Записки оболганного императора

Валерий Александрович Грушницкий

Наконец вы можете лицезреть взгляд с другой стороны на историю Петра III, самого скандального императора за всю историю России! Автор принципиально отказывается от диалогов, чтобы показать всю драматичность судьбы данного человека. Прислушайтесь! Приятного прочтения!

День 3

Злых людей нет на свете, есть только люди несчастливые.

Михаил Булгаков.

Тётушка Елизавета Петровна — человек странный и властный.

С виду в её глазах можно было прочитать умиротворение, совмещённое с царской скукой. Самое главное, что у неё было — голос. Голос этот всегда усмирял меня. Припоминаю случай, когда принёс во дворец собак, как это обожал делать прусский король Фридрих II. Тётушка воспротивилась моему желанию и решила устроить мне некую оказию: мы пошли по снегу, заползавшему в сапоги, да засыпавшему лицо, в крепость, где содержались преступники политического характера. Я увидел там маленького мальчика, русоволосого… императора! Это был Иоанн VI Антонович. Немой, которого тётушка заперла в крепости, ведь он мог сесть на престол и пошатнуть её глупое правление! Мне безумно стало его жаль: мною был подарен солдат, которого я не то чтобы любил, но оставлять его долее у себя не решался. Он был безумно рад такому стечение обстоятельств. Мы расстались полюбовно. Я начал отправлять ему подарки в крепость. И даже если их не доставляли, я думал иначе. Я хотел с ним, было, встретиться ещё раз, но не случилось нам свидеться. После этого случая я понял, что как только свергну тётушку, а, может, она сама сможет отойти в мир иной, я сразу же освобожу Иоанна Антоновича. Тётушка божилась, что сохранила ему жизнь, я не верил и, видимо, оттого сижу здесь и пишу тому, кто этот ужас найдёт и поспешит предать забвению. Конечно, тётушку невзлюбил я не просто так. Елизавета Петровна как только почувствовала, что страна под ней рушится, сразу же призвала меня, ведь я — внук Петра Великого, а, следовательно, являюсь законным наследником, носителем крови рода Романовых! Везде эта тётушка норовит влезть! Ведь это она избрала Екатерину правильной для меня женой. Екатерина Алексеевна сначала влюбилась в меня, ходила везде и всюду за мной по пятам, а после охладела, ведь в первую ночь я не мог её удивить. Я видел её переписки с фаворитами: пошлость лезла из всех щелей, куда только могла проникать пошлость. К тому же там она обзывала «уродом», «ходячим гротеском», да дурманила слух ужасными словами, пугающими слух юных дам. От того, что я пересилил «чёрную смерть», а после этого обезобразился, наши отношения потеряли даже наигранность и иллюзию чувства. Спиртное немного меня утешило, но не на долгое время. Тогда у меня появилось второе стремление к царствованию: развод с немкой и ссылка её в монастырь, а позже — долгое и мучительное для неё старение, а в конце — смерть. Порой приходилось слышать от неё, что я — чуждый здесь человек, что я — заклятый враг России, который слаб физически и духовно. И это мне говорит клятая немчура, которая по прибытии не могла и двух слов связать по-русски. Тётушка постоянно сетовала на то, что я незаконно получил титул «внук Петра Великого», мол, я этого недостоин. Может, я ограничен в своих стремлениях, возможно, что ничтожен, очень вероятно, что лжив, спился подавно, и уж точно являюсь ненавистником «всего» русского, но я уж точно заслуживаю носить титул с именем моего деда. Правда, некоторую вещь тётушка любила во мне — моё увлечение музыкой. Скрипка рождает в тебе нового человека, более утончённого, что ли. У меня была целая коллекция скрипок! Каждая из них меняет в тебе моментально настроение: сыграешь, бывает, ты любовную сонетку на французской скрипке — слёзы начинают бить ручьём, а на русской — хохот проберёт основательно до самых костей. А книги! Чего только они стоят! В каждой книге бурлит жизнь! Словно открываешь новый мир в такой близкой к твоему сердцу комнате во дворце. А живопись! Услада для моих глаз! Когда, бывало, порой идёшь с очередного заседания, где выслушал речь очередного сановника, жаждущего лишь подачки пачки ассигнаций с барского плеча, а потом заходишь в свою опочивальню и начинаешь рисовать пейзаж. Пейзаж умиротворяет меня. Не могу рисовать натюрморты — сразу кажется, словно я использую еду не для поглощения пищи, а для переноса её на холст и последующего уничтожения.