Удовольствие есть наказание

Валерий Александрович Грушницкий, 2020

Одно из краеугольных произведений литературного сборника "Анти Классика", почти бездиалоговый роман Грушницкого "Удовольствие есть наказание" ставит перед читателем важнейшие нравственно-мировоззренческие вопросы – о существовании веры, сути совести, физическом грехе и об искуплении этого греха через страдание. Рассмотрение безумного разума-призрака, безобразной мечты о любви, завладевшей умом Роджера Валентайна в самом холодном и пустынном городе на свете, составляет важную часть этой короткой, соединившей в себе несколько жанров книге. Задуманный как "романчик в семи главах" роман Грушницкого предстаёт перед читателем интересным художественно-философским исследованием человеческого начала, атеистической комедией о смерти и воскрешении души. Содержит нецензурную брань.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

По Подъяческой пошел,

Свою прежнюю нашел…

Фёдор Достоевский

В очередной полдень квартира Элис была наполнена её любимыми звуками, а именно — охами и привздохами, которые издавал Клаас. Ей более всего нравилось, когда Марс входил в Венеру, ибо только так получалось хоть что‑то чувствовать. Поцелуи, белые и прозрачные озёра и реки страсти наполняли эту скудную по объему комнату. Казалось, что в мире больше ничего и не должно существовать. Всё: школа, Рельса, Клаас — , казалось таким ничтожным по сравнению с этой мирской усладой. Нисколько его в эту минуту не волновало, насколько были малы её груди, или мужски были искры с ягодицами. На его дороге теперь никто не стоял, и ему, собственно, ничего от неё, кроме услады и удовлетворения физических нужд, не нужно было.

Элис же видела в этом образе нечто большее, чем он представлял собой на самом деле. Словно пелена не хотела ниспадать с её безумно красивых глаз. Этими же глазами она провожала своего любимого льва и встречала Рельсу, уже ждавшего её у стальных дверей подъезда. Они шли и о чём‑то бурно разговаривали. Кажется, о том, почему же Рельсу не любят девчонки. Он был давно знаком с Элис, а поэтому имел полное право спрашивать подобное. В мыслях этой бурной девчонки не было ничего, что можно было бы противопоставить его всё новым и новым льющимся, как фонтан, мыслям и догадкам. Сама по себе она была весела и жизнерадостна. Казалось, будто от её вещей веяло весной. Этим весенним днём Элис надела зелёный топик и чёрные лосины. В Граде‑Танке обычно даже зимой бывает Солнце, желающее осветить всё, например, чьё‑нибудь сердце. Рельсу же это будто обходило стороной, позволяя его любить разве что только животным и маленьким детям. Ему становилось постоянно больно от этого недостатка любви. И мечталось ему постоянно ночами, когда он обнимал подушку, что и его когда‑нибудь коснутся эти розовенькие губы, принадлежащие Элис. В руках у обоих, как только они завидели ларёк с шаурмой, почти мгновенно оказалось это божественное блюдо. Но Элис угораздило уронить капельку белого соуса себе на шею. Это моментально подметили юркие глаза Рельсы. Они наслаждались видом этой капли, спускавшейся всё ниже и ниже к тому, чего мечтал если не коснуться, так хотя бы увидеть, Рельса. И тогда он только понял, что рядом с ним нет женского плеча, потому что слишком у него развязные мысли, позволяющие себе слишком много. Рельса представлял, если бы эта капля оказалась на любом другом участке, любой другой клеточке этого тела, то везде было бы ей место. Как на этом упругом теле — такого же бы тела не нашлось, это было ясно. Мечты такие появлялись у Рельсы понятно от чего — от недостатка женского внимания и девичьей ласки. Ему просто хотелось хотя бы раз в жизни ощутить поцелуй Элис, а если ощутить поцелуй, то можно пойти дальше.

Элис же совершенно не волновало, что о ней сейчас думают. Она наслаждалась каждой крупицей этого томного и одновременно пронзающего взгляда. Это удовольствие граничило с чем‑то даже неприемлемым. С чем‑то, что могло отбросить её надежды всё дальше и дальше в расщелину. Это было нечто вроде светлого эгоизма, который не излучает чего‑либо плохого, а лишь манит и зазывает к себе. Элис было просто по‑человечески приятно ощущать на себе этот взгляд, который при другом стечении обстоятельств даже бы и не посмел смотреть в её сторону.

Ни капли смущения не было замечено на этом прекраснейшем лице. Оно даже не старалось изобразить этой, казалось бы, простейшей эмоции. Чистый и непринуждённый, в своём самом прямом проявлении, светлый эгоизм. Этот недостаток её души покрывался прекрасным телом. Тело её словно находилось в полнейшей гармонии с душой, со всем нутром. Читателю может показаться, что я максимально идеализирую этот образ, но уверяю вас в том, что это не так. Просто, в сущности, этот человеческий детёныш был праздником. Когда они шли обратно, эти каменные дома рушились под звонами сердец. Это сердце Рельсы билось за двоих, ибо Элис не могла даже почувствовать что‑то в этой мышце. Сердечко её билось только при виде Клааса. Только так. Она отвергала все попытки Рельсы хоть как‑то расшевелить её чувства.

Ему это до безумия не нравилось. Рельсе хотелось лишь немного поменять её мышление, её осознание этого мира. Случаи наблюдения за её, так называемым, любовным безумием постоянно бесили его. Внутри него будто находился кто‑то более умный и старший, кто‑то внушительных габаритов. У Элис же сердце было вырезано этими примитивными отношениями, которые сбежали из животного мира или из программы"В мире животных". У Рельсы уже начинали опускаться руки, но тут он заметил, что их парочка дошла до дома Элис. Привыкнув уже к этим прощаниям, он обнял это тело и поплёлся обратно к себе в оплот благоразумия и любви. Нет реакции ни в его крови, ни в её мышцах, ни в его ногах, несущих это уже мёртвое тело к себе домой. По дороге назад Рельса задумался о сущности своих чувств. Оставаться более в зоне друзей он не хотел, но действий для выхода не предпринимал. Сердцу просто не на кого было выливать чувственные опилки струн души, которые старались сплестись в единую симфонию. Но это ощущение друга позволяло ему растянуть удовольствие, а, может, это было и страдание. Элис для него было единственным интересом и смыслом к существованию. За своё такое отношение он хотел и у себя, и у неё прощения просить. Он был как художник. Она же — идеальный натурщик. Правда, настолько в его мыслях у неё была огромнейшая душа, что всё пёстренькое тельце Элис не помещалось на холсте. В голове у Рельсы постоянно проходило некое совещание, на котором решалось, будет ли он её партнёром, либо до конца жизни ему придётся довольствоваться участью друга. Он снова и снова возвращался к этой избитой теме, понимая всю безнадёжность своего положения.

Клаас сидел всё это время в такси белоснежного цвета и наблюдал за друзьями. Его страх собственной неполноценности, закрытый за тысячью стен громких слов и столь же громких высказываний, горел от ужаса.

Но из‑за количества этих стен он сам не понимал своей ущербности.

Клаас, как волк, следил за подстреленным зайцем Рельсой и выжидал лишь того момента, когда зайчик вздохнет в последний раз и умрёт.

На самом деле ведь и не нужно было никакой слежки, потому что уже и Элис сама начала замечать тяжесть этого взгляда, доносившегося из белеющего гроба на колёсиках.

Он давил и давил, жаждя лишь полнейшей покорности и стопроцентного повиновения.

Только Клаас думал, что он прав, ибо такие люди видят лишь две точки зрения — свою и неправильную.

Но там, в голове у Элис, были ведь когда‑то верные мысли, не позволявшие так надругиваться над собой!

Мужчина в её представлении — сильный дуболом без всяких границ, без рамок приличия.

Всё пошло от отца. Отец Элис, может, и был красавцем, но всё‑таки никак не вдохновлял свою дочь, а нацелен был на воспитание сына. Так и не стало у этой девочки отца. Пришлось искать замену, которая бы возместила ей всё то мужество, которое ей пришлось наблюдать во всяких журналах для девочек из сомнительного качества бумаги. К ней не приходило понимание, почему всем нравились романтичные тинейджерские писатели, когда её комнатёнка была завешана портретами полуголых Сталлоне и Шварценеггера.

Смотря на своё собственное детство, Элис бы увидела накачанных мальчишек, на чей пресс падал её взгляд. Теперь же она не осознавала, отчего её хозяином была не она сама, а Клаас.

Сейчас ей просто нравилось мужское наслаждение — без романтики, без любви.

Копеечная любовь. Стоит ли за такую бороться? Элис ничего не сказала, а лишь томно молчала бы в ответ. Она сама уже осознавала, что жизнь ей подсунула двух ухажёров, тем не менее надеялась, что ей придётся избежать выбора.

Спереди был Рельса вместе со своей задумчивой нежностью, а сзади — Клаас со зверской страстью и буйной настойчивостью.