Русский Монте-Кристо

Валерий Борисов

Главный герой книги – талантливый художник, мечтающий о славе. Вероломный друг из- за любви к одной девушке упекает соперника в места лишения свободы – на Колыму. Почти как у А. Дюма. Но российская романтика намного страшнее французской реальности. Герою пришлось в жестоких схватках отстаивать свою честь и достоинство. Старый зек перед смертью посвящает его в тайну колчаковского золота, спрятанное в годы гражданской войны на севере – в районе вечной мерзлоты. Герой едет в указанное место и находит золото. Но на него уже претендуют другие. Кровавые схватки, смертельные погони…

Необходимое разъяснение читателю о том, как автор познакомился с Русским Монте-Кристо

Мы с женой остановились для отдыха недалеко от Неаполя, в небольшом пансионате с громким названием «Везувий» — здании из дикого камня и кирпича в четыре этажа, с ухоженным парком и пальмовыми аллеями, выходящими прямо на песчаный пляж Тирренского моря. Стоял август — самое прекрасное время для отдыха в южной Италии — море фруктов, море ласковой соленой воды, море красивых и отзывчивых итальянцев, море всего самого прекрасного в Калабрии.

Было жарко — полдень только миновал. Навстречу нам, с многообещающей улыбкой, выпорхнула управляющая пансионатом, как она представилась, синьора Джулия — молодящаяся дама средних лет. Моя жена, знавшая немного итальянский, стала с ней разговаривать, но получалось плохо и мы перешли на английский, которым синьора Джулия уверенно владела. Узнав, что мы из России, она стала восторженно расхваливать моих соотечественников, прибавляя в свой английский, для образности, итальянские слова и выражения, которые я не понимал, но чувствовал — о нас говорят восторженно. Я правильно чуствовал. Сейчас многие русские, закатывала свои огромные, черные от туши и теней глаза Джулия, отдыхают и путешествуют по Италии. И они, оказывается, просто обожают ее пансионат и постоянно кто-то из русских отдыхает здесь. Синьора Джулия, порхая вокруг нас, восхищенно щебетала о том, что русские занимают самые лучшие и дорогие места в ее пансионате. Умеют великолепно отдыхать, а вечеринки, которые они устраивают, длятся часто всю ночь, а иногда сутки и более. В эти вечеринки, переходящие в утренники, полдники и снова в вечеринки, втягиваются буквально все отдыхающие и обслуживающий персонал, и даже местные жители. И эти круглосуточные вечеринки проходят очень весело: с музыкой, танцами, играми и, обязательно, русскими забавами, где дозволяется все. Но, если проиграл, то надо обязательно исполнять желание выигравшего — фант, так требуют русские обычаи. Конечно же, поглощается при играх несметное количество калабрийского вина, которое, естественно, лучшее в Италии, пива и, обязательно, водки. И только русской, которую некоторые, разгорячившись, пьют почему-то из стаканов, а не из рюмок. Итальянскую водку русские не любят, впрочем, как и другую европейскую, с сожалением добавила она, видимо, досадуя на то, что итальянские спиртовары не достигли уровня российских. Правда, также со вздохом сожаления добавила синьора Джулия, русские и остальные отдыхающие могут немного поспать днем, а обслуживающему персоналу приходится тяжело — им днем надо работать. Этот размах русских забав она и ее сотрудники ощущают на себе. Но ни она, никто из работающих в пансионате, никогда не обижаются на русских. Наоборот, все готовы оказать любую, даже трудноисполнимую помощь в организации и проведении вечеринок русским синьорам — на что-то намекала управляющая.

Было приятно слышать из уст синьоры Джулии весьма лестную оценку о своих земляках. Но в то же время я знал, что так кутить может только самая минимальная часть моих соотечественников — абсолютное большинство, пока не может себе позволить расслабиться даже в дешевых домах отдыха. Но все же чувство гордости переполнило мою душу — от русского размаха в восхищении заграница.

— Мы так не будем делать. — Ответил я синьоре Джулии, с некоторым сожалением, и она меня правильно поняла.

— Конечно! — Воскликнула она. — Вы же с женой, а не с подругой. Я правильно вас понимаю?

— Си. — Ответил я по-итальянски. Это, наверное, единственное слово в моем итальянском словарном запасе, которое я мог произнести на родном для Джулии языке без акцента.

— Пойдемте, я покажу вам наш пансионат. — Широко улыбнувшись, пригласила пройтись по зданию, управляющая.

Сначала она показала нам ресторан, в котором мы должны были три раза в день питаться и предложила:

— Если желаете завтракать, обедать и ужинать в номере, то вам подадут все туда или куда скажете…

Но я отказался от таких услуг и, довольная моим отказом, синьора Джулия предложила выбрать нам столик самим, за которым мы могли бы кушать три раза в день, в течение всего времени отдыха. Меня радовало, что будет не шведский стол, а нормальные завтраки, обеды и ужины. Ресторан представлял открытую веранду, выходящую в сторону моря и я выбрал крайний, ближе к морю, столик. Джулия что-то крикнула на итальянском и к нам подошел молодой черноволосый красавец-метрдотель, а может, официант. Он с достоинством поклонился нам, дружелюбно улыбнувшись, и выслушал распоряжение управляющей. Потом вынул из кармана блокнот и что-то объяснил Джулии. Та обернулась к нам и сказала по-английски:

— Джованни. — Сначала представила она метрдотеля и пояснила его разговор с ним. — За этим столиком завтракает семья из Дании, в девять часов. Если вам не рано, то вы можете завтракать за этим столиком с восьми часов до девяти. Таким же образом, мы можем решить вопрос с обедом и ужином. Если не возражаете? — И она мило улыбнулась.

Мы не возражали против такого времени и она, обернувшись к Джованни, распорядилась, чтобы он подал нам расписание приема пищи и меню. Но это вовсе не означает, что мы должны скрупулезно ему следовать, продолжала щебетать Джулия. У них всегда найдется столик в нужное для нас время. Также и с меню. Можно выбрать любую кухню: понятно, от русской и, естественно, до итальянской.

Джованни широко, от всей души улыбаясь, протянул нам листок с причудливыми виньетками по краям, где было указано время наших завтраков, обедов и ужинов. Быстрота и непринужденность, с которой был решен этот важнейший для нашей праздной жизни вопрос, просто покоряла. Джулия довольная нашей сговорчивостью повела нас дальше, объясняя на ходу — вот бар, где можно в любое время дня и ночи взять спиртное и перекусить, конечно же, если захочется. Но нас и так будут кормить по-русски до отвала, щедро и понимающе улыбалась Джулия. Отдыхающим, обязательно, подают на стол лучшие вина Калабрии. Вечером, когда отужинают отдыхающие, в ресторане играет ансамбль, можно потанцевать и, вообще, повеселиться. Оркестр исполняет любую музыку — понятно, от народной итальянской, от которой весь мир в трепете замирает, естественно, до русской народной, от которой весь мир в восторге плачет. Также можно заказать и другую музыку в интервале — от китайской до негритянской, под которую очень удобно плясать. Так, под мелодичное щебетание, Джулии мы прошли на третий этаж и она представила нам горничную:

— Джина! Она хозяйка на вашем этаже.

Я долгим взглядом разглядывал нарочито яркую блузку горничной, которая плотно облегала ее загорелые плечи и вызывающе подчеркивала красоту высокого бюста. А если еще и заглянуть в глубь широкого и низкого декольте… — у холостяка могла бы закружиться голова. Но со мной рядом стояла жена и я не мог позволить себе, снова же к сожалению, никакого головокружения. Джина — черноволосая, смуглая, с несколько округлым, но очень миловидным лицом и великолепной фигурой, также как недавно Джованни, широко и от всей души улыбнулась, жертвенно склонив головку перед нами так, что густые блестящие волосы закрыли как бы театральным занавесом ее, по-итальянски открытое лицо, и произнесла по-английски:

— Проходите. Вот ваш номер.

Вмешалась в разговор Джулия и пояснила:

— Это номер первого класса. Из окон открывается изумительный вид на Везувий. Вы его сейчас увидите. Он там вдали и, когда хорошая погода, его прекрасно видно. С видом на море у нас только номера люкс. Вы же заказали первый класс? — Утвердительно спросила она, с милой улыбкой.

Я кивнул в знак согласия. Джулия, видимо, была очень огорчена, что у нас будет вид не на Средиземноморье, а на какой-то там Везувий и успокоила нас, одновременно, предложив:

— У нас есть свободные номера люкс, за небольшую доплату вы можете занять один из них?… — Она вопрошающе смолкла.

Но я сказал, что этот номер нам нравиться и мы его менять не будем. Вид на далекий Везувий нам более приятен, чем вид на близкое море. На морях мы периодически бываем, а Везувий, может быть, никогда в жизни больше не удастся посмотреть, и мы очень довольны номером. Не мог же я признаться ей в том, что у нас не хватает средств на номер люкс.

Джулия, удовлетворенная моим ответом, снова защебетала:

— Располагайтесь и будьте как дома. Так, кажется, у вас говорят? Джина и все мы, всегда к вашим услугам. Сейчас мы живем только для вас. — Она щедро улыбнулась. — Джина вам все покажет и расскажет. Она в вашем распоряжении на все время вашего отдыха. Я ухожу, с вашего разрешения, не буду вам мешать располагаться в номере. Сейчас принесут ваши вещи. — И еще раз ласково улыбнувшись, она ушла.

Джина, которой, собственно говоря, нечего было делать в номере, — там царил образцовый порядок, помогла нам разложить вещи, все время что-то воркуя на ломаном английском, вперемешку с мелодичными итальянскими фразами, и тоже ушла.

Так начался наш отдых в пансионате «Везувий» — трехразовое питание, ежедневное обгорание на горячем морском песке под жарким итальянским солнцем, вечерние прогулки и ресторан… Скука, признаюсь, ужасная. Это говорю не в упрек итальянцам, они великолепны — просто я не умею отдыхать. Считаю такой отдых, пустой тратой времени. А итальянцы — молодцы! Для тех, кто умеет отдыхать — сделают все, даже невозможное, чтобы яркие впечатления от отдыха остались в памяти гостей на всю жизнь.

Так прошла неделя. Русских, кроме нас не было, вопреки рассказу Джулии. Немцы, датчане, шведы — прекрасные люди, но с ними сложно общаться — они не могут понять нас, нашу мятежную русскую суть. А мы не можем понять их безмятежную суть и живем, как бы, в разных измерениях, хотя лежим рядом на желтом песочке и смотрим в тоже голубое, с редкими кучками облаков, итальянское небо. Что поделаешь? Такие уж мы — русские. Не по-европейски скроены, не по-американски сшиты. Нам надо обязательно о чем-то размышлять и во время отдыха, ковыряться в своей душе и мозгах, не обращая внимания на окружающих. Нам, русским, нужны постоянные душевные страдания, хотя бы мысленно. Но, увы, Италия не может их предоставить. Нет в ее репертуаре страданий — одни радости. Не умеем мы, русские, отдыхать. Ох, как не умеем!

Как я сказал, шла вторая неделя нашего время провождения, когда в нашем отдыхе произошли существенные изменения.

Было пленительное по красоте утро и мы с женой, к восьми часам, как предусмотрено нашим расписанием, пришли завтракать. Но наш столик оказался занятым. Это было так не похоже на предупредительных итальянцев. Возникшую неловкость в отношении нас, сразу же подтвердила реакция Джованни, промчавшегося, как спринтер через весь зал к нам. Сбивчиво, путая английские и итальянские слова, он стал извиняться за непредвиденную накладку и просить, чтобы синьор и миссис — это значит мы, если можно, немного подождали. Стол через несколько минут освободиться и нам быстро подадут, заказанный на сегодняшнее утро, завтрак. Если мы не желаем ждать, то немедленно накроют другой стол. Покончив с извинениями и предложениями, он доверительно произнес:

— Вы знаете, кто завтракает за вашим столом? — И, сделав небольшую паузу, прошептал. — Это русские! Только что приехали из России. Я думал они смогут быстро позавтракать, но они почему-то задерживаются. А вот за тем столом. — Джованни повел глазами к соседнему столу. — Тоже русские. Вам теперь не будет скучно. — Сделал он логически правильный вывод, желая обрадовать нас. Джованни, видимо, приметил, что русские любят земляческие компании и радовался от того, что наш отдых станет еще более привлекательным. — Если желаете, я спрошу этих русских — можно ли вам сесть за ваш столик?

Я кивнул в знак согласия. Джованни подбежал к столику, за которым сидели мужчина и женщина, и заговорил с ними. Потом радостно замахал нам руками, приглашая к столу. Мы подошли, Джованни с довольной улыбкой — успешно разрешилось это маленькое недоразумение, спросил нас:

— Завтрак подавать?

Мы с женой снова согласно кивнули. Джованни побежал на кухню, а мы сели за стол, в легкие пластмассовые кресла. Пара, сидящая напротив, виновато смотрела на нас и мужчина произнес серьезно, без улыбки, к которой мы привыкли за недолгое время нахождения в «Везувии»:

— Извините нас. Мы не знали, что подошло время вашего завтрака. Утро такое прекрасное и мы загляделись на море. Поэтому задержались. С этого столика открывается великолепный вид на море. Мы стол выбрали сами, место понравилось. Официант не виноват. Извините нас, еще раз? — Мужчина позволил себе улыбнуться.

На вид, ему было далеко за сорок, даже ближе к пятидесяти. Он был черноволос, но наполовину сед. Гладко выбритое лицо, было туго обтянуто тонкой смуглой кожей, под которой выделялся каждый мускул. Со лба, в седину виска, убегал глянцевый шрам. У него был крупные нос и рот, с толстыми губами. Глаза были непонятного цвета, то ли синеватые, то ли черные, в зависимости, с какого угла в них смотреть. Взгляд был серьезен, но дружелюбен.

Его спутница была намного моложе его. Нынче многие новые русские путешествуют и отдыхают не с женами, а секретаршами, чтобы и на отдыхе эффективно осуществлять руководство своими делами. Естественно, продуктивно руководить этими делами можно тогда, когда под рукой имеется, знающая твой бизнес, опытная и надежная помощница. Еще некоторые новые русские, предпочитают отдыхать с племянницами, в крайнем случае, с подругами детства, которые моложе их на несколько десятков лет. Двум последним категориям спутниц, они, обычно, показывают мир из альтруистически-познавательных соображений. Конечно же, эффективное руководство делами и познавание мира, не ограничивается только теми моментами, которые я назвал. Жизненная и предпринимательская деятельность новых русских намного разнообразнее и насыщеннее.

Так вот, спутница мужчины, на первый взгляд, могла быть отнесена к последней категории. Но, снова же, на первый взгляд. Разница в их возрасте, не позволяла ей быть подругой детства этого мужчины, может, она была племянницей? У нее был округлый овал лица и более, чем ее спутник, она была смугла. В ее облике было что-то восточное — в разрезе черных глаз, небольшом носике и пухлых губках. Черные волосы, ниспадавшие почти до плеч, усиливали сходство с востоком. Вот что я сумел заметить, на первый взгляд, в облике новых соотечественников и торопливо воскликнул:

— Что вы! Что вы! Вы нам нисколько не помешали! Мы, наоборот, рады землякам. Если не возражате, то мы можем вместе с вами за этим столиком кушать. Отсюда, действительно, открывается прелестный вид на море. А приятная окружающая среда, так способствует полноценному аппетиту… — Рассыпался я от радости, услышав родную речь. Почему-то, свою радость я связал с едой, будто бы она единственная функция столика.

Мужчина с улыбкой кивнул в знак согласия, в ответ на мою возвышенную тираду.

— Хорошо. Если мы не будем вас стеснять, то расположимся за этим столом. — Он вопросительно посмотрел на свою даму.

Та, в ответ, кивнула: «Да.» Но этого слова не произнесла вслух.

— Да, да! — Торопливо продолжал я. — Вы не представляете, как мы соскучились по родной речи и землякам. А то, извините меня, не с кем даже поговорить по душам!

Мужчина в ответ иронично улыбнулся. Мне показалось на слове «по душам», но я не стал придавать его снисходительной улыбке большого внимания, и продолжал:

— Вон за тем столиком, как сказал Джованни, тоже русские. Познакомимся с ними и образуем здесь маленькую русскую колонию. — Я показал рукой в сторону столика, где сидели двое русских мужчин, и завтракали. — Вот будет весело нам! — Восторгался я новыми перспективами дальнейшего отдыха.

Но мужчина, сидящий напротив меня, почему-то напрягся, что было заметно по его лицу, по которому пробежала мускульная тень, но ответил вежливо:

— Я думаю мы с вами проведем здесь время приятно и с пользой. — Проговорил он трафаретно.

То, что приятно — мне было понятно, но почему с пользой? Но я не успел задать детализирующего вопроса, или снова разразиться восторгом от встречи с земляком, как тот произнес:

— Вы нас извините, мы пойдем к себе в номер. Нам не пришлось этой ночью толком и поспать. Перелет… переезд. Встретимся за обедом, а после полудня на пляже.

Я был немного обижен его сухим тоном, так не контрастирующим с моей радостью, и смущенно забормотал:

— Да-да… За обедом… На пляже…

К нам, увидев что новые отдыхающие встают из-за стола, спешили Джованни и Джулия. На лице управляющей сияла радостная приветливая улыбка, точь в точь, как утреннее ласковое солнце над лазурным морем. Банально, но это действительно так. Она поздоровалась с нами, с вновь прибывшими и все это одновременно, и с неподдельным чувством доброжелательности:

— Чао! Вам здесь нравиться? Незабываемое утро, наслаждайтесь им! О, вас ждет еще много таких несравненных рассветов и закатов! Это наслаждение — просыпающееся море и проснувшееся солнце! Они неразлучны у нас, как влюбленные! Да, у нас никогда, не смогут разлучится мужчина и женщина. Но пока они здесь. — Уточнила Джулия. — Видите? Вот — берег любви, здесь — море наслаждений, там — таинство лесов и бесконечно нежный поцелуй солнца. — Вся ее пылкая тирада относилась и ко мне с женой, и к вновь прибывшим, и всем, всем, всем! Джованни с приветливой улыбкой молчал, пока хозяйка представляла море, солнце и лес. Но Джулия, после поэтических слов, непосредственно перешла к делам и сказала новой русской паре. — Если не возражаете, я вас проведу в ваш номер люкс, с видом на море!

Мужчина кивнул мне — мол еще встретимся, женщина, также как недавно, извиняюще улыбнулась. Она, кажется, за недолгое время нашей беседы не проронила ни слова. Впрочем, как и моя жена. Они пошли в свои апартаменты-люкс. А нам принесли завтрак. Джованни, как обычно пожелал нам приятного аппетита, и мы приступили к трапезе. Вот, теперь заговорила моя жена:

— Что ты ведешь себя как мальчишка, увидевший новую игрушку! Зовешь их за наш стол, а может мы им не нравимся? Приглашаешь их на пляж! А они устали с дороги. Не видишь сам всего?!

Я попытался возражать — на пляж я их не приглашал, а собеседник пригласил. Но жена продолжала перечислять мои оплошности, которых я успел наделать, оказывается, очень много за такое короткое время знакомства. Удивительно, как это жены умеют портить мужьям настроение — из полета в безоблачных небесах, мигом вернуть их на грешную землю.

Мы с женой загорали на пляже до обеда. Потом, переодевшись в своем номере, мы направились вниз, в ресторан обедать. Пока я замыкал ключом дверь, с противоположной стороны номеров, имеющих выход на террасу, с видом на море, отворилась дверь и мы увидели, выходящих из комнаты, наших утренних знакомых, имен которых до сих пор не знали. Я, будто истинный итальянец, — когда это я успел нахвататься у них радостного отношения ко всем людям — воскликнул, несколько, неуместно:

— Вы уже проснулись?! Идемте обедать. Наступило наше время.

Мужчина приветливо улыбнулся:

— Да, немного передохнули. Пора и осмотреться, где мы находимся.

Женщина также, как и утром, тихо улыбнулась, прошелестев одними губами:

— Добрый день.

Мы пошли к лестнице и, спускаясь по ней, увидели еще двух русских, которых мне показал утром Джовании. Я совсем позабыл, что они здесь. Впрочем, их до полудня на пляже не было. Я сказал, обращаясь к мужчине:

— Это же русские? Давайте с ними познакомимся?

Но он, недовольно поморщившись, ответил:

— Мне кажется не стоит с ними знакомиться. Они какие-то нелюдимые. Живут в соседнем от нас номере… — Пояснил он.

— Нелюдимые… — Размышлял я вслух. — А, понял? Они наверное, представители этих… Ну, как их? Меньшинств!

Мужчина, в ответ на мои слова, облегченно вздохнул:

— Да. Может быть. Обычно такие пары избегают контактов с другими людьми, даже со своими земляками. Не стоит мешать их отдыху.

Его спутница впервые, за все время короткого общения с нами, улыбнулась широко и открыто, и мне показалось, что смешинки посыпались из ее глаз. Но вслух ничего не сказала.

Мы сели за столик. Любезный Джованни, как всегда был рядом и протянул нашим новым знакомым меню — видимо, они раньше не сделали заказ. Женщина пробежала глазами меню и попросила макароны и овощи, а мужчина заказал первое и второе.

Я стал разъяснять им, что заказы на завтрак, обед и ужин делаются заранее и все будет исполнено в лучшем виде. Так удобнее. Мужчина с согласием кивал мне в ответ — в следующий раз они поступят также, как и мы. Но им быстро принесли заказанное, и мы начали обедать.

— Да! — Воскликнул вдруг я. — Мы еще не знакомы? Как к вам обращаться?

Мужчина вопросительно посмотрел на женщину. Та покраснела и произнесла первой:

— Меня зовут Ольга Валентиновна. Я учительница. — И она покраснела еще больше.

— Юрий Григорьевич. — Представился мужчина и пожал через стол мне руку. — В общем, бизнесмен, банкир. Как сейчас говорят — новый русский.

Я назвал себя и представил свою жену.

— Ольга, тоже моя жена. — Уточнил Юрий Григорьевич, и переспросил. — Вы писатель? — Он, видимо, был удивлен моей профессией. — Не могу вспомнить ваши произведения.

Я, смущаясь, назвал пару своих книг.

— Да, да. Я, кажется их читал. — Любезно ответил Юрий Григорьевич, чтобы не обидеть меня, как писателя. — В крайнем случае, просматривал.

Но по его лицу было видно, что он моих книг не читал. Его любезность меня не обидела — не все же должны читать мои опусы, и я ответил:

— Ничего. После знакомства с нами, вам обязательно захочется прочитать, что-то мое. Из простого любопытства — с кем вы были знакомы.

— Конечно. Это вы правильно подметили.

Он был очень корректен. Его жена молчаливо кивала головой, в знак согласия с мужем.

Недалеко от нас сидели двое русских, которых мы уже видели и тоже обедали. Потом мы снова поднялись к себе в номера, переоделись для пляжа и вышли в холл. Мы с женой немного задержались в номере, чтобы наши новые знакомые успели собрать все необходимое для пляжа — они ж только приехали и, наверное, не успели полностью распаковать свои вещи. Но к нашему удивлению, они были уже в холле и ждали нас. Пришлось извиниться за свое опоздание и мы пошли к морю.

День был солнечным и мы расположились рядом под большими зонтами. Потом пошли в море. Вода была немного прохладной, как раз то, что нравится отдыхающим. После загорали. Как обычно. Но для меня появилось нечто новое.

Я с интересом разглядывал фигуру Юрия Григорьевича. Он был мускулист, ни капли лишнего жира, что, увы, свойственно нашей вечно недоедающей нации. Но не это привлекло мое пристальное внимание, а многочисленные шрамы разного размера, рассеянные по всему его телу: груди, спине, руках и даже на ногах. Но более всего меня привлекла единственная татуировка на левой стороне груди, на уровне сердца. Это был портрет очень красивой девушки в анфас, с распущенными волосами, но рассеченный наискосок, широким и длинным шрамом, слева направо — две разъединенные половинки одного портрета. Шрам прошел по глазу, носу и губам, изображенного на груди нашего знакомого, портрета девушки и средняя часть татуировки оказалась обезображенной. Но остальное осталось нетронутым. Татуировка с годами, как это часто бывает, не расплылась, а сохранила четкость линий. По ним можно было судить, что девушка не просто очень красива, но и имеет личное отношение к носителю своего портрета. Это была не трафаретная, банальная татуировка женского лица, выкалываемая излишне романтизированными мужчинами на теле, а в нем была индивидуальность изображения, я бы сказал, психологизм. Видимо, между Юрием Григорьевичем и портретом девушки существовала глубокая связь. Но это был не портрет его жены, — слишком велико между ними изобразительное различие. Наш новый знакомый заметил, что я слишком пристально разглядываю его татуировку, и спросил:

— Заинтересовались? Хоть не раздевайся! Все сразу же обращают на наколку внимание.

— Да. Очень качественная татуировка и девушка красивая. — Оценил, почему-то, я техническую сторону наколки. — Она непроизвольно бросается в глаза любому, кто видит вас в пляжном виде.

— Грехи молодости. — Засмеялся Юрий Григорьевич, но пока не пояснил, что он имел ввиду под грехами. — Сейчас вы поймете откуда у меня такая, как вы выразились, качественная татуировка.

Он достал из пляжной сумки альбом и карандаши, вынул один лист, приспособил его на коленях и, глядя, на мою жену, стал быстро набрасывать рисунок. Я молча и заинтересовано наблюдал за ним. Через несколько минут он протянул ей лист ватмана, на котором была изображена моя дражайшая половина. Портрет карандашом был выполнен вполне профессионально, быстрее и лучше, чем это делают пляжные и уличные художники. Я искренне удивился:

— У вас несомненный дар к живописи! Никогда бы не подумал, что бизнесмен может так профессионально рисовать?

— Писать. — Поправил он меня. — Это мое хобби. Занимаюсь в свободное время и на отдыхе. Вот, когда-то и запечатлел на своей груди тягу к изобразительному искусству. — Иронично и коротко пояснил он наличие на своем теле единственной татуировки.

— Для хобби это слишком хорошо. — Продолжал нахваливать я его работу и, одновременно, демонстрируя свои знания в изобразительном искусстве. Нельзя же, чтобы у него сложилось обо мне мнение, только как о человеке, зацикленном на своей писательской профессии. Пусть видит, что и я разносторонняя личность. — Вы этот рисунок оставите нам на память?

— Конечно.

— Тогда подпишите его?

Он взял рисунок обратно, почему-то не сразу, а немного поколебавшись, поставил автограф с датой и вернул портрет моей жене. Потом взял из папки еще один лист и пояснил:

— Хочу сделать набросок, вон того паруса в море. Видите? Красиво, как у Айвазовского, но только не в шторм. Или как у Лермонтова: «Белеет парус одинокий…»

Вглядываясь пристально в море, он начал набрасывать карандашом этюд. Рисунок получился неплохой, но Юрий Григорьевич, оказался им недоволен:

— Не получается. Наверное, не пришло еще вдохновение.

Он начал пририсовывать к рисунку с парусом фигурки полуобнаженных отдыхающих, и я заметил:

— У вас получается, как у Иванова. «Отдыхающие на берегу Неаполитанского залива».

Он впервые, за короткое время нашего знакомства, от души рассмеялся. Его жена тоже открыто улыбнулась и смешинки мелкими морщинками окружили ее глаза.

— Да. Почти, как у Иванова. — Улыбаясь, согласился он и положил лист в папку. — Хватит на сегодня. Нет вдохновения. — Повторил он. — Наверное, это потому, что мы только приехали. Пока глазу хватает созерцательной работы. Он просто наслаждается красотой Италии. Мозг не может ни за что зацепиться и задуматься. Все в Италии, как будто на расписной открытке — цвет, колорит, воздух — а мысли нет. Красиво! Это не то, что у нас в России. Там природа заставляет человека думать, будоражит душу, предлагает проникнуть ему в ее самую суть. А здесь… Просто красиво, приятно и спокойно. Наслаждение — без проблем.

Немного погодя, он пошел купаться в море с женщинами, а я подошел к двум русским парням, которые расположились недалеко от нас на пляже, чтобы познакомиться. Они играли в нарды, поглядывая по сторонам и изредка переговаривались между собой.

— Здравствуйте. — Сказал я им, как можно радушнее.

— Здравствуйте. — Как-то нехотя ответили они.

— Я бы хотел познакомиться с вами и предложить совместный отдых.

Они переглянулись между собой и один из них ответил, снова же, нехотя:

— Хорошо. Вот доиграем в нарды, искупаемся и тогда познакомимся ближе…

Они смотрели на меня, если не враждебно, то по крайней мере с большой неохотой, и у меня пропало всякое желание с ними знакомиться.

— Хорошо. — Пробормотал смущенно я и отошел от них.

Немного позже, лежа на песочке и обсыхая от морской воды, Юрий Григорьевич спросил меня:

— Вы подходили к этим двум русским парням, чтобы познакомиться? Не пытайтесь этого делать. Я уже вам говорил о них. Мы с ними вместе летели в самолете, ехали сюда вместе, и я понял, что они очень замкнутые люди. Почему-то не признают своих земляков. Нелюдимы, одним словом. А может их совсем иное интересует? Не будем мешать их отдыху. — Повторил он, тоже самое, о чем говорил немного раньше, а может, попросил меня не вмешиваться в отдых тех, двоих.

Вечером мы совершили прогулку по берегу моря и Юрий Григорьевич снова отметил, как здесь красиво.

— Вот бы здесь поселиться и постоянно жить. И больше ничего не надо в жизни! — Со вздохом произнес он.

Когда мы возвращались в пансионат, то увидели снова тех двух русских, которые как и мы прогуливались по берегу моря, выбивая камнями блины на воде. Но я уже больше не предлагал им присоединиться к нашей компании.

Так прошло несколько дней. Мы подружились с нашими новыми знакомыми, всюду были вместе. Они не пытались отделаться, под каким-либо предлогом от нас, мы тоже. Такие теплые отношения нам нравились. Женщины подружились более крепко, чем мы — их мужья и, как я понял, доверяли друг другу некоторые семейные тайны. Но моя жена не слишком-то рассказывала мне о них. Всю жизнь считает меня болтуном и слишком наивным в жизненных делах человеком. Тяжело с ней! И так все двадцать лет нашей совместной жизни!

Но кое-что, моя жена о них мне все-таки рассказала. Ольга Валентиновна сообщила ей, что у них двое детей — девочка и мальчик, семи и пяти лет. Но они остались в России, у ее родителей, и она за ними очень скучает и ждет не дождется, когда можно будет вернуться домой. Ольге Валентиновне оказывается всего тридцать три года, а ее мужу намного больше. Это факт вызвал у меня любопытство и я стал подсчитывать, — во сколько же лет появились дети у Юрия Григорьевича. Выходило лет в сорок, как минимум.

«Поздние дети?» — Размышлял я, делясь этим открытием с женой. Но зато полностью отпало подозрение, что банкир путешествует со своей секретаршей. — «А почему она ждет разрешения вернуться домой? Непонятно».

— Но Оля еще достаточно молода и дети у нее появились вовремя. — Возражала мне жена, не поясняя другого момента, высказанного мною.

— Да. Но у них все-таки большая разница в возрасте. Она тебе не рассказывала, когда и как они поженились?

— Нет. Но ты сам знаешь, что нынешние бизнесмены предпочитают молодых жен. И у него это первый брак. Знай это?

— Интересно? — Отвечал я ей, не понимая многого во взаимоотношениях Юрия Григорьевича и его жены. Почему они не взяли в путешествие своих детей? Чего они здесь выжидают? Неужели он холостяковал до сорока лет? Такой красивый мужчина и не мог раньше жениться? Расспрашивать его лично об этом — было не тактично. Юрий Григорьевич в беседах со мной, почему-то, не касался своего прошлого и своей нынешней работы, будто их не существовало. Единственную куцую информацию о них, предоставляла мне моя жена, со слов новой подруги. А мне, почему-то, так хотелось узнать о них больше! Любопытство или писательское чутье? Непонятно.

Через неделю и наши новые знакомые сильно заскучали от нескончаемого моря и теплого пляжа, и мы для разнообразия впечатлений поехали к Везувию. На него не поднимались, но объехали кругом. Посмотрели убежище восставшего Спартака, сход лавы, но в Помпеи не заехали, решили в следующий раз. Глядя на Везувий, Юрий Григорьевич произнес:

— Все здесь красиво, но как бы сделано понарошку. Искусственно, что ли? Одна гора, а рядом холмы. У нас в России, если горы, то их много и надолго — за месяц не объедешь. И красота, не человеком сотворенная, а природой. Она и давит, и возвышает. Слабых ломает, сильным дает дух. Глядя на Везувий, хочется писать лирические стихи. Проникнув в суть наших гор — сочинишь философские стихи. А может, даже не стихи, а научные трактаты. Вот если бы я писал пейзаж на фоне Везувия, то я уверен, что у меня бы получилась открытка, а не картина. А если буду писать бесплодные скалы Джугджура, то получится картина. Хорошая или слабая, но картина, в которой будет частица твоей души. Но все равно в Италии очень красиво! Она, как бы светлая часть России.

Я не понял его упоминания о Джугджуре. Причем он здесь? Смутно помнил, что это, где-то далеко, на краю России и спросил, неужели он там бывал?

— Да. — Несколько смутившись, ответил он. — Бывал на Дальнем Востоке по коммерческим делам. Природа там — чудо богатырское.

И он смолк, как будто сказал что-то лишнее, и мы поехали обратно.

Когда мы садились в автомобиль, то я увидел двух нелюдимых русских, которые из своей машины, без водителя, визуально осматривали Везувий.

— И они здесь! — Не удержался я и кивнул в их сторону. — Что им здесь надо?

— Наверное, тоже решили посмотреть вулкан. — Ответила моя жена, опередив с ответом моих попутчиков.

Они согласно кивнули в ответ на ее слова и проблема появления этих двух русских отпала. Но меня удивило — почему вдруг моя жена стала отвечать за них?…

Нам оставалось отдыхать еще четыре дня, а нашим, уже без сомнения хорошим знакомым, еще около двух недель.

Погода в тот, запомнившийся мне вечер, выдалась скверная — весь день моросил мелкий надоедливый дождь, море закрылось влажной дымкой тумана. Отдыхающие убивали время в своих в номерах или в баре. Группа немцев, приехавшая на отдых недавно, из-за плохой погоды провела в баре весь день, и к вечеру многие из них были в достаточно веселом состоянии. Оркестр беспрерывно играл по их заказу и они целый день гарцевали, в прямом смысле слова, а не танцевали или плясали. В павильоне ресторана стоял страшный шум и грохот. По мере наступления темноты к ним присоединялись новые танцующие, из числа отдыхающих. Было шумно и весело. Мы, поужинав, остались за своим столиком с бутылкой къянти, и смотрели на бесившихся от безделья людей. Оркестр играл без перерыва рок-н-роллы, твисты, джаз и даже что-то итальянское, типа тарантеллы. Но я могу ошибаться — точно ли была эта мелодия, уж слишком оригинальна была импровизация. Но когда звучали упругие и четкие ритмы итальянского танго и тела танцующих слипались, как пластилиновые, то танцевальное томление достигало апогея. Даже у педантичных и рациональных немцев итальянское танго расслабляло душу и превращало их в кротких малышей, ждущих подарка, от своих пассий. Музыканты по одному-по два уходили покурить или утолить жажду бокалом вина, но их выпадение из ансамбля не нарушало слаженной игры оркестра. Танго у оркестра получалось интимно-потрясающее и я произнес:

— В итальянских танго больше чувственности, чем в аргентинских. Может потому, что оно воздействует на инстинкты человека. Аргентинское танго великолепно по форме…

— Возможно. — Ответил Юрий Григорьевич. — Европейское и аргентинское танго очень сильно отличается от японского…

— А разве японское танго есть? — Недоуменно перебил я его.

— Есть, и очень своеобразное по технике движений… — Неопределенно ответил Юрий Григорьевич, но пояснить свою мысль не успел.

К нам подошла Джулия, извинилась за ненастье, пообещав на завтра, в крайнем случае, на послезавтра великолепную погоду. А сегодняшний дождь — досадное исключение из привычных правил августовского сезона. Мы пригласили ее присесть за наш столик и она с удовольствием согласилась. Сразу же подскочил Джованни со стулом для своей начальницы, поставил перед ней фужер и всем налил вина.

— Грациас. — Поблагодарила Джулия и выпила за нас.

— Прекрасные у вас имена. — Сказал я. — Такое приятное сочетание букв «д» и «ж» располагает к умиротворению и спокойствию.

— Что вы! — Энергично возразила Джулия. — Да такие имена как Джованни, Джузеппе, Джина и подобные им, дают сейчас только в крестьянских семьях. В городе таких имен уже почти не встретишь. Мы все из крестьянских семей.

— Все равно. — Отозвался Юрий Григорьевич. — Такие буквы присутствуют в именах добрых итальянцев и мы, отдыхая у вас, убедились в этом.

По всему видно, Джулии было приятно услышать из уст иностранцев доброе слово о своем имени и она весело ответила:

— Пусть будет Джулия. Раз так назвали меня родители, так оно есть и будет.

«Дьжьь» она произносила ласково и мягко, как будто между этими буквами был мягкий знак.

— Вам нравиться здесь? Вы еще сюда приедете? Обязательно приезжайте, для вас всегда у нас найдется номер.

— Конечно, приедем. — Пообещал я. Юрий Григорьевич и его жена в знак согласия со мной, кивнули в ответ. Они вообще-то мало говорили при нас, а с чужими совсем замолкали. Чтобы завести их на разговор надо было выбрать, уж очень интересную тему. Может быть, исключение составляла его жена. Но она предпочитала разговаривать не со мной, а с моей женой. А моя супруга, как я уже сказал, мне многого из этих разговоров не передавала. Джулия, пригубив вина из фужера, рассказывала:

— Видите, как эти веселятся? — Спросила она и кивнула в сторону пьющей и пляшущей компании, не называя их конкретно по национальности. — Это не веселье, а больше брачные игры, как… — Она не уточнила сравнения. — Вот ваши соотечественники умеют веселиться с такой выдумкой, о которой им и не догадаться. — Она снова кивнула в сторону веселящейся компании. — У вас каждый веселиться по-своему, непредсказуемо. У вас не существует отдельно выпивка, танцы и песни. Вы ставите настоящие спектакли. Я много видела таких спектаклей в исполнении русских. Хотите, расскажу об одном из них?

Мы все охотно закивали головами — давайте рассказывайте! Всегда приятно слушать рассказы о славных деяниях соотечественников, вошедших в мировую историю. В данном случае, историю пансионата «Везувий».

— Месяца два назад у нас отдыхали русские. Тоже была плохая погода и они весь день сидели в ресторане. А вечером, в перерывах между танцами, стали проводить конкурс. Кто выпьет полную бутылку водки или коньяка из горлышка, мог выбрать себе самую красивую даму. Но дама тоже должна была выпить целую бутылку вина или водки. Но ей разрешалось пить не из горлышка, а из бокала. Некоторые из дам, выбирали бокал, а не бутылку. Но от водки, большая часть из них отказывалась, а вино пили. Та из дам, которая не выпивала бутылку вина за один раз, обязана была идти с тем русским, который выпил целую бутылку водки, к нему в номер, и там допить ее. В первый раз только две или три синьоры сумели выпить всю бутылку вина и выиграть конкурс у русского. Потом уже не могли — не хватало сил. А их все выбирали и им приходилось идти с русскими в номер. Потом русский возвращался и снова выпивал бутылку водки, выбирал новую красивую синьору и уводил ее в номер, чтобы она там допила бутылку вина. Так они веселились всю ночь. Остальные, кто постарше… — Джулия глубоко и с сожалением вздохнула. — Их русские меньше выбирали, поспорили между собой — кто из русских уведет к себе больше девушек в номер, того и решили объявить победителем. Мы решили среди русских провести такой ответный конкурс. Все синьорины тогда не спали ночь, всем хотелось быть выбранной, а другим выявить победителя. Поверьте! Даже мне самой захотелось стать таким призом. И мое желание сбылось. Когда молодых синьорин осталось немного, меня, уже к рассвету, пригласил выпить русский. Но я в любое время суток нахожусь на работе и, поэтому не могла, выпить всю бутылку. Пришлось идти к русскому в номер. Там на мягких коврах, а у нас вы заметили какие великолепные на полу ковры, лежали полностью обнаженные синьорины и спали. Я не употребляю слова голые потому, что их тела достойны резца Микельанджело. Так пошло нельзя говорить о девушках. Русский даже не прикрывал их простыней — такая была красота. Я насчитала у него пять девушек, значит сама была шестой. Но к утру он стал, уж слишком, пьяным. Почему-то сначала разделся сам, а потом начал снимать одежду с меня, но не смог. Но я бы и не позволила ему этого сделать — ведь я на работе. Но он уже выпил шесть бутылок водки только в конкурсе и поэтому у него не хватило сил на меня. Упал он на ковер рядом с синьоринами и сразу же заснул. Я их всех прикрыла простынями и одеялами, чтобы не простудились и ушла. Если бы я осталась у него, то он бы выиграл этот смешной конкурс, но у него, к сожалению, как я сказала, не хватило сил. Я вернулась в ресторан и когда ушел с девушкой последний русский, который участвовал в конкурсе, мы поняли, что он уже не вернется. Да и наступило утро. Все, кто не спал и держал пари, решили выяснить — кто же победитель? Пошли по номерам — у одних русских были три синьоры, которые спали, как убитые все вместе на кровати или на полу на коврах. Но это были те, кто меньше всего выбрал синьорин в конкурсе. У того, кто выбрал меня, так пять девушек и осталось. Но, у одного русского, их оказалось, аж целых шесть. Кто следил за ним в ресторане утверждали, что он выбрал пять девушек. А как оказалась в его номере шестая — непонятно. Все девушки были обнаженными, трудно отличить одну от другой. Но я разобралась, что одна из дам — наша Джина. Я растолкала ее и потребовала объяснений, как это она, находясь на работе, приняла участие в конкурсе? Джина нам объяснила, что русский вышел из своего номера и чуть не упал. Он направлялся в ресторан, чтобы продолжать конкурс, а Джина решила помочь ему обратно зайти в номер. Он ее заставил выпить бутылку водки, раздел, а дальше Джина не помнит. Я хотела за нарушение дисциплины ее уволить, но меня уговорили не трогать Джину. Она же не участвовала в конкурсе, а оказывала помощь русскому. Я по натуре добрый человек и не стала ее наказывать. К тому же подумала, если бы я осталась в номере у того русского, то была бы шестой и единоличного победителя не выявили бы. Но, увы, тот оказался немного слабее того, кто был с Джиной. Но я, не Джина, и на работе не позволяю себе лишнего, поэтому тот, который выбрал меня, все равно бы не победил. Так вот, мы присудили первое место тому, в номере которого нашли Джину. Пришлось и ее включить в число конкурсанток, для выявления единоличного победителя. Победитель проснулся только к обеду, словно Цезарь после битвы в Фессалии — все-таки тяжело иметь дело сразу же с шестью девушками. Мы сплели ему лавровый венок и вечером короновали его. Все поздравляли победителя, снова веселись. Этот конкурс так всем понравился, что мы его повторили в день коронования победителя, снова. Но результаты во вторую ночь, оказались намного слабее, чем накануне. Видимо, два вечера подряд нельзя проводить такой конкурс. Участники сильно устают и им необходим, хотя бы однодневный отдых. До сих пор все помнят этот русский конкурс. Это не просто веселье, а настоящая игра гладиаторов в Риме. Еще русские игры можно сравнить разве, что с футболом. Так захватывает дух от этих конкурсов. Как они всем нравятся и молодым, и более старшим!

Джулия глубоко и, кажется, с жалостью вздохнула от того, что в этот вечер так никто не веселится. А мной снова, как всегда, когда нахожусь я за границей, овладела гордость и восхищение моими соотечественниками. У кого еще найдется столько фантазии, столько силы, столько умения, так ярко и нестандартно отдыхать! Все-таки до чего же незаурядна наша нация! Европейский размер ей нипочем! Только мои земляки могут быть такими неповторимыми и оригинальными! Жить в дружбе со всеми людьми мира и облагораживающе влиять на них, отдавая им всю свою душу и силу! Поэтому и входим мы в анналы истории, без всяких проблем и разъяснений! Вот мы какие — и все тут!

— Но после этого. — С сожалением проговорила Джулия. — Одновременно много русских не отдыхали у нас. А кто был, то все семейные. А русские мужчины в присутствии своих жен, очень сдержаны. Русские мужья самые лучшие в мире и безмерно преданы своим женам. — Похвалила она, то ли конкретно нас с Юрием Григорьевичем, то ли всех русских мужей. Наверное, все-таки всех!

— Да такие конкурсы под силу только холостякам. — Ответил я.

Джулия согласно кивнула. Оркестр, видимо, совсем выдохся и уже не отдельные музыканты, а все пошли отдыхать, дружно покинув сцену. Веселая танцующая компания не возражала, им тоже нужно было отдохнуть.

— Да, русские удивительный народ. — Задумчиво произнес Юрий Григорьевич, который больше молчал в присутствии Джулии. — Если веселиться — чтобы выплескивалась душа наружу, если грустить — чтобы душа выворачивалась наизнанку. Джулия, а вы хотите увидеть грустящего, мечтательного и влюбленного русского? Все одновременно? — Юрий Григорьевич говорил на хорошем английском и его, обычно, напряженное лицо, было сейчас спокойным.

— Конечно! — Немедленно, с искренним душевным порывом, ответила Джулия, возможно, предполагая какой-то игровой конкурс.

— Музыканты ушли отдыхать. Могу я занять место за фортепиано?

— Конечно! — Снова повторила Джулия, но теперь уже с порывом удивления.

Ольга Валентиновна неодобрительно посмотрела на мужа. Но он, как мне показалось, нарочно не взглянул на нее, встал со стула быстро прошел на эстраду и сел за фортепиано. Никто вначале не обратил на него внимания. Только двое русских, с которыми мне так и не удалось найти контакт, напряженно стали смотреть на сцену, что от меня в этот раз не укрылось. Юрий Григорьевич, сидя за фортепиано, крепко сжал пальцы в кулаки несколько раз, потом сплел и выгнул их в обратную дугу — мне даже показалось, что хрустнули суставы, и осторожным, плавным движением положил их на блестящие клавиши. Послышались первые аккорды мелодии, и в них я узнал «Баркаролу» Чайковского. Зал вначале шумел не слушая его, но задумчивая мелодия постепенно продиралась сквозь гам и невольно головы присутствующих, стали поворачиваться в сторону эстрады. Гул постепенно замирал. Сплав мелодий итальянской созерцательности и русской меланхолии, креп и заполнял собой весь большой зал. Видимо, резкие и бессмысленные ритмы предыдущего этапа веселья, несколько утомили отдыхающих и душа непроизвольно хотела впитать в себя, что-то спокойное и ласковое. Может быть! Не берусь об этом говорить с полной уверенностью, но сейчас зал действительно наслаждался отдыхом. Мягкая мелодия не доводила партнеров до животного отупения гулкими ударами барабана и пронизывающим мозги электрическим визгом гитары, а проникала в душу и заставляла всмотреться в себя.

Юрий Григорьевич, несомненно, обладал музыкальным даром и играл неплохо, хотя мне показалось, что у него были некоторые шероховатости в исполнении. Возможно, я сужу слишком строго его исполнение. Классическую музыку я, обычно, слушаю в записи и иногда в концертных залах в исполнении профессиональных музыкантов. Но все равно, «Баркарола» в исполнении Юрия Григорьевича была неплоха и проникала в души, как луч солнца, неожиданно пробившийся сквозь сплошные грозовые тучи. Это я говорю не в переносном смысле, а в прямом — за пределами ресторана бушевали дождь и гроза. Музыканты оркестра, кто с рюмками, кто с фужерами подошли к сцене и стали вслушиваться в русско-итальянскую мелодию Чайковского. Видимо, и они сами устали от беспрерывного грохотания и завывания своих инструментов и их музыкальные души более, чем души отдыхающих, требовали очистительной мелодии.

Юрий Григорьевич закончил играть, аккуратно убрал руки с клавиш, словно вслушиваясь в эхо уходящее от фортепиано, потом резко встал и сразу же пошел со сцены. Но не тут-то было. Оркестранты остановили его, а зал стал хлопать, сначала неуверенно, по отдельности, а потом аплодисменты слились в один рукоплескающий гул. Человеческая душа устроена так, что красивое проникает в нее без всякого сопротивления со стороны мозга, естественным путем, как любовь! Юрий Григорьевич снова поднялся на сцену и поклонился зрителям, а музыканты начали занимать свои места, разбирая инструменты. Тот, который играл на фортепиано и на электрооргане одновременнно, потянул за руку Юрия Григорьевича к своим инструментам, предлагая, тем самым, сыграть вместе с ними. Это было понятно по энергичным движениям итальянца. Зал затихал аплодисментами. Юрий Григорьевич неожиданно, в крайнем случае для меня, уступил итальянцу и снова сел за фортепиано. Клавишник, который тянул его к музыкальному инструменту встал за свой электроорган, стоящий рядом с фортепиано и посмотрел вопросительно на нашего знакомого — что будем исполнять? Остальные музыканты также выжидательно глядели на него, приготовив свои инструменты к работе. Юрий Григорьевич несколько секунд будто бы раздумывал, а потом, начав в медленном темпе, постепенно ускоряясь, заиграл «Калинку». Конечно, эту знаменитую во всем мире песню, знали все. Музыканты осторожно стали включаться в русскую мелодию. Орган создавал общий фон, ударник отбивал русский ритм, электрогитара нащупывала свое соло, духовики приготовились грянуть свой вариант импровизации. Присутствующие смотрели на сцену с нескрываемым интересом — получится ли у них что-нибудь совместно? Но музыканты были одаренные ребята и без труда входили в русскую мелодию, привнося в нее итальянский колорит и свой буйный темперамент. Немного передохнувшие зрители, вскакивали со своих мест и началась русская пляска. Я схватил за руку Джулию, потянул за собой Ольгу Валентиновну, успел кивнуть жене — вперед за нами и мы прямо здесь же, между столиками организовали хоровод. К нам подбегали другие, разбивали наши руки и становились в круг. Так, все в более убыстряющемся темпе мы стали кружиться вокруг столов. Хоровод становился в диаметре все больше и больше. Всем это нравилось. И все с невероятным удовольствием подпрыгивали, расходились, а потом быстро сходились к центру и здесь замирали на несколько секунд, ощущая биение темпераментных сердец друг друга, чтобы снова быстро разойтись, еще быстрее сойтись и замереть так на несколько секунд, в волнующем прикосновении горячими телами! «Калинку» сменили разудалые «Коробейники», потом пошла разухабистая «Барыня», а потом… и не помню что. Я обратил внимание на пляску тогда, когда русская мелодия стала незаметно переливаться в итальянскую и все узнали бессмертные — «Сердце красавицы, склонно к измене» Верди, «О мое солнце». Но все шло в танцевальном ритме, который становился все медленнее и медленее и, наконец, совсем замер.

Возбужденные и задыхающиеся танцоры остановились в хороводном беге и обернулись в сторону эстрады. Потные от усердия музыканты, удовлетворенные от сознания того, что импровизация им удалась и завела весь зал, широко улыбались, перебрасываясь между собой довольными фразами. Юрий Григорьевич встал. Он не обращал внимания на музыкантов, которые жали ему руку в знак благодарности за то, что он внес свежую струю в опостылевший танцевальный ритм сегодняшнего вечера и поднимали указательный палец вверх: «Хорошо!» На ходу, отвечая на их рукопожатия и, не глядя на танцующих, которые будто ждали продолжения, он спрыгнул с низенькой эстрады и направился к нашему столику. Мы его встречали аплодисментами. Русская и итальянская народная музыка, которой он, вместе с оркестром, наполнил зал, оказались необычно близки и гармонично дополняли друг друга легкими игривыми итальянскими руладами и четкими озорными русскими перепевами. Все было неожиданно красиво. Джулия была в восторге и, хлопая в ладоши, восклицала:

— Браво! Прима! Я же знала, что русские всегда должны себя показать лучше других! Грациас, синьор Юрио, спасибо! Я от вас ждала чего-то такого, ну ни как то, о чем я рассказывала, но что-то такое… — От волнения она не могла подобрать нужных слов для выражения своего восторга.

Да, темпераментная Джулия, действительно, была в восторге. Юрий Григорьевич что-то смущенно пробормотал ей в ответ, что было несвойственно ему и мне показалось, что он собой недоволен. Джулия предложила выпить за успех маэстро, как она выразилась. Мы это сделали с удовольствием. Вскоре Джулию позвал Джованни и она, извинившись, ушла по своим делам.

— Юрий Григорьевич. — Обратился я к нему. — Я знаю, что вы творческий человек. Но поверьте, я не ожидал такого совмещения в вас качеств живописца и музыканта… Просто великолепно. В какой сфере творчества вы больший профессионал? Не знаю.

Он в ответ улыбнулся и его смуглое лицо, почему-то, побледнело.

— Вообще-то я профессиональный художник и имею в этом виде творчества высшее образование. А в музыке я любитель, дилетант. Да и играл я с ошибками, особенно Чайковского. А в исполнении классики нужна строгость…

— Да, в классике нужна строгость. — Согласился я с ним, решив не указывать на ошибки в его исполнении. — Но должна быть и индивидуальность. Вот она именно и присутствовала у вас.

Его жена была, судя по ее выражению лица, была недовольна ответами мужа — сказал что-то лишнее. И он это заметив, перевел разговор на другое:

— Да, погода испортилась. Может быть несколько дней не сможем загорать…

— Нам через четыре дня уезжать. До сегодняшнего дня погода стояла великолепная и такая концовка не испортит нам впечатление от Италии.

— Через четыре дня… — Произнес задумчиво он. — Да быстро время летит. — Неопределенно заключил он.

Снова играла музыка, скакали и извивались в танцах тела отдыхающих, а мы вяло разговаривали друг с другом. Было видно, что наши знакомые чем-то недовольны и вскоре, распрощавшись с нами, отправились к себе в номер. Чуть позже ушли и мы. А еще, чуть раньше нас, ушли к себе и те двое непонятных русских мужчин.

Следующее утро выдалось не дождливым, но пасмурным. Мы со своими земляками встретились за завтраком. Юрий Григорьевич выглядел озабоченным, а его жена встревоженной. Разговор не вязался. Людей за завтраком было немного, видимо, большинство отдыхающих отдыхали после бурной ночи. Я предложил им до обеда посидеть у меня в номере, побаловаться сухим итальянским вином. Его в этих местах делают просто великолепным — тонкий аромат, а кислинки в самый раз. Самый привередливый гурман останется доволен калабрийским вином.

Юрий Григорьевич согласился — он хотел бы сделать несколько набросков Везувия, который хорошо виден из окон нашего номера. Мы с женой были рады принять их у себя. Еще я обратил внимание на то, что вместо обычного дуэта неразговорчивых русских, на завтраке присутствовал только один из них. Он рассеянно тыкал вилкой в салат, видно, скучал без своего товарища.

В номере Юрий Григорьевич поставил стул в метре от окна и стал карандашом набрасывать этюды. Но Везувий был сегодня плохо виден, пасмурно. Но хочу заметить, что и в ясный день его вид из нашего окна не так романтичен, как вблизи — все-таки Везувий находится далековато от нашего пансионата. Я высказал свою точку зрения по этому вопросу вслух, на что Юрий Григорьевич ответил довольно неожиданно для меня:

— Плохих видов в природе не бывает. Она не предусмотрела в себе некрасивого. Правда, здесь природа ухожена человеком и в ней нет присущей для нее силы. Сентиментальная открытка. Надо мне сейчас сбросить с горы налет искусственности и показать, каким был Везувий в первозданном виде, много тысячелетий назад. Может быть, до появления человека…

— Да. — Согласился я, пораженный глубиной его рассуждения, но внутренне не согласный с ним. — Но может быть, изображать надо все реалистически — как оно есть на данный момент?

— Да, можно и так писать. Но если хочешь увидеть глубину и тайну Везувия, то этот вулкан необходимо раздеть. Только в этом случае можно докопаться до истины.

— Это ж натурализм? — Возразил я. — Так нельзя писать пейзажи, я имею ввиду природу. Может получиться хуже, чем у импрессионистов.

— Не скажите. Импрессионизм, по своей сути, натуралистичен. Он выхватывает из времени один миг возвышения природы. А натурализм? Не знаю. Наша русская природа не требует натуралистичности в изображении, как здесь. Она не приукрашена, естественна и вся ее философская мысль и глубина у тебя перед глазами. Вдумывайся в нее, и размышляй. Поразмышлял, бери и пиши — будет реалистично. Здесь же для реалистической картины надо подчищать природу, чтобы она выглядела естественно. Парадокс цивилизации, чтобы слиться с природой, надо подогнать ее под свою мерку. Может я не прав, но я русский человек и натуралистическое отношение к природе, видимо, генетически заложено во мне.

Я с ним не спорил, видя, как он торопливо делает наброски и быстро меняет листы с видами Везувия, как будто у него впереди еще не две недели отдыха, а осталось всего несколько часов. Да и признаюсь, что я немного слабоват в понятии импрессионизма, сюрреализма, кубизма и прочих искусствоведческих «измов».

Наши жены разговаривали между собой и мое вмешательство в их разговор не находило у них поддержки, и я вынужден был тыняться по номеру, попивая сухое итальянское вино в одиночку.

Вдруг, лежащий на папке художника мобильный телефон, с которым наш знакомый никогда не расставался, глухо загудел. Следует отметить, что до этого наш знакомый никогда им не пользовался. В крайнем случае, при мне он никогда не звонил и ему не звонили. Впрочем, тогда мобильники у нас только входили в повседневную жизнь. Юрий Григорьевич резко бросился к телефону и приложил его к уху. Я увидел, как сразу же напряглось лицо его жены и она, как и вчера вечером, с выжидательной тревогой стала смотреть на мужа. Вчера в ресторане мне показалось, что она чего-то испугалась — кажется, выхода мужа на эстраду и признания, что он профессиональный художник. Юрий Григорьевич сказал в трубку «Алло!» и потом отключил его, пояснив, глядя в сторону от нас:

— Видимо какой-то случайный вызов. Ошибка. Никто не говорит по телефону. — Он вернулся к окну и продолжил делать этюды.

Ольга Валентиновна внешне успокоилась и продолжала беседовать с моей женой, бросая быстрые взгляды на мужа, будто чего-то от него ожидая. Минуты через две после звонка, Юрий Григорьевич обратился к ней:

— Оля, ты не помнишь, куда я положил уголь?

— Кажется, в чемодане. — Ответила она. — Или может в папке с рисунками. Не помню точно.

— Не хотел отрываться… — Сказал Юрий Григорьевич. — Но ты чемодан сама не поднимешь. Я схожу я за углем. Извините, я отлучусь на минутку.

Он вышел, но его минутка растянулась минут на пятнадцать. Когда он вернулся обратно, то его лицо было спокойным, до бесстрастности и он, будто бы с упреком, сказал жене:

— Оля! Я все перерыл в номере, но угля не нашел. Куда я его задевал? — Добавил он, как бы сокрушенно. — Ладно, обойдусь без него. — Он снова сел на стул и стал набрасывать карандашом вид далекого Везувия. Но я видел, что работа у него уже не шла. Через несколько минут он отложил все в сторону и сказал:

— Надоело. Давайте лучше выпьем вина.

Я налил ему фужер вина, женщинам тоже и мы выпили. Ольга Валентиновна выглядела рассеянной и невпопад поддерживала наш разговор. Юрий Григорьевич был немногословен, что меня обижало, но я не показывал свою обиду. У каждого свои заботы! За час до обеда они ушли к себе и мы встретились с ними за столиком. Было видно, что Юрий Григорьевич серьезно чем-то озабочен, а его жена встревожена и потому задумчива. За соседним столиком сидел тот же один русский, который, на мой взгляд, обращенный к нему, почему-то занервничал и с вилки стали падать клубки спагетти. Это вызвало у меня смутные подозрения о какой-то взаимосвязи между ним и нашими знакомыми, но в своих подозрениях я пока не мог разобраться.

После обеда мы пошли прогуляться вдоль берега моря и зашли достаточно далеко, болтая о пустяках. Вернулись к себе только к вечеру и до ужина находились в своих номерах. Вечер обещал быть таким же, как и сутки назад, пасмурным, но уже без дождя. Отдыхающие готовились продолжить вчерашние танцы, — погода позволила им днем выспаться. Но мы этот вечер решили не проводить вместе со всеми и, поужинав, ушли. Юрий Григорьевич пригласил нас в свой номер на стакан вина, как он выразился. В номере мы у него мы уже бывали и, конечно, он был намного лучше нашего.

Мы сидели вчетвером в лоджии, наблюдали сумрачный закат, попивали вино и курили. Почему-то больше всего вспоминали свою такую далекую и неуютную, в отличии от Италии, Россию — одновременно такую близкую и по — матерински душевную. Уже вечерело, когда к нам постучала в двери, вернее позвонила, Джина и спросила — не желают ли синьоры спуститься вниз, там начался вечер танцев. Но мы отказались. Потом в дверь еще кто-то позвонил и Юрий Григорьевич вышел, но сразу же вернулся и извинившись сказал, что должен покинуть нас на несколько минут. Я увидел, как напряглось лицо его жены и умоляюще, чуть ли не со слезами на глазах, она неотрывно стала глядеть на мужа. Но что она хотела ему этим сказать, я не понял, только удивился — какие у него могут здесь быть дела и откуда появились знакомые? Он вышел, а я стал поддерживать разговор с женщинами, стараясь вести его, как можно веселее и беспечнее. Но женщины плохо слушали меня и даже моя жена отвечала рассеянно и невпопад. Но до меня стало доходить, что существует какая-то большая тайна в этой семье. Я в нее не посвящен, но моя жена, как я стал сейчас понимать, знает о ней, но мне о их тайнах не рассказывает. Почему? Удивительно! Иногда моя жена бывает откровенна со мной. А в эти дни?… Ну что ж, придется поговорить с ней серьезно. С каких это пор она стала такой скрытной?

Юрий Григорьевич вернулся минут через двадцать, хотя обещал отсутствовать несколько минут. Он был явно чем-то озабочен, но весело, скрывая улыбкой неожиданно обрушившиеся на него проблемы, предложил, обращаясь ко всем:

— Давайте выпьем еще по одной… — Он налил в фужеры вина, подал их женщинам и мне. Потом без всякого перехода сказал, глядя на свою жену. — Оля, завтра мы уедем отсюда… — Он не закончил фразы.

— Куда? — Дрогнувшим голосом спросила она и слезы выступили у нее на глазах.

— Конечно же, домой. В Россию. В Москву… — Ответил он, отвернув лицо в сторону моря, чтобы не видеть ее слез. Он ее не успокаивал.

— Снова туда же? — Тихо спросила она.

— Да. — Коротко и жестко ответил он.

Она смахнула пальцами слезинки с глаз и также тихо произнесла со вздохом:

— Хорошо. Хоть детей быстрее увидим. Я за ними так соскучилась… — И она горько заплакала, уже не стесняясь нас.

Все молчали. Нам с женой было неудобно наблюдать непонятную для нас семейную сцену. Юрий Григорьевич тоже чувствовал себя неловко и его челюсти сжались до такой степени, что резко обозначились все мускулы под кожей лица. Я сказал:

— Извините. Мы пойдем…

Ольга Валентиновна встрепенулась и, промокнув платочком слезы, запротестовала:

— Ни в коем случае! Не обращайте на меня внимания. Сейчас все пройдет. Давайте лучше выпьем. За расставание, за то, что мы были здесь друзьями и, чтобы мы ими остались в России. — Она быстро поднесла бокал к губам и весь его выпила. Потом произнесла, натянуто улыбаясь. — Вот и все прошло. Это нервы. Скучаю по детям. Мы и правда, засиделись за границей.

Мне показалось, что вначале Юрий Григорьевич был готов с нами расстаться, но после слов жены сказал, обращаясь к нам:

— Не в коем случае, не уходите. Не надо портить наш последний общий вечер из-за слез Оли. Она действительно скучает по детям. Ее материнскую тоску по ним, я испытываю на себе каждый день. — Он натянуто засмеялся. — Давайте и мы, как Оля, выпьем вообще за встречу, за неожиднное расставание и за нашу новую встречу… — За «новую встречу» он произнес неуверенно, но выпил свое вино до дна. Мы с женой поступили также. Юрий Григорьевич вдруг неожиданно предложил мне:

— Давайте я напишу ваш портрет. Пока карандашом, а потом, может быть, и красками. Но это позже. Вашей жене я оставил портрет, а вам не уделил такого внимания. На прощание…

Я согласился и мы прошли из лоджии в гостиную номера. Он включил торшер, взял лист бумаги и без лишних слов стал на нем набрасывать мой портрет. Но меня, менее всего, интересовал сейчас мой портрет. Меня мучило неуемное любопытство — кто же он такой? Почему они со своей женой, что-то тщательно скрывают от других? Не договаривают. Какая у них тайна? У меня появилось не просто любопытство, а настоящий зуд любопытства, от которого я не мог усидеть на месте. И я спросил, как бы между прочим, художника:

— Юрий Григорьевич! — Он не ответил на мое обращение. Но я был настырен, как никогда. — Не помешаю ли я вашему творчеству, если буду одновременно разговаривать с вами?

— Нет. — Ответил он неохотно.

Я обдумывал какой задать вопрос, чтобы бы не оттолкнуть им его от себя и одновременно заставить раскрыться:

— Я вот все думаю? Чего в вас больше — музыки или живописи? Но не могу понять. Но творческая натура у вас явно преобладает над деловой. Может я ошибаюсь?

Юрий Григорьевич, не ответив на мои вопросы, молча протянул лист с моим портретом. Я стал его рассматривать его и сделал заключение:

— Очень хорошо вы меня изобразили. Но все-таки по натуре вы больше художник, чем бизнесмен. — Продолжал я гнуть свою линию.

— Да, вы правы. — Почему-то легко согласился он. — Я вам уже говорил. В живописи я имею высшее образование. Так что, здесь я профессионал. А музыка мое хобби. Кто-то сказал, музыка — это краски мелодий, а живопись — мелодии красок. Эти виды творчества тесно взаимосвязаны, их нельзя делить. Но, мне как профессиональному художнику, кажется, что живопись глубже. Живопись заставляет думать, а музыка — заставляет переживать. Но это мое субъективное мнение, как художника. Музыку и живопись, при желании, можно не рассматривать по отдельности. Это еще Мусоргский показал. Несомненно, вы слушали его «Картинки с выставки»?

— Конечно. — Согласился я с ним, но продолжал навязывать свою линию собеседнику, чтобы заставить его раскрыться. Мне это было сейчас очень важно и любопытство буквально съедало меня. Я чувствовал, что за его талантами скрывается, что-то более серьезное и глубокое. Иногда такое чутье просыпается у меня, как у писателя. — И как вы можете совмещать рутинную работу банкира и талант художника? Не пойму?

Юрий Григорьевич с тонкой, понимающей улыбкой поглядел на меня и ответил:

— Я вижу куда вы клоните. Хотите обо мне узнать, кто я? Хорошо. Я вам откроюсь, кто я! Но, если вы не упадете немедленно в обморок, то прошу вас не покидать нас резко и презрительно.

Он задумался, собираясь с мыслями и духом. Пальцы непрерывно крутили карандаш и, посмотрев мне прямо в глаза, грустно улыбнувшись, решился:

— Да, я банкир, бизнесмен, художник. Но кроме этого я, как говорят и пишут в России и здесь в Италии, откуда и пришло к нам это страшное слово, я, в некоторой степени — мафиози!

Обморок, от его откровенного признания, со мной не случился. Но я был поражен его неожиданным ответом и откинулся в кресле. Он заметил мое непроизвольное отрицательное, по отношению к нему, движение и еще более грустно усмехнулся:

— Я ж говорил, что после моего признания, вы захотите держаться не просто от меня подальше, но и перестанете смотреть на меня. Забудете, что были знакомы… Для вас я теперь стал прокаженным. — Он глубоко вздохнул и закурил сигарету.

— Нет, нет… — Вяло возразил я.

Мне было стыдно, прежде всего, самому перед собой. Я считал себя великим знатоком человеческих душ, способным с первого взгляда все распознать, все понять, «сквозь землю три метра видеть» и так обломался. Видимо, никудышний я писатель, мелькнуло у меня в голове. Должен же я знать, что сейчас и мафиози являются талантливыми людьми. Недаром многие деятели искусств занялись бизнесом. Здесь можно проявить те свои лучшие качества, которые оказались невостребованными на творческой ниве. А полностью реализовать себя — мечта каждого артиста и художника. А бизнес сродни искусству, может, даже выше… Тонкий артистизм иллюзиониста и тяжелая хватка банкира, как показал творческо-деловой опыт России, не просто сродни, а своей неразделимой взаимосвязанностью, органически дополняют друг друга. Чтобы делать деньги из ничего, необходим высочайший артистизм, виртуозное умение делать все вслепую, то есть не обращать внимания на восторженных или возмущенных зрителей.

И я продолжал лепетать что-то невпопад.

— Просто не вериться… — Я произнес это, приходя в себя от шока после признания собеседника.

— Если я вас напугал, то извините. — Спокойно курил сигарету Юрий Григорьевич. — Хочу несколько сгладить вашу неприязнь ко мне и признаюсь — я не просто мафиози, а например, еще и Монте-Кристо.

— Граф? — Удивленно вытаращил я на него глаза. За эту минуту я получил несколько душевных потрясений.

— Нет, не граф. Просто Монте-Кристо. Можно сказать — русский Монте-Кристо.

— Монте-Кристо, Монте-Кристо… — Выговаривал я бессмысленно, одновременно собираясь с мыслями. — Не понимаю. Может быть вы мне проясните, как совместить — благородную месть Монте-Кристо и беспримерную жестокость мафиози? Приоткройте немного тайну своей жизни?

— Об этом долго и много придется рассказывать. Не хватит сегодняшней ночи, тем более, для нас она последняя. Вы писатель и вам, конечно же, интересно узнать что-нибудь новое о людях, а может найти сюжет для книги. Но мне известность не нужна, она несовместима с моей профессией. В историю попасть? Так я уже в нее влип. Единственное, почему я могу рассказать кому-то историю своей жизни и почему я дошел до такой жизни, — Подчеркнул эту фразу мой собеседник, — мне нужно собрать воедино прошлое. Когда думаю о своей жизни наедине с самим собой, то цельности не получается — отдельные эпизоды. Может быть, и стоит приоткрыть именно вам историю своей жизни и мои воспоминания, реализованные в слова, придадут законченность моим размышлениям. — Вслух думал Юрий Григорьевич, глядя мимо меня. Видимо в его голове уже вихрем проносилась его жизнь. — Тем более вы сами просите рассказать… Вы первый человек, который вот так прямо просит об этом.

— Я знаю, что бываю иногда наивным, но может быть это и хорошо. Я готов вас слушать. — Поспешно согласился я, чтобы он не успел передумать. — Не каждому писателю удается услышать из первых уст историю, как вы сами себя охарактеризовали, мафиози, художника и музыканта, банкира и бизнесмена. И все одновременно, в одном лице.

— Да вы правы — профессий у меня много, а хотелось бы иметь только одно творчество. Я попытаюсь изложить историю своей жизни, как можно объективнее, если вообще человек обладает таким качеством. Но когда излагаешь свою жизнь, объективным быть очень тяжело. Быть к самому себе объективным просто невозможно, всегда найдется оправдание не только мелким, но и крупным проступкам. Вы, как писатель, это понимаете.

— Да, несомненно.

— Я знал, что мне когда-то придется излить другому свою душу. Это обязательное чувство каждого человека, каким бы он плохим ни был. В отличие от меня, у хороших людей всегда найдутся хроникеры и жизнеописатели. Кто-то и при своей жизни хочет прославиться и пишет мемуары. Или за его деньги, ему напишут восторженный опус, какой он хороший и почему необходимо любить и молиться на него еще при жизни. Он осчастливил человечество только своим появлением на свет, а его деятельность, сродни мессианству, и всюду он прав, а остальные — наоборот. Обо мне, вряд ли, кто напишет такое при жизни, тем более хорошее. Только после смерти может появиться строчка в газетной хронике. Наконец-то такой умер… Но когда-то раскрыться надо, как бы ни были тяжелы признания. Кажется вы, как писатель, удовлетворяете меня в желании раскрыться вам. — Он налил мне и себе в фужеры вина, поднял бокал и произнес, вроде бы, как тост. — Тогда с богом! Начнем!

Мы выпили до дна бордовое, кисловатое вино. Он за то, чтобы все мне рассказать, я за то, чтобы все выслушать. Так я понял содержание его короткого тоста. Юрий Григорьевич поставил фужер на столик снова внимательно и, даже грустно, посмотрел на меня и сказал вместо предисловия:

— Если вам станет неинтересно меня слушать, можете мне об этом сказать прямо или просто под каким-то предлогом уйти и больше сюда не возвращаться. Я не обижусь и мстить вам не буду. Мне и так уже пришлось отомстить многим. Договорились?

— Я надеюсь вас выслушать до конца. — Ответил я нетерпеливо. — Может в вашей жизни больше от Монте-Кристо, чем от мафиози? Поэтому, не давайте сами себе убийственных оценок. Их сделают другие. Я вас слушаю, русский Монте-Кристо!

Он благодарно, впервые за все время нашего разговора, улыбнулся в ответ на мои слова и, произнес размышляя:

— С чего начать? Прожито, вроде, немало — пережито, намного, больше. С чего же начать? Давайте я начну с самого начала, с того времени, как я появился на свет и как я, выражаясь казенным языком, дошел до такой жизни. — Он грустно улыбнулся, отдаваясь волне нелегких воспоминаний. — Можно начинать? — Спросил он, почему-то, разрешения, видимо, до сих пор неуверенный, что поступает правильно, доверяя мне историю своей жизни.

— Конечно же, русский Монте-Кристо. — Ободряюще ответил я. — Жизнь — это свет и тьма. Не каждому суждено распознать человека. И не каждый человек позволяет заглянуть другому в потемки своей души. Вперед, русский Монте-Кристо!