Сва

Валерий Байдин

Валерий Байдин – прозаик, культуролог. Родился в Москве, был близок к движению хиппи и религиозному подполью, под давлением властей исключён из аспирантуры МГУ, уволен из Института Искусствознания. В начале 1990-х годов покинул Россию, учился в Швейцарии и Франции, защитил докторскую диссертацию по русскому авангарду, преподавал и читал лекции в университетах Нанси, Нормандии, в Сорбонне. Автор полутора сотен научных статей и эссе о русской художественной культуре, монографии «L'archaïsme dans l'avant-garde russe. 1905–1945», стихотворного сборника «Patrie sans frontières». Живёт во Франции и в России.

c. Лави

Лави появилась в парадняке неожиданно — в начале декабря. Вид у неё был отрешённый, почти больной. Она тихо со всеми поздоровалась, мельком кивнула Сва, ещё кому-то и невидяще прошла мимо, не желая ни с кем общаться. По тому, как она в стороне шепталась с ближайшими подругами, было ясно — с нею происходит что-то особенное. От её безразличного взгляда у Сва заныло сердце. Подойти к ней и заговорить? Как, о чём? Весь вечер он украдкой поглядывал в её сторону. Вот Лави допила с герлицами бутылку сухого. Закурила и надолго замолчала, закрыв глаза. Начала что-то бренчать на гитаре. Бросила. Кому-то блеснула издалека глазами. И теперь, сидя на ступеньках, обхватила колени и низко опустила голову. Лицо скрылось под локонами волос с тёмно-золотым отливом.

Казалось, Лави кого-то ждала. Понятно, что не его, раз так равнодушно прошла мимо. Значит, выдумкой была их сразу возникшая близость. А её глаза, зовущая глубина, прикосновение губ? Немыслимо. Два месяца он жил этими мгновениями, и они не кончались. До предела заполнили жизнь, вокруг уже столько дней клубилась ничтожная пустота. И вот… Сва едва заметил, как Лави и Точка, ни с кем не простясь, быстро вышли на улицу. Хлопнула входная дверь, но Сва не шелохнулся. Задохнулся от внезапной обиды. И в то же мгновение понял, какая это была ошибка.

Голоса стихли.

— Чего это они вдруг?.. — удивлённо протянул Бор.

Все наперебой принялись обсуждать этот странный уход, но он не понял ни слова. Так же ни с кем не простясь, ринулся к входной двери. Хотелось только одного, догнать Лави и, ничего не говоря, поцеловать. Крикнуть ей — нет, обнять и шепнуть губы в губы:

— Люблю. Не могу без тебя.

Он добежал по бульвару до метро, покружил около выхода, переулками, замедляя шаги, вернулся к парадняку и долго бродил рядом. Всё было напрасно, подруги бесследно растворились в зимней тьме. Только тут его осенило — Лави приходила к нему. К нему и ни к кому другому! Весь вечер ждала, что он подойдёт. И, наверное, думала: «Если любит, увидит, что мне плохо и скажет хоть что-нибудь, хоть одно слово…»

— Идиот! Последний из идиотов! Как я мог этого не понять? Обиды на неё клеил. Поверил Дику. Что я про неё знаю? Вдруг она болела всё это время? И вовсе никакая не фрилавистка… Теперь она в парадняк не скоро заявится. А на меня и смотреть не захочет. Да и придёт ли вообще? Если бы ещё хоть раз её увидеть, если бы такое было возможно! Ничего не побоюсь, при всех скажу ей, что люблю.

На следующий вечер Сва пришёл в парадняк позже обычного, не глядя, махнул всем рукой и примостился в углу, на сломанном ящике из-под фруктов. И тут заметил Лави. Увидел и не поверил глазам. Она сидела в глубине подъезда, на лестничных ступеньках, в обнимку с незнакомым парнем. На Сва не обратила никакого внимания. Он перестал для неё существовать. Остальные понимающе, кисловато покивали ему и оставили наедине со своими мыслями. А мысли у него были самые отчаянные. Кто-то стоял вдоль стен, пересказывая старые прогоны, кто-то привычно расположился на кипах картона и на батарее. Все курили и гоняли пургу. Две бутылки сухого никак не согревали разговор.

— Вчера я чуть ли не молился об этой встрече. И вот встретились. Лучший момент для признания в любви. Хай тайм. Значит, Дик оказался прав… В тот первый день чуть расслабилась со мной из любопытства и тут же забыла. Непонятно только, зачем передавала мне привет? Но для неё это сущий пустяк. Какой же я беспредельный, голимый наивняк… Ну что ж, Лави, нет больше Сва! Пора отчаливать, вновь становиться Севой, цивилом из универа. Немного посижу напоследок, дождусь, пока горечь поглубже разъест всё внутри. Каждый взгляд на вас двоих — глоток кислоты, столько горячей боли в груди и животе. Скоро там всё растворится, и меня пустой оболочкой унесёт в заледенелый город. Недолгая операция по выжиганию чувств. Нет, не выдержу больше. Слишком больно так — сразу. Лучше доболеть одному. Где-нибудь, как-нибудь. Всё, нет сил! Прощай!

Сва рывком поднялся и пошёл к двери, у выхода обернулся, чтобы напоследок глянуть на Лави и на бывших друзей, махнуть им рукой и молча скрыться. Там, у порога, поймал её далёкий, пронзительно грустный взгляд. Лави по-прежнему сидела рядом с парнем, но была словно одна и неотрывно, умоляюще смотрела. Глазами и всем видом просила: «Не уходи!»

Не зная, что делать, он прислонился к стене, опустил веки, дрожащими пальцами вынул пачку сигарет и тут услышал её отчётливый голос:

— Народ, хочу спеть вам кое-что! Недавно сочинила. Называется «Двадцать лет». Короткая, хотите?

— Свой новый сонг? Оф коос! Дави, Лави! — голоса гулко отозвались в подъезде.

Она поднялась со ступенек, расчехлила гитару, села на единственном покалеченном стуле без спинки, отдала сигарету Точке и, глядя в пол, запела грустным, подсаженным от курева голосом:

Двадцать лет!

Нам вслед

вторит «нет» и «нет»

этот мир свой жестокий завет.

Снова год

пройдёт,

сердце глупо ждёт,

но весна никогда не придёт.

Жизни жуть

забудь,

есть отсюда путь —

в синеву ледяную нырнуть!

Она едва перебирала струны замёрзшими пальцами и, казалось, всеми силами противилась тоске:

Небосвод

плывёт

над кругами вод,

и никто нас не позовёт.

И не жаль,

что вдаль

унесёт февраль

наших душ любовь и печаль,

наших душ любовь и печаль…

Сва подошёл ближе, встретился с Лави взглядом. Глаза её скорбно, без слёз блестели, больше обычного темнели зрачки, но в их глубине к нему метнулось прежнее горестное тепло. Она опустила веки и чуть заметно кивнула головой, будто говоря: «Понимаешь теперь?»

— Всё так, — задумчиво промолвила Муазель.

— Это ты о нас! Это… — Данетт бросилась к Лави, обняла её и готова была расплакаться.

— Брось, мать, надринкалась, — Лави отстранила подругу и опять опустила голову.

Хиппы неясно зашумели. Никто не ожидал услышать песню, где было столько грусти. Ей протянули полстакана вина, подошли с каким-то мятым цветком, полезли с поцелуями и растерянными похвалами:

— Найсовый мотив. И слова зацепили, — задумчиво произнесла Мади.

— Меня что-то плющить стало, — всхлипнула Ни-Ни и отвернулась к стене.

— Синганула клёво, но как-то в облом… — Потоп маялся посреди подъезда и явно не знал, что делать.

— Ну, раз так, забудьте! — Лави подняла голову, сверкнула глазами в сторону Сва и наклонилась к сумке: — У меня тут батл есть.

Со ступенек поднялся её парень и оказался настоящим верзилой: — Да, что-то ты притухла малость, — небрежно бросил, открывая бутылку коньяка, — Сделай что-нибудь для оттяга.

Лави не шевельнулась. В тот же миг у Сва мелькнула сумасшедшая мысль — эту песню она спела для него. Рванулось и неистово застучало сердце. Он подошёл к Лави и, не думая, выпалил:

— Давай выпьем за твою песню и… за твою любовь!

В руках у него ничего не было, и он смутился, не зная, куда их деть. Но и терять ему было нечего. Наступило короткое молчание.

— Ну, и дальше что? — с издёвкой произнесла Точка.

— А дальше… — Сва наклонился, поцеловал у Лави руку и с пылающим лицом отпрянул.

Все дружно засмеялись, как от дурацкого прикола.

— Тебе больше нравится быть студнем или мажором? — без раздражения, скорее с любопытством спросила Лави, но в глазах её опять мелькнула грусть.

— Мне всё равно. Я решил отсюда свалить, раз и навсегда но вот… услышал эту песню. Спой ещё что-нибудь из твоих, на прощанье! — её же взгляд он отсылал ей навстречу и, затаив дыхание, ждал.

— Брось ты! Какое прощанье… — улыбнулась, быстро отвела глаза. — Ладно, я вам сейчас одну заводную сыграю.

Некоторое время все переводили взгляды с Лави на Сва и незнакомого верзилу. Но с первых же гитарных аккордов в парадняке началась лёгкая чума. Это была битловская «Can’t Buy Me Love». После предыдущей песни всем явно хотелось встряхнуться. Данетт и Бор лихо танцевали, сбросив пальто на руки друзьям, остальные прихлопывали в такт. Пришли две разряженные герлицы, расцеловались с Лави и c кем-то ещё, как со старыми знакомыми, вынули бутылку рэда. Дружелюбно глянули на Сва, но он сел в угол и закрыл глаза, не желая играть в кис, участвовать в приколах и слушать дурацкие телеги.

— Чувак! Ты что, не будешь? — верзила стоял рядом с открытой бутылкой.

— Буду. За вас, — он попытался овладеть собой, поднялся, сделал несколько больших, невежливых глотков и опять сел.

Горячая волна заполнила тело, голова бездумно пошла кругом. Сва закрыл глаза и стал ждать. Хотелось лишь одного, чтобы его никто не трогал. К счастью, Дика не было, а остальные про него будто забыли. Что-то пели — то Лави, то её верзила, то Бор. Хохотали герлицы, дурачился Откол… Надо было дождаться, когда всё кончится, и потом во что бы то ни стало поговорить с Лави. А если не захочет, распрощаться с нею и со всей системой: «Давно пора. Как-нибудь проживу. Половина людей одиноки. Почти все несчастны, но всё равно живут, — твердил он сам себе. — Только скажу ей, что люблю. Станет легче, я знаю. Больше мне ничего от неё не нужно. Просто уйду и буду о ней вспоминать. Всю жизнь».

Расходиться по домам стали ближе к полуночи. Сва молча шёл к метро вместе с парой незнакомых девиц, Лави и её спутником. В черные лужи вмёрзли желто-красные листья — остатки осени, которые ушедший ноябрь бросил им под ноги. На перроне все распрощались, и они остались втроём. Верзила обнял Лави, поджидая поезда. Сва глупо стоял рядом и не мог открыть рта.

— Чао! — парень с силой хлопнул его по плечу.

— Гудбай, — пошатнувшись, но не повернув головы, ответил Сва и перехватил быстрый взгляд Лави: — Я хотел бы на прощанье поговорить с тобой, можно?

— На прощанье? — она посмотрела, что-то про себя решая, усмехнулась, будто ждала от него именно таких слов, и чмокнула верзилу в щёку: — Май литл, я пройдусь немного со Сва. На прощанье, как он говорит. Езжай один, о’кей?

— Файн! — сердито буркнул тот, прожёг его взглядом и шагнул в подкативший вагон.

— Можно, я тебя провожу? — теряясь от радости, спросил Сва.

— Ладно, проводи. Поехали на следующем. Мне нужно домой поскорее, бабушка ждёт, — она отвернулась и пошла вдоль перрона.

— Я так рад, что сегодня тебя увидел. Решил завязать с пиплом и хочу попрощаться. С тобой одной, — начал Сва.

— А почему мне такая честь?

— Я тебя совсем не знаю. А других уже не хочу знать. Мне показалось, ты на них совсем не похожа. Ты мне сразу лавну… Я сразу полюбил тебя, как увидел! А после этой песни… Захотелось поговорить, потому что… — он поднял лицо и встретился с ней глазами, — я сам мог бы похожую написать.

— Ты пишешь песни? — Лави глянула с любопытством.

— Нет, стихи. Но одна песня у меня есть, хотя мотив не мой, какого-то американца, не помню.

— Ну, прочти мне что-нибудь, я люблю поэзию, — в её голосе послышалась неприятная нотка.

— Прочту, если хочешь. Ладно, сейчас. Хорошо, что я пьян… Нет, я тебе лучше спою. Зайдём в вагон, эхо мешает.

— Действительно, — она усмехнулась, позволила взять себя за локоть и ввести в подъехавший вагон. — Ну, слушаю!

— Я на ухо тебе спою, можно?

— Какой хитрый! — опять усмехнулась. — Можно.

Сва закрыл глаза: «Ладно, спою и расстанемся…» Запел сиплым, неровным голосом:

Опять всё уходит — любви нашей лето,

Зелёные листья желтеют опять,

С лёгким криком надежда улетает бесследно,

Только белые крылья вдали шелестят.

Пропало метро, Лави, исчез целый свет. Всё повторялось! Он пел в пьяном одиночестве, наедине с тем давним, первым приступом отчаяния, когда вдруг почувствовал, что нечем жить:

И глаз твоих слёзы, и губ твоих нежность,

И слов твоих холод кто сможет понять?

Нам дано как в насмешку полюбить — потерять,

В миг случайный родиться и исчезнуть опять.

Нет, Лави была рядом, слушала, закрыв глаза, наклонив голову.

— Давно написал, на мелодию одного блюза. По «голосам» как-то услышал. Конечно, наивно и коряво, я знаю, — мучительно выдавил Сва приговор себе самому.

И услышал в ответ:

— Зря не говори.

Глаза Лави лучились, как в день их знакомства, и опять, как тогда, в них мерцала грусть. Она отвела взгляд:

— Не ожидала, если честно. Что-то близкое послышалось… Значит, ты стихи пишешь. Дал бы почитать!

— Хочешь? Завтра всё в парадняк принесу! — вскрикнул он. — Но только тебе одной. Я ведь не поэт. Пишу редко, просто так.

— Только так и можно писать. Ни для кого и ни для чего. Как же ещё? Хорошо, никому не скажу, — она положила руку ему на плечо и пронзила ускользающей, мечтательной улыбкой. — Странно, ты первый мэн, кто мне свои стихи прочёл. Да ещё и спел, — она быстро поцеловала его в щёку и шепнула: — Спасибо.

Сва едва сдержался, чтобы изо всех сил не сжать Лави в объятьях. Он всё падал и падал в её овеянный дымной горечью взгляд…

— Ты, правда, совсем дивный. Все герлицы думают, что ты девушек никогда не любил.

— Любил. И очень сильно.

— А где же сейчас твоя любовь?

— Не знаю, наверное, замужем.

— Сва, — глаза Лави были закрыты, а рука всё лежала на его плече, отчего восхитительно кружилась голова.

— Что? — чуть приблизился он.

— Глупый, поцелуй меня.

— Я не могу… Ты такая… Я сразу с ума сойду.

— Значит, тусовка наша ничему тебя не научила? — она отпрянула и рассмеялась.

— Увы, научила! Там поцелуй — как сигарета. Будто никто ничего не чувствует, никого не любит! Все только целуются с кем попало и так далее.

— О… — Лави опустила глаза. — Опять ты первый, кто мне это говорит. Почему? Даже, если ты чуточку прав.

— Скажи, — горячился Сва, — кто придумал такой прикол дебильный?

— Это к нам от западных хиппи пришло. И не с кем попало, а только со своими… Неужели ты не понял? В мире уже нет любви. Наш поцелуй — это капелька нежности, крошечная, как цветок, — она отвернулась и шагнула к дверям. — Мне выходить! Спасибо за песню. И за мораль. Не провожай, я тут близко живу.

— Прости, я… — Сва опёрся рукой о дверное стекло, будто желая её удержать, и умоляюще произнёс: — Не обижайся! Можно я тебя поцелую? Где тебя никто не целовал?

Она взглянула с издёвкой:

— Прямо здесь? Думаю, таких мест уже не осталось.

Сва поймал её руки и стал с отчаянной страстью целовать худые запястья, холодные пальцы, ногти с обломанным маникюром. Лицом утонул в её ладонях.

Лави шумно вздохнула, слабо потянула пальцы назад:

— Уже целовали. Сегодня вечером.

Через миг на пустом эскалаторе они, изнемогая, искали губы друг друга. Обнявшись, с закрытыми глазами, возносились всё выше, цепенели оттого, что вот-вот эскалатор кончится, и не в силах были разъединиться. Теряя голову, Сва чувствовал покорную, встречную, сводящую с ума нежность:

— Люблю тебя! Навсегда полюбил!

В ответ донеслось едва слышное:

— Встретить тебя… В этой паскудной жизни…

Комья свежего снега таяли на мокром асфальте. Они шли из метро в сырой холод, Лави держала его под руку. Напрасно Сва вновь пытался её обнять, она отстранялась и упорно смотрела вниз, в сторону.

— Что с тобой?

— Ничего. Прости, голова кружится. Это от седа, — вздохнула и, не замедляя шагов, отвернулась ещё больше.

Молча прошли сквозь чёрно-белый призрачный парк полный слабых древесных запахов.

— Дальше не провожай, — сказала она перед большим сталинским зданием и остановилась. — Тебя всё равно не пустят.

Быстро коснулась губами его щеки:

— Не обижайся, уже поздно.

— Лави! — он попытался её обнять. — Мы так и простимся?

— А как бы ты хотел? — вскинула она полные слёз глаза. — Чтобы я тебя на ночь к себе вписала?

— Ты о чём? Совсем не то. Совсем! — Сва побледнел. — Раз так… Ничего я не хочу. И правда, зачем тебе моя любовь? Немного расслабилась, как пипл в парадняке, вот и всё. И всё-о!

Он прокричал последние слова и, не оборачиваясь, бросился назад. Несколько мгновений надеялся, что Лави его окликнет, и готов был вернуться, забыв о позднем часе, обо всём на свете. Но она не позвала.

Сва чувствовал, что для неё это было «не всё», вспоминал её поцелуи, слёзы в глазах, дрогнувший голос и обидные слова в конце — будто нарочно отвечала на песню, которую он спел ей в метро. Будто она и была той, самой первой, с кем он расстался, захлёбываясь тоской… Ничего, ничего он не понимал. Опять любовь казалась мучительным чудом: является на миг и, целуя, уходит навсегда.

Утром не было сил проснуться, начать бессмысленный день, ждать вечера, идти неведомо куда. С парадняком он покончил, но Лави… Потерять её из-за какой-то нелепости, из-за каких-то слов, одних только слов! Нет, она не притворялась, она сама страдала.

— С ней что-то непонятное происходит. Плакала и всё равно уходила. Неужели из-за этого верзилы?

Прощальный мучительный взгляд Лави нескончаемо летел в душу. И её песня, от которой стало ещё больнее жить, звучала вокруг — в ледяном, изуродованном мире.

— Мы так похожи, невероятно похожи, — горевал Сва. — Она с первой встречи потянулась ко мне, не скрывая. А вчера я прямо сказал ей, что люблю. Неужели она выходит замуж? Ну, зачем, если не любит? Зачем ей этот тип? Я должен всё узнать у неё самой. Пусть считает меня мажором, студнем, дебилом — кем угодно, стерплю я эту чепуху. А её всё равно буду любить. Но как сказать ей об этом? Опять идти в парадняк?

Давно наступил вечер. После бесчисленных колебаний Сва понял, что другого выхода нет.

Картонная папка с тесёмками, в которой он хранил свои стихи — те немногие, что не сжёг однажды, в нестерпимо ясный летний день, — уже выцвела за несколько лет. Всё было перемешано с машинописными перепечатками, так и оказавшимися никому не нужными.

— Несколько стихотворений десятиклассника о несчастной любви и нелепой жизни. Наивные и неумелые, как первый поцелуй. Ничего не буду исправлять. Она поймёт…

На остальных листках чернели неровные строчки, написанные позже. Скоропись забытых мыслей и чувств мгновенно занималась в сознании: «Подождите, дожди, подождите», «Снега талые кристаллы», «Мне снится твоя ресница»… Та, для которой это было написано, через день вернула стихи, похвалила и сказала, что больше любит кино. Наверное, тогда и началось их долгое расставание… Да, именно так. Среди высохших до хруста страничек Сва выбрал одну и перечёл первую строку: «Листья — это птицы…» Те, что летят лишь однажды — сразу в вечность. Вспомнился первый приступ тоски, когда за одну ночь кончилась юность и наполовину рухнул мир:

— Неужели никто не понимает, что смерть так близка, а жизнь — лишь несколько прерывистых вздохов?

Как и тогда, Сва отгонял свои прозрения и удивлялся: те же мысли читал он в глубоких, будто гаснущих глазах Лави. Перепечатки сложил в конверт и сунул в сумку — так, на всякий случай.

В метро, на эскалаторе привиделась их вчерашняя встреча — похожие на затяжное падение поцелуи и неожиданное, невыносимое расставание. Время остановилось внутри этих воспоминаний, а когда Сва вышел на улицу и повернул на знакомый бульвар, потекло с ускоренной силой. Он шёл по аллеям, зачем-то отыскивая их вчерашнюю дорогу до метро. Долго кружил в соседних переулках и никак не решался толкнуть старинную, облезлую дверь. Боялся даже представить, что Лави не пришла, что опять явилась со своим верзилой и его не заметит или убийственно скажет что-нибудь обидное, после чего… Тут Сва терялся и ни о чём не мог думать. Дважды останавливался у подъезда, собирался с духом и отходил в холод и темноту. Совсем закоченел, но стало легче — от холода тело начала сотрясать дрожь, которую так легко было перенести. Мелькнула пугающая мысль, что из-за позднего часа все скоро разойдутся по домам. И тогда, прикусив губу, он толкнул дверь.

Тёпловатый, дымный воздух пахнул в лицо. В сером мареве Сва сразу увидел Лави, сидящую у дальней стены вместе с подругами, а рядом, как всегда, толпился народ. На хлопок входной двери все подняли головы.

— Хай! — он остановился посередине подъезда, под тусклой лампочкой.

— Сва прикамал… — удивлённо протянула Точка.

В тот же миг Лави соскочила с батареи, подбежала и повисла у него на шее:

— Я так тебя ждала! Так боялась, что не придёшь! Сва, любимый, прости!

— Чепуха, — забыв обо всём, он утонул во вчерашнем бесконечном поцелуе…

— Будто одни в целом мире, — мечтательно протянул в наступившей тишине чей-то голосок.

— Бросьте, так не бывает, — звучно кашлянул Потоп.

Вокруг принялись со смехом галдеть, но Лави только вздохнула и, чуть повернув голову, произнесла:

— Бывает. Но та-ак редко.

— Народ, делаем, как они! — пьяно заорал Потоп. — Где наш последний батл?

— А просто так тебе слабо? — крикнула Мади. — Вот мэны пошли, алкмэны!

Бор оказался возле Сва и, усмехаясь, протянул им с Лави полстакана рэда:

— Вас что теперь и вином не разольёшь?

Подошли остальные:

— Пьём за нас всех!

— За хипповую любовь!

— Ну-ка, ещё один кис нам продавите! С привкусом дешёвого вайна. А мы вас поддержим, — Откол сделал вид, что подхватывает падающую на пол пару, и грустновато усмехнулся.

Лави взяла протянутый стакан, отпила и передала Сва, обернулась на Откола:

— Фэнкс! А теперь все отвяньте, плизз… — она загадочно, пьяно обвела взглядом парадняк и взяла под руку Сва. — Давай двинем куда-нибудь. Пипл, всем чао!

Они шли в обнимку, непонятно куда. На засыпанном снегом бульваре, где их внезапно застала первая метель, обморочно целовались, глотая талый снег и сладкую боль.

— Как с тобой кайфово, — шептала Лави и надолго терялась в его заснеженной бороде.

Сва уже не пытался собой овладеть, а она будто ждала новых поцелуев, каждый раз, когда он прикасался к её губам, вздыхала и льнула навстречу. Затем пошатнулась на ходу, потянула его на запорошённую скамейку, откинулась назад и замерла, подставив лицо снежинкам.

Он очнулся, смахнул капли с бороды, вынул и протянул папку:

— Вот стихи, как обещал.

— Принёс… Обязательно прочту, — Лави, не глядя, сунула их в шитую из цветных лоскутов кожаную сумку. — Ты с родичами живёшь?

Вглядываясь в мягкий профиль, Сва начал что-то рассказывать про трудный размен с родителями и комнатку в маленькой коммуналке, а сам в несчётный раз ласкал глазами запорошённые волосы под капюшоном, лоб, влажные от снега щёки, покрасневший тонкий нос, губы.

— Так у тебя свой рум? — она отшатнулась в полуулыбке, зрачки стали ещё больше и темнее. — Хочу посмотреть, как ты живёшь, поехали!

— Ну, если ты… А не поздно? — залепетал Сва, и у него прервалось дыхание.

— Что ты мелешь? Я совсем закоченела, — Лави поднялась со скамьи. — Нам как, на метро?

Пошатываясь от неукротимого волнения, он вёл её под руку, стараясь ни о чём не думать. «Будь, что будет, будь, как будет», — вертелись в мозгу бессмысленные слова, вслед за ними кружилась голова, внутри разгорался тяжелый жар, опускался всё ниже и мучительно давил в животе. Она шагала, опустив ресницы, словно в полусне, прижавшись к нему и закрыв глаза, сидела в вагоне, а Сва изнемогал от её близости, старался не замечать коленок, приоткрывшихся между полами дублёнки, и пытался думать о другом.

Спустя полчаса Лави шла рядом под медленным, сонным снегопадом, не глядя по сторонам, будто к себе домой. Лишь раз остановилась и ухватила его за рукав:

— Смоук не подкинешь?

В лифте он попробовал её поцеловать, но встретил бесчувственные мягкие губы с сигаретным выдохом: ресницы дрожали на полузакрытых глазах, в волосах таяли снежинки. Топая каблучками сапог, Лави вышла на лестничную клетку. Сва выудил из карманов ключи, сдерживая дрожь, защёлкнул входную дверь, в темноте провёл её по коридору до комнаты. «Спят старики», — подумал с облечением, закрылся изнутри, зажёг свет и глухо прознёс:

— Вот, здесь я и живу.

— Файн. Только свет выруби, глазам больно, — Лави прикрыла лицо рукой, а другой начала расстегивать пальто.

Теряя голову, он обнял её и провалился в беспамятство…

Изнемогая, слепо бился рядом с неподвижным ласковым телом, будто хотел оживить умирающего человека. Гладил и целовал. Одиноко летел в невообразимую даль, прочь от глупой плоти, и влёк Лави с собой. А когда застонал от жгучего и бессмысленного восторга, она лишь тихо вздохнула.

Сва чувствовал щекой душистые волосы и попытался понять, что с ней опять произошло. Шуплый живот, жаркий пушистый свитер, под ним лёгкий бугорок груди: «Зачем всё это? Будто оставила мне свою полуживую оболочку, а сама ушла. Но её плоть, одна лишь плоть мне не нужна. И не была нужна никогда!»

Время медленно двинулось, он шевельнулся, поцеловал застывшее лицо:

— Зачем ты это сделала?

— Что? — встрепенулась Лави и вздохнула. — Жарко…

Скользнула ладонью по его плечу, добавила, будто извиняясь:

— Ты даже мой свитер не снял. Так жарко.

Он шевельнулся, попытался что-то сделать с её одеждой.

— Подожди, я сама, — хмыкнула Лави и села на кровати.

Накинув халат, Сва отошёл к окну и закурил. Он никак не мог найти себе места из-за её наготы и всего, что так нелепо произошло. В голове устало билось: «Чего она хочет? Зачем приехала? Всё не так, не то…» Обернулся и увидел, скорее, почувствовал во тьме её долгий взгляд, спросил:

— Что с тобой? Не понимаю?

— Прости, я была далеко, — у Лави дрогнули губы, на её лицо наплывала грусть, она тряхнула головой, пытаясь уйти от неведомых мыслей, и — было видно — через силу улыбнулась: — Ты такой пылкий, ласковый. Удивительно.

Сва не ответил. В который раз она вздохнула и огляделась:

— У тебя тут тихо. И без занавесок хорошо — небо видно. Смотри, облака светятся.

— Наверное, луна взошла, — он опёрся о подоконник, глянул ввысь и услышал за спиной шорох:

— А где смоук? — ничуть не смущаясь, Лави подошла к нему и вгляделась в небесную тьму.

Казалось, только сейчас она вышла из беспамятства. Чиркнула зажигалкой, затянулась, тут же толчком загасила сигарету о стекло, рукой проникла под халат и прижалась всем телом:

— Ми-лый, любовь моя.

Это она? Белеет в странном обмороке лицо, на губах остался забытый вдох. Незнакомой дорогой тянется в полумраке откинутая рука. Грудь нежно и незряче смотрит вдаль. Тайной жизнью дышит живот, кажется мягкой отмелью, тёплым берегом, крохотным небосводом с отпечатком луны. А дальше, под неразличимой путаницей волос, тело кончается. Нет, творится заново из плоти крошечного младенца, белой ровной долиной возвращается к водопаду волос…

Тонкие пальцы гладили бороду, плечи, грудь, от этих прикосновений замирала кровь. Светящиеся облака соприкасались краями, плыли в чёрном небе. И казалось, они вдвоём тоже медленно парили — на головокружительной высоте, откуда невозможно вернуться на землю прежними людьми.

–…

–…

Слова были похожи на дыхание. Кто начал говорить, о чём, зачем? Глаза давно привыкли к полумраку, Сва увидел маленькую родинку над её ключицей, поцеловал. Поймал пальцы, поднёс к губам, вспоминая их первый поцелуй. И вдруг заметил на запястье три тонких белых царапины.

— Что это у тебя?

— А, это… — Лави помолчала. — Это я пилилась однажды. Но облом всё, неважно.

Он не решился расспрашивать, лишь погладил бледные шрамики, косо рассёкшие кожу:

— Больше никогда так не делай, слышишь!

— Если б ты был со мной тогда, раньше… Боже, как ты опоздал! — Лави тяжело выдохнула и закрыла глаза.

А потом началось ужасное. Она уткнулась носом в его грудь и отчаянно зарыдала.

— Что с тобой? — тряс её Сва, пытаясь целовать в прыгающие губы, в мокрые глаза, ловя невозможные слова:

— Нет… Ты не должен! Не должен… меня… лю… — она никак не могла закончить свою страшную фразу.

— Что ты несёшь? Мы вместе! Навсегда!

Лави замотала головой, сдерживая то ли крик, то ли боль.

Он прижался к ней, гладил, целовал, тряс, целовал опять. Потом вскочил, заставил выпить полстакана воды и сел на кровать.

Несколько раз вздохнул, обтёр мокрой ладонью лицо. Ничто не помогало. Лави сотрясала непрестанная дрожь. Не зная, что делать, он набросил на неё одеяло и глухо спросил:

— Хочешь, выпьем чуть-чуть? Расслабишься. У меня немного вина есть.

Она не ответила.

Старики-соседи спали, похрапывая из-за двери на два голоса. Сва прошёл на кухню, заварил чай, захватил из холодильника еды и вернулся в комнату, нарезал хлеб, достал портвейн, рюмки, чашки, уселся за стол и принялся ждать. Облака тускнели, становились серо-чёрными, звёзды исчезали под рыхлыми краями, опять вспыхивали, вновь гасли. Тускнели окна в соседних домах, из дворового провала поднималась темень и широкими лентами реяла перед окном. Ледяная декабрьская ночь заползала в комнату. Он поёжился, вздохнул и, будто в ответ, услышал её голос:

— Думаешь, я сплю? — Лави сидела на подушках, опершись спиной о стену.

В тёмных глазницах стыл неподвижный, пугающий взгляд.

— Скажи, что происходит? Тебе плохо со мной? — Сва сел рядом, обнял, посмотрел ей в глаза, пытаясь разглядеть в них знакомый тёплый свет.

Она покачала головой:

— Я тебе скажу, кто я, и ты всё поймёшь.

Сва тут же закрыл ей рот поцелуем:

— Не надо, я не мальчик.

— Совсем не то, подожди! — Лави отстранилась и закрыла лицо руками, а когда отвела их, он услышал другой, хриплый голос:

Я пришла в этот мир, чтоб исчезнуть,

в поцелуях чужих…

Сбилась, миг помолчала:

в поцелуях слепых раствориться.

Глупо верить, любить и молиться

на краю торжествующей бездны.

Закрыв глаза, она шептала всё тише:

Как расстаться мне с жизнью убогой,

улететь в синеву, словно птица?

Вижу всюду мертвенные лица,

слышу оклики смерти…

–…из гроба, — сквозь зубы выдохнула и в упор, мрачно глянула. Стало нестерпимо. Сва рывком поднялся, шагнул к окну, вплавил лоб в ледяное стекло и с силой зажмурился.

— Дальше там про Бога и ещё… — услышал за спиной. — Не хочу продолжать. Пойми…

Он обернулся, опять сел рядом. Лави прижалась к его плечу, провела ладонью по груди:

— Я должна была встретить тебя намного раньше, тогда бы я так не написала. После всех мэнов, которые у меня были — не обижайся только! — вдруг, под конец, встретился ты.

— Какой конец, ты о чём? — перебил он и, не замечая обиды, с ласковой силой тряхнул её за плечи.

Лави будто ничего не слышала:

— Встретился, когда уже страшно стало полюбить. А так ждала любви, всё бы за неё отдала. Но теперь не могу, ты со мной погибнешь. Лучше я одна…

Он закричал и вскочил с кровати:

— Это креза полная! Забудь эти слова! Забудь свои стихи проклятые!

— Забуду эти — будут другие, ещё хуже.

— Ты должна всё забыть! Все свои мысли чудовищные!

— А как забыть? Неужели не чувствуешь, что смерть всегда рядом?

— Нет, прошёл этот юношеский бред! Осталась только любовь, — Сва опустился на пол перед нею, ужасаясь своей догадке, спросил. — Ты что, на наркоте подсела? Скажи честно! У тебя клины. Брось, Лави, умоляю! Всё пройдёт, мы с тобой будем вместе. Я полюбил тебя, это навсегда.

Она опять сорвалась в бессильный плач:

— Раньше всё было так ясно. Просто, до ужаса. Я только ждала, когда всё кончится. И вдруг появился ты.

— И вдруг появилась ты! — с силой вскрикнул Сва. — Теперь всё будет по-другому! Любовь всё изменит, веришь?

Она жалко улыбнулась и замотала головой, не вытирая слёз:

— Я слишком далеко ушла. Слишком поздно. Невозможно любить, умирая.

— Почему, умирая? Не говори так, не мучай себя и меня!

Она долго смотрела в пустое окно, будто чего-то ждала или слушала в себе:

— Милый, мы ведь не навсегда родились — только на миг. На миг, как ты вчера спел мне, помнишь? С первого удара, ещё девчонкой, я почувствовала, что в жизни всё будет страшнее, что я не вынесу. Так и случилось, судьба моя такая. Если б ты знал… Для меня всё кончено на земле, почти всё, — она отвернулась и закончила ломающимся шёпотом: — Уже столько времени мои поцелуи — как в лицо смерти. Даже с тобой я не могу от этого избавиться. Нет сил жить.

По телу вместе со страхом прошлась летучая колкая дрожь, и Сва похолодел.

— Один монах сказал, что я порченая. Что блудница, грешница, что бесноватой скоро стану… Не знаю, как отсюда вырваться, от себя спастись, — глухо выдавливала она слова и вдруг залилась слезами: — Боже, помоги исчезнуть! Хоть в этом помоги!

— Не могу слышать! — закричал он, вскочил и закачался от неожиданной дурноты: — Тошнит что-то…

Сва не помнил, как и зачем оделся. Будто собрался по непонятному делу уходить из дома, но в последний момент застыл у окна, глядя вглубь комнаты. Лави сидела на кровати, опустив голову. Свесившиеся волосы наполовину закрывали лицо, грудь странно светилась в темноте.

— Что, стрёмно со мной? — посмотрела исподлобья, с тяжёлой усмешкой.

Он не ответил. Не одеваясь, Лави опять подошла, потянулась обнять. Потом передумала и села к столу, нащупала сигареты:

— Куда же ты собрался из собственного дома? А я винца выпить с тобой хотела. Или хоть чаю попить, — она выдохнула дым, рассеянно огляделась и покусала губы. — Жаль, травки нет, было бы в кайф… Ладно, я и так с тобою улетела, даже не верится.

Её нагота тянула и тихо корёжила тело, а душа цепенела, сжималась в бессильный комок. Сва слышал голос Лави, но почти не понимал слов:

— Видишь, я тебе уже всё отдала. И ничего другого, лучшего, у тебя со мной не будет. Вот в чём ужас… Всё бессмысленно. Нет никакого Бога, есть лишь глупые мечты о любви и счастье. Мне надоел этот абсурд, называемый жизнью, а тебе ещё нет. Разница между нами только в этом, только. А в остальном мы слишком похожи. И мне страшно за тебя. Не за себя — я уже давно всё поняла.

Перед глазами темнела, кружилась комната, и посередине сидела Лави. Он отвернулся. Хотелось, чтобы всё превратилось в идиотскую шутку, чтобы она расхохоталась, чтобы исчезла невыносимая тяжесть, повисшая в комнате.

— Ты бы оделась. На ведьму слишком похожа, прости, — прошептал Сва и закрыл лицо руками.

— Да, похожа, время от времени. Ты не первый, кто заметил.

— Хватит! Не могу больше! Ты всё придумала! — сорвался он на крик и сжал зубы, чтобы прийти в себя.

— А мне гнуснейшей придумкой кажется наша жизнь, понимаешь? Даже встреча с тобою — как насмешка, когда жить уже сил не осталось. Внутри всё сожжено. Моя нежность… Кому она была нужна? Только моё тело — как закуска после вайна. От него ведь, чёрт возьми, не убывает! Клёво, скажи? А? — она откинулась на стуле и зашлась в плачущем смехе.

Сва зажмурился, как от пощёчины, руки стали мелко дрожать:

— Что-то мне совсем тяжко стало. Пойду ну улицу, подышу, — пробормотал он и выскочил из квартиры.

Забыв о лифте, стремглав слетел по лестнице вниз. Хотелось сделать что-то непоправимое, разрушить какое-то проклятие, что-то ненавистное сломать в этом мире. Он бессильно вскинул кулаки к небу и неожиданно для себя побежал. На улице не было ни души. Светили никчёмные фонари. Истоптанный, разъезженный шинами снег то скользил, то хлюпал под ногами — детская площадка, кусты, дымящаяся яма теплотрассы, гаражи, соседний двор, опять кусты, дырявый бетонный забор, помойка, заснеженные автомобили, дома, дома…

Сжиженный холодный воздух с шумом втекал и вытекал из груди. Потемнело в глазах от изнеможения, и Сва перешёл на шаг, завершая большой бессмысленный круг. Сбоку показалась красная горящая зазубрина метро. По снеговой тропинке он пересёк знакомый двор — мимо стайки обугленных холодом деревьев, около беседки и обледенелой скамейки — и остановился.

— Наглоталась колёс, накурилась и шизанулась. На мраке съехала… Лучше не думать об этом, не думать ни о чём. Попробовать привести её в чувство, поцеловать, сказать «люблю». И больше никуда не отпускать. Мы вместе пойдём ко врачам. Я вытащу её, ведь есть же в мире что-то сильней наркоты!

Колотило в висках, рвалось наружу сердце. Сва схватился за грудь и вдруг понял, что сделать ничего не сможет.

— Она меня не послушает. И врачей тоже. Как с ней жить? Что делать?

Он не мог представить, что скажет Лави, и бессильно брёл прямо по снегу. У самого дома жалость к ней кольнула так сильно, что Сва остановился:

— Теперь это моя истерика… Но что я могу? У неё креза жестокая. Её лечить надо. А как, если ей жизнь в отврат? — и тут его полоснула по темени страшная мысль: — А если моя любовь, весь мир для неё — отголоски бреда? Если всё сожжено наркотой? Тогда ей только чудо поможет. Чудо, которого нет.

С этими мыслями, едва двигаясь, он повернул за угол. У подъезда на заснеженных ступеньках сидела Лави и смотрела в его сторону. Поднялась и пошла навстречу.

— Не хотела уходить, не попрощавшись. Хотя, что это меняет.

— Куда ты собралась? Сейчас… половина четвёртого. Пошли ко мне, чаю попьём, согреешься.

— Нет, я не вернусь. Поймаю тачку у метро и кончено.

— Я тебя никуда не пущу.

— Брось, ни к чему это.

— Нет!

— Силой что ли назад поведёшь? А что потом? Ты же погибнешь со мной. Зачем тебе?

— Тогда я погибну без тебя. Выбирай! — Сва схватил её за плечи.

— Я уже выбрала. И хочу, чтобы именно ты жил и любил. Любил всем сердцем, как ты можешь. Но не меня…

По её щекам текли слёзы, смывая остатки туши. Лави прижала к глазам носовой платок и быстро зашагала вперёд. Ледяной воздух сжал голову, заполнил тело. Коченея на ходу, Сва двинулся следом. До самого метро они не проронили ни слова. Там, на проспекте, Лави вышла на мостовую и застыла, глядя вдаль. Матово-чёрный асфальт серебрился под фонарями. Молчание стало таким тягостным, что он произнёс, дрожа в ознобе:

— Останься хоть до утра. Успокоишься, завтра всё увидишь иначе. Останься, Лави! Опасно ночью одной…

— Что? Что? — горько засмеялась она и повернула к нему заплаканное лицо. — Мне давно ничего не опасно.

— Давай вместе поедем, у тебя договорим, — он обнял её, погладил по мокрым щекам, поцеловал. — А если не захочешь, я вернусь на том же каре.

Сказал, не подумав, сразу пожалел и тут же услышал:

— Глупо это — провожать, возвращаться. Иди лучше домой! Что стоишь?

Тут он отшатнулся и закричал вне себя:

— Ты вместо придурка меня держишь, да? Зачем ты приехала? Зачем устроила это кино крезовое?! — вгляделся в её лицо, до крови прикусил губы, борясь со слезами: — Я для тебя просто никто, да? Да?!

— Ничего ты не понял, — прошептала она. — Не мог понять. К счастью.

— Нет, понял! Тебе срочно в психушку надо, лечиться! Насильно! Лави…

— А есть такая, чтобы вылечиться от этой жизни? Ты знаешь? — её глаза опять наполнились бархатистым нежным золотом — как тот, самый первый взгляд. — Я ведь хотела лишь попрощаться. С тобой, со всем на свете. Прости, Сва, любимый…

За их спиной урчал мотор. Она отвернулась и шагнула к притормозившему «Жигулёнку».

— До «Динамо»! — потянула приоткрытую дверцу.

— Я с тобой!

В ответ Лави сжала губы, замотала головой и с треском захлопнула дверь, будто говоря «нет». Мотор взревел, и неведомо откуда взявшаяся машина стала стремительно уменьшаться на чёрной дороге, на глазах превратилась в красный сдвоенный огонёк. Вскоре, нервно мигая, он двинулся в сторону и пропал.

Пошатываясь, Сва пересёк мостовую, постоял в тупом бездумье и побрёл домой.

Поздно утром на столе рядом с недопитым стаканом чая он увидел листок из её блокнота с запиской: «Про ведьму всё было неправда. Прости, любовь моя. Прощай. Навек твоя. Лави». Сел на стул, на котором ночью сидела она, перечёл прыгающую строчку и жестоко пожалел, что не догадался, даже не подумал взять у неё номер телефона.

В дауне

Весь следующий день Сва не мог придти в себя:

— Неужели она пришла только за тем, чтобы сказать «прощай»? В голове бесконечно повторялись, дробились в бессмыслицу её записка и последние слова: «попрощаться со всем на свете».

— Невозможно поверить. Она обкурилась, измоталась, в депресняк вошла. Как будто нет ни меня, ни её подруг — никого, кто её любит. У неё шиза глубокая, как ни ужасно. Одни стихи чего стоят. Вчера от неё таким ужасом повеяло. Немыслимо. Лави — умрана, умрада. В уме рана ада. Слышит зовы низов. Видит сны сатаны… Нет, я сам с ума схожу. Она же меня любит. Написала: «Навек твоя»… Верить в Бога смешно, но любить и не видеть в жизни никакого смысла — это же безумие, самое отчаянное! Какая-то адская отрава в мозгу.

От этих мыслей Сва сник. Вспоминал, как в день знакомства поразился её сияющим глазам и острой печали в их глубине.

— Что с ней произошло за какой-то месяц-полтора? «Порченная»… Монах какой-то наговорил ей, а она отчаялась. Придушить бы этого монаха! Мы все не ангелы, все порченные, а он — самый первый! Ясно, её доканали. Но кто? Как она, Лави, могла на наркоту подсесть? Неужели в системе? Нет, вряд ли. С такими, как Дик она не общается… Теперь она отовсюду уйдёт, замкнётся в себе. А потом возьмёт и кинется. Сегодня, завтра. Она уже на пределе. Ей жить нечем. Ей только любовь нужна, огромная, настоящая! Ничем другим её не спасти. Простить себе не могу… Сегодня же найду её телефон, приеду к ней домой и никуда без неё не уеду. Перевезу к себе, а там посмотрим. Надо будет, вместе пойдём ко врачам. Всё для неё сделаю. Её ведь никто никогда не любил, вот в чём ужас.

Сва валялся на кровати, где минувшей ночью задыхался, обнимая Лави, и мучался рядом с её призраком, вставал, бродил по комнате, садился к столу и, вглядываясь в потолок, шептал:

— Как я мог её отпустить? Испугался, подумал, что с ней не вынесу, не выживу. А не подумал, зачем вообще жить? Теперь, без неё? Лишь бы вытащить её из дома, оторвать от самой себя. Ничего не буду ей говорить, просто обниму и никуда не отпущу. Буду целовать, пока она мне не поверит. Она должна понять: всё только для любви создано — и весь мир, и наши две жизни! А если нет, то права она: кругом только мрак.

В знакомый подъезд он вошёл с мрачными предчувствиями и сразу понял, что Лави в парадняке не появлялась. Там всё было как обычно. Бренчала гитара, курили, целовались, вели заумные разговоры, лишь Мади с недоумением вгляделась в лицо Сва и вопросительно подняла брови. Но ни ей, ни кому другому невозможно было рассказать, что произошло в минувшую ночь.

— Народ, как можно Лави рингануть? Кто знает? — не выдержал Сва.

— А разве она тебе свой номер не дала? — удивилась Мади.

Он нервно помотал головой:

— Я позвонить ей должен, срочно!

— Чё ты так застремался, старик? — ехидно спросил Потоп. — Подожди, может, заявится ближе к ночи.

— Что-то случилось? — всмотрелась в него Точка.

— Я… — замялся Сва, — я ничего понять не могу. Она вчера скипнула. Неожиданно, в самом глухом смуре. Даже не успел её ринг записать. Боюсь, теперь надолго пропадёт, если не хуже…

— Через силу не напрягайся. Она и раньше неделями пропадала, а потом появлялась, — флегматично заметила Глори. — Это же Лави, герла немного глючная. Но её и такую все любят.

— Я ей позвонить должен! Поймите же вы, — настаивал Сва и оглядывался по сторонам, ища поддержки.

— Проблема в том, что Лави не велела никому свой номер давать, — заявила Точка и подозрительно посмотрела, но встретившись с его затравленными глазами добавила: — Ладно, я сама ей отрингую. Скажу, ты просил.

На следующий вечер Точка растерянно заявила, что телефон Лави не отвечает:

— Не представляю, что могло случиться? Если через пару дней не дозвонюсь, поеду к ней домой.

Дик многозначительно улыбнулся и отвёл Сва в сторону:

— Тихарь, а такую герлу клеишь. Реально на ней съехал? — поймав взгляд Сва, запнулся и произнёс с некоторым сочувствием. — Ну, не ты первый.

— Старик! — перебил его Сва. — Ты что-нибудь о ней знаешь?

— А что?

— Позавчера она, ни с того ни с сего, до крезов дошла и слиняла — резко, среди ночи. Стрёмно что-то. Ты бы её послушал. Впечатление, что она вот-вот кинется. Что Лави, правда, торчит? Или она по жизни такая?

Тот выпустил вверх колечко сигаретного дыма.

— Ладно, как своему лучшему фрэнду, расскажу тебе. Только не здесь.

Они сидели в одном из ближайших подъездов, на заледеневшем подоконнике, у самого чердака. Сквозь выбитый угол стекла в полутьму лестничной клетки втекал морозный пар, обволакивал бутылку портвейна и плавленый сырок. Но Сва не чувствовал ни холода ни тепла.

— Короче, прогон тут такой. Лави… — Дик долго водил в воздухе сигаретой и с пьяной усмешкой заглядывал ему в глаза, — балдёжная чувиха, но с глюками. Я от неё сразу отвалил. У неё фазер генерал гэбэ. Она с ним за бугром бывала, на инглише говорит, сингует классно, сам знаешь. Один штатник к ней в том году месяца два клеился. Она нам про него пару раз спичила. То ли мэридж хотел с ней замутить, то ли просто факнуть. Грины совал, презенты всякие, пока все свои дела в совке не завернул. Лави, похоже, его послала, хотя кто знает? Может, она в Штаты отвалить задумала, но обломилось?

— Не в этом дело, — Сва нетерпеливо мотнул головой. — Скажи, ты хоть понимаешь, почему у неё крыша временами едет?

Дик замер в пьяном раздумье, заглядывая в опустошённую бутылку:

— То, что она торчит — факт. Если по чесноку, не знаю, на одном пыхе или ещё на чём? Чува из другой тусовки базарила, уже года два назад, к Лави, вроде бы, один нарк прилип. Короче, полная гумоза. Она поначалу не врубилась, а потом, видно, слабо стало отшить. По фейсу мэн был вполне хипповый, на доске лабал и всё под неувязка несчастного-одинокого косил. Месячишко лав с ней давил, говорил, что ради неё на всех других забил, а потом затащил к каким-то гиббонам во флэтуху, типа стихи-песни послушать. Там все надринчались, Лави втихую накачали дурманом и сами круто заторчали. Мэн клялся, что случайно всё вышло. В общем, я так думаю, прошлись по ней толпой разок-другой. А на следующий день она веняки себе попилила. Ну, и сходу в крезуху залетела…

Выпитое вино с неожиданной силой ударило в голову. Сва сидел, скрючившись на подоконнике. Перед глазами плыли тёмные пятна, лестничные ступени, оконная рама, комок фольги. Очнулся он оттого, что Дик вдруг обнял его и поцеловал.

— Ты что? — отстранился Сва.

— Ну, как что? Разве ты не пробовал?

— Спятил?

— И не хочешь?

Сва поднялся, посмотрел в его странно улыбающееся лицо и вытер губы:

— Если ты для прикола, то дерьмово получилось.

— А говорил… Ну, смотри сам. Пусть для прикола, ладно. Тогда пошли.

Что он Дику говорил, Сва не понял, да и не старался. Из головы не выходил его рассказ о Лави, которому страшно, невозможно было поверить.

На следующий вечер Точка подошла к нему и хмуро сказала:

— Вот тебе телефон Лави, сам ей рингуй! Я дважды на её бабку напоролась и такого услышала…

— А с Лави говорила?

— Она её даже не позвала. Не знаю, что там у них? Похоже, дурдом полный.

— Ты же хотела к ней съездить?

— Смысл, если там бабка крезует? Езжай, если хочешь, адрес дам. Но тебя и в подъезд не впустят. Она же в генеральском доме живёт.

Лишь на второй день, после его бесчисленных звонков, трубку подняли и сразу опустили.

— Лави! — успел крикнуть Сва, но услышал в ответ короткие гудки.

Ещё неделю он с угрюмым отчаянием звонил в неведомую квартиру. С каждым разом становилось всё яснее — телефон отключён, дозвониться до неё невозможно. Изнемогая от догадок и предчувствий, Сва каждый вечер плёлся в парадняк. Вопреки разуму, он надеялся встретить Лави или, неведомо как, хоть что-то о ней узнать.