Смутные годы

Валерий Туринов, 2022

1609 год. Московское государство становится ареной борьбы за власть. Даже тот, кто не властолюбив и честно служит родине, может пострадать от этой борьбы, а властолюбцы могут и подавно. Они ведь только и думают, как подставить друг другу подножку. Шведский король Карл отправляет наёмников в помощь русским, опасаясь, что дела польского короля Сигизмунда в войне за московский трон пойдут слишком хорошо. Царь Василий Шуйский боится своих младших родственников, могущих отнять у него власть. Самозванец Матюшка, притворяющийся царевичем Димитрием, подозревает своего верного «боярина», атамана Заруцкого, в измене. Таковы реалии Смутного времени, отражённые в историческом романе Валерия Туринова. Книга является продолжением романа «Вторжение в Московию», ранее опубликованного в этой же серии.

Глава 2

Троице-Сергиев монастырь

Вот так Валуев получил своё очередное задание: идти походом на Троицу. И уже в ночь с четвёртого на пятое января 1610 года его отряд конных воинов скрытно шёл по Ярославской дороге. Стояла тёмная метельная ночь. Непогода и долгий переход вымотали людей. И Валуев, подумав, не сделать ли привал, крикнул сотнику, чтобы нашёл проводника:

— Яков, Тухачевский, слетай и приведи его!

Сотник стегнул коня, скрылся в темноте, через минуту вынырнул из снежной круговерти. За ним появился мужик средних лет с густой бородкой клинышком, светловолосый и голубоглазый: со всеми признаками, что его предки происходили откуда-то из скандинавских или польско-литовских земель.

«А ведь на полячка похож, — мелькнуло у Валуева, подметившего это ещё днём. — Как пить дать — полячок!»

— Что надо, воевода? — грубо спросил проводник.

— Далеко ещё?

— Не-е! Сейчас Сватково будет, а там уж вёрст десять останется. На разъезды бы только не наскочить. Тогда поляк всполошится и уже не пройти… Ты, воевода, не сомневайся, но только накажи ратным: не вольничать, мирно, тишком идти.

Валуев успокоился, заметив, как проводник говорит о поляках. Но тут же он недовольно фыркнул, не стерпел, что тот учит его, воеводу, как ему поступать, что делать на походе. И вообще, говорит развязно, смело. Он раздражённо прервал его и отослал опять в голову отряда.

На подступах к монастырю по цепочке полетела приглушённая команда: «Не отставать… Тихо…»

Всадники сбавили шаг и медленно двинулись вслед за разъездом. Миновали Нагорный пруд. Впереди тёмной громадой замаячили высокие каменные стены.

Конники подошли вплотную к Красной башне и остановились. И тотчас же со стены раздался тревожный окрик: «Стой! Кто идёт?!»

— Свои! — зычно крикнул Валуев, подъехав с проводником к воротам башни. — Зови Жеребцова! Да поживей! Пришёл Валуев — передай!

— Григорий, ты, что ли?! — вскоре послышался голос со стены.

— Да — я! Не делом встречаешь, Давыд!

— Сейчас откроют!.. Подожди!

Вверх поползла решетка, заскрипели дубовые ворота, и Жеребцов вышел к Валуеву. Он пожал его жёсткую ладонь и обнял его:

— Ну, наконец-то! Мы заждались! С кем пришёл-то?

— Потом, Давыд, потом! Дай за стены войти! Люди пристали!

Жеребцов заторопился: «Да, да, заходи!» — пропуская в ворота конников Валуева.

И сотни одна за другой скрылись в обители.

— Раз ты здесь, тебе бы надо знать, — начал Жеребцов, заходя с Валуевым в крепость. — Непорядок у нас — в разномыслии живём. Долгоруков не ладит с Голохвастовым. Архимандрит — тот сам по себе, за обитель стоит! А мы за что? — недоумённо спросил он. — Так что, Григорий, надежда на тебя — принимай мою сторону!

— Не с руки, Давыд! Зачем встревать в вашу канительку? Я ведь сюда по скорому делу!

Окольничий приуныл: «А-а!..»

— Тут как с заразой-то? — спросил Валуев его, оглядывая пустынный монастырский двор, занесённый снегом, с редкими утоптанными узенькими тропинками.

— Утихла. Тут иная беда. Есть такие — перекидываются. У Сапеги донцы переманивают. Живём осторожно… Планы шибко не выговаривай, а то как бы литва на прознала их наперёд игумена! Ха-ха-ха! — громко рассмеялся Жеребцов над своей же шуткой.

Они подошли к длинной келейной, подле которой уже бегали сотники, размещая на постой воинов.

Из дверей игуменской вышел архимандрит Иоасаф, а за ним князь Григорий Долгоруков.

Валуев подошёл к настоятелю, поздоровался, склонив голову, поцеловал у него руку.

— Да хранит тебя Господь, Григорий Леонтьевич! — перекрестил его архимандрит. — Слава тебе, Господи, услышал ты наши молитвы! — И он, с надеждой в голосе, спросил его:

— Когда же придёт наш избавитель, Михайло Васильевич?

— Скоро, отче, скоро! — ответил Валуев и обратился к Долгорукову. — Дело у меня к тебе, Григорий Борисович! Пока устрой, отдохнуть бы немного. Потом совет: наказ есть от Михайло Васильевича!..

Малая трапезная, холодная, пустая, стол голый, длинный, деревянный, скоблили его когда-то тщательно, сейчас же был засаленным и грязным, а пол заплёван. Бревенчатые стены, обшитые досками, растрескались и пожелтели: до них добралась, иссушила старость… Здесь-то и собрались на совет все начальные люди монастырского войска. Пришёл осадный голова Сила Марин, родом из Тулы, осмотрительный и смекалистый, как и его земляк, сотник-алексинец Иван Ходырев, которых в обители всегда видели вместе. Кучкой держались сотники-переславцы Борис Зубов и братья Редриковы. Владимирский сотник Иван Болоховский захватил с собой пятидесятников. Пожаловал Алексей Голохвастов, за ним пришёл архимандрит и ключарь Гурий Шишкин. Давыда Жеребцова сопровождали боярские дети. Последним явился Долгоруков. Он прошёл вперёд и сел во главе трапезного стола, за которым уже расселись кучками собравшиеся. Кивнув головой в сторону Валуева, он сообщил, что тот пришёл от Скопина и доведёт до них его слово.

Валуев поднялся с лавки, в тусклом свете жирника увидел усталые измождённые лица: все глядели на него и чего-то ждали особенного… А что он мог сказать им, кроме того что было в наказе большого воеводы? Утешить, что скоро снимут осаду?

— Товарищи, князь Михайло Васильевич собрал большое войско под Слободой. Пробился к нему на соединение и Фёдор Шереметев с понизовыми. Много иноземцев, шведов, все воины умелые… Но выступать под Троицу пока не будем!

— Доколь же стоять тут ворогу-то — под нашей святыней?! — гневно вырвалось у Иоасафа, и он нервно сжал в кулачки пальцы, озябшие от холода.

— Погоним, отче, ой как погоним! — ответил Валуев. — Только дай договорить… Михайло Васильевич послал меня с наказом — испытать силу Сапеги!

— Что пытать-то? — хмуро забурчал Голохвастов. — Пытано, сколько раз уже!

Он заёрзал на лавке, настороженно глянул на Валуева, стараясь угадать, к кому пристанет, если задержится в монастыре надолго, вот этот думный дворянин, крутой и сильный воевода, которого, как слышно, побаивается даже сам Скопин… Голохвастов был уже немолод. Ему перевалило давно за сорок.

— Вот и спытаем ещё! — неодобрительно покосился Валуев на него. — Велено пытать — будем пытать! И боем!.. А если тебе большой воевода не по нраву, то мне он указ!

— Григорий Леонтьевич дело говорит, — поддержал его Долгоруков.

Все осадчики хорошо понимали, что надо выступать немедленно, пока в стане гетмана не узнали, что к обители подошла помощь.

— Григорий Леонтьевич, иноки тоже пойдут на вылазку, — предложил архимандрит Валуеву, чтобы хоть этим внести от обители свою лепту в предстоящее дело и сгладить впечатление от явного нежелания Голохвастова рисковать своими поселянами.

— У тебя, отче, их уже и нет! — язвительно поддел Голохвастов его.

Иоасаф не ответил на этот выпад воеводы. Лишь посиневший от холода нос заострился у него, и скорбь глубокая искусно скрылась под маской смирения, скорбь от разлада в монастыре…

Долгоруков приказал оставить только наблюдателей на колокольне и у осадного, а всех остальных выводить за стены и распустил начальных людей. Сотники разошлись по своим отрядам. За ними ушёл Голохвастов, затем и Долгоруков. В трапезной с Валуевым задержались только его сотник Яков Тухачевский, Иоасаф и Жеребцов.

— Почто здесь лютый холод? — толкнул Валуев в бок Жеребцова, потирая друг о друга ладошки и чувствуя, что замерзает. — Ты на Мангазее воеводил, тебе это за обычай! — ухмыльнулся он над хмурой физиономией окольничего, недовольного его отказом пристать к нему.

— А где эта Мангазея-то? — спросил Яков.

— Не забегай вперёд — узнаешь! — посоветовал ему окольничий.

Тухачевский вопросительно глянул на него, в его глазах блеснул живой огонёк интереса. Он, молодой, по виду — не прожил ещё, пожалуй, и четверти века, служил городовым боярским сыном. Валуев, приметив как-то в разговоре, что он хорошо разбирается в войсковых делах, к тому же обучен грамоте, взял его в сотники к себе из смоленского ополчения: выклянчил из полка у того же Якова Барятинского. Одет он был скромно, как видно, жизнь достатком не баловала его. За ним, за Яковом Тухачевским, числилось поместьице под Смоленском, деревенька в четыре крестьянских двора.

«Юнец!» — мелькнуло у Жеребцова.

— У тебя Сибирь написана на роже! — ответил он. — Строптивый!.. Только туда не пожелаю никому попасть…

На массивном угловатом лице окольничего выступили красные пятна, но руки, крупные и узловатые, оставались спокойными, в них таилось много силы и добра… Он, тугодум и отчего-то честный, вернулся недавно с воеводства из Мангазеи, пушного края, откуда рекой текли меха в казну царя.

Иоасаф встал с лавки. Звонко щёлкнули его коленки. И он невольно присел, лицо исказила боль и отразилась в его страдающих глазах. Его мучил, грыз кости ревматизм.

— Пошли как-то на вылазку, по дрова, так казаки атамана Чики всех побили! — с возмущением пробасил Жеребцов.

— Вот…! — выругался Валуев. — На кол сажать надо гадов!

— Вешаем, если попадают, — лаконично промолвил Жеребцов.

— Не все предали землю и веру, — тихо заметил архимандрит.

— Да, да! — поддакнул Жеребцов и рассказал, как летом Сапега повёл под стены подкоп, а куда — было неизвестно. И в обители чуть не сошли с ума от страха. Но из табора Чики выбежал казак и донёс, что, мол, под юго-западную, наугольную, ведут. И тут же навстречу им под землёй пошла команда монастырских, дошлых в горнокопном деле. Затем они сделали вылазку: взорвали подкоп, да наспех — десяток троицких мужиков насмерть задавило…

Иоасаф вернулся в свою келью, куда следом за ним пришёл ключарь Шишкин.

— Отец Гурий, сходил бы ты к сторожам, — попросил он ключаря. — Глянул, как там, всё ли тихо в станах у поляка.

— Отче, пошли молодого инока. Стар я. А это же такая верхотура! Аж в самый барабан лезть надо!.. А может, отсюда кликнуть? Услышат, если не спят.

— Кого же я пошлю-то?! — воззрился архимандрит на Шишкина, раздосадованный внутренне на него.

Он догадывался, что донос на монастырского казначея Девочкина и Голохвастова был делом его рук. Из-за этого-то с тех пор воевода и смотрит косо на него, считает, что и он тому виной. А ключарь умён, хитёр, уличить нечем.

«И как мог Девочкин стакнуться с поляками? — много раз задавал Иоасаф сам себе этот вопрос. — Такого человека замучили на пытках, не за потех…»

— Иноков-то осталось осьмеро, — печально произнёс он. — И те пойдут за стены. Пускай немного отдохнут. Может, это последний их денёк!

— Тогда из служилых или поселян, — не унимался Шишкин.

— Какие служилые! — поразился Иоасаф. — Там, в темноте-то, бывалый шишаков набьёт, прежде чем взлезет!.. Сходи, Гурий, сходи, надо это, для дела, для Троицы!

Скользя бесшумно, бестелесно по узкой келье, он остановился у ветхого киота и машинально подвигал его дверцу. И петли заскрипели, певуче и приятно. А он замолчал, прислушался… Их напев, неповторимый, странный, как слог молитвы, смысл её глубокий, лечил и успокаивал его… Он мягко улыбнулся, с любовью ласково на ключаря взглянул.

От его взгляда Шишкин смешался и торопливо вышел от него. Он знал, что архимандрит упрям и не отступится, когда речь идёт о благе обители. Вернулся он не скоро. С трудом отдышался от непривычного подъёма на колокольню церкви Пресвятого Сошествия Духа, высоко взметнувшуюся над всеми монастырскими постройками, и вошёл в келью к архимандриту.

Иоасаф молился, стоя на коленях подле киота.

— Тихо у поляка, отче, тихо, ни огонька, — сообщил ключарь. — Спят, должно быть.

Иоасаф сухо поблагодарил его и тяжело поднялся с колен: «Теперь пора и к воеводам…»

Перед рассветом на монастырский двор полезли люди из келий, палат, амбаров и щелей. Забегали стрельцы и поселяне, петляя, как зайцы на свежевыпавшем снегу. Они сбивались в сотни, строились и собирались у соборной церкви. В огромной людской массе совсем исчезли иноки архимандрита, как бусинки, упавшие в песке. В чёрных рясах, с длинными волосами, которые упрямо лезли из-под скуфеек на белый свет, чуть сутулые, с костлявыми плечами, они, взяв в руки сулицы, смиренно встали со всеми вместе в ряд.

Над площадью клубился пар, носился приглушённый говор, и тут же вздохи, стук копыт, и бряцало оружие. Топтались пешие на месте, а всадники ругались сонно, вяло горяча коней…

— Тише, братцы! Глянь — идут!

Из собора вышел архимандрит, за ним князь Роща-Долгоруков, Валуев, Голохвастов и Жеребцов с сотниками. Долгоруков остановился на паперти, рядом с Иоасафом, и поднял руку.

— Товарищи, братья мои! — крикнул он воинам. — Скоро, очень скоро сюда придёт большим полком Скопин-Шуйский! И Сапега побежит! Сочтены его дни под стенами! Нам же повелел князь Михайло испытать его силу! Покажем, что умеем драться, защищать свои дома, жён и малых! Сейчас, на вылазке — всем гарнизоном!..

Он отступил в сторону, давая место Иоасафу.

— Сыны мои! — дрожащим голосом заговорил архимандрит. — Мы чаяли милосердного, в Троице славимого Бога нашего милости и оборонялись от польских и литовских людей. И не оскорбил латынянин своей ногой нашей святыни. Кельи и палаты обители запустели, ибо прошёл злой мор за грехи наши перед Богом: за то, что каждый стал думать токмо о своей выгоде в ущерб вере и государю. Из-за этого литва и поляк в тесноту велию ввергоша обитель святого Сергия! И Господь Бог, и прах дедов наших повелели отомстить за это надругание над отечеством и верой. Сыны мои! Во имя веры православной, греческой, истинной, на которую покушается латынянин, творящий беды многие на Русии! Во имя Отца и Сына и Святага Духа благословляю вас, православные, на битву с ворогом!.. С Богом, сыны мои!.. — захлебнулся он в крике и поперхнулся.

Но тут ключарь подал ему всесильный аметистов крест, и он, собравшись с духом, благословил сначала князя, воевод, затем перекрестил и воинов.

На площади захрустел снег, забряцало оружие, отряды двинулись к крепостным воротам.

В морозном воздухе вдруг глухо ударил набатный колокол, вверх поползли тяжёлые решетки — скрип дуба не смутил уже никого.

Валуев вышел с конными стрельцами за ворота, построил сотни, и они покатились волнами, обогнули Мишутин овраг и вскоре выметнулись на Княжье поле. Тут они смяли польские заставы и, преследуя, погнали их в стан Сапеги.

А там уже тревожно пели трубы, поднимали на коней гусар.

По шуму со стороны монастыря Сапега понял, что это не простая вылазка, и вывел против русских все свои полки. И полуторатысячное войско ратников из крепости столкнулось с пятью тысячами гусар. Из станов выступило столь же пятигорцев^[2], пахоликов^[3], и челядь пошла тоже в бой. Их поддержали казаки донского атамана Чики.

И под стылым небом, на полях вокруг монастыря, в тот день, как раз в сочельник, сошлись полки в неравной схватке. И жарко там пришлось стрельцам Давыда Жеребцова на Волкуше: они дрались, стояли, не выдержали и отступили… А у Келарева пруда в строю, все пешие, возились с пахоликами поселяне и стрельцы, а среди них последние монахи.

А на Клементьевском поле Валуев натолкнулся на ряды гусар, которые тут выскочили наперехват ему. И сшиблись конные, пошли рубиться накоротке, саблями, и тяжело сопя. На снег, на поле, падали гусары, кони и стрельцы.

Валуев опрокинул там гусар и прошёл к Красной горе. Туда он вышел неожиданным наскоком с тыла. И в тот же момент туда же подоспели и осадчики. Они вырубили у пушек прислугу и захватили всю полковую батарею Сапеги. Вместе с ней захватили и осадную, чудовищных размеров пушку с разбитой затравкой и развороченным жерлом, разинувшую болезненно свой зев пороховой.

— Трещора! Наших затинщиков дело!

— Достали мастерски!

— Эй, мужики, матерь вас за…! — закричал Марин на поселян. — Глянь, литва прет!

На батарею плотными рядами бежали с копьями наперевес пахолики, а за ними челядинцы и донские казаки…

К полудню защитники обители стали изнемогать под давлением намного превосходящего их по силам противника. И осадный колокол тревожно загудел, зазывая обратно воинов за стены. И те поспешно отошли к монастырю.

— Григорий Леонтьевич, что с этими делать? — спросил Тухачевский воеводу, загоняя на крепостной двор пленных.

Валуев, дико уставший за последние бессонные сутки, равнодушно отмахнулся от него и приказал вырубить их.

— Ты что — выруби?! — вскинулся Жеребцов. — Не дам!

— А чем кормить будешь?! — сам не осознавая почему, вдруг рассвирепел Валуев. — Самим ведь жрать нечего! Два месяца уже тут! Не изголодался?! А туда же — кормить эту сволоту!

— Да, меня эти месяцы чему-то научили! Ты же и дня не побыл, а уже командуешь всеми!

— Ну и хрен с тобой! Оставайся с ними! Хоть целуйся! А я ухожу!

Злоба, внезапно вспыхнув, быстро ушла из него. И он, оправдываясь, проворчал: «Вот эти, пахолики, в пень вырубили Дедилов. Не пощадили малых и жёнок…»

Мысль о том, что из монастыря надо уходить, пока Сапега не очухался и не перекрыл все пути, появилась у него во время сражения. Он своё дело сделал: бой дал полное представление о полках гетмана. Сапега оказался силён. Малым войском его не оттолкнуть от Троицы.

— Нам тяжело, но совесть мы не забыли, — тихо заговорил архимандрит, внимательно приглядываясь к нему, оказавшись невольным свидетелем этой перепалки воевод.

— Ты же сам, отче, вот только что призывал погибель на их голову! — вырвалось у Валуева; он не ожидал нападения с его стороны. — Ты что, ты что? — грубо насел он на него.

— На поле все они враги. А здесь, в обители, у Господа, лишь овцы, — продолжил Иоасаф, с сожалением видя, что Валуев не понимает этого. — Ты воевода добрый, да на расправу больно скор…

— Враги тогда лишь хороши, когда убитыми лежат они! — отрезал Валуев и, чтобы больше не слушать ни игумена, ни окольничего, повернулся и пошёл к келейной, еле волоча от усталости ноги.

Он поднялся на крыльцо и крикнул сотнику:

— Яков, поди сюда!

Тухачевский подбежал к нему.

— Ты пленных не трогай, — зашептал Валуев ему, уставившись на его бородавку на лице, под носом… «Её, кажется, не было у него!» — с недоумением мелькнуло у него. — Оставь им. А мы до ночи отдохнём и уйдём. Но об этом молчок! Не то найдётся свистун, перекинется к литве и заворует. Всё! Распусти людей по палатам!

Он открыл дверь в келейную и скрылся за ней.

— Эй, сотник! — окликнул Тухачевского осадный голова Сила Марин. — Помоги собрать вот этих! — показал он на пленных.

Подталкивая рогатинами пленных, еле тащившихся по глубокому снегу, поселяне и стрельцы загнали их на скотный двор.

Внутри просторного бревенчатого сарая было тепло и сухо, но стояла удушливая вонь, так и не выветрившаяся от подохшего монастырского скота.

«Помрут иные!» — подумал Яков, наблюдая, как Марин равнодушно захлопнул за пленными дверь сарая и задвинул на ней засов.

— Стоять тут! Потом сменят! — приказал Марин поселянам и по-мужицки хитровато, но выразительно подмигнул Тухачевскому: «Ну, пойдём, сотник, я угощу тебя!»

Яков отпустил стрельцов и пошёл вслед за ним к длинному братскому корпусу, в опустевших кельях которого обосновались поселяне и Жеребцов со своими воинами.

Около портомойной, отданной Иоасафом под женские кельи, они столкнулись на узкой тропинке с двумя монахинями. Пропуская их, Яков отступил в сторону и увяз по колено в снегу.

Первая, уже пожилая монахиня, важно прошествовала по тропинке, не глядя ни на кого. Молодая же, следовавшая за ней, взглянула на Якова, обдала его жаром больших красивых тёмных глаз, обрамлённых густыми, чёрными, дугой, бровями. Заметив у него под носом бородавку, она чего-то смутилась и быстро опустила голову. А он невольно вздрогнул и вскинул руку, словно защищался от её глаз…

Монахини прошли мимо них и направились к игуменской палате.

Яков выбрался на тропинку и стал тщательно отряхивать шапкой сапоги, не поднимая головы, боясь взглянуть на Марина, чтобы не выдать себя. Сердце же у него часто-часто колотилось, готовое вот-вот выскочить из груди. Оно держало его и в то же время толкало вдогонку вот за ней, за чёрной, тенью исчезающей фигурой…

Успокоившись, он распрямился.

— То ливонская королева, жена короля Магмуса, племянница Грозного, — положив руку ему на плечо, показал Марин на первую монахиню. — А другая — Бориски Годунова дочь, Ксения, в инокинях Ольга, — почему-то понизил он голос и зашептал, хотя около них никого не было. — Расстрига в монастырь упрятал. Говорят, Маришки испугался. Потешился — и схоронил… Как молода-то! — сочувственно вздохнул он…

У братского корпуса, куда Яков притащился вслед за Мариным, он обернулся ещё раз и, ошарашенный тем, что только что услышал, с тоской посмотрел в сторону игуменской. И в этот момент оттуда вышли всё те же две монахини и направились к сараю, где сидели пленные.

В ту ночь, в канун Крещения, отряд Валуева покинул Троицу и ушёл назад на Александровскую слободу. А Яков унёс с собой тоску по тем глазам, которые так поразили его.

Примечания

2

Пятигорцы — лёгкая кавалерия из черкесов, переселившихся в Великое княжество Литовское.

3

Пахолики — здесь: оруженосцы у гусар (рыцарей, товарищей), в отличие от лагерной челяди или простых служителей. Они также участвовали в сражениях.