Джвари

Валерия Алфеева, 1989

Читатель повести «Джвари», следуя по пути паломничества героини и ее сына по святым местам Грузии, открывает для себя глубину и радость православной веры. По-грузински «джвари» означает «крест», этот образ пронизывает текст и служит знаком тайны Божественного замысла о каждом человеке.

Посвящаю сыну

Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный,

и одежды не имам да вниду в онъ.

Просвети одеяние души моея, Светодавче,

и спаси мя.

Экзапостиларий Страстного Четверга

Сонм ангелов. Фреска. Пещерная церковь комплекса монастырей Давид Гареджи. Грузия, Кахетия. XIII в.

Благословляющий ангел. Пещерная церковь монастыря Вардзиа. Грузия, Джавахетия. XII в.

«Чертог Твой вижду»

Три ангела. Фрагмент фрески «Гостеприимство Авраама». Церковь Преображения (Зарзма) монастыря Шемокмеди. Грузия, Гурия. XIV в.

Отец Давид вел нас в монастырь.

Мы долго ехали на машине, а когда дорога кончилась, пошли через зеленый луг к лесу. За ним синели дальние горы. Июльское утро тихо наливалось солнечным светом и зноем.

Рыжебородый, в джинсах и клетчатой рубашке, с тяжелым рюкзаком, отец Давид неспешно шел по траве между мной и моим сыном и рассказывал, как сам был послушником в Джвари, впрочем, очень недолго.

— Жена спрашивает: «Ты что же, хочешь уйти в монастырь?» Я говорю: «Как не хотеть… Конечно, хочу». — «Можешь уходить, я тебя не держу». Я бросил жену и детей, стал послушником. Тогда и увидел, как «бесы выгоняют монахов в мир». По ночам просыпался от страха: казалось, что-то случилось и надо ехать домой, пока не поздно.

Вместе с игуменом мы и отправились на переговоры. Отец Михаил говорит Тамаре, моей жене: «Давид будет хорошим монахом. А как ты одна вырастишь троих детей? Может, ты сгоряча его отпустила?» У нас в Грузинской Церкви женатого человека могут принять в монастырь только если жена не против. Конечно, она отпустила меня сгоряча, от обиды. Да и я не должен был их оставлять: старшему сыну было только четыре года.

— Больше не хотите в монастырь?

— В монастырь я всегда хочу. Но придется подождать лет пятнадцать, пока дети вырастут, — смеется он.

С тех пор он впервые решился посетить Джвари — уже священником.

Дорога ведет через зеленый туннель из старых вязов.

Когда-то по ней шли арбы из монастыря и лежащих вокруг селений. Она давно заброшена и устлана отсыревшей прошлогодней листвой.

Потом кончается и эта дорога, дальше сухие тропинки разбредаются в перегретом лесу, поднимаются к перевалу.

Часа через полтора выходим на узкую седловину, переброшенную, как мост между двумя ущельями.

Справа ущелье раскрыто широко и тянется до горизонта. В глубине под нами черной точкой кружит коршун, обозначив высоту птичьего полета. Еще глубже сверкающей и будто неподвижной лентой вьется речка, разделяя лесистые склоны.

Слева ущелье узкое, сплошь заросшее. На противоположном его хребте стоят два тополя, похожие на заячьи уши, под ними поляна с одиноким хутором и стогами.

Отец Давид говорит, что хутор так и называют — Заячьи Уши. А вокруг далеко нет жилья и такие глухие леса, что очень просто уйти и не вернуться. Год назад ушел из монастыря пожилой реставратор и двадцать дней блуждал по горам, не встретив ни жилья, ни дороги, — нашли его через день после смерти. В другой раз дьякон, совсем молодой, шел в Джвари и сорвался с этой седловины.

Митя стоит на валуне над обрывом и смотрит вниз — тоненький мальчик с выгоревшими волосами под чистой небесной голубизной.

— Жалко… — говорит он, — даже священником не успел стать.

Отец Давид поднял голову.

— Ты думаешь, если священником стал, можно и умирать?

Он прислонился рюкзаком к стволу: рюкзак мы вместе набивали кругами свежего хлеба, сахаром, чаем, крупами, а еще пакетами мясного супа для монастырских собак.

Пока мы отдыхаем, он рассказывает, как двенадцать лет назад увидел Джвари впервые. Шли с другом весь день, заблудились, устали и уже не надеялись найти монастырь, когда вышли на седловину. Она показалась опасно узкой. Друг пошел один посмотреть, что за ней. Потом позвал.

— Был сентябрь… В ущельях уже темнело. А над монастырем солнце садится, и лес вокруг желтый, красный, зеленый. Ржавая крыша храма тоже показалась золотой на закате…

Когда он умолкает, лицо кажется закрытым, пока не озарится внимательным взглядом. А сейчас в глазах его как будто еще стоят отсветы того заката.

— Я попрошу о вас, Вероника… Но думаю, что это не поможет. Вы — исключение уже потому, что придете со мной. Игумен никому не разрешает приводить женщин. Он свою мать принимает только на двадцать минут.

Что это был бы за монастырь, если бы туда ходили матери, сестры, подруги?

Отец Давид шел впереди по крутому склону. Потом остановился, впервые за всю дорогу снял рюкзак и, глядя вниз, в просвет между деревьями, перекрестился.

Мы оказались на краю чаши, замкнувшей светлый горный простор. Над ним стояла прозрачная синева с летучими облачками. Горы нисходили к середине чаши зелеными склонами, уступами, желтыми обрывами. И там, в центральной точке видимого мира, над зеленью поляны стоял древний светлый храм с высоким барабаном и пирамидальным куполом. Храм завершал собой этот наполненный зноем, солнцем и тишиной простор, был его светящейся сердцевиной.

— Если крикнуть отсюда, там услышат… — И отец Давид приложил ладони ко рту. — Мамао^[1] Микаэл! Ма-мао Ми-ка-эл!

Отозвалось только дальнее эхо.

Тропинки вливались в узкие ложа давно пересохших ручьев. В пору таяния снегов они несутся здесь, оставляя в каменистой породе ступенчатые изломы. А теперь мы спускаемся по ним, хватаясь за обнаженные корневища, опираясь на оба берега сразу. У чистой речки, мелко разлившейся по дну ущелья, сделали последний привал и умылись. Оставался подъем на противоположный склон. Ворота были закрыты. Мы поднялись вдоль стены, вошли в калитку и оказались возле открытой террасы второго этажа старого дома. Оттуда по каменной лесенке спустились вниз.

Отец Давид опередил нас, и мы не видели первые мгновения встречи.

А когда мы вошли, трое мужчин в черных монашеских одеждах стояли, поднявшись из-за стола. Трапезная показалась полутемной после ярчайшего дня. Ближе всех ко мне стоял высокий худой монах в вязаном жилете и шапочке, похожей на лыжную и сдвинутой чуть набок. Он улыбался, близко посаженные глаза рассматривали меня с живым интересом.

Я молча поклонилась и подошла под благословение.

Он благословил, но не протянул для поцелуя руку, как обычно, а только слегка коснулся ладонью моей головы. И так же благословил сына.

Сели за стол. Игумен во главе его, отец Давид рядом. Напротив меня — монах с угольно-черными глазами и густой бородой, назвавшийся иеродиаконом Венедиктом. Только невысокий послушник, тоже черноглазый и чернобородый, в скуфье, в подряснике, подпоясанном ремнем, остался стоять.

Дощатый стол и две деревянные скамьи с потемневшими прямыми спинками занимали почти всю трапезную. Глиняное блюдо с крупно разломленным лавашем стояло посередине, между блюдами с помидорами, огурцами, зеленью. В открытой банке варенья гудела оса.

Отец Давид произнес несколько фраз по-грузински. Игумен чуть приподнял брови и склонил голову, глядя на меня так же открыто, доброжелательно, но и слегка насмешливо:

— Надо благодарить Бога и радоваться. С вами произошло чудо… Сколько сейчас людей имеют глаза — и не видят, имеют уши — и не слышат…

— Да, чудо… — отозвалась я. — Так мы и живем последний год — радуемся о Боге и благодарим.

— И сын разделяет… эти настроения?

— Разделяет… — серьезно и с некоторой поспешностью ответил сын.

Все засмеялись.

Послушник поставил перед нами кастрюлю и чистые миски.

— Суп остынет… — Отец Михаил поднялся. — Извините нас, у монахов не принято сидеть за столом с женщинами — трапеза тоже имеет мистический смысл. Пообедайте, потом мы еще поговорим.

Он остановился в дверях, касаясь притолоки ве́рхом шапки, помолчал, посмотрел внимательно на нас обоих, улыбнулся и вышел.

Отец Давид по-грузински прочел «Отче наш»:

— Мамао чвено… — первые слова, которые я запомнила на грузинском языке.

Я разлила суп — в зеленоватой водице плавали стручки фасоли, кусочки картошки и моркови.

— Это Арчил, послушник, суп варил, — пояснил отец Давид поощрительно, когда все вышли.

— Ничего, пища благословленная, — ответил Митя.

Зато очень вкусен был лаваш с зеленью, ломтиками помидоров и огурцов. Арчил открыл банку сгущенки. И после ухода отца Давида мы еще пили чай, утоляя долгую жажду и отдыхая от жары.

Свет падал через дверной проем и зарешеченное окно, выходящее в заросший травой монастырский двор. Мы огляделись. В углу застекленный шкафчик с продуктами, напротив двери — тумбочка и узкая койка. У стены сложены матрацы и одеяла, очевидно, приготовленные для будущих насельников монастыря. Три иконы над столом, литография с иконы Богоматери. Подсвечники на две свечи с оплывшим воском, большие глиняные кувшины. Все просто, строго и будто уже знакомо.

Вышли в тень под навесом террасы, опирающейся на столбы.

За чертой тени в высокой траве, как полупрозрачные светильники, нанизанные на стебель, горели желтые мальвы.

Джвари был огромен. Изломы крыши, сверкающей новым листовым железом, возносились над сосной, а купол плыл в облаках.

Изнутри храм сплошь в лесах. Под ними, в отделенной от алтаря части с жертвенником, Митя увидел фисгармонию. Открыл крышку, и сильные звуки отозвались под куполом.

— Фисгармония может стоять сто лет и не расстроиться… — Он сел спиной к жертвеннику и принялся импровизировать.

Я устроилась на досках рядом.

Полоса света падала через оконный проем, проявляя часть фрески.

Подошел Венедикт и молча опустился на корточки у стены рядом с фисгармонией. Так он и сидел неподвижно, расставив согнутые в коленях ноги, облокотившись на колени и сплетя пальцы. Выгоревшая вельветовая ряса, когда-то синяя или фиолетовая, давно потеряла цвет, из-под ворота торчали тесемки нижней рубахи. И сапоги задубели, потрескались, порыжели. Смотрел он слегка исподлобья, и темный взгляд был сосредоточен на чем-то, не относящемся к нам. Сильно лысеющая со лба голова, вмятина на переносице, как будто перебитой, черные, крупно вьющиеся волосы и мелко вьющаяся черная борода — в лице была характерность и выразительность, но выражение его не было мне понятно.

— А ты можешь сыграть, что будут петь на панихиде по мне? — спросил он вдруг.

— Нет…

— Ты еще в похоронах не понимаешь. Сколько тебе лет?

— Уже скоро будет шестнадцать.

Венедикт неопределенно покачал головой, как будто ожидал большего. Так они переговаривались в паузах, потом Митя увлекся — он мог играть часами. Некоторое время спустя я обернулась: игумен сидел на нижней перекладине лесов и слушал, подперев кулаком щеку, а отец Давид стоял рядом. И Митя заметил их.

— Ты играй, не отвлекайся, — сказал игумен. Но все, конечно, сразу отвлеклись.

Вместе стояли под лесами. Отец Михаил говорил, что храм построен еще при царице Тамаре, в двенадцатом веке. Некий царедворец, князь Орбелиани, участвовал в заговоре против нее. Заговор раскрыли, князя насильно постригли в монахи и выслали сюда. Он дал обеты не по своей воле, но считал, что перед Богом обязан их исполнить. Джвари он строил для себя, и это был один из самых богатых монастырей.

— А теперь, если хотите, я покажу вам его келью.

Венедикт принес ключи, открыл тяжелую дверь в пристройке. Отвалил настил из досок, как крышку люка. Под ним обнаружился спуск в подвал. Мы сошли по перекладинам и оказались почти в полной темноте. Игумен зажег три свечи, и в зыбком свете, отбрасывающем наши бесформенные тени, обозначился провал в стене.

— Наклоните головы и войдите. Не пугайтесь, там сложено то, что осталось от прежних монахов.

Дневной свет совсем не проникал в этот земляной мешок. Митя обвел свечой низкий потолок, дощатый барьер вдоль стены…

Несколько черепов лежало за барьером, под ними тускло белела груда костей.

— Скоро и мы будем так выглядеть… — мрачно пообещал Венедикт, должно быть, склонный к гробовому юмору.

— Надо почаще сюда заходить, чтобы не забываться. А мне лучше вообще остаться здесь.

— Это и есть княжеская келья? — уточнил Митя.

— Это монашеская келья… — ответил игумен. — Такие кельи и нужны монахам, чтобы спрятаться от мира… А ты, Димитрий, хотел бы здесь поселиться?

— Хотел бы… — нерешительно сказал Митя.

— Это плохо. Такой подвиг нам не по силам. — На лице игумена перемежались отсветы и тени. — Надо бы отслужить здесь панихиду…

Выбрались на свет, вернулись в храм. За лесами невозможно было рассмотреть росписи. Только круглолицая царица Тамара со сросшимися бровями, в короне, ктитор^[2] с макетом храма в руке и сын царицы занимали свободную стену. Странно было представить, что восемь веков назад здесь же стоял опальный князь. Как видел он это лицо царицы? С гневом? С молитвой о ненавидящих и обидевших нас? Или примиренно, с благодарностью за то, что через царскую немилость Бог проявил Свою высшую волю о нем, некогда гордом князе, расточавшем дни в заговорах, пирах и охотах?

Игумен рассказывает, что в краски подмешивали минералы и толченые драгоценные камни, поэтому фрески сохранились почти тысячу лет и не потеряли глубины цвета. Реставраторы только укрепляют росписи, чтобы не осыпались. Они работали прошлым летом и должны приехать дня через два-три.

Мы переглянулись с отцом Давидом. Когда мы собирались идти в Джвари, с реставраторами он связывал мой единственный шанс остаться в монастыре: среди них были две женщины. А одной больше, одной меньше — не все ли равно?

— Наверху, — отец Михаил указал под купол, — есть Страстной цикл: «Тайная Вечеря», «Распятие»… Позже вы поднимитесь туда. Реставраторы от росписей в восторге, хотя для них евангельские сюжеты потеряли связь с Богом. Из слов игумена лучше всего я услышала слово «позже»: неужели и правда у нас есть будущее здесь?

Мы заговорили о современном искусстве, о культуре, по словам отца Павла Флоренского, отпавшей от культа, а потому лишившейся корней. О живописи — иконописи, потерявшей Бога. О быте и семейном укладе, обо всем строе жизни, — формы которых иногда и сохранились, а сердцевина иссохла, как в орехе, когда скорлупа цела, а внутри прах…

Раньше в Страстную Пятницу люди шли с цветными фонариками: несли домой свечу из храма. От этой свечи зажигалась лампада в красном углу, от лампады — очаг; и освящался дом, очаг, пища, сваренная на очаге, освящались поля и плоды. И сам человек освящался через Причастие от небесного огня, сходящего на землю во время литургии, и каждое событие жизни благословлялось Богом — через крещение, венчание, отпевание умерших…

— Конечно, идиллии не было никогда, — говорил игумен. — Таинства не действуют магически. И освящается человек по вере — бывает даже, что причащается в осуждение… Но не было и такой пустыни, когда тысячи, сотни тысяч людей даже не знают, что такое Причастие.

Вот совершалось одно из чудес, которыми живет мир Божий: мы стояли на краю земли, в храме, укрытом в горах, — два грузинских монаха, священник-грузин и мы с сыном, только что вошедшие в их мир и всем строем судьбы иноприродные им. Но у всех нас, вместе с князем-монахом, построившим храм, была общая родина — наше небесное Отечество, и там нас уже соединили узы не менее прочные, чем узы родства.

— А теперь многие говорят, что верят в Бога, но не принимают Церковь. Чем вы это объясняете? — спрашивает Венедикт.

— Это просто невнятное ощущение, то есть нечто более высокое, чем мы сами, мир иной. Но что это за мир и что вмещает слово «Бог»? Даже примиряясь с существованием Бога, рационализм старается подменить Его безличным духом или идеей. Все это ни к чему не обязывает, а для многих и ничего не меняет. Для современного сознания гораздо труднее принять Христа как Бога, принять тайну Евхаристии, поверить, что в образе хлеба и вина мы причащаемся Его Плоти и Крови.

— Вы принимаете эту тайну? — спрашивает отец Михаил.

— Теперь я принимаю все таинства Церкви. Пять последних лет я и потратила на то, чтобы к ним приобщиться, — сначала разумом, потом сердцем, плотью и кровью. Вся жизнь стала таинством и откровением Тайны.

Игумен стоял, опираясь рукой на доску над моей головой:

— Вы говорите высокие вещи. А мы здесь люди простые. Мы знаем только, как надо жить, чтобы спастись.

— А я как раз этого и не знаю. Мы оба говорим о высоком, но вы — как власть имеющий, а я — как книжники. Ему понравилось, что я понимаю это сама.

Игумен и отец Давид ушли через двор и дальше по холму — там поднималась над деревьями крыша игуменской кельи. Давид оставался духовным сыном отца Михаила и хотел исповедоваться.

Решалась и наша участь.

Мы с Митей вышли погулять. Но вскоре вернулись, сели на выступе стены у раскрытых ворот.

Наконец они оба появились в воротах. Игумен постукивал прутом по голенищу сапога, едва прикрытого сверху старым подрясником, — наверно, в монастыре не нашлось подрясника, достаточно длинного для его роста.

— Ждете? — улыбался он.

— Ждем.

— А чего ждете? — поинтересовался он вежливо.

— Что вы разрешите нам остаться.

Он сел на каменный выступ рядом с Митей.

— И как это вы сюда добрались, странники? Вас там не ищут?

— Нас некому искать, вся семья здесь.

— Этого достаточно: Где двое или трое собраны во имя Мое…

–…там Я посреди них, — не удержался Митя.

Все улыбнулись.

Отец Давид тоже смотрел на игумена выжидательно. Очевидно, и он еще не знал, как все решится.

— Пора к вечерне готовиться… — Игумен поднялся. Постоял напротив нас в воротах, будто раздумывая.

И сказал просто:

— Ну что ж, оставайтесь…

— Слава Богу… — Я тоже невольно встала, засмеялась, а на глазах выступили слезы.

Примечания

1

Отец (груз.)

2

Строитель (груз.)