Вовка детдомовец

Валерий Лодвиков

Во времена «хрущевской оттепели» парни и девушки наивно верили в светлое будущее, в вечную любовь, в семейные ценности; трудились, не покладая рук, гордились тем, что создавали и не меняли своих убеждений. От этого поколения мало кто дожил до наших дней, но вот что важно: те годы лишений остались для них самыми счастливыми. И этот лозунг: «каждый строитель коммунизма – кузнец своего счастья», что и подтверждено всей их жизнью, которая является примером для передовой молодежи в наши дни.

© Валерий Лодвиков, 2021

ISBN 978-5-0055-0344-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Познакомиться с этим парнем мне довелось в нашей общаге по улице Куйбышева города Перми, дай бог памяти, в январе 1960 года.

После получки, в традициях того времени, гул в общаге напоминал пчелиный улей, или в вертепе на советский манер. Из динамиков и проигрывателей водопадом лилась народная музыка, в унисон со звоном гранёных стаканов и бутылок с «бормотухой». Кто — то сильно топал ногами, бился в стены, колотился о двери, кричал истошно как на пожаре, и всё это с трудом сдерживалось тесными помещениями, или написанным законом: не выноси сора из избы, а иначе вызовут дружинников или милицию. Но чаще всего утихомиривали разгорячённых парней своими силами. Я как раз этим вечером дежурил по общаге. Комсомольскому активу положено быть на страже нравственности и днём и ночью, это и меня касалось. Вдруг подбегают ко мне две испуганные девчушки, жившие на втором этаже. Из их путаных слов стало понятно, что Вова опять разбушевался. Раннее видел его, но близко не общался; здоровенный парень, троим как я — не сладить. Однако обязанности дежурного нужно выполнять.

На втором этаже в одной из мужских комнат я застал интересную картину в стиле Тараса Бульбы: на Вовке пиявками висели девки, но свободными руками он как котят разбрасывал наседавший парней, успевая бить табуреткой по головам самых надоедливых. Кое — как успокоив ребят, с иронией обратился к нашему Илье Муромцу:

— О чём сыр — бор, Вова, не иначе всю мебель решил покорёжить?

Парень, скосив бычий глаз на меня, ответил с самодовольством:

— Мебель пока цела, а вот их «тыквы» точно потрескались, вон какие у меня кулаки, вроде кувалдочек.

— Ты, Вова, можешь большой урон нанести родному строй — тресту.

— Это какой, поясни?

— А ну бюллетень завтра возьмут покалеченные, попутно заяву в милицию кинут и тебя заметут, прогулы в табеле появятся, бригада план не выполнит…

— Да, огорошил ты меня.

— Вот и думой своей «тыквой» а ля Котовского.

Ростом он был на полголовы выше меня, но коренастый, мощный телом и весом в центнер, точь-в-точь сельский бык — производитель. Мы прошли в его комнату, сели на кровать, где он долго и путано объяснял почему он решил проучить этих «педиков» и губошлёпов.

— Вовка, кулак в спорах — далеко не аргумент, к примеру, мой в два раза меньше, но я действую иначе.

— Авторитетом што — ли?

— Немного им, но главное — понять смысл ссоры и окончить её миром.

— Ага, понял, нужно окатить водой дерущихся котов.

— Если проще, то вовремя загасить искры вражды, не сделаешь — жди беды.

— По — твоему выходит, что я должен подставить вторую щеку как у верующих?

— Понятно, твоё правило — бей первым, и где же ты этому научился?

— В детдоме.

— Вот как! Ну — ка расскажи, а я послушаю.

Но Вовка сразу помрачнел лицом, широкие плечи обвисли, по сильному телу прошли судороги — это был признак запретной темы и я не стал «лезть под кожу».

Чуть позже в общении я старался коснуться разных сторон его жизни, пытаясь найти тот стержень, на котором он держался при выборе своего пути. Парень мне всё больше нравился, мы оказались родственными душами с одним отличием: я скрывал свои мысли и сдерживал эмоции, а у него всё выплёскивалось наружу. Довольно интересный человек; сосуд, наполненными дикими страстями и талантами; самородок земли русской, ходячая энциклопедия старины глубокой.

Результаты не заставили себя ждать: как — то приняв на свою могучую грудь два стакана водки, Вовка звучно стал кричать на всю общагу:

— Валерка теперь мой лучший друг, названный брат и кто полезет на него — будет иметь дело со мной!

Мне это льстило — дружба стоила того, но и хлопот я приобрёл надолго. Сам не заметил, как сделался для Вовки вроде комиссара Фурманова при народном герое Чапаеве. И как только он в подпитии собирался разбить «тыквы» очередным «педикам», я тут же советовал решить этот спор по — иному, без мордобоя, а лучше не обращать внимания на шавок, лающих на быка. Презрение к ним — вот лучшее оружие. Но мои советы не всегда достигали цели. В образе врагов у него были все, кто не укладывался в его мировоззрение, где обострённое чувство справедливости и было тем поводырем, без чего не мог жить парень 18 лет. В комсомоле он не был, книг мало читал, но кино любил и всякие там вечера по народному творчеству. Почти все строители были родом из села и эти милые частушки про наш рабочий быт проходили на ура. Вовка тут был заводилой, как рыба в камской воде. Однажды на спор спел 250 частушек и ни разу не повторился, и это не считая матерных, таких он мог выдать столько же, да девки не дали ходу, блюдя скромность. Отлично играл на гармошке, балалайке, ложках, даже на зубах, плясал с присвистом, с притопом и с прихлопом или цыганочку с выходом или яблочко — любой танец ему был под силу, точнее под ногу, одно слово — первый парень в нашей общаге.

Как мужик, по слухам, он очень был силён и нарасхват, но все его «чувихи» были из разряда гулящих, прошедших огонь, воду и медные трубы.

— Вовка, — иногда вразумлял его по — отечески, — ты вон какой видный, а валандаешься с этими «вешалками», от которых вонь и болезни, неужто чистых и юных не хватает?

— Не могу, — отвечал он искренне, — в детдоме всякой дряни насмотрелся, ни во что чистое уже не верю, да и зачем мне заноза в сердце перед армией.

— Неужто ни разу не влюблялся до безумия, как со мной однажды случилось?

— Было дело, да потом она к моему другу переметнулась.

— Просто беседу провёл или лицо ему попортил?

— Ещё чего, для друга этого добра не жалко, вон их сколько «пасётся», вроде тёлок на лугу.

И это не пустые слова, как только ему надоедала очередная «чувиха», в первую очередь предлагал её мне, но я тактично отказывался из — за различия во вкусах. Питался он кое — как и я его иногда подкармливал, особенно после гульбы. Конечно, просаживать за два дня аванс или получку могли только спившиеся, а большая часть мужского населения общаги всё же заботились о пропитании, иначе ноги не будешь таскать. Да и на советские зарплаты много не разгуляешься, иначе «зубы на полку», как говорила моя мать. Бывало, какая — нибудь сердобольная девка угостит его жареным — пареным, памятуя о материнском наказе искать прямой путь к сердцу мужика только через его голодный желудок.

— Ты уж сам чего надо возьми, — просил Вова, протягивая в огромной пятерне несколько рублей, уцелевших от прежнего хмельного застолья.

— Вид у тебя неважный, — говорил я тоном старшего брата, — надо чаще бывать в гастрономе и пить фруктовые соки.

Решение было твёрдым: каждый день дегустация соков, благо гастроном был в пяти минутах ходьбы от нашей общаги. Но и там Вовка среди рабочей толпы отыскивал откормленную харю и, как только советский интеллигент отходил от прилавка с полной сумкой дорогих деликатесов, вроде черной икры и балыка, как Вовка тут же подходил к нему вплотную и вполголоса ядовито бросал в лицо:

— Простых людей обираешь, гнида, ишь какой мамон отъел!

Мужик бледнел и опускал голову, быстро шёл к выходу, неся вину на покатых плечах.

— Ну зачем так огульно, а вдруг это порядочный человек, — стыдил я друга.

— Нет, я их нутром чую, другой бы огрызнулся, а этот сразу слинял.

Хотя были о осечки, когда здоровый и наглый попадался, то выходили на улицу. Вовка, не дожидаясь отпора, одним ударом кулака сбивал мужика с ног или поддевал на свой калган; не было случая, чтобы народного мстителя избивали.

— И откуда у тебя столько ненависти к сытым? — спрашивал я, хотя в душе поддерживал его.

— Всё оттуда — из детдома: наше начальство со склада мешками тащило, а мы с голоду пухли, — с неохотой отвечал он.

— Но ведь мир не переделаешь, всегда были и будут такие как мы и вот те с отвисшими животами.

— Однако, не дурак же я, все понимаю, но как вижу таких — трясет от несправедливости.

— Тогда учись, новые профессии осваивай, глядишь, на ноги встанешь, свой дом заимеешь и крепкую семью, а детство и у меня было голодным, как раз выпало на военные годы.

— Эх, голова у меня не такая светлая, дурь всякая лезет, да и не знаю, как дальше жить.

— Ты нуждаешься в дружеском совете?

— Да, про тот главный путь, о чем все говорят.

— Давать советы, Вова, неблагодарное дело; ведь у каждого свой мир, своя мера добра и зла, черты характера и прочее…

— Ты же определился, вот и поделись опытом.

— Я, Вова, убежал из дома в неполных 17 лет из-за издевательств отчима и равнодушия матери; ну и нахлебался здесь в Перми обретенной свободы; голодал, мерз, однако, не жалею и не плачу, я понял: человек — вершитель своей судьбы, кузнец своего счастья; добьёшься всего — будешь уважать себя, вот как раз в этом и есть вся сила мужика.

— Очень похоже на мои думки, только словами выразить не могу, все детдомовское так и прет из меня.

— Не переживай, мы все вылезли из советской подворотни; маршировали строем в красных галстуках под барабан, одежка плохонькая, еда абы как не умереть, поэтому и знаем почем фунт лиха, цена слова и дела — копейка.

— Я не лезу в политику, мне плевать на тех, кто «наверху», как и им на нас работяг.

— И все же мы вынуждены идти по их рельсам в то непонятное светлое будущее.

— И куда же, Валера, мы придем?

— На запасной путь, как два бронепоезда.

— Точнее, как два придурка.

— Да, Вова, если не позаботимся о себе.

— В материальном смысле?

— Это не главное в жизни, я, например, последнее отдам для близкого человека.

— Согласен, копить деньгу — не видеть света.

— Вова, всему есть предел: пусто в кармане — ноет желудок, упадок сил, одежка невзрачная, глаза как у нищего — девки таких не любят; и вот если карман оттопыривается, харя кирпича просит, то головная боль появляется от мысли, а куда же это все потратить. Тут и зазнайство, тут и страх от воровства; толпа баб крутится погулять задарма…

— Деньги — большое зло, они гробят человека.

— Да, Вова, к тому же отнимают разум, по себе знаю.

Рассказываю ему про покос в 1958 году, большую зарплату, новый костюм и часы, последующий голод, тонкое пальтишко и обувь «прощай молодость».

— А сейчас как бы ты распорядился этими деньжищами, — с хитрецой спрашивает он.

— О-о, сейчас бы я поступил практичнее и по — взрослому; точно бы купил другу шапку, еда до отвала в столовке, сладости в карманах, кино, качели в парке, встречи с девушками, цветы…

Мы обнялись как братья; вместе жили и работали в стройтресте.

Даже в сильные морозы мы с ним ходили по улицам Перми без шапок. Мою голову кудрявая шевелюра обогревала, а его с пушком волос походила на медный котел — аж оторопь брала. Он и варежек не признавал; на ногах «окорята» на рыбьем меху, кургузное демисезонное пальтишко, могучая грудь нараспашку; этакий рубаха — парень, русский симовол. В отличие от меня, он никогда не простужался, даже не кашлял, ну если только от крепких папирос. Правда, глаза у него постоянно слезились. Для хохмы набрав воздуха в рот, пыжился до красноты и что — то с писком начинало выходить с боку глазного яблока, будто там дырка была. Я просил не издеваться над собой, но этот цирковой номер ребятам нравился. Но и это не предел: он мог шевелить ушами, доставал языком до носа и много чего удивительно демонстрировал…

В начале 1960 года по улицам Перми уже фланировали «стиляги». Я втайне завидовал им, ведь простая советская одежда мешком висела на наших скелетах и душевно отторгалась. Вообще — то, одежда, в наше время — упаковка, по Маяковскому — «раковина», по Чехову — «человек в футляре» всегда отображает суть мужчины или женщины. Если кто — то постоянно ходит в ватной телогрейке, шапке — ушанке мышиного цвета и кирзовых сапогах, то 100% побывал в местах отдаленных, по уголовке или как политический: подтверждением тому — моя мать и отчим. После смерти Сталина таких много выпустили из лагерей и у нас на стройке они составляли 20% работающих от общего числа, а в общагах проживало и того больше. Молодежь с ними редко общалась, поэтому влияние было небольшое. Деревенские выделялись среди горожан отсутствием вкуса, неловкостью и грубым языком, то есть простонародьем. Парни адаптировались с трудом и оставались деревенщиной до зрелого возраста, а вот девушки были восприимчивей к радостям жизни, так как ради обольщения городского принца можно пойти на что угодно. Я с ними общался часто, следя за переменами, и даже способствовал превращению очередной Золушки в принцессу; они обрезали длинные косы и коротко стриглись, одевали модные платьица, и конечно удачно выходили замуж.

С появлением телевидения, после фестиваля молодежи в Москве летом 1957 года, в Пермь проникли стильные образцы молодежной моды и городское население стало ходить в светлом, применяя различные оттенки. Ходило мнение среди молодежи, что красный цвет — это для дураков, ярко — зеленый похож на детскую неожиданность, черный — в гроб кладут, абсолютно белый — смерть с косой, ярко желтый — психушка, фиолетовый — школяр, оранжевый — плакатный подсолнух, или связь с Хрущевской кукурузой. Неудачно подобранный цвет в одежде тут же высмеивался и отторгался молодыми людьми.

Брюки обычно шили в ателье или продавали в магазине под матросские клеши. Мой первый костюм, сшитый в ателье, представлял пиджак со складками и многочисленными карманами, а брюки пришлось потом зауживать, так как мастер сделал их внизу шириной до 30 см, что при моем росте это выглядело смешно.

Советская промышленность выпускала обувь в своём традиционном тюремном стиле. Кирзовые сапоги, ботинки из толстой черной кожи со стальными подковками, «прощай молодость» тоже черного цвета и простые валенки «а ля антрацит». Туфли у девушек тоже черного цвета, лишь летом сандали из белой парусины. От этого однообразия и беспросветной темноты угасали все желания. Слово «окорята», видимо от корочек, появилось в Перми в 1960 году, то есть к моим 19, «шик» по молодежному сленгу, мечта многих парней, но в свободной продаже их тоже не было. Я ужасно переживал на этот предмет моей зависти. Ох, как бы я смотрелся в стильной обертке да с улыбающейся физиономией! Девки вереницей крылами машут, парни от зависти волосы рвут…

Тайный штаб в нашей общаге по замене советского «мурла» на западный образовался сам собой, человек из семи со сходными понятиями о добре и зле; спаянный в драках и споенный пивом, бормотухой, водкой, самогоном, денатуратом, шарлаком на спирту, наконец, опохмеленным тройным одеколоном для обтирания покойников. Я, конечно, и половины из этого ассортимента не пробовал, но ребята хвалили одеколон за большое содержание спирта, как нынешние алкаши хвалят настойку боярышника или «Трою» для очистки оконных стекол.

Конец ознакомительного фрагмента.