает знаний! Несчастны те, кто считает, что всё знает! — а Марко, наслаждаясь невероятной возможностью беседовать с самим Гением и увлекшись рассказом, продолжал:

— Неясность происхождения способствовала известности картины, что провела её сквозь века в сиянии своей тайны. Долгие годы портрет «придворной дамы в прозрачном покрывале» служил украшением королевских коллекций. Повсюду — и в замках, и в городских домах — дочерей пытались обучать знаменитой улыбке.

Леонардо слушал прорицателя как зачарованный. Лишь единственный раз он поднял руку, чтобы поправить красиво ниспадавшую седую прядь волос. О чём он думал сейчас? Этого Марко не понимал. Но он видел напряженную работу могучего мозга, а также то, как сияло его лицо. Как золотой дукат на ярком солнце!

— Так что там было дальше, с моей «Моной Лизой»? Продолжайте же, прошу вас, Марко!

— Маэстро, популярность вашей картины среди профессиональных художников всегда была высока — они создали более двухсот её копий. Ей, картине, даже посылают письма с объяснением в любви. И вот, в августе 1911 года, картина была похищена.

— Похищена? — глаза живописца наполнились беспокойством. — Как?

— Да, но ненадолго, маэстро Леонардо. Её разыскивали. О ней горевали. Её оплакивали… Но в итоге, только через два с половиной года, сумели найтив тайнике под кроватью. Вор, бедный итальянский эмигрант, хотел вернуть картину на родину, в Италию.

— На родину, в Италию! — задумчиво повторил Леонардо.

— Именно тогда о картине заговорил весь мир! Её называли, и сейчас называют, божеством. И все сетуют, что вы, маэстро, не открыли нам, простым смертным, её тайну!

— Тайну? Она гложет меня самого. «Мона Лиза» и для меня, её создателя, является великой загадкой… — тихо произнес Леонардо и отвел в сторону глаза…

Приятно мерцали массивные восковые свечи в высоких бронзовых канделябрах. озаряя помещение желтоватым полусветом, и добавляя таинственности всему этому необъяснимому действу. Их блики отражались бесчисленными огнями в двух больших венецианских зеркалах, а также на позолоте стен, плафонов и мебели. Вдруг прямо в окно заглянула полная, яркая луна, наполнив всю комнату серебром и голубыми тенями. Двое сидящих мужчин вели неторопливую беседу. Открыто рассказывая о многом, утаил Марко лишь об одном. Что Лиза Герардини, жена Франческо Дель Джокондо, не умерла при родах. Что она пережила самого Леонардо на долгих двадцать три года и была похоронена на кладбище при монастыре Святой Урсулы во Флоренции. Дожив до шестидесяти трёх лет, она успела стать матерью пятерых собственных детей и одного приёмного ребенка. В обители сего монастыря, согласно завещанию властного мужа, умершего на четыре года раньше неё, Мона Лиза и закончила свои дни. Она, весьма почтенная матрона с лицом, исчерченным морщинами, больше не улыбалась, а если и улыбалась, то уже далеко не столь загадочно. Будучи истой католичкой, она предпочла провести жизнь в золотой клетке, сбежав когда-то от настоящей любви…

(Фрагмент романа В. Маркарова «Гении тоже люди… Леонардо да Винчи»)