На распутье

Валерий Георгиевич Анишкин

Эта книга о любви и об интеллигенции, вынужденной с трудом выживать в бурные, противоречивые и смутные времена перестройки, когда в пылу борьбы власть забывала о народе. В книге рассказывается о судьбах молодых людей, которые в поисках своего места в новых условиях вынуждены были покидать Россию. В книге много диалогов и много действия, что делает чтение легким и занимательным, несмотря на серьезность обозначенной темы.

Глава 2

В дверь позвонили, и Ольга Алексеевна поспешила в прихожую.

— Дед, иди, смотри, кто к нам пришел! Ласточка наша пришла, внученька наша. Ух, ты, красавица! — заворковала в прихожей Ольга Алексеевна.

Виталий Юрьевич вышел и с улыбкой смотрел, как жена тормошит четырехлетнюю Катеньку, стаскивает с нее легкое, по сезону, еще не вступившей в свои полные права осени, пальтецо, снимает ботиночки и засовывает ножки в теплые самовязанные из козьей шерсти слитки.

Дочь повесила плащ на вешалку и, устало опустившись на банкетку, стягивала длинные, до колен, сапоги.

— Как дела, дочка? — спросил Виталий Юрьевич.

— Да все также. Нужно искать работу. Стоило ли институт кончать, чтобы методистом Дома творчества работать. Не педагог, а нянька. Ладно была бы зарплата, а то сто шестьдесят тысяч, на которые даже сапог не купишь.

За столом разговор шел в том же духе: как обеспечить сносное житье для Милы и ребенка, где найти приличную работу. И куда ни кинь — всюду клин. Все связи, которые могли бы помочь, у Виталия Юрьевича остались на заводе, и они не имели теперь никакого практического значения. Пробовал он вспомнить своих старых приятелей, с которыми учился в школе или в институте, находил их телефоны, звонил, но с удивлением узнавал вдруг, что кто-то умер, а кто-то тоже не у дел. Виталий Юрьевич надеялся на помощь своего однокурсника, который, насколько он помнил, стал заведующим ГОРОНО. Уж в какую-нибудь школу тот мог бы Милу пристроить, но и здесь его ждала полная неудача.

— Виталик?.. Анохин?.. Да помню, помню, зарокотал знакомый бас. — Рад слышать тебя, старик. Лет десять не виделись, а? Как-то Лару встретил, тебя вспомнили. Лару-то помнишь? Ты ж за ней, вроде, волочился?.. Ах, это Колька Егоров? А я думал, ты… Как-нибудь надо нам созвониться, да встретиться… Помочь, говоришь? Извини, старик, не могу. Выперли меня. За что? Да ни за что. Когда компартию Ельцин запретил — меня и выперли. Тогда многих выперли. Если сам Струков не удержался, чего о нас, грешных, говорить! Струков теперь не обкомом, а плодово-ягодной станцией командует. Зато, говорят, докторскую защитил. А я теперь во Дворце пионеров, или как там теперь его называют, авиамодельным кружком руковожу.

Еще поговорили о том, о сем, вспомнили старых знакомых, тем все и кончилось.

— Мил, — поднял глаза на дочь Виталий Юрьевич. — А почему ты не хочешь попросить Андрея Николаевича, Элькиного отца? Он же сейчас в фаворе. Новое начальство вроде его поднимает. Кем он сейчас?

— Он, пап, начальник облсельхозтехники.

— Ну, это солидно, учитывая дефицит сельхозтехники.

— Они вроде недавно новую квартиру получили. Где-то в элитном месте, — отозвалась Ольга Алексеевна.

— Да, четырехкомнатную, на набережной Дубровинского, — подтвердила Мила.

— Так чего ж ты не попросишь? У нас другого варианта просто нет, — вопросительно посмотрел на дочь Виталий Юрьевич. — Это же твоя близкая подруга. Вы же с детского сада, со школы вместе.

— Пап, напрямую с Андреем Николаевичем я об этом говорить не могу. А с Элькой я говорила. Только, чтобы меня устроить, Андрей Николаевич должен кого-то просить, а это значит, что он кому-то будет обязан. А он этого позволить себе не может. Элька сказала, что это для него принципиально.

— Да ёлки-палки, — взорвалась Ольга Алексеевна. — Хоть и обязан. Сказать так лучшей подруге. Ну, мир перевернулся. У меня нет слов.

— Мам, ты ничего не понимаешь. Вы живете старыми представлениями. Андрей Николаевич — это уже другие отношения, это другая сфера и другой менталитет.

— Как вы быстро новые слова в язык вбрасываете. «Шопинг», «электорат». Что это за «менталитет» такой? Английское «mental» — умственный, «mentality» — умственное развитие, склад ума.

— Ну, что-то в этом роде. Менталитет — это образ мышления.

— Тогда уж лучше «ментатет» от «mentation» — процесс мышления.

— Пап, ну тебя с твоими лингвистическими изысками. Сейчас строится новое общество. Поезд идет. Кто-то успел запрыгнуть, а кто-то остался на перроне.

— Элькин отец, значит, успел запрыгнуть? — ехидно заметил Виталий Юрьевич.

— Значит успел. Говорят, его назначат зам главы администрации по сельскому хозяйству.

— Ничего себе, — не удержалась Ольга Алексеевна. — То-то, я смотрю, Раиса Петровна даже не остановилась, мимо прошла, когда я ее встретила возле «Светланы». Я же помню, как они приехали из Малаховки, где он был заведующим райсельхозтехникой. Тогда Раиска окликала меня аж с другой стороны улицы. Во, дела пошли!

— Раиса Петровна прошла мимо, потому что спешила и тебя просто не заметила. А ты, мам, становишься в позу базарной бабы… Почему Андрей Николаевич не может занимать серьезный пост? Он же не дурак, не пьяница. Человек порядочный, так что вполне достоин. И вообще мне этот разговор неприятен, и я не хочу его продолжать.

— Мила, да не в том дело, что достоин-недостоин, а в том, что люди на глазах меняются, стоит им чуть над другими подняться. Здесь-то и раскрывается человек в полной мере… Слава богу, хоть не министром назначили.

— Катя, — прикрикнула Мила, — ну-ка, ешь нормально.

Катя съела половину сосиски и толкла вилкой в тарелке картошку.

— Не хочу картошку, хочу мандарин, — насупилась Катя.

— Съешь картошку, потом мандарин.

— Я съем сосиску, а картошку не буду, упрямо повторила Катя.

— Ладно, ешь сосиску, — сдалась Мила и пожаловалась: — Вот так и воюем. Воспитательница в саду жалуется: плохо ест. Из-за стола самая последняя выходит.

— Не последняя, — возразила Катя. — Артем последний.

— Вот видишь, мам, оказывается не последняя. А ну, давай ешь, не разговаривай.

Ольга Алексеевна засмеялась:

— Ничего, ты тоже в детстве плохо ела. Зачем ребенка насиловать? Захочет — поест.

— Между прочим, Мила, — Виталий Юрьевич нервно помешивал ложечкой чай, и пальцы немного дрожали. — Дружба предполагает гораздо большее, чем обмен секретами по телефону или при встречах. Настоящая дружба — это не только взаимопонимание, но и готовность придти на помощь в любую минуту. Как говорится, все пополам… В школе мы дружили с Мишей Горлиным, а мой отец, твой дедушка, тогда работал техноруком, по-нынешнему, главным инженером, на швейной фабрике. После войны все было трудно. Бабушка твоя, когда трюмо на базаре купила, радости не было предела. Так и с одеждой. Мне сшили на фабрике по госцене из недорогой ткани в рубчик пальто с поясом, первое нормальное пальто. А это было в десятом классе, когда мы уже на девочек посматривали. И когда отец мне сказал про пальто, я спросил: «Пап, а Мишке?» И отец, ни минуты не колеблясь, ответил: «Конечно, сын». А отцу не так-то просто было заказать не одно, а два пальто… Тогда у людей совесть была на первом месте, и честь берегли.

— Ты бы, пап, еще прабабушку вспомнил. Давайте договоримся так: со своими друзьями я сама разберусь. Можете чем-то помочь, помогите, а нет — лучше молчите. А то, как говорят умные люди: «Легче всего давать советы, потому что они ничего не стоят».

— Да, совсем забыла. Насчет помочь. Вот сто тысяч рублей. — Ольга Алексеевна вынула из кармана халата приготовленные деньги. — Это немного, конечно, но все же какие-то деньги… Дома-то какая еда есть?

— Ой, спасибо, мам! — обрадовалась Мила. — Сейчас что-нибудь куплю. Да, мам, я Катьку у вас оставлю. Завтра, может быть, в детский сад отведете? А я после работы забегу.

Мила встала из-за стола.

— Не хочу с бабушкой, хочу с тобой, — заявила Катя.

— Я тебе покапризничаю. Как миленькая останешься и слушаться будешь. Узнаю, что не слушаешься, в угол на целый день поставлю, — пригрозила Мила.

Катя захныкала, и Ольга Алексеевна стала утешать:

— Это чего ж ты с бабушкой не хочешь оставаться, а? Это что ты бука сегодня такая? А мы рисовать сейчас будем, я новые краски нашла. А еще шить будем. Будем шить?

Катя подумала, взвешивая, что лучше, зареветь или остаться так. Реветь не очень хотелось, а мама все равно с собой не возьмет. И Катя согласилась рисовать и шить.

— Мила, ты бы картошки взяла немного. Нам с отцом хватит, — предложила Ольга Алексеевна.

— Спасибо, мам, потом — отмахнулась Мила.

— А ты куда сегодня?

— В ресторан, мам.

Ольга Алексеевна подняла брови, Виталий Юрьевич вопросительно посмотрел на дочь.

— Да успокойтесь, родители. Из Бельгии приехала Линка с мужем в отпуск. Приглашают. По сколько-то сбрасываются все наши. За меня, как я самая бедная, платит Элька Михеева.

— Мила, девочка, ты, главное, не падай духом. Время такое сейчас. Подумай, что есть многие, которым хуже, чем нам. И ты посмотришь, все утрясется.

— Твоими устами, пап, да мед пить. Все я понимаю… А кто это у вас в подъезде стекло выбил? — спросила вдруг Мила. — Ремонт не собираются делать?

— Да ты что, какой ремонт? — искренне удивилась Ольга Алексеевна. — В ЖЭУ сроду денег нет. Платим, платим, — как в бездонную яму… а в подъезде денег не соберешь. Хотели кодовый замок поставить, нужно было по пятьдесят тысяч собрать. Из тридцати квартир только десять сдали. Пришлось деньги вернуть. Так и живем, как в проходном дворе. Здесь же алкаши каждый день водку распивают.

— А толку-то от твоего кодового замка! — возразил Виталий Юрьевич. — В третьем подъезде стоит кодовый, а там все равно бомжи ночуют.

— Ладно, я побежала, — заторопилась Мила.

Она поцеловала мать с отцом и выскочила за двери. Ее каблучки простучали по ступенькам, расхлябано хлопнула дверь в подъезде, и все стихло.

— Мерзко на душе, — поморщился Виталий Юрьевич.

Ольга Алексеевна промолчала.

Они сидели в зале на диване. Уже смеркалось, но они не включали свет и не включали телевизор. Просто сидели рядышком и больше молчали, чем говорили. Катя мышкой затихла за дедовым письменным столом в спальне и увлеченно мазала акварельными красками по бумаге, благо бумаги Виталий Юрьевич не пожалел и дал много.

Ольга Алексеевна думала о своем. Ей вспомнилась свадьба дочери с Андреем. Андрей ей тогда понравился: высокий, ладный, с военной выправкой. Мила училась на третьем курсе Университета, а он заканчивал высшее военное училище, но, соблазнившись быстрыми деньгами, которые легко зарабатывали его друзья на гражданке, открывая фирмы и ввязываясь в торговые предприятия, ушел с последнего курса, организовал с помощью отца столярную мастерскую и стал грести деньги лопатой. В то время это было просто. Народ сметал с прилавков все, потому что товаров было мало, рынок только насыщался, разбогатевшие предприниматели напропалую жировали, парились с девочками в саунах, играли в казино, проигрывались и пропивались в пух и прах, а кто устоял, строил поражающие воображение русского обывателя коттеджи с бассейнами и банями, и им требовались столярные работы и мебель на заказ. Мила, наивная дурочка еще, с головой окунулась в новую для себя, независимую от родителей и свободную от родительской опеки жизнь. Чуть не каждый день цветы, дорогие подарки и компании. Все это не нравилось Ольге Алексеевне и Виталию Юрьевичу, и они говорили об этом дочери, но она и слушать ничего не хотела, огрызалась и обижала, заявляя, что нравоучений и нотаций ей с избытком хватило, когда она жила с ними. Ольга Алексеевна замолкала и, поджав губы, шла на кухню, а Виталий Юрьевич исчезал в спальне, где садился за письменный стол. Мила уходила, хлопнув дверью.

Однажды Андрей сказал Миле, чтобы она бросила свой Университет, от которого в жизни не будет никакого проку. «Сейчас зарабатывать деньги можно и без образования, — сказал тогда Андрей. — А уж если учиться, то нужно идти в коммерческий институт, тем более, там сейчас как раз есть знакомые, которые могут помочь»…

Разговор с родителями был резким, со слезами, с криком и истерикой.

— Ты бросишь Университет только через мой труп! — заявила Ольга Алексеевна. — Получи диплом, и тогда хоть в коммерческий, хоть к черту на рога!

— Ладно, я вам принесу этот диплом, чтоб вы повесили его себе на стенку, — бросила Мила и хлопнула дверью так, что электрический звонок жалобно тренькнул, будто в испуге.

Ольга Алексеевна догадывалась, что в семье дочери происходит что-то неладное. Но из Милы лишнего слова не вытянешь, хотя по ней было видно, что она что-то скрывает. Но однажды дочь пришла к ним в слезах и рассказала, что Андрей избил ее. Оказалось, что бил он ее и раньше. Катя по-детски непосредственно и даже с каким-то удовольствием сказала:

— А папа маму об дверь головой бил, а я испугалась и описалась.

Ольга Алексеевна дар речи потеряла, а Виталий Юрьевич только головой покачал.

Когда Андрей приехал забирать вещи, Мила с дочерью ушла из дома. Ольга Алексеевна и Виталий Юрьевич молча сидели в комнате, пока Андрей собирал вещи. Только Ольга Алексеевна спросила с укором:

— Как же ты так, Андрей?

— Я ее любил! И сейчас люблю. А она мне жизнь испортила, — с надрывом выдавил Андрей.

Был он выпивши, и Ольга Алексеевна сочла разумным разговор не продолжать, только пожала плечами, и ее брови, по обыкновению, взлетели вверх. «Чем это она успела ему жизнь испортить?» — подумала она.

Андрей поступил по-мужски. Это в нем всегда присутствовало. Все, что он купил в квартиру, а было там все: и дорогой холодильник, и импортный телевизор-двойка, и печь СВЧ, и мебель — он ничего не взял. Квартиру же ей оставила бабушка, мама Виталия Юрьевича, которая очень любила внучку и, слава Богу, не дожила до этой неприглядной истории…

Виталий Юрьевич пытался сосредоточиться на рукописи своего романа, но мысли путались. То вспоминался завод, то вставало перед глазами лицо дочери, и сердце Виталия Юрьевича сжималось от жалости и бессилия помочь, оградить ее от тягостей, которые вдруг свалились на ее хрупкие плечи.