Обречены на подвиг. Книга первая

Валерий Григорьев, 2015

Семидесятые-восьмидесятые годы прошлого столетия. Разгар «брежневского застоя», но еще не «развала» Вооруженных сил. Авиация Советского Союза достигает пика в своем развитии. На конвейер поставлено не только производство современнейших самолетов, но и подготовка пилотов. Десятая часть военных летчиков приносится в жертву выбранной профессии, обреченных на подвиг в мирное время, но они об этом не догадываются, потому и не все так грустно…

«Курсачи»

Годен!

Мешает ли летчику плоскостопие?

С того самого первого полета на серебристом красавце Ил-14, в семилетнем возрасте, я точно знал, что буду только летчиком. Об этом знали все мои многочисленные родственники, друзья и однокашники. Учеба, спорт, увлечения — все было подчинено цели стать авиатором. Я читал в основном об авиации, занимался в авиамодельном кружке и в школе юных космонавтов.

С ранней весны и до поздней осени я спал на свежем воздухе в саду своей бабушки. Мне нравилось вдыхать чистый, прохладный воздух насыщенный цветочным и травяным ароматом. Укутавшись в одеяло, я любил смотреть в черное, как смоль южное небо. Я мог часами наблюдать за яркими на темном фоне звездами, млечным путем, следить за изредка пересекающими ночной небосвод и мерцающими как маленькие звездочки, искусственными спутниками. Но больше всего мне нравилось слушать надрывный гул пролетающих где-то высоко-высоко самолетов. Я очень быстро научился находить по звуку бортовые огни самолетов на черном фоне неба. Сопровождая взглядом пролетающие в небесах огоньки, я четко представлял темную кабину пилотов, светящиеся зеленым цветом табло и лампочки, и красным, почему-то красным, цветом циферблаты и стрелки приборов. Были это толи гражданские самолеты на воздушных трассах над моим городом, толи бомберы, выполняющие учебно-боевые задания, но не было ночи, что бы я ни засыпал под эту самую прекрасную в мире мелодию.

Мне не терпелось поскорее окончить школу и поступить в военное училище летчиков. О профессии гражданского пилота я даже и не думал. Я заранее записался в военкомате кандидатом для поступления в летное училище.

И вот однажды меня вызывают в военкомат для прохождения медицинской комиссии. Волнуясь, впервые в жизни я начал проверять свое здоровье. Гражданские врачи местной поликлиники, по предписанию военкомата, чувствуя бремя ответственности, проверяли меня внимательно и придирчиво, как человека минимум готовящегося к полету в космос. Строго вглядываясь в мои глаза, как будто я иду на подлог или обман, спрашивали, падал ли я в обморок, получал ли черепно-мозговые травмы, кружится ли у меня голова, каким спортом я занимался и какие результаты, и так далее и тому подобное. После каждого такого допроса с пристрастием, доктора, как бы нехотя записывали в моей медицинской книжке: диагноз — «здоров». Правда, была одна неприятная заминка — хирург не хотел пропускать меня из-за легкой степени плоскостопия. Вполне серьезно придавая этому диагнозу большое значение, как будто у меня какой-то страшный неизлечимый порок, он заставил сделать рентген стопы. Мы вместе транспортиром измеряли угол между опорными костями. Буквально на один градус он не соответствовал предельно-допустимому. Чуть не со слезами на глазах я уговаривал дотошного хирурга закрыть глаза на этот несчастный градус. Тот, видя мое неподдельное горе, сжалился и, в конце концов, взяв грех на душу, поставил желанную резолюцию — «здоров».

Жернова испытаний

После этого нас, семерых счастливчиков, военкомат отправил проходить медицинскую комиссию непосредственно в училище — благо до него было менее чем триста километров. В душном общем вагоне мы неспешно вели разговоры о том, что нам предстояло испытать. Все семеро были помешаны на авиации и не представляли своей дальнейшей жизни без самолетов. И вот, уже к концу пути наш поезд останавливается прямо в поле. По вагонам пронеслось: «Зарезали!»

Любопытство вытолкнуло нас наружу поглазеть, что произошло. На насыпи лежало обезглавленное тело. Голова с седой шевелюрой осталась под вагоном. Подошедший машинист ловко пролез между колесными парами и буднично, словно ему приходилось делать это едва ли не каждый день, прямо за седые волосы вынес из-под вагона голову, положил ее рядом с телом несчастного: то ли это был самоубийца, то ли незадачливый выпивоха, решивший отдохнуть на рельсах. От этой жуткой картины кое-кому из зевак стало плохо.

На меня увиденное также подействовало не лучшим образом. Весь остаток пути мертвая седая голова в руках машиниста маячила перед глазами. В то время я еще не слышал об аутотренинге, но, тем не менее, сам себе внушал: «Успокойся! Выкинь все из памяти! Тебе комиссию проходить!» Возможно, это подействовало, и через какое-то время я забыл о жутком происшествии.

Из нас семерых осилили медкомиссию только двое. Ребят подвели подскочившее артериальное давление, участившийся пульс. Один из моих товарищей позже признался, что именно тот случай на перегоне повлиял на его состояние. Он не стал летчиком. Возможно, это и к лучшему: авиация кисейных барышень не любит, и высокая психологическая устойчивость — не самое последнее качество для профессионального летчика.

На мое плоскостопие в этот раз никто не обратил внимание. Да и в последующие тридцать с лишним лет службы в военной авиации — тоже. До сих пор не могу понять, каким образом плоскостопие может влиять на профессиональную деятельность пилота.

И вот настает жаркий июльский вечер. На перроне железнодорожного вокзала меня провожают мать, отчим, младшие братья. Новенький аттестат зрелости аккуратно уложен в картонные «корочки». С направлением от военкомата, полный надежд и оптимизма, я уезжаю поступать в Высшее военное авиационное училище летчиков.

На три с половиной сотни вакантных мест — три с половиной тысячи желающих. Конкурс — один к десяти! Мы сдавали стандартные для технического ВУЗа вступительные экзамены. Но самым серьезным испытанием оказалась очередная врачебная комиссия, венцом которой были «подъемы» в барокамере на высоту пять тысяч метров без дополнительного кислорода и на высоту десять тысяч метров при дыхании чистым кислородом. Дойти до этого заветного испытания смогли не все.

Разношерстные толпы молодых людей сновали по территории училища, не выпуская учебники из рук. Всюду обсуждались последние новости и слухи. Говорили, для того чтобы пройти по конкурсу, достаточно хорошо сдать математику и физику, а уж иностранный и литературу примут.

Среди абитуриентов было много незаурядных личностей. Я познакомился и сдружился с дагестанцем по фамилии Вагабов, немного наивным, плохо говорящим по-русски. Он обладал нечеловеческой физической силой. Его рукопожатия никто не выдерживал: зажатые в тиски его громадной ладони кости буквально хрустели. Он закончил в Махачкале аэроклуб, уже имел опыт самостоятельных полетов на Як-18 и страстно желал стать летчиком. Это была уже третья его попытка поступить в училище, все предыдущие заканчивались неудачами — он не мог даже на тройки сдать вступительные экзамены. Как-то произошел спор, кто съест маленькую пачку печенья за десять шагов. Этот старый прикол многие использовали, чтобы заработать деньги. Нормальный человек не в состоянии был справиться с такой, на первый взгляд, простой задачей. Вагабов внимательно наблюдавший за неудачными попытками молча, подошел, взял печенье и буквально в одну секунду его проглотил, не успев дойти до финиша. Пришлось «кидалам» раскошеливаться и отдавать ему честно заработанные деньги. Не поступил кавказский богатырь и на этот раз. Забегая немного вперед, скажу, что судьба меня свела с этим человеком еще один раз, чтобы лишний раз убедиться в его незаурядных физических способностях. Но об этом позже.

Еще, помню, произвел на меня большое впечатление парень из Донецка. Член команды «Дубль» донецкого «Шахтера», с внешностью Алена Делона, он так виртуозно владел мячом, что его быстро заметили и «определили» в сборную училища. Казалось бы, поступление гарантировано, но не тут-то было. Парень указал в анкете, что он мастер спорта СССР, а футболистов и боксеров такого уровня по негласному распоряжению медиков в летчики не брали, справедливо полагая, что микросотрясения головного мозга у них обязательно были. Так сборная училища потеряла перспективного игрока, а страна, возможно первоклассного летчика.

Жернова вступительных экзаменов и медицинской комиссии работали параллельно. Требования врачей были действительно очень жесткими, банальный кариес преграждал путь в авиацию. Ежедневно зачитывали списки абитуриентов, не прошедших комиссию. Многие уезжали со слезами на глазах, проклиная перестраховщиков-докторов.

Прошел барокамеру!

Без большого напряжения я сдал математику и физику. Вот уже и все врачи пройдены, осталась эта «страшная», по слухам, барокамера, вернее, даже две. Я уже знал, что главное — не завалиться при первом подъеме, на пять тысяч метров без дополнительного питания кислородом. Прецедентов неудачного подъема на десять тысяч метров при дыхании чистым кислородом не было, а вот пять тысяч не выдерживал почти каждый третий. Я думаю, что основным условием успешного преодоления этого рубежа была психологическая устойчивость. Тем не менее, это был вполне оправданный тест по отбору будущих пилотов. Кое у кого не выдерживали нервы, и они в самый последний момент отказывались «лететь», но большинство «резалось» уже в самой барокамере. Бывали единичные случаи и потери сознания в самой барокамере.

Наступил день, когда и меня с товарищами по испытаниям посадили в большую металлическую бочку с маленьким иллюминатором, стекло в нем — толстое, бронированное, выдерживающее большие перепады давления. Врач подсоединил нам к запястьям и щиколоткам датчики для снятия кардиограммы, туго затянул на предплечье черные жгуты тонометра. На головы мы надели кожаные летные шлемофоны с болтающимися на тесемках, но не подсоединенными кислородными масками. Включили подачу чистого кислорода и проверили работу дыхательных аппаратов. Проинструктировав, как себя вести при ухудшении самочувствия, как переходить на чистый кислород, врач с грохотом закрыл и задраил за собой люк. Было ощущение, что мы готовимся к погружению в батискафе, а не к подъему на высоту.

— Подъем!

Приглушенно заработали откачивающие компрессоры, зашелестел по трубопроводам воздушный поток, дернулись стрелки приборов. Указатель высотомера начал уверенно вращаться по часовой стрелке, а вариометр — прибор, показывающий вертикальную скорость набора или снижения — отклонился на отметку десять метров в секунду набора. В нашем замкнутом пространстве становилось все прохладнее. Через маленькое окошко иллюминатора на нас внимательно поглядывал врач, постоянно задавая вопросы типа «Сколько будет пятью пять?».

На меня недостаток кислорода не действовал, я чувствовал себя прекрасно, на вопросы, которые казались простыми до глупости, отвечал четко.

На «высоте» около пяти тысяч метров один из ребят стал говорить невнятно, с запинками и паузами. Опытный врач тут же включил режим экстренного снижения, и мы с вертикальной скоростью более тридцати метров в секунду понеслись «к земле». Бледного несостоявшегося летчика вывели. Нас, троих оставшихся, ободрив и порадовав, что заодно на спуске были проверены барофункции носа и ушей, опять стали поднимать на заветную высоту. В течение получаса мы пробыли на пяти тысячах, отвечая на вопросы для семилетних детей, затем плавно, без всяких приключений опустились на родную планету.

На следующий день нас заблаговременно посадили в камеру и в течение часа заставили дышать чистым кислородом, чтобы вытравить из нашей еще не испорченной молодой крови азот, а заодно и проверить работу кислородных приборов. Мне чистый О₂ понравился. Немного суховатая, но свежая живительная струя под небольшим напором наполняла легкие. Дышать было удивительно легко и приятно. Впоследствии чистый кислород всегда был связан для меня с авиацией, как и запах, герметика, присущий всем самолетам.

С восторгом смотрел я на стрелку высотомера, застывшую на десяти километрах, сознавая, что очередной рубеж на пути к цели преодолен. В моей первой медицинской книжке появилась заветная запись: «Годен к полетам в истребительной авиации Войск ПВО без ограничений».

Мандатная комиссия. Зачислен

Итак, все испытания и экзамены позади. Таких счастливчиков набралось человек тридцать.

Первая мандатная комиссия. Передо мной ее проходил бывший моряк срочной службы Вася со странной фамилией Капуста. Едва он скрылся за дверью, как раздался дружный хохот членов комиссии. И еще несколько раз из-за двери доносилось веселое офицерское ржание. Чем же их так насмешил этот совсем не смешной абитуриент в моряцкой форме? Через пару минут выскочил один из членов комиссии и, еле сдерживая одновременно хохот и негодование, еще раз скороговоркой объяснил, кому надо докладывать. Оказывается, бравый «мореман» так разволновался, что попутал председателя комиссии с секретарем, то есть полковника со сверхсрочником. Его пытались поправить, но он упорно обращался к секретарю: «Товарищ полковник…» В конце концов, председатель встал из-за стола и повернул незадачливого абитуриента лицом к себе. Вася, окончательно впав в коматозное состояние, если и отвечал на вопросы комиссии, то морозил такое, что все хватались за животы. Красный, как рак, и мокрый от пота, он выскочил с безнадежным:

— Зарубят!

И вот после такого казуса захожу я. Без труда вычислив председателя, я не оправдал надежды комиссии на продолжение юмористической паузы, а бойко и четко доложил:

— Товарищ полковник! Абитуриент Григорьев для прохождения мандатной комиссии прибыл.

Лица полковников и подполковников обрели казенное выражение. Как и положено, спросили: кто таков, откуда родом, кто родители и так далее. Затем председатель комиссии поздравил с поступлением в Высшее военное авиационное училище летчиков авиации ПВО.

Один за другим скрывались мои товарищи за дверью и вылетали оттуда счастливые. Только Вася Капустин оставался в неведении о своей дальнейшей судьбе. То ли председатель комиссии за общим весельем забыл довести до него решение, то ли от волнения у парня отшибло память, но он нервно повторял:

— Всё, зарубили моряка Черноморского флота!

Наконец вышел командир роты и успокоил бедолагу:

— Да зачислен ты, зачислен!

На радостях Вася даже лихо пропел и протанцевал матросское «яблочко».

На следующий день нас постригли наголо, выдали новенькую, пахнущую складом форму со всеми атрибутами, велели подшить курсантские погоны и подворотнички. С белыми, незагоревшими макушками, с тонкими юношескими шеями, угловатые и неловкие в курсантской форме, мы были предметом зависти пребывающих в неизвестности абитуриентов.

Генеральское напутствие. Плох тот курсант…

Как-то по казарме пронеслось:

— Срочно строиться!

Нас прибыл поздравить шеф училища, генерал-майор авиации Голодников, а с ним заместитель начальника управления вузов по авиации, генерал-лейтенант авиации Сметанин, высокий, статный, с мужественным лицом и благородной проседью на висках. Когда генералы подошли к неровному строю, один из будущих штурманов рухнул в обморок прямо им под ноги. Невозмутимо глянув на распластанные курсантские мощи, генерал Сметанин спросил:

— На летном факультете?

Услышав отрицательный ответ, он, как мне показалось, пренебрежительно перешагнул через курсанта и приказал оказать ему медицинскую помощь. После того как утащили обмякшее тело слабака, генерал Голодников скупо поздравил нас с поступлением, пообещав не сладкую, но интересную курсантскую и офицерскую жизнь. Зато из долгой и эмоциональной речи генерала Сметанина мне запомнилось, что одна часть из нас станет Героями Советского Союза, другая — генералами. Ну, а самые никчемные — как минимум полковниками и заслуженными военными летчиками страны. В отношении меня сбылась последняя часть пророчества. Но вот с генералами и Героями, как-то не сбылось. Из нашего выпуска генералами стали трое, Героев не получилось. Зато до полковников «доросло» десятка три, не менее. Но в те минуты генеральские слова были как бальзам на юную душу. Еще не закаленные суровыми буднями, мы уже видели себя в генеральских погонах и со звездами Героев на груди.

Бывалый летчик, генерал Сметанин прекрасно понимал, насколько тернист и труден будет наш путь в профессию, и не лепестками роз он усыпан, а их шипами, и чреват неизбежными потерями друзей и товарищей, потому и приукрасил наше будущее. О том, что не каждый доживет до старости, он предпочел промолчать, а ведь знал, старый вояка, что доживут не все! Однако если бы нам и сказали, что кое-то из нас навечно останется молодым, вряд ли кто-то покинул бы строй.

Так уж устроен человек: он даже на войне верит, что убьют другого, а уж в мирное-то время если кто и погибнет, то только не он. Честно говоря, я, как и большинство моих друзей, ни тогда, ни в другое время не думал об этом. Только по прошествии многих лет, анализируя статистику, понял, что все преждевременные смерти были запрограммированы, предрешены. Среднее математическое ожидание небоевых потерь летчиков за время их службы составляло в Советском Союзе около десяти процентов. Отклоняясь в ту или иную сторону, эти десять процентов четко прослеживаются от выпуска к выпуску, подтверждая строгость математической науки. И, к сожалению, в эти проценты попадали не только слабаки. Тысячи факторов, иногда самых невероятных и нелепых, оказывают влияние на исход полета. Многим летчикам сопутствовало необычайное везение, а многим и фатальные неудачи. И то, что я не попал в эту трагическую десятку, налетав более трех тысяч часов на истребителях разных поколений, можно объяснить не только высоким профессионализмом, но и отчасти заботами моего ангела-хранителя, вовремя отводившего беду в, казалось бы, безнадежных ситуациях.

«В те времена далекие, теперь почти былинные», как пел незабвенный Владимир Семенович Высоцкий, наши не загруженные информацией и не обремененные жизненным опытом головы думали совсем о другом. Всем хотелось быстрее оказаться в кабине самолета и окунуться в небеса.

Итак, через три недели после отъезда из дома, я стал военным человеком, раз и навсегда связав себя с армией и авиацией.

КМБ

Сорванные погоны

До начала занятий целый месяц. Мы, уже зачисленные, — бесплатная и безропотная рабочая сила. Каждое утро нас сажают в громадный армейский с брезентовым тентом грузовик и везут к так называемым шефам — непонятно, правда, кто кому шефы. К моему удивлению, их у училища много, и самых разных: мы работали и в химчистке, и на разгрузке вагонов, и в овощехранилище, и даже в психушке. Именно в этом, мягко говоря, экзотическом заведении у нас произошла первая потеря. Мы работали вместе с пациентами этого учреждения. Видимо, трудотерапия в больнице была не на последнем месте. На первый взгляд, эти угрюмые дядьки и тетки ничем особым не отличались от нас, только что признанных абсолютно здоровыми. Но мы, осознавая их статус и диагноз, немного опасались и не лезли с расспросами в их заблудшие души. Так и работали, словно не замечая друг друга. Мяли босыми ногами гору капусты для квашения, размешивали в громадном корыте цементный раствор, таскали тяжелые носилки с бетоном. И все бы хорошо, но в одну из морально неустойчивых бригад попал наш собрат, такой же неустойчивый курсант. Суровые, скупые на слова аборигены как-то уговорили его сгонять в ближайший «чепок» за «Солнцедаром» — дешевым крепленым вином, очень популярным в ту пору у советского народа. Притащив целую авоську «огнетушителей» по 0,7 литра каждый, курсант вместе с новыми друзьями принялся их опустошать и к моменту отъезда из «дурдома» набрался так, что его пришлось выносить на руках. Благодарные собутыльники провожали его мутными, но добрыми взглядами.

На следующий день бедолагу вывели перед строем еще абитуриентов и уже курсантов и в назидание им всем, торжественно, как смертный приговор во времена Средневековья, зачитали приказ начальника училища об отчислении. Уверенные руки командира роты умело и картинно, как руки палача, накидывающие на шею петлю, сорвали свежепришитые, голубые с золотой канвой и черной окаемкой погоны. Настоящие, искренние слезы катились из печальных глаз несостоявшегося пилота. Молча мы проводили скорбно удаляющуюся фигуру вчера еще счастливого парня. Это была первая, но далеко не последняя наша потеря, случившаяся из-за нарушения правил воинской дисциплины.

Потом в ближайшем колхозе мы убирали поспевающие помидоры. Работали до обеда, после чего заслуженно дрыхли и набирались сил для вечерних посиделок с местной молодежью. Кормили нас по-домашнему, вкусно и щедро. Блаженно засыпали мы под черным, полным ярких звезд южным небом, с удовольствием вдыхая прохладный воздух. За две недели такого «курорта» щеки многих «курсачей» округлились и приобрели здоровый деревенский румянец. Крепко помня урок, преподанный нам недавно в сумасшедшем доме, спиртным мы не злоупотребляли и вернулись в стены училища в полном здравии и в полном составе.

На летный факультет был недобор: медики «зарезали» основную массу абитуриентов. Прошедшим ВЛК, но получившим на экзаменах «неуды», предложили пересдачу. Многие этим воспользовались и благополучно стали курсантами. В наше классное отделение попал один из таких пересдавших — Стас Сарогян. Про него тут же сочинили стишок:

— Самый мудрый из армян — это Стасик Сарогян.

Забегая вперед, надо сказать, что мудрый-то он мудрый, но как начал пересдавать — так и не остановился. Умудряясь в каждую сессию получать по всем предметам двойки, Стас ни разу не ездил на каникулы и в отпуск — пересдавал. Промучился так полтора года и был отчислен перед самыми полетами.

«Мальчик, я тебя вижу!»

В стенах родного училища нас ждал курс молодого бойца, или, как его сокращенно называют, КМБ. Командир курсантского батальона, командиры рот и командиры взводов должны были в течение месяца сделать из семнадцатилетних мальчишек не летчиков, но солдат. Отводилось на это ежедневно по восемь часов плановых занятий и четыре часа «самоподготовки».

В шесть утра с секундомером в руках в казарме появлялся один из командиров:

— Подъем!

И мы, как это иногда показывают в кино, дружно вскакиваем, надеваем свое «хабэ», мотаем портянки, натягиваем сапоги. Венец всему — ремень и пилотка. Пуговицы должны быть застегнуты, портянки намотаны правильно, ремень туго затянут, а его бляха — находиться на предпоследней снизу пуговице. Пилотка молодцевато чуть наклонена вправо, ее передний край — ровнехонько на два пальца выше линии бровей.

Кося глазом на секундомер, командир придирчиво оглядывает строй.

— Отбой!

И все повторяется в обратном порядке: пилотка, ремень, сапоги, портянки, обмундирование… Мы лихорадочно сбрасываем все это с себя, складываем так, как прописано в Уставе, и ныряем в еще не остывшие постели. И — опять все сначала. Покорив сорокасекундные рамки норматива, стали оттачивать мастерство по одеванию и раздеванию самих себя. Число тренировок с каждым днем стало убывать.

Мы быстро поняли, что от нас просто так не отстанут, и в короткие сроки постигли несложные армейские премудрости. Весь день был расписан по минутам. Не надо было думать, что делать и как. Всё за нас знали младшие командиры.

Их из нашей среды выявил месяц муштры. В основном это были курсанты, имевшие опыт срочной службы. Став сержантами и вкусив сладость хоть маленькой, но власти, кое-кто из них стал откровенно измываться над своими сотоварищами.

Черноморец Вася Капуста, без малого четыре года отдавший срочной службе, пытался выклянчить у командира роты командирскую должность:

— Товарищ майор, дайте мне отделение, и я сделаю из них людей.

Но опытный Николай Николаевич, помня недавнюю мандатную комиссию, справедливо решил, что делать из нас людей будут другие. И «старый морской волк», как Вася любил себя называть, наравне с нами ходил в наряды, чистил картошку и натирал полы.

Надо отдать должное нашим офицерам-воспитателям, они каким-то образом вычисляли новоявленных солдафонов и старались не допускать к такой желанной для них власти. В учебный год мы вступили с принципиальными, но справедливыми младшими командирами, пользующимися авторитетом в курсантской среде. Несколько «козлов», правда, осталось, но их спесь постепенно угасала, а уж после начала полетов кое-кто вообще ходил, как побитая собака.

Но это будет потом, а сейчас нас испытывали на прочность плац и неистовая старательность младших командиров, готовых хоть сутками гонять нас по этому плацу. Несколько раз в неделю строевые занятия проводил сам командир батальона курсантов летного факультета, подполковник Владимир Петрович Смолин. Строевик до мозга костей, он лично демонстрировал все приемы, да так, что ему позавидовал бы любой офицер Кремлевского полка. Невысокий, но ладно скроенный, Смолин до того молодцевато гарцевал по плацу, что иногда при поворотах фуражка его по инерции разворачивалась на сто восемьдесят градусов. За плотное телосложение, круглое лицо с полными щеками и маленькими глазками он получил не совсем лестные клички «Свинья» и «Поросенок». Прозвища с удивительной легкостью к нему прилипли. Стоило подполковнику появиться в местах обитания курсантов, как мимолетно разносилось:

— Свинья идет!

— Атас! Поросенок!

Предупреждение было всегда кстати, потому что он и от нас требовал такого же трепетного отношения к Уставам и строевой выучке. Это был один из тех офицеров, который мог найти у черенка лопаты двадцать недостатков. Не дай Бог, если попадешься ему один на один. Остановив курсанта, он обычно начинал с того, как отдано воинское приветствие. Переходить на строевой шаг с поворотом головы надо было не больше и не меньше чем за шесть шагов. Рука выше локтя должна быть строго параллельна земной поверхности. Если тебе удавалось четко отдать приветствие, Смолин придирался к внешнему виду. Я не помню, например, ни одного из нас, кто, на его взгляд, затягивал бы ремень по требованиям Устава: ты должен был ощущать его позвоночником даже со стороны живота!

Сам Смолин отдавал воинское приветствие офицерам, равным и выше по званию, строго как положено — за шесть шагов до предполагаемой встречи переходил на строевой шаг «с ритмом сто двадцать шагов в минуту, с подъемом ноги не менее тридцати сантиметров, одновременно с этим прикладывая руку к козырьку и резко поворачивая голову в сторону предмета приветствия». Основная масса офицеров училища всю службу провела в авиации и приходила от подобного в состояние ступора, особенно когда это случалось впервые. Младших по званию офицеров Владимир Петрович заставлял так же приветствовать его, а если те игнорировали, рапортом докладывал начальнику училища о вопиющем нарушении субординации. Подполковники с ужасом ждали, когда Смолин получит повышение: ведь он и их тогда заставит приветствовать его таким способом!

На занятиях Смолин «издевался» над нами профессионально. Несколько часов кряду под дробь барабана мы сапогами утрамбовывали асфальт громадного плаца, стирая в кровь не привыкшие к таким нагрузкам ноги. Показав строевой прием, комбат обычно поднимался на трибуну и с ее высоты, как ястреб на охоте, внимательно следил за нашими движениями. От него не ускользала и самая малейшая ошибка.

В добром расположении духа обычно он выкрикивал оттуда:

— Мальчик, я тебя вижу!

— Мальчик, почему нет отмашки рук? Мальчик, я тебя вижу!

— Мальчик, почему не тянешь носок? Мальчик я тебя вижу!

Такое обращение имело важное психологическое значение. Мы ведь не могли видеть, куда смотрит комбат, и каждый считал именно себя тем самым «мальчиком», поневоле стараясь и руками махать, и носок тянуть.

Иногда он выводил наиболее неспособных перед строем и заставлял выполнять те или иные приемы. Неловкость товарища почему-то вызывала у толпы злорадный смех и чувство собственного превосходства. В тот момент мало кто думал, что на месте неумехи-курсанта он сам выглядел бы не лучшим образом. «Лестные» прозвища, вылетавшие из уст Смолина — от «беременной барышни» до «беременного ишака» — усиливали воспитательный эффект и подогревали курсантский гогот. Поэтому многие, испытав однажды такое «внимание» комбата к их персоне, люто его ненавидели.

Его неукоснительная преданность Уставу породила массу училищных анекдотов и легенд. Так, например, рассказывали, что однажды, будучи дежурным по училищу, Владимир Петрович не пропустил на территорию свою жену, которая спешила в военторг. Остановив ее на КПП, он строго потребовал:

— Гражданка, предъявите пропуск!

— С ума сошел! Володя, ты что, меня не узнаешь?

— Гражданка, прекратите посторонние разговоры и предъявите пропуск!

— Володя, соседка сказала, в продуктовый колбасу завезли, а я пропуск забыла!

— Гражданка, покиньте служебное помещение!

В другой раз, когда сын, курсант-первокурсник, прибежал в самоволку похлебать домашней пищи, отец-служака посадил его в машину и сам отвез на гарнизонную гауптвахту.

Вот таким был наш командир батальона.

БАМАГА, КОЛИК… «Терпи! Скоро все закончится!»

К заместителю командира батальона по политической части, майору Голованевскому, крепко прилипо прозвище «Бамага». К месту и не к месту он вклинивал в свою речь это свое любимое словечко-паразит «бамага»:

— К нам в училище пришла «бамага»,

— Вот сейчас я вам зачитаю «бамагу»,

— Согласно «бамаге» увольнения запрещены.

Курсанты всегда ждали «Бамагу», и когда она таки возникала, дружно веселились. А так как с чувством юмора у замполита была напряженка, а истинную причину смеха никто ему объяснить не смел, майор воображал, что это дань его остроумию. Довольная улыбка растекалась на его лице. «Бамага» как тень ходил за комбатом, не скрывая своего восхищения его командирскими талантами и выправкой. Впоследствии, надо сказать, он сломал личную жизнь не одного выпускника, путем шантажа заставляя жениться на обманутой, с его точки зрения, мимолетной подруге: обещал послать «бамагу» к месту службы новоиспеченного лейтенанта.

Зато уж командир роты, майор Николай Николаевич Коломийцев, обладал редчайшим природным чувством юмора. Мы искренне смеялись при его комментариях и разборах. На его беззлобные шутки никто не обижался, и кличка у него была ему подстать уважительная, немного колкая, но теплая: «Колик».

Был у нас и командир взвода, литовец, капитан Узневичус, отличавшийся явно садистскими наклонностями. Он обычно выбирал во взводе себе две — три жертвы и с завидной постоянностью над ними измывался. Худому и длинному как жердь, к нему устойчиво прилипли клички «Геббельс», «Мессершмит», «Фашист» и «Э-панимаешь». Последней он был обязан благодаря слову-паразиту, выговариваемому со специфическим литовским акцентом. Среди жертв этого ярого «литовского националиста» оказался и я. Не знаю уж, чем я ему «понравился», возможно, длинной, не складной фигурой, возможно худобой, но ко мне он цеплялся по всякому поводу и без повода. Редко проходила неделя, чтобы я не получил наряда вне очереди или не лишился очередного увольнения в город. Так, кстати, было и с предшествующими курсами. Из уст в уста передавалось последующим поколениям, что ни один выпуск не проходил без бития «морды» ненавистному офицеру. Но наиболее изящно и коварно отомстил за измывательства лейтенант Смолин, однофамилец нашего комбата. Прибыв в очередной отпуск, он в городе случайно встретил Узневичуса. Сделав вид, что несказанно обрадовался такой неожиданной и «приятной» встрече, пригласил его отпраздновать это дело в ресторане. На халяву, как говориться и уксус сладкий, и капитан с удовольствием согласился. Заказав шикарный стол, и хорошо выпив, лейтенант, видимо обуреваемый нахлынувшими воспоминаниями, под предлогом сходить в туалет, ушел и не вернулся. Узевичус, прождав минут двадцать, и почувствовав неладное, решил потихонечку ретироваться. Но не тут-то было, бдительный официант, тоже обратил внимание на ерзающего в одиночестве капитана. Преградив ему, путь на выход, он предложил сначала рассчитаться. Так как у доверчивого офицера денег с собой не было, то пришлось оставить в залог часы и удостоверение личности офицера. Так мстил народ за «отеческую» заботу своему командиру — наставнику. Только на четвертом курсе, когда мы после летной практики приехали сдавать Государственные экзамены, Узневичус переменил свои отношения к своим бывшим жертвам, на откровенно подхалимские и заискивающие. Но и с нашим курсом ему не повезло, «морду» ему начистили и в этот раз. Не нарушать же заложенную не нами традицию, правда, я в этом не участвовал.

Тренировки, строевые занятия, зубрежка уставов изматывали так, что к отбою, из последних сил подшив подворотнички и надраив сапоги, мы падали в свои армейские кровати как убитые. К тому же нас стали привлекать к работам на кухне. Раз в неделю мы всем отделением шли чистить картошку. Если картофелечистка была исправна, нам оставалось только вырезать «глазки», и к полуночи мы обычно управлялись. Если же машина ломалась, то картошку приходилось чистить вручную, и мы освобождались часам к пяти утра. Всю ночь работать в сыром холодном помещении, с мокрыми бетонными полами, с отвратительными запахами солдатской столовки было занятием не из приятных. Это, к тому же, не считались нарядом, и никакого отдыха нам не полагалось. Забывшись на час, мы вскакивали по ненавистной команде «Подъем!», и начинались муки очередного дня курса молодого бойца — КМБ. Для всех, и для меня в том числе, это было тяжким испытанием, но я постоянно твердил себе:

— Терпи! Скоро все закончится!

И терпел. Несколько «маменькиных сыночков» не выдержали и написали рапорта на уход из училища. Так как присяга еще не была принята, их отчислили без проблем.

«Пошел!»

Прекрасной разрядкой серых будней КМБ стали для нас прыжки с парашютом. В середине сентября стояла прекрасная теплая осенняя погода.

Два дня мы усиленно изучаем устройство парашюта и теорию прыжка. Еще один день тренируемся в парашютном городке. Бесконечное множество раз взбираясь в кусок вырезанного фюзеляжа Ан-2 и прыгая в дверной проем, отрабатываем правильное отделение от самолета. Столько же раз поднимаясь по ступенькам многоуровневого металлического сооружения и прыгая с высоты двух метров, отрабатываем приземление. Наконец пройдены и всякие нештатные ситуации: перехлест строп, неоткрытие купола основного парашюта, приземление на лес и на крышу дома, приводнение и тому подобное…

— Готовы?

— Готовы! — хором отвечаем мы, измученные дотошными офицерами кафедры парашютно-десантной подготовки.

На следующий день, ранним утром, нас привезли на аэродром. Бодрила утренняя прохлада, приятно щекотало нервы предчувствие чего-то необычного. Никакого страха не было и в помине. И вот, на «пристрелку» поднимается Ан-2.

Монотонно урча тысячесильным двигателем, он набирает высоту восемьсот метров и выбрасывает многострадального «Ивана Ивановича». Обмякшее тело вечного, непогибающего парашютиста относит на край летного поля. Учтя поправку на ветер, Ан делает второй заход с набором высоты, и от него отделяются едва видимые точки: это спортсмены-парашютисты совершают затяжной прыжок. Во время падения они выполняют акробатические трюки. За чистотой трюков пристально наблюдает в громадный морской бинокль тренер, умудряясь при этом делать какие-то пометки на белом поле пластикового планшета. На высоте метров пятьсот-шестьсот небо становится празднично нарядным от раскрывшихся разноцветных куполов. Спортсмены, то натягивая, то отпуская клеванты, стараются приземлиться точно в центр креста из белых полотнищ.

Наконец и нам дан последний инструктаж. Звучит команда:

— Надеть парашюты!

Натягиваем громадные ранцы безотказных десантных парашютов ПД-47. Пропускаем между ног обхваты, собираем лямки в замок, туго затягиваем их свободные концы, подсоединяем запасные парашюты. Опытные инструктора внимательно нас осматривают, для верности проверяя ладонью результаты наших действий. Мягкий хлопок по спине означает, что все нормально.

В ожидании посадки в самолет располагаемся и рассаживаемся, по примеру опытного парашютиста, на площадке поросшей травой. Откинувшись, как на спинку стула, на ранец парашюта и положив руки на «запаску», блаженно вытягиваем ноги и вдыхаем запах утренней травы.

Наконец-то нас приглашают в самолет. И вот мы в салоне. Ощущая копчиком край жесткого металлического сиденья, как нахохлившиеся от холода воробьи, устраиваемся вдоль левого и правого борта. Самолет выруливает на старт и после короткого разбега отрывается от земли. В иллюминаторе видно, как стебли травы сливаются в одну сплошную зеленую массу.

На высоте сто метров инструктор подсоединяет карабины наших парашютов к тросу, для проверки дает нам фал, идущий от карабина, в руку и дергает его. Неподсоединение карабина однозначно приведет к нераскрытию купола основного парашюта, так как фал стягивает его чехол и никакая другая, даже «нечистая сила» не стащит его. Такие случаи уже были, и не раз, при этом единственным шансом на спасение остается «запаска», воспользоваться которой «перворазники» (впервые выполняющие парашютные прыжки) не всегда могут. Подсоединив карабин своего парашюта, инструктор открывает дверь, и в салон, вместе с мощным гулом работающего на максимальном режиме двигателя, врывается резкая струя прохладного воздуха. Сквозь дверной проем видим голубое небо и проплывающую внизу землю — лоскуты полей и жирные линии зеленых лесополос, освещаемые только что взошедшим солнцем.

Набрав высоту восемьсот метров, самолет выходит на «боевой курс». Я осматриваю салон самолета, наблюдаю за реакцией своих однокурсников. Все сидят в той же позе нахохлившихся воробьев, серьезные и сосредоточенные, но не подающие вида, что происходит что-то сверхъестественное и страшное. Не знаю, какие ощущения были у моих сотоварищей, лично у меня страха, как такового не было. Я получал громадное удовольствие от прохладных вихрей, гуляющих внутри самолета и от рёва двигателя, вида из иллюминатора и распахнутой двери, и от мысли, что совсем скоро мне предстоит шагнуть в этот дверной проем. И только где-то далеко-далеко таилась маленькая подленькая мыслишка, а вдруг на самом краю мне не хватит решимости сделать этот шаг. Короткий, противный рёв сирены и яркий желтый свет лампочки над дверью пилотов вывел меня из задумчивого состояния. Это команда «Приготовиться». Выпускающий жестом приглашает первую двойку на выход. Они подходят к двери, сгорбившись ждут команды на прыжок. Выпускающий, держась одной рукой за поручень и высунувшись почти полностью из двери, другой рукой уточняет пилоту направление перед выброской. Затем его рука делает жест, похожий на тот, каким требуют от гладиатора «казнить». Резко снижаются обороты двигателя, и загорается зеленый сигнал, надрывно и протяжно ревет сирена. Первая двойка обреченно, но бесстрашно шагает за борт самолета. Выпускающий ловким, отработанным движением затаскивает в салон чехлы парашютов и взглядом отслеживает спуск только что выброшенных ребят. Взревает двигатель, загорается красный сигнал — это чтобы «сдуру» никого не выбросили, самолет разворачивается на повторный заход, и все повторяется.

Вот и моя очередь. Совершенно не испытывая страха, сгорбленный в три погибели подхожу к дверному проему и жду команды. Ревет сирена, это значит:

— Пошел!

По легкому толчку выпускающего понимаю, что пора, стараюсь все делать как учили, шагаю навстречу земле. «Лечь на поток» не получилось. Несколько раз перевернувшись, успевая разглядеть удаляющийся зеленый фюзеляж АН-второго, ощущаю легкое встряхивание и оказываюсь под куполом парашюта. Глянув вверх, с тревогой замечаю, что стропы скручены в несколько витков, но в то же мгновение они начинают раскручиваться вместе со мной, и я с облегчением понимаю, что парашют раскрылся по штатной схеме. Поражает наступившая тишина и чистейший воздух. Внизу живописнейшая картина нашей матушки Земли, которую можно увидеть только с высоты. Меня охватывает эйфория и восторг, гордость за самого себя, совершившего такой «героический» поступок. Резкий спад психологического напряжения, чистейший и приятно прохладный утренний воздух порождают неописуемое чувство блаженства. Слабый шелест купола и строп парашюта кажется прекрасной музыкой. Хочется, чтобы все это продолжалось как можно дольше.

— Господи, как хорошо! — невольно проносится у меня в голове, наверное, последствия моего религиозного детства.

–…Стань на малый! — возвращает меня к действительности, «глас Божий», пришедший ни сверху, а снизу.

Очнувшись и оглядевшись, понимаю: команда относится ко мне. Очарованный спуском, я напрочь забыл, что впереди самое главное — приземление. Меня несло, куда Бог послал, а послал он меня совсем не туда, куда надо, и несло меня прочь от летного поля. Натягиваю клеванту с правой стороны. Купол парашюта как бы нехотя, плавно развернулся на сто восемьдесят градусов. Летное поле с белым крестом площадки точного приземления стало возвращаться под ноги.

— Так и иди! — одобрительно донеслось снизу.

Метрах в ста от себя на той же высоте вижу Ваську Подкорытова. Я окликнул его, и он тоже узнал меня, мы перекинулись восторженными междометиями. Земля стала стремительно приближаться. Жесткое, но вполне терпимое приземление. Удержаться на ногах не удалось, и я завалился на бок. Неподалеку сияет круглая и счастливая рожа Васьки. Смотав «косичкой» стропы и взяв в охапки купола парашютов, мы радостные побрели к месту сбора.

Через час я прыгнул снова и на этот раз очень удачно «лег на поток». Эйфория немного притупилась, но счастью не было предела. Вот он первый, реальный шаг в небо. Любовь к прыжкам у меня осталась на все время, пока врачи не выдали запрет. В авиации есть такой парадокс, к полетам ты можешь быть годен без ограничений, а вот прыгать могут и запретить. Но со мной это произойдет через много лет службы, и к тому времени я успею «напрыгать» полторы сотни прыжков, очень даже немало для строевого летчика полка…