Дуэль с морским волком

Валерий Гусев, 2014

О таких каникулах Дима с Лешкой и мечтать не могли! Братьям предстоит путешествие на самом настоящем старинном пароходе с дымящей трубой! Тут бы и наслаждаться поездкой на полную катушку, но… из трюма, закрытого на хитрый замок, доносится леденящий душу вой. А под покровом темноты на берег выносят подозрительные ящики. «Так просто это оставить нельзя!» – решают братья. Они проникают в тайник и не верят своим глазам! Прямо на них неумолимо надвигается…

Глава II. Достопримечательности

Пароход нам понравился. Даже еще больше, чем на картинке в билете. Все у него было по-старинному. Даже двигатель был паровой, и когда кочегары начинали его топить (разводить пары, как они говорили), над пароходом вставали густые и толстые столбы дыма, поднимались к небу и там медленно и неохотно растворялись в синеве. А иногда смешивались с облаками.

Весь пароход был деревянный, даже его колеса. И только поручни у трапов, ручки на дверях и рамки иллюминаторов были медные, начищенные до блеска. И поэтому весь пароход нарядно сиял под солнцем свежим лаком и блестящими медяшками.

На пассажирских палубах везде торчали лавочки для отдыха и тряпочные шезлонги. А поперек самой верхней палубы стояла такая длинная скамья с дырками, а в них — зеленые ведра с водой и с песком. Это была противопожарная скамья. И ведер в ней стояло ровно двенадцать, и на каждом из них белой краской была красиво нарисована буква в старинном стиле. А все вместе получалось «Илья Муромец». Ну, конечно, на ведре между «Ильей» и «Муромцем» никакой буквы не было — просто зеленый бок.

— Ну и зачем? — фыркнул Алешка.

— Так надо, — сказал за спиной матрос с трубкой и так свистнул, что даже пароход пошел быстрее.

— Это не ответ, — буркнул Алешка с обидой в голосе.

Матрос посвистел и пояснил:

— Нас двенадцать человек экипажа, понял? За каждым закреплено ведро с буквой. Моя, к примеру, буква «мэ». И я обязан следить, чтобы в моем ведре всегда была вода, понял? И в случае пожарной тревоги каждый хватает свое ведро, чтобы не рвать их в суматохе друг у друга, понял? — И он уже было пошел по своим делам, но от Алешки так просто не отделаешься.

— Не понял. Тут ведь буквы «мэ» целых две. Ваша какая? Большая или маленькая?

— Конечно, большая! — почему-то обиделся матрос. — А то как же!

Вообще этот «Илья Муромец» был повсюду. На ведрах, на штурвале — мы это разглядели, когда заглянули в рулевую рубку, — на красно-белых спасательных кругах, на шлюпках и даже на подстаканниках в кают-компании. А уж на колесах! Они сверху были закрыты такими громадными полукруглыми кожухами, и на них тоже полукругом было написано по «Илье Муромцу» на каждом.

Осмотрев пароход в целом, мы пошли осматривать свою каюту в частности.

Она была маленькая, но с большим окном. И вообще — очень похожа на вагонное купе. Две такие по стенкам коечки — рундуки называются. Они в виде ящиков, крышку поднимешь, и можно внутрь запихнуть постельное белье или чемоданы. Между рундуками — столик, точно как в купе. А у входа, по сторонам двери, два шкафчика. Один для одежды, а в другом спрятан умывальник. Ничего, в общем, уютно.

Разобрав вещи, мы пошли в соседнюю каюту, в седьмую, где проживали теперь наши попутчики — племяши со своей тетушкой Гелей.

Она сидела на койке и держала их за руки. А они рвались от нее в разные стороны.

Глядя на них, мы с Алешкой поняли: если кто-нибудь и устроит нам кораблекрушение, то именно эти шустрые племянники.

И оказались в чем-то правы. В первый же день эти оголтелые малолетние хулиганы переставили пожарные ведра с буквами (а потом проделывали это регулярно, вместо гимнастики), и получилась такая ерунда, что и прочесть было невозможно, а на другой день чуть не взорвали наш пароход вместе со всей веселой командой и веселыми пассажирами. Забрались в машинное отделение, облазили все его углы, все перетрогали шаловливыми ручонками и завернули до отказа какой-то важный клапан.

Хорошо, что старший механик вовремя это обнаружил и вовремя выпустил из котла собравшийся в нем пар. Этот пар со страшным свистом вырвался из трубы и повис над пароходом белым облаком.

После этого капитан стал запирать машинное отделение на ключ вместе с кочегарами. И это почему-то показалось нам подозрительным. Надежнее было, на наш взгляд, запереть близняшек-террористов.

Но капитан сделал еще один решительный шаг и зачем-то запер грузовой трюм, ключ от которого днем и ночью носил в нагрудном кармане и никому из экипажа не доверял. И это тоже показалось нам подозрительным. Потому что в этом трюме ничего особенного, кроме каких-то ящиков, не было.

Тетя Геля тоже оказалась натурой романтической и достопримечательной. Она несколько лет прожила за границей, и все у нее было на иностранный манер. Обед она называла ланчем (ее за это так и прозвали на пароходе), а своих племяшей так: Женьку — Джеком, а Федьку — Теодором, Тедькой, если попроще.

Она и нас с Алешкой сразу же стала называть Томом и Геком.

— Этот пароход очень напоминает мне, — объяснила она, — те пароходы, которые когда-то, очень давно, плавали по Миссисипи. Вы читали про Тома Сойера и Гека Финна? Вы очень похожи на этих славных мальчишек с берегов далекой американской реки.

Том и Гек… Почему бы и нет? Можно еще Чук и Гек. Или Том и Джерри.

Словом, достопримечательная тетушка. Больше всего она любила наблюдать с палубы «вечерний закат».

Лешка как-то раз поправил ее, что утренних закатов не бывает. Тетя Ланч потрепала его по щеке, взъерошила волосы и томно сказала:

— Как ты еще молод, дружок.

Лешка вообще частенько посмеивался над ее восторженностью. Но, конечно, беззлобно, по-доброму. Как-то мы плыли мимо какого-то заповедника, где на мелководье бродили большие птицы с длинными клювами — то ли аисты, то ли цапли, а может, и пеликаны. Тетушка Ланч тут же захлопала в ладоши и воскликнула:

— Какие огромные стада диких птиц!

На что Алешка тут же отозвался:

— А на горке бродят целые стаи домашних коров.

И тетя Ланч нисколько не обиделась на него, а только опять попыталась пригладить его хохолок на макушке.

Но в ее восторженности была одна странность. Эти восторги исторгались именно тогда, когда неподалеку находился наш капитан. Или он очень нравился тетушке, или она очень хотела понравиться ему. Мы в это дело не вникали.

Однако признавали тот факт, что самой великолепной достопримечательностью парохода был все-таки его капитан.

Он носил белоснежный китель со всякими золотыми нашивками, высокую фуражку с золотым орлом и якорем и длинную прямую вкусно пахнущую табаком трубку. А под носом у него были тоненькие усики. Как у таракана.

— Красавец мужчина! Джентльмен! — сказала про него в восторге тетя Ланч. — Морской орел!

Про нашего капитана вообще бродила среди пассажиров какая-то романтическая история. Тетя Геля-Ланч даже нам ее по секрету пересказала.

Будто бы в одном заграничном порту одна красавица пассажирка забыла в гостинице свою косметичку. И вспомнила о ней уже в открытом море и бросилась со слезами на глазах к капитану.

Тот недолго думая незаметно развернул громадный теплоход и вернулся в порт за маленькой сумочкой. А чтобы никто об этом не догадался, он выпустил всех пассажиров на берег — пробежаться по магазинам.

Самое смешное, что изо всех этих туристов никто и не понял, что они только что покинули этот порт, проведя в нем на экскурсиях целые сутки. Магазины-то везде одинаковые, а достопримечательности шоп-туристам смотреть было некогда.

Но все равно эта романтическая история всплыла, и капитана за такое хулиганство выгнали с международных линий. И теперь он водит по великой реке тихоходный старинный пароход.

— Кавалер! — восхищалась тетя Ланч. — Мужчина! Мушкетер!

И все матросы (это были студенты, подрабатывающие на каникулах) старались походить на него и отпускали тараканьи усики. И все они одевались одинаково: в белые штаны, закатанные до колен, в тельняшки и босиком. А на голове — береты с синими помпончиками. Тоже как-то романтично.

Пассажиры на «Муромце» были люди в основном состоятельные и со странностями.

Главный из них, кажется, директор банка, обильный толстяк, все время и везде ходил голым, то есть почти, в одних зеленых шортах. Другой, дядя Вова, раньше был рэкетменом, а теперь стал бизнесменом, он все время и везде обязательно таскал с собой какую-нибудь бутылку — с колой, с квасом, даже иногда со швепсом. Третий, маленький и худенький, как детсадовец, все время был задумчивый и осторожный. Если надо сесть, то он обернется посмотреть на стул, даже его потрогает, будто боится, что он из-под него выскочит. За столом он никогда не брал сразу ложку, а тоже ее осмотрит, тронет пальцем — вдруг укусит — и только тогда возьмет. А смешнее всех была Дама с пальчиком. Она, когда что-нибудь держала, всегда отставляла в сторону мизинчик с длинным коготком. И даже во сне не забывала об этом. Мы как-то видели, как она заснула на палубе в шезлонге, а в руке ее была маленькая кофейная чашка. И держала она ее, отставив мизинчик. Правда, иногда мы с Алешкой называли ее по-другому. Потому что эта дама все время беспокоилась, чтобы побольше похудеть. А куда ей худеть еще больше? Она и так была похожа на школьную указку. Тем более что все время во все тыкала другим пальцем — указательным — и спрашивала: а это что, а это зачем, а тут кто?

И еще одна достопримечательность была на пароходе. Помидоры. Огромные, жирные, красные. Они были везде: в кают-компании, в судовом буфете, просто в ящиках на палубе. Их закупили в Астрахани и сильно перестарались, и теперь заставляли пассажиров есть их в немереных количествах и к тому же бесплатно. Зато все обещанные в билете развлечения были платные, так что мы с Алешкой не больно-то развлекались. Разве что помидорами.