Комдив

Валерий Ковалев (2021)

В учебном корпусе Академии пограничных войск ФСБ России стоит бронзовый бюст начальника погранвойск НКВД СССР, комдива Ковалева. О героической судьбе Александра Антоновича Ковалёва написал его двоюродный внук Валерий Ковалёв. Книга выполнена в характерном для Валерия Ковалёва жанре художественной биографии. В этом жанре автором были написаны и полюбились читателям романы «Морской ангел», «Диверсанты», «Чистильщик». Роман «Комдив» повествует о человеке, который прошел путь от ротного командира Красной Армии в Гражданскую до комдива, начальника погранвойск НКВД СССР. Биографии А. А. Ковалева хватит на несколько жизней простых людей или на несколько увлекательных приключенческих романов. Он воевал на Западном фронте против поляков в 1918 году, сражался с бандами на территории Гомельского уезда, участвовал в создании и становлении погранслужбы Белоруссии, участвовал в операции по захвату Бориса Савинкова, организовывал погранслужбу в Закавказье и Средней Азии, вел борьбу с контрабандистами на Каспийском море, воевал с басмачами, командовал погранвойсками Ленинградского военного округа и в конце концов был поставлен во главе пограничных войск и войск по охране тыла НКВД СССР… Книга рекомендована для чтения лицам старше 16 лет.

Глава 4. Ранение. Снова дома

Вот пуля пролетела и — ага…

Вот пуля пролетела и — ага…

Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал…

(Из старой песни)

Через неделю началось контрнаступление Красной армии. Войска Юденича без боя оставили Гатчину, их выбили из Волосово и Лигово, наступление успешно развивалось по всему Западному фронту. К середине ноября дивизия, куда входили красные курсанты, громя врага, при поддержке бронепоезда «Черноморец» освободила Ямбург.

Это был небольшой городок со старинным собором и ратушей, застроенный кирпичными домами. Через Лугу дыбился фермами взорванный мост.

После короткой передышки начались боевые действия на границе с Эстонией, получившие название «Нарвская операция», с жестокими боями в заболоченной местности, где дороги заменяли наводимые бойцами гати. Наступил декабрь. В одном из таких боев, при атаке на укрепления врага Александра тяжело ранило. Снарядный осколок разворотил левое бедро, повредив мышцы и сосуды. Истекающего кровью взводного, наскоро перевязав, отправили в тыловой лазарет, где сделали операцию, а затем — в один из госпиталей Петрограда, там началась гангрена. Сделали вторую, не помогло, хотели отнять ногу.

— Только попробуйте, — горячечно заблестел глазами Ковалев. — Первого, кто тронет, убью. Несите обратно в палату.

Посовещавшись, решили лечить, предупредив о последствиях. И свершилось чудо. Что помогло — неизвестно. То ли крепкий организм с железной волей, а может, искусство врачей. Скорее всего, то и другое.

В январе начал вставать с койки, потом с костылем под мышкой ковылять по палате, дальше по коридору. А когда наступил апрель и в старом госпитальном парке набухли почки, стал, хромая, гулять с палочкой по дорожкам. Часто присаживался на скамейки, исхудалый, в больничном халате, посасывал свою трубку.

Затем состоялась военно-медицинская комиссия, признавшая Ковалева Александра негодным к дальнейшей службе. Оформили документы на увольнение в запас и выписку. Из ворот госпиталя Александр вышел в буденовке и бекеше, с тощим вещевым мешком на плечах и револьвером в кобуре, чуть приволакивая ногу.

На полученное денежное довольствие за истекший год он купил на барахолке подарки родне и Алесе, с Детскосельского вокзала^[39] выехал на родину.

Обстановка в Белоруссии к весне 1920-го оставалась напряженной. Польские войска начали военные действия на Полесье, захватили Мозырь, Калинковичи и Речицу. В мае планировали взять Жлобин и Могилев.

До родных мест Александр добирался неделю: сначала пассажирским, затем товарняком, а последние версты на перекладных. Страна лежала в разрухе, кругом царили голод и нищета, свирепствовал тиф — войне не было конца и края.

Уже на подъезде к городу, когда полулежа на тряской телеге ехал по лесной дороге, из-за деревьев вышли двое с обрезами. Первый со словами «тпру» ухватил лошадь под уздцы, бородатый напарник передернул затвор: «Слезай, краснопузый!»

В ответ грянули два выстрела. Дед на передке стал мелко креститься. Александр сунул в кобуру наган, морщась, спрыгнул в траву и, забрав у убитых оружие, вернулся.

— Едем дальше, отец, трогай.

— А можно, сынок, я зняму боты^[40] у того што с бородой, — обернулся старик, — чаго им марно прападаць?

— Снимай, мне не жалко.

Возница быстро слез с телеги, стянул с ног убитого добротные сапоги и, вернувшись, спрятал под солому.

— Гэта ж кольки этих бандитов развелось, — дернул вожжами, — под городом кажен день грабят.

— Ничего, — ответил Александр, уложив обрезы в мешок и затянув лямку. — Теперь на двоих меньше.

Чериков, в котором не был почти три года, изменился. Дома обветшали, все три завода не работали, мельницы тоже, на улицах встречались редкие прохожие. В центре, возле каменной церкви на мощеной площади он расплатился с возницей, вскинул на плечо «сидор» и похромал дальше. Миновав череду домов, вышел к реке, застроенной по берегу хибарами, остановился у одной, неказистой и вросшей в землю. Пустые окна крест-накрест забиты досками, двор порос репейником и осотом.

— Да, дела, — утер буденовкой лицо бывший взводный.

— Кого шукаешь, солдатик? — позади стояла женщина закутанная в платок и с кошелкой. — Да никак Ляксандр? А казали, тебя забили.

— Здравствуй, тетка Лукерья, брешут. Где мои?

— Так уже года два как вернулись к себе в деревню. Работы тут нема, люди с голоду пухнут.

— А там, что, легче?

— Того не знаю.

— Ну, бывай здорова, — надел на голову буденовку и направился назад.

— Вот радости-то Антону, — покачала вслед головой соседка.

Деревня, где раньше жили и куда вернулись родители, звалась Ольховка, находилась в трех верстах от города. Когда Ковалев вернулся к церкви, дед все еще стоял на площади, возясь с упряжью.

— Послушай, отец, — помог затянуть супонь, — довези до Ольховки, моих тут нету.

— Отчего ж не довезти, — сразу согласился тот. — Ты мне, почитай, жизнь спас. Мазурики^[41] непременно бы забили.

Красноармеец снова влез в телегу, дед, взгромоздившись на седелку, чмокнул «Но, милая!», повозка загремела колесами. Оставив позади центр, спустились к реке, переехали ее по старому мосту, оттуда поднялись на пригорок, за которым открылось широкое, поросшее сорняками поле, с уходящей вдаль колдобистой дорогой.

Селение, куда въехали к полудню, было в три десятка дворов, за ним светлела речка с песчаным берегом, позади которой темнел бор.

— Давай вон к той избе, — дернул кадыком Александр, указав на одну, у которой прозрачно зеленели две высоких березы. Изба была старой, но еще крепкой, огорожена жердяной оградой, из трубы на стрехе.

— Тпру! — подъехав к усадьбе, натянул старик вожжи.

Прибывший неловко выбрался из телеги (та развернулась обратно), остановился у прохода, глубоко вздохнул и направился во двор. Открыл дверь в избу, из сеней — вторую, ниже, вошел внутрь.

У печи постаревшая мать ставила в угол рогач^[42], за столом у окна, сидя вполоборота, отец чинил хомут. Оба обернулись, потом мать, плача кинулась к нему на грудь: «Саша, сынок!»

— Ну, будет, будет, я ж вернулся, — погладив по спине, обнялся с вставшим навстречу отцом.

— Мы уж тебя было похоронили, — стряхнул тот слезу с сивых усов. — А ты вона, как живой.

— Живой, батька, живой, — рассмеялся сын. — А где браты с сестричками?

— Левка щас должен быть, поехал на хутора прикупить сена, а девки пошли на речку за водой.

В сенях дважды бухнуло, открылась дверь, появились две худенькие босоногие девочки лет семи, с интересом уставились на незнакомца.

— Ну, здравствуйте! — сгреб их в охапку. — Я ваш брат Саша.

Девочки застенчиво отворачивались, не узнали. Ковалев, опустив, развязал стоявший на полу мешок, раздернул горловину и принялся вручать всем подарки: отцу — яловые сапоги, матери — пуховый платок, сестричкам — цветные ленты и по жестянке монпасье.

— А как Алеся? — спросил у матери. — Жива, здорова?

— Слава богу, — вздохнула та. — Но ты, сынок к ней не ходи. Вышла замуж.

— Как?! — побледнел сын. — Когда?

— В прошлом годе, — нахмурился отец. — Прошел слух, что тебя убили, она и вышла за сына Маневича — Пашку. Уже и немовля^[43] народилось.

Александр сел на лавку, опустил коротко стриженую голову. Мать опять вздохнула, а сестрички умолкли.

Потом во двор въехала телега, послышалось «тпру», в сенях заскрипели половицы, и в открывшую дверь, пригнувшись, ступил кряжистый Левка.

— Братка! — выпучил он глаза. Гость встал, братья крепко обнялись.

— Ну, ты и вымахал, — сказал старший, отстранившись, — меня догоняешь.

— Стараюсь, — рассмеялся Александр, — но это вряд ли.

Чуть позже все сидели за накрытым столом в другой половине дома, Левка разливал из четверти по стопкам дымчатый первак.

— Ну, со встречей, — поднял свою стопку отец. В нее звякнули еще три, выпили, стали закусывать вареной бульбой, квашеной капустой и черствым хлебом, два кирпича которого привез сын.

— Так, а где ж Яник? — спросил Александр, когда отец налил по второй.

У того дрогнула рука, мать всхлипнула, Левка тяжело уставился в стол, а двойняшки испугано замолчали.

— Забили его с двумя хлопцами тамошние мужики прошлой осенью в Коморовичах, — сказал отец. — Ночью залезли в церкву.

— Это же самосуд! — побледнел Александр.

— Тамошний поп сказал «святотатство», ну и забили, — вздохнула мать. — Так что схоронили Яника.

Все надолго замолчали, а девчушки, потихоньку выбравшись из-за стола, шмыгнули на улицу.

— Ну да бог им судья, — поднял стопку отец, — помянем.

Выпили не чокаясь (мать пригубила), братья, насупившись, задымили махоркой.

— Знаешь тех мужиков? — покосился на Левку Александр.

— Четырех забрали милицейские и посадили. А один куда-то пропал, — блеснул глазами старший.

Мать принялась убирать со стола, остальные вышли на двор, уселись рядком на призьбе^[44].

— Отсеялись? — поинтересовался Александр, глядя на гнездо аиста на соседней хате.

— А нечем, — вздохнул отец. — Зимой наехал продотряд, выгреб у всех ржицу подчистую и увез. Такое вот, сынка, дело.

— Называется продразверстка, мать их так, — заплевал цигарку Левка и пошел выпрягать щипавшую осот лошадь.

— Я смотрю, купили коня?

— Какой купили, — махнул рукой отец, — оставил тем годом какой-то обоз, раненного. Мы понемногу выходили.

Старший брат меж тем увел буланого в крытый камышом бревенчатый сарай и, прикрыв дверь, вернулся.

— У тебя случайно винтовочных патронов нема? — Левка снова присел рядом. — Я с германской принес винторез, только три осталось.

— Черт, совсем забыл, — встал с призьбы Александр и прохромал в хату. Вскоре вернулся и протянул брату новенькую офицерскую папаху: — Тебе! — а из кармана галифе достал горсть патронов: — Больше нету.

— Теперь живем, — пересыпал патроны в свой карман Левка. — А то в уезде банды шалят, на дальних хуторах вырезали семью и увели скотину.

С улицы во двор вбежали сестрички с берестянкой^[45], чинно подошли к сидевшим и вручили Александру:

— Причастуйсь, дядя.

Внутри был холодный, чуть сладковатый березовый сок.

— Смачна, — выпив половину, утер губы и вернул. — А чего вы такие бледненькие? — погладил по головкам.

— Им бы молока, да коровы няма, — снова вздохнул отец. — На всю деревню три застались.

На ночь Левка с братом, прихватив старый тулуп, отправились спать в сарай. В стойле пофыркивал конь Солдат. Улеглись на прошлогоднем сене.

— Летом пахнет, — выдернул Александр пук.

— Это да, — закинул за голову руки Левка. — А вот скажи мне, на хрена нам эта советская власть? При царе еще можно было жить, а сейчас? Который год война, голод, тиф. Народу положили тьма, кругом нищета и разруха.

— Разобьем белых, устроим новую жизнь. Без капиталистов и помещиков.

— А продразверстка? Разве можно отбирать у крестьян последнее?

— Последнее нельзя. Но это временно.

— А я через неделю подамся на шахты в Луганск, — повернулся к брату. — На днях были вербовщики оттуда, дал согласие. Заработаю на корову с лошадью и вернусь. Обновим хозяйство.

— Батьки знают?

— Ага. Тем паче ты вернулся.

— Ну, тогда езжай, — сказал средний и уснул. В стрехе прошуршала мышь, всхрапнул конь и все стихло.

Утром Александр все-таки сходил к Маневичам. Кроме Алеси дома никого не было, встреча была грустной.

— Ты прости меня, Саня, — уставилась фиалковыми глазами. — Так вышло.

— Понимаю, — отвел свои. — А это тебе на память, — вынув из кармана, протянул золотое колечко с камешком. Та, взяв, заплакала, он развернулся и ушел.

А в памяти возникли плывущие высоко в синем небе аисты, они вместе на луговой копне и слова песни, что пела Алеся: «Ты ж мая, ты ж мая перепелка…» Тогда они были счастливы и поклялись всю жизнь быть вместе. Не вышло.

Когда вернулся, мать нажарила драников, попили чаю на смородиновом листе, и Левка повез брата в город. Надо было стать на партийный учет в укоме^[46].

Партийный комитет находился на той же площади, что и церковь, в кирпичном купеческом доме, у входа стоял часовой с винтовкой.

— Ну, ты пока решай свои дела, а я заеду на мельницу, глядишь, раздобуду жмыха, — остановил телегу напротив Левка.

— Хорошо, — одернул гимнастерку Александр и направился к часовому. Предъявил алую книжечку, и его пропустили внутрь.

Председатель укома по фамилии Ракитин оказался лет сорока, худощавым человеком, с болезненным лицом и бородкой клинышком. Над столом висел портрет Ленина, сбоку стоял продавленный диван, а в углу сейф и вешалка с фуражкой.

— Где воевали, товарищ? — Ракитин просмотрел партийный билет Ковалева со справкой об увольнении в запас.

— Сначала на Польском, а потом Северо-Западном фронтах.

— Как со здоровьем? Гляжу, вы хромаете.

— Нормально.

— Значит так, — вернул документы. — Обстановка у нас сложная. Голод, бескормица и тиф, в лесах банды. Коммунистов на уезд всего семнадцать, предлагаю вам работу в укоме.

— Я не особо с ней знаком, — пожал плечами Александр.

— Ничего, не боги горшки обжигают. Стаж у вас с семнадцатого, бывший красный командир, справитесь. Когда приехали и где живете?

— Вчера. У родителей в Ольховке.

— Пару дней отдохните, и жду вас у себя, — протянул председатель сухую руку.

Выйдя из укома (брата еще не было), Александр сел на скамейку рядом с храмом, задумался. Работа была ответственная, отказаться невозможно.

— Ничего, прорвемся, — шевельнул губами. — Бывало и хуже.

Вскоре подъехал довольный Левка на телеге, с мешком подсолнечного жмыха.

— Однополчанин помог, работает там механиком, подкормим Солдата, да и самим можно пожевать. А у тебя как дела?

— Предлагают работать в укоме. Через два дня выходить на службу.

— Вот это да, — присвистнул брат. — Станешь большим начальником.

— Ладно, давай заедем на базар, — влез на седелку Александр. — Он в Черикове как, еще имеется?

— Сегодня воскресенье, должен быть. Но, служивый! — дернул ременными вожжами. Буланый зацокал копытами.

Базар раскинулся на западной окраине, недалеко от ратуши.

На утоптанном пространстве стояли длинные навесы с прилавками, где торговали подержанными вещами, самоварами, мутным самогоном из-под полы, требухой и подозрительного вида пирожками.

С нескольких телег селяне продавали прошлогоднюю картошку, соленую, в бочонках капусту с огурцами, тетки предлагали сушеные грибы и сливы. Из живности имелись десяток ощипанных синюшных кур, теленок, меланхолично жевавший жвачку, и понурая кляча, которую расхваливал оборванный, с серьгой в ухе цыган. Среди покупателей с продавцами шныряли беспризорники, крича: «Дай хлеба, дядя!»

В одном месте безногий солдат играл на гармошке «Прощание славянки», в другом что-то хрипло пела шарманка.

— Да, небогато, — сказал Александр, когда они с братом потолкались по базару.

— А что ищешь? — пощупал тот у хмурого дядьки выделанную овчину.

— Хотел купить сестренкам козу.

— Ну, так бы и сказал, чудак. Айда за мной, видал я тут одного человека.

Прошли в дальний конец базара, где за одним из лотков сидел пожилой еврей в шляпе и с пейсами, торговавший рассыпными папиросами.

— Здорово, Абрам, — остановился рядом Левка.

— Наше вам, — солидно кивнул тот. — Чего шукаем?

— Да вот, хотели с братом купить козу, а тут их нету.

— Какие имеете дензнаки? Царские или керенки?

— У меня вот, — достал из кармана Александр серебряные часы на цепочке, снятые с убитого офицера.

— «Мозер», — взял тот в руку и почмокал губами, — цимусная^[47] вещь.

— Ну, так что? — спросил Левка.

— Давид! — из толпы выскочил лет семи мальчишка. — Беги к маме, доставь сюда самую лучшую козу из стада.

— Ага, — утер тот нос и замелькал пятками.

Вечером Олеся с Машей пили парное молоко.

На следующее утро, встав пораньше, братья запрягли Солдата, прихватили двуручную пилу с топором, мать сунула им узелок с едой, и телега загремела по улице. Спустившись к неширокой речке, переехали ее вброд и направились по песчаной дороге в сторону лесного бора.

Бор встретил полумраком, утренней прохладой и дробным стуком дятла где-то в глубине. Проехав с километр, Левка свернул с колеи на старую вырубку рядом с небольшим озерцом, остановил телегу, оба спрыгнули.

— Берем вон те три, — показал рукой на крайние сосны с рыжими стволами. — На зиму в самый раз хватит.

Выпрягши коня, оставили пастись на травянистом берегу, а сами, прихватив инструмент, направились к деревьям. До обеда спилили все три, обрубили сучья, раскряжевали на бревна, после чего искупались в озерце и перекусили.

— А работать, я смотрю, ты не разучился, хоть и командир, — сказал Левка, сворачивая козью ножку^[48].

— В Красной Армии командиры работают вместе с бойцами, не как в царской.

Перекурив, до вечера перевезли бревна в деревню, на следующий день распилили на козлах, перекололи и сложили в поленницу.

Примечания

39

Детскосельский — прежнее название Царскосельского вокзала в Петербурге.

40

Боты — сапоги (бел.)

41

Мазурики — разбойники.

42

Рогач — ухват.

43

Немовля — младенец (укр.)

44

Призьба — фундамент в сельском доме.

45

Берестянка — посуда из коры.

46

Уком — уездный комитет.

47

Цимус — товар высшего качества (евр.)

48

Козья ножка — самокрутка из махорки.