Мертвый час

Валерий Введенский, 2015

Жена известного адвоката Александра Ильинична Тарусова, уставшая от столичной суеты, приезжает в курортный Ораниенбаум на отдых. Волею случая она становится свидетельницей ограбления соседской дачи графа Волобуева. Тем временем в Москве обнаружен труп известной актрисы Красовской, спрятанный в сундуке со сценическими платьями. Полиция никакой связи между этими преступлениями не прослеживает. Однако Тарусова совершенно случайно узнает, что в прошлом году в Ораниенбауме трагически погиб муж Красовской. А приезжал он туда на свадьбу дочери графа Волобуева…

Глава вторая

Мигрень, проклятая мигрень. Всегда внезапна, и, кроме покоя и сна, ничто от нее не помогает. Как же обидно — Сашенька такую лекцию про Ораниенбаум заготовила. Но вместо лекции перепуганным детям пришлось обмахивать мать веером и выводить под руки подышать на станциях. Однако от яркого солнца мигрень лишь усиливается.

Что за станция такая? Петергоф? Слава богу, следующая Ораниенбаум.

Там, на конечной, обер-кондуктор услужливо поинтересовался: не вызвать ли карету «Скорой помощи»?

Нет, только не в больницу. От царящих в них запахов Сашенька помрет еще быстрей. Скорей-скорей на дачу, в постель. Но сперва надо получить багаж. Господи! Где взять сил? Однако старшие дети уверили, что управятся сами. Забегая вперед, скажем, что сделали они это блестяще, ничего не потеряв. Что удивительно — ведь при всей Сашенькиной дотошности еще ни один переезд не обошелся без потерь.

В буфете первого класса, куда гувернантка завела княгиню, оказалось многолюдно и шумно, оттуда пришлось уйти. Перейдя привокзальную площадь, зашли в аптеку, где Сашеньке предложили кушетку.

«Как хорошо, — подумала она, растянувшись. — Вот бы еще аптекарь заткнулся!»

Но тот коршуном кружил вокруг несчастной: то полотенце, смоченное уксусом, поднесет, то предложит растереть виски камфорной мазью, то примется навязывать шарики из корня какого-то китайского растения.

— Попробуйте, ваше сиятельство. Одна здешняя дачница тоже маялась подобным безобразием — как рукой сняло.

В сей миг Сашенькино темечко пронзила толстая игла, она вскрикнула.

— Попробуйте, — участливо повторил аптекарь.

Похоже, единственный способ заставить его замолчать — купить эти проклятые шарики из шеньженя, или как его там?

— Стоят сколько? — прохрипела княгиня.

— Нисколько. Вдруг не помогут?

Такой неожиданный подход к коммерции столь удивил Сашеньку, что она даже приоткрыла глаза и попыталась рассмотреть аптекаря. Турок? Армянин? Нет! Неужто еврей? Господи помилуй! Откуда в Петербургской губернии еврей? Их дальше Житомира не пускают — черта оседлости.

— А вот ежели полегчает, зайдете и рассчитаетесь. Я всегда здесь, днем и ночью. Ну? Решились? — спросил, картавя, аптекарь.

Сашенька кивнула. И вправду захотела испробовать чудо-шарики. «Заплати, если поможет!» Какой больной на такое предложение не купится?

— И правильно. Старик Соломон дурного не присоветует.

Насчет старости аптекарь преувеличил, ему пятьдесят, не более. Еще каких-то полтора десятка лет, и самой Сашеньке стукнет столько же. И что, по-вашему, она старухой станет?

Проглотив горсть блестящих, похожих на капельки ртути горошин, княгиня закрыла глаза, но только опять прилегла, в аптеку вбежал сын Евгений с известием, что багаж получен и даже погружен на телегу:

— А еще мы наняли коляску с откидным верхом, чтобы вас, маменька, не раздражал солнечный свет.

— Мои вы умницы!

Спросонья княгиня не сразу смогла понять, где она? По незнакомым стенам, оклеенным дешевыми обоями, летали солнечные зайчики, за распахнутым настежь окном перебрасывались меж собой трелями птички, терпко пахло цветами.

А голова не болит. Ура!

Княгиня зашла за ширму и быстро переоделась.

Удивлены, что сама, без слуг?

Ну да, конечно, с турнюром или кринолином Сашенька в одиночку не управилась бы. Но на даче дозволено забыть о помпезных нарядах. Да здравствует строгая английская юбка с белой блузой днем и легкое хлопковое платье вечерами.

Вперед!

— Тобрый вечер, фаше сият-тельство.

Поразительно! Вот уже столетие немцы-колонисты живут в Петербургской губернии, а акцент у них не исчезает, передается из поколения в поколение.

Пригласила немцев в наши земли Екатерина Вторая, чтобы заселить пустовавшие Крым и Поволжье. Но столь далеко ее соотечественники ехать не пожелали, большая их часть осела по дороге. Жили замкнуто, колониями, за что и были прозваны колонистами. В быту сохраняли привычки и одежду, в брак вступали исключительно меж собой, на дарованных императрицей землях выращивали на продажу картофель, овощи и клубнику.

Чета Мейнардов, у которых расквартировалась Сашенька, давно отошла от дел, передав угодья в Стрельне^[30] подросшим детям. Свой век старики решили скоротать в тихом Ораниенбауме, где купили домик с маленьким участком под огород. Но семь лет назад с открытием железной дороги число дачников, а стало быть, и стоимость аренды, резко подросли, и немецкая практичность взяла верх над желанием провести последние годы в покое. С мая по сентябрь старики домик сдавали, сами ютясь в сарае.

— Как фаше сдоровье? — осведомился Герман Карлович.

— Спасибо, лучше.

— Токда позвольте напомнит, что в отхошее место пакля нато кидат ф фетро. Ф тырку нельзя.

— Да-да, помню, — про это ведро Герман Карлович прожужжал Сашеньке все уши, когда договаривались.

— А почему, знаете? — раздался вдруг гнусавый баритон. — Потому что нашими фекалиями гансы свои грядки удобряют.

Сашенька спустилась с крылечка. Не спрашивая разрешения, в ее калитку вошел полноватый мужчина в пенсне с тонкими по-армейски подстриженными усиками на красноватом лице. Увидев его, Мейнард поморщился. Однако непрошеного гостя сие не смутило.

— Только вдумайтесь, княгиня: что же мы едим? За что платим на базаре? А вот за что: за собственные фекалии.

Приблизившись, баритон представился:

— Четыркин Глеб Тимофеевич, отставной капитан. Сосед ваш.

— Тарусова Александра Ильинична.

— Знаю, уже знаю, — капитан склонился над ручкой. — В нашей деревне инкогнитой не проживешь. Но позвольте про фекалии закончу. Вашему Герману Карловичу я строго-настрого запретил этакий индиферентум вытворять. Дышать было нечем, когда въехали. Но не зря говорят: «Хитер немец, обезьяну выдумал». Фекалии он все одно золотарям не сдает. Их по ночам забирает его сын. — И без всякой паузы Четыркин поинтересовался: — Падчерица моя у вас?

— Ваша падчерица? С какой стати? — удивилась Сашенька.

— С такой, что к вашим детям направилась. Во всяком случае, мне так сказала.

— А кто их представил? — еще более изумилась Сашенька.

Александре Ильиничне претили и чванство, и фанаберия^[31], но титул супруга, его положение в обществе вынуждали и самой блюсти условности, и прививать их детям.

— Кто-кто? Тут вам не великосветский паркет. Дачи! Все друг с дружкой накоротке, знакомятся без представлений, к соседям заходят без приглашений. Аккурат как я сейчас. Мог ведь и не утруждать себя калиткой: вон она, канавка. — Глеб Тимофеевич показал на воображаемую линию в глубине сада. — Перепрыгнул — и уже у вас. Кстати, котик ваш так и поступил, а тут наша собачонка. Малепусенькая, но тявкает, что твой волкодав. Ваш рыжик с испугу на яблоню взбежал. Хе-хе… Так дети и познакомились.

— Фаша дочь гулять, — откуда-то из тени вмешался в разговор Герман Карлович, — с фаш сын…

— Как? Вдвоем? — заволновалась Александра Ильинична.

За Женей глаз да глаз нужен. Весь в Сашеньку — влюбчиво-романтичный. Только пока не понимает, что хищниц вокруг пруд пруди. А жених-то он завидный.

— Нет! Фсе фместе пойти. Фаш дочь, фаш сын два, их Нина и фрейлейн гувернантка.

— А фрейлейн хороша, — причмокнул Четыркин. — Ух, и хороша! У супруга вашего небось глаза разбегаются?

— Муж мой чрезвычайно занят на службе. Про всякие глупости ему думать некогда, — поставила наглеца на место Сашенька.

— Но раз он занят, значит, вы свободны, — отставной капитан весьма недвусмысленно схватил Сашеньку за локоток.

Она тут же его выдернула:

— Я тоже занята. Детьми. Их, если не заметили, трое.

— Дети! Ах, дети! Как они волшебны, когда свои. Мне вот чужих приходится воспитывать. Что ж, рад знакомству.

— Взаимно, — покривила душой Сашенька.

Нацепив канотье, которое весь разговор крутил в руках, Четыркин удалился восвояси.

Неприятный какой тип!

А вот его падчерица Нина Сашеньке понравилась. За вечерним чаем ее ротик не закрывался:

— Здесь так интересно! Вам крупно повезло, что сюда приехали. Кого с других дач ни спроси, все жалуются, скука там смертная. А в Ораниенбауме, наоборот, жизнь кипит. По четвергам и воскресеньям ходим в театр, по понедельникам на журфиксы к генеральше Остроуховой, каждый вторник у Журавлевых домашние спектакли, по средам играем в фанты у Фанталовых. Правда, смешно? Фанты у Фанталовых. По пятницам… По пятницам в Нижнем парке играет духовой оркестр и все гуляют там. Одни мы не ходим. Потому что чай пьем у Волобуевых. — Вздернутый носик на секунду сморщился. — Скучно у них…

Девушка замолчала. Евгений, не спускавший с нее влюбленных глаз, поспешил на выручку:

— Если скучно, зачем ходите к ним?

Нина передернула плечиками:

— Мать заставляет. Отчим с графом — армейские товарищи. Правда, после отставки долго не общались. Но в прошлом году, когда мы переехали в Петербург, случайно встретились и возобновили знакомство. Мы даже на Асину свадьбу приезжали.

— Ася? Это кто? — спросила Татьяна.

— Дочь Волобуевых, ныне княгиня Урушадзе. — И, понизив голос, чтобы не напугать Володю, Нина добавила: — Нынешним маем разрешилась от бремени мертвым младенцем. И не просто мертвецом, уродцем!

Несмотря на тщетную предосторожность, малыш заключительную фразу услышал. К удивлению Нины, не испугался, напротив, деловито поинтересовался:

— Заспиртовали?

— Кого?

— Уродца.

— Нет, — ошарашенно помотала головой девушка. — Похоронили. Там, у них в Грузии.

Интерес Володи к естественным наукам возник случайно. Как-то весной у гувернантки Натальи Ивановны случился выходной, Сашенька была чем-то занята, потому спровадила на прогулку с младшим сыном Дмитрия Даниловича. Князь повел отпрыска в Зоосад, но тот некстати оказался закрыт, и они направились в Кунсткамеру. Заспиртованные Рюйшем^[32] уродцы Володю не ужаснули, наоборот, пробудили интерес к анатомии. Родители поначалу обрадовались: какой у них любознательный отпрыск растет! Но когда Володя в одном из атласов рассмотрел отличия между полами, приуныли. На вопросы, зачем и почему, Александра Ильинична смогла лишь объяснить назначение молочных желез, но то, что пониже, вызвало затруднение, и княгиня покраснела. Дмитрий же Данилович сунул сыну любимого Монтеня, считавшего в своем шестнадцатом веке, что отличий меж полами нет и окаянный отросток на самом деле у дам имеется, только втянут глубоко в живот. И стоит женщине пошире прыгнуть, как он неминуемо вывалится наружу.

Чтение Монтеня толкнуло юного естествоиспытателя на эксперимент, подопытными в котором стали сестра и гувернантка. На каждой прогулке Володя подстраивал им каверзу: то спрячется в кустах за канавой, то к луже подведет, которую не обойти. Барышни, подобрав юбки, покорно прыгали, но вывалившимися результатами не хвастались.

Пришлось подглядывать за ними во время мытья. Володя был уличен и примерно наказан.

— Но сейчас Ася здесь, на даче у родителей, — сообщила Нина.

— Супруг в Грузии остался? — уточнила Сашенька, наливая себе третью чашку чая.

Дома больше двух не пила, но здесь, на даче, да со свежим вареньем, на тенистой веранде, под милую беседу с детьми….

Впрочем, старшие уже не дети. Вон как Женя на Нину заглядывается! И ведь есть на что: фигурка — будто из мрамора точена, кожа светится белизной, а рыжие волнистые кудри обрамляют тонкое с милыми конопушками лицо, на котором не знают покоя озорные зеленовато-серые глазки и алые ниточки мягких губ. Красота!

Нина вопрос проигнорировала, вместо ответа спросила сама:

— А ваш Дмитрий Данилович сюда приедет?

— Непременно.

— Познакомите?

Перед сном Сашенька лениво размышляла: зачем это милой барышне понадобился Диди?

Загадка прояснилась на следующий день.

После обеда соседи Четыркины предложили Александре Ильиничне совместно прогуляться, пока дети под присмотром гувернантки играют в саду.

В отличие от экс-капитана его супруга Сашеньке понравилась. Про таких, как Юлия Васильевна, говорят: «Чудо как хороша!» Хоть и крупная, но удивительно пропорциональная, Четыркина в свои сорок все еще пребывала в эпицентре мужского внимания — редкий кавалер не провожал ее долгим смакующим взглядом. Широкий овал лица с высоким лбом, большие, чуть вытянутые серые глаза, а полукругом над ними — тонкие черные брови, изящный прямой нос и аккуратный, чуть приоткрытый, дабы похвастаться белизною зубов, рот.

Шли не торопясь, наслаждаясь легким ветерком с залива, без которого жара, не спадавшая которую неделю, была бы невыносима. От палящих лучей дам прикрывали зонтики, отставного капитана — неизменное канотье. Почти на каждом шагу старожилы Четыркины раскланивались со встречными и тут же знакомили их с Сашенькой.

— День-другой, и вы тоже будете всех знать, Александра Ильинична, — заверила княгиню Юлия Васильевна.

Дворцовый проспект, по которому совершался променад, делил город на две части: Нагорную, возвышавшуюся над морем почти на 15 сажень^[33] от линии горизонта, и Нижнюю, спускавшуюся к заливу.

Говорят, что сперва Петр Первый хотел основать Северную Венецию именно здесь, но местный холмистый рельеф препятствовал устройству каналов, да и речушка Караста уступала по всем статьям полноводной могучей Неве. В итоге новая столица была заложена в ее дельте на плоских болотах. А эти земли император подарил другу и ближайшему сподвижнику светлейшему князю Меншикову. Александр Данилович в своих ингерманландских^[34] владениях бывал часто, но до поры до времени жилищ тут не строил. Уж больно далеко от Петербурга.

Все переменилось в 1714 году, когда Петр стал обустраивать в Петергофе загородную резиденцию. Меншиков, во всем подражавший другу-монарху, тут же принялся воздвигать свою. Конечно же, в Ораниенбауме! Ведь отсюда до Петергофа рукой подать — девять верст^[35].

Кстати, согласно легенде, название городку дал сам Петр. Заехав как-то к Алексашке, царь увидел в оранжерее померанцевые деревья, на каждое из которых садовник прибил табличку «Oranienbaum^[36]». Петр Алексеевич развеселился и повелел впредь городок так и именовать.

— Парк уже осмотрели, ваше сиятельство? — поинтересовалась Четыркина.

— Пока нет. А что? Во дворец пускают?

— Нет, конечно! — всплеснула руками Юлия Васильевна. — Летом в него великая княгиня Елена Павловна^[37] выезжает.

— Черт бы ее побрал, — тихо добавил Четыркин.

— Глеб, помолчи…

— Тоже мне, «Princesse la Liberte^[38]».

— Умоляю…

— Нет! Ну кто ее просил? Крестьяне сами были против. Челядь в ногах валялась, умоляла не прогонять. А как их содержать, коль ни оброка, ни барщины? Эх, жаль, Михаил Павлович так рано ушел от нас^[39]. Он бы им не позволил. Всыпал бы по первое число и супруге, и племянничку-освободителю.

— Да замолчи ты, наконец. С ума, что ли, сошел? — шипела на отставного капитана жена.

— Почему рот мне затыкаешь? Разве только я так считаю? У любого спроси. Да хоть у Александры Ильиничны…

— Боюсь, Глеб Тимофеевич, наши мнения не совпадут. Дед мой крепостным родился, — огорошила Четыркина Сашенька. — С превеликим борением выкупился у помещика.

— М-да, — отвел глаза Четыркин. — Простите…

— Простите его, ваше сиятельство, — подхватила Юлия Васильевна. — Глеб от реформы пострадал как никто другой. Имение его было маленьким, заложенное-перезаложенное…

История помещика Четыркина оказалась столь типичной, что подробности могли и не рассказывать.

К началу Великих реформ в залоге у государственных банков находилось почти две трети российских поместий. Причин тому несколько, но главная — крепостное право. Когда спину гнут задарма, результату грош цена. Свою лепту в разорение внесли и вороватые управляющие, ведь редкие из помещиков сами занимались своим имением. И вовсе не из-за лени — некогда было. По неписаным правилам^[40] дворянин обязан был посвятить жизнь государевой службе, военной или гражданской. Вот и приходилось нанимать управляющих, часто абы кого.

Попадали имения в залог и по глупости: карточные долги, роковые женщины, кутежи, роскошные наряды…

Банки до поры до времени к должникам-помещикам относились лояльно: довольствовались уплатой процентов, основной долг требовали в случаях исключительных, а по истечении срока почти всегда соглашались на перезалог.

Но все изменилось в 1861 году.

Крестьян освободили без земли, однако государство предоставило им кредит для ее выкупа. Выдавался он не деньгами, а ценной бумагой, так называемым «выкупным свидетельством». Ими община рассчитывалась с помещиком, получала в собственность землю, а потом в течение сорока девяти лет должна была гасить долг банку, выплачивая ежегодно шесть процентов от суммы, указанной в свидетельстве. Банк, в свою очередь, эти проценты (за вычетом комиссионных^[41]) перечислял владельцу выкупного.

Но у тех помещиков, чьи крестьяне до реформы находись под залогом^[42], из этих процентов вычли сумму долга. Получили они сущие копейки.

— Пересчитав первую выплату, я расплакался. — Даже сейчас, по прошествии почти десятилетия, на глаза Четыркина навернулись слезы. — Подумал-подумал, продал остатки земли, чертовы свидетельства тоже продал, а вырученные средства пустил в оборот. Коммерсантом задумал сделаться. Счел, что занятие сие проще пареной репы: тут купил, здесь продал. Оказалось, нет. Там недоплатили, здесь обманули, что-то стухло, что-то прокисло… Одним словом: выпустили меня в трубу^[43]. Попробовал жить куртажом^[44], опять же прогорел. Кабы Юленька не зашла в полпивную^[45], сгинул бы друг Четыркин.

— Куда она зашла? — переспросила Сашенька, решив, что ослышалась.

И без того недоумевала: что, простите, связывает красивую, статную, явно с достатком Юлию Васильевну и сомнительного Глеба Тимофеевича? И вот, здрасте, в полпивной они встретились. Что позабыл там Четыркин, понятно, горе заливал, но с какой целью туда зашла его будущая жена?

Юлия Васильевна рассмеялась:

— Вы не ослышались, Глеба Тимофеевича я встретила в полпивной. Однако искала там не его, а приказчика, что траченную молью шубу мне продал. И вдруг, в табачном дыму, прямо как в сказке, увидела свою девичью мечту. Когда-то в Брянске на первом своем балу влюбилась с первого взгляда в красавца-драгуна. Как он танцевал! Как строен был и хорош собой!

«Какая романтичная история», — решила Сашенька и тут же полезла с расспросами:

— А вы, Глеб Тимофеевич? Юлию Васильевну узнали?

— Ну… Не сразу. Она изменилась, лучше стала. Разве может отроковица сравниться со зрелой дамой?

— Рад видеть вас в добром здравии, — окликнул их мужчина, подымавшийся по лестнице в Нагорную часть.

— Волобуев, ты разве не в Петербурге? — раскрыл объятия Четыркин.

— Зуб заболел. Пришлось идти вырывать, — мужчина сухо расцеловался с Глебом Тимофеевичем, однако с видимым удовольствием облобызал ручку его жене.

— Сочувствую, это так больно, — посочувствовала Юлия Васильевна.

— Вовсе нет. Жид-дантист меня усыпил последним достижением современной науки, называется «хлороформ». Понюхал и заснул, — пояснил Волобуев. — А кто ваша прелестная спутница?

— Княгиня Тарусова, наша новая соседка, — засуетился Четыркин. — Граф Волобуев, мой друг.

— Припозднились вы, ваше сиятельство. Многие с дач уже съезжают, — заметил граф, целуя ручку.

— Пусть съезжают, нам больше места останется, — пошутила Тарусова.

Волобуев для своих пятидесяти с гаком выглядел замечательно. Строен, высок, даже шевелюра, редкая гостья в столь почтенном возрасте, и та в наличии.

— И кого из Тарусовых вы осчастливили? — спросил он Сашеньку с улыбкой.

— Дмитрия Даниловича, — снова встрял Четыркин. — Помнишь, в прошлом месяце громкое дело…

— Вот как? — усмехнулся чему-то своему Волобуев. — Княгиня, мы по пятницам принимаем, так что прошу.

— Спасибо, непременно.

— Как здоровье графини? — осведомилась Юлия Васильевна.

— Лучше, в сад сегодня вышла.

— Поклон передайте.

— И от меня. А что суд? Назначен? — спросил Глеб Тимофеевич.

— Назначен, — сквозь зубы бросил Волобуев, всем видом показав, как неприятен ему этот вопрос. — Простите, тороплюсь.

Быстро раскланявшись, граф ушел.

Примечания

30

Одна из немецких колоний под Санкт-Петербургом, недалеко от Петергофа.

31

Снобизм.

32

Голландский ученый Фредерик Рюйш (1638–1731) изобрел состав, liquor balsamicus, который позволял бальзамировать трупы. Петр Первый приобрел у Рюйша его анатомическую коллекцию, которая стала основой первого в России публичного музея — Кунсткамеры.

33

Одна сажень равняется 2,13 метра.

34

Первоначально Ингерманландской называлась Петербургская губерния.

35

Одна верста равняется 1,06 км.

36

Оранжевое дерево (голл.).

37

Супруга младшего брата императоров Александра Первого и Николая Первого Михаила Павловича, Елена Павловна (1806–1873).

38

Принцесса свободы (фр.) — так прозвали Елену Павловну в обществе после освобождения крестьян в 1861 году, в котором она сыграла важную роль.

39

Скончался в 1849 году, за 12 лет до отмены крепостного права.

40

До 1762 года, когда вышел «Указ о вольностях дворянства», это правило было законом.

41

Полпроцента из шести.

42

Объектом залога была не сама земля, а «крещенная собственность», крепостные крестьяне.

43

Разорили.

44

Жить на комиссионные.

45

Питейное заведение, в котором подавалось полпиво — малоалкогольный напиток на основе пива. В отличие от пивных туда пускали женщин.