Ночная прогулка

Василий Васильевич Пряхин, 2022

Справится с бессонницей вполне возможно.Обрести смысл жизни после тридцати – почти невозможно.Так думал Виктор Шолохов, пребывающий в депрессии от одиночества, несчастной любви и страшных ошибках молодости, пока в его мир, во время ночной прогулки, не врывается шестилетняя Лиза, оставленная матерью…Содержит нецензурную брань.

Посвящается моим родителям, Василию и Светлане!

ЧАСТЬ I

Через открытое окно было слышно красивое пение соловья, стрекотание неугомонных сверчков, вторивших ему в такт, и вызывающие диссонанс природной музыке женские голоса бурно что–то обсуждающие.

Виктор держал в руке бокал красного вина. Облокотившись на подоконник, он сделал глубокий вдох, воздух был наполнен ароматом влаги после дождя.

Уже давно перевалило за полночь. Небо поманило взор Виктора — звезды, словно мириады сияющих ангелочков, трепетно оберегающих покой одних и дающих надежды другим, и луна, загадочная и холодная, обрамляющая серебренным светом уснувший мир.

В такие моменты, кажется, ничего не случиться и будущее, которое еще днем пугало своей непостоянностью, сейчас, в эту ночь, представлялось таким же безоблачным, как ночное небо. Темнота скрыла уродство, а бесконечность небес шептала о бессмертии.

Виктор, страдающий бессонницей, решил, что сейчас самое время прогуляться.

Выйдя на улицу, он неторопливо миновал дворик соседнего дома, потом юркнул через бетонную арку и оказался на безлюдной улице Российская. Он наслаждался покоем, уединением: ни машин, ни людей, ни шепота ветра.

Остановившись под фонарем, в свете которого кружила мошкара, он закурил.

Пребывая в нерешительности, он долго не мог решиться в каком направлении продолжить ему свой путь. Толи свернуть и пойти по узкой тропинке, которая приведет его к пруду, толи развернуться и идти домой, улечься в постель и дать мыслям взять верх над сном.

— Не сегодня, — вслух сказал Виктор и пошел в сторону пруда.

Сев на берегу пруда, подле одинокого тополя, Виктор снял шлепки и опустил ступни в песок, омываемый прохладной водой — по телу приятно забегали мурашки.

Плеск воды успокаивал, как и открывающийся взору вид. За прудом возвышались горы, на них затесались кирпичные и деревянные домики, блекло освещенные уличными фонарями, перекошенная церквушка, заброшенная каменоломня, густые хвойные леса с многовековой историей и совсем вдалеке поверженный во тьму горнолыжный комплекс.

Неожиданно для себя Виктор начал раздеваться, и скинув с себя всю лишнюю одежду с разбегу окунулся в холодные объятья пруда, поднимая ворох брызг и пугая мелкую рыбешку.

Закричал, а после — дико засмеялся.

От души. От счастья, такого мимолетного, кратковременного. Вот–вот еще пара мгновений и оно вновь растворится, оставив взамен печаль и уныние.

Ногу сковала судорога и Виктор, ковыляя, обрушился на берег и принялся растирать непослушные мышцы. Тело окаменело, сжалось от холода.

Когда спазмы отпустили, Виктор на скорую руку оделся и босиком побежал вдоль берега, рискуя повредить ногу осколком стекла.

И вдруг он услышал всхлипы ребенка.

Он прислушался.

Не показалось!

Всхлипы сменились плачем.

Виктор, не раздумывая, свернул с намеченного пути и спустился по крутому склону берега, где был построен хлипкий мостик, на краю которого, сгорбившись, сидела девочка в ситцевом платье. Ее ножки едва касались воды, а длинные волосы были распущены и закрывали личико.

Виктор, крадучись, шел к испуганному потерянному ребенку, чей плач резал острием по сердцу — больно, обнажая старые раны.

Не должны столь юные создания страдать, тем более глубокой ночью, в одиночестве, когда надо спать и видеть волшебные сны, зная, что мама рядом.

Не должны.

— Милая, могу я тебе помочь? — то ли говорил, то ли шептал Виктор.

От заданного вопроса девочка не вздрогнула, не испугалась, чего боялся Виктор. Перестав плакать, она повернула голову и посмотрела заплаканными глазами, большими и чарующими, на незнакомца и сказала:

— Спасибо. У меня все хорошо.

Виктора поразил такой смелый ответ. Девочке было лет пять шесть.

— Тогда почему ты плакала?

— Грустно. — И снова ее глаза засверкали. Она отвернулась и взглянула на луну. — Жду маму. Она сказала, что быстро. А ее все нет и нет.

— Куда она ушла?

— Не сказала.

— И давно ты здесь? Одна?

— Еще было светло, когда мама поспешила в город с большущей сумкой.

— Ох…

— Поначалу было весело. Я придумывала на ходу кучу игр и играла в них. Я так часто делаю, чтобы не скучать. Но потом я устала и стала ждать. И слезы как–то сами потекли. Нет, я обычно не плачу. И не хнычу, как другие избалованные девочки. Не люблю я. Не моё это — плакать. Понимаете?

— Понимаю.

— Но тут… слезы как–то сами по себе побежали из глаз.

— Так и правда бывает. Я вот сегодня, например, рассмеялся, когда искупался в пруду.

— Брр! Вы сумасшедший, раз купались в такой холодной воде! Я ни за какие денежки и монетки не согласилась бы купаться.

Виктор выдавил улыбку, уже ступая по мостику.

— Часто мама оставляет тебя?

— Её никогда нет дома. И пару раз она теряла меня в магазине и один раз — в парке. Но быстро находила и давала затрещину за то, что я непослушный ребенок. Правда, я плохо себя вела.

— Ты, наверное, замерзла?

— Немного.

— У меня есть очень теплая толстовка, хочешь укрыться?

— Спасибо. Мне нельзя говорить с чужими. А брать их вещи — вообще преступление.

— Давай познакомимся? — предложил Виктор.

— Хорошо, — согласилась девочка.

— Меня зовут — Виктор.

— Я — мама Лиза.

— Ты уже мама?

— Конечно, — гордо объявила девочка, и Виктор услышал ее милый невинный смех.

— Пожмем руки? — спросил Виктор, стоявший в метре от хрупкого создания.

Лиза быстро–быстро встала на дощатый пол — рост не больше метра — и протянула холодную руку, утонувшую в ладошке Виктора.

— А вы совсем не замерзли, да?

— Поэтому хочу отдать толстовку тебе, чтобы ты согрелась.

— Вы точно не замерзните?

— Точно.

Виктор снял толстовку и накинул на ее открытые плечи.

— Спасибо.

— Жаль, что у меня нет теплого одеяла.

— Жаль. Но ничего — и так хорошо, — Лиза задумалась. — Вы уйдете?

— Хотел посидеть с тобой, пока твоя мама не придет. Можно?

— Можно–можно.

Они уселись на мостик, и Лиза призналась:

— Я рада, что теперь не одна. А то, когда темно, я чуть–чуть боюсь чудище, что прячется вон в той высокой траве.

— Там живет чудище?

— Еще какое! Страшное и большое! — Лиза активно жестикулировала руками. — С огромными клыками. Оно любит лопать маленьких девочек. Но боится взрослых, вроде вас. Я ведь больше из–за чудовища плакала. Да. Я видела…

— Что ты видела?

— Как чудище прилетело с Луны на крыльях ночи!

— Зачем?

— Как зачем? Я думала, вы все–все знаете. Как маленький. — Она мило покачала головой. — Оно прилетает за детьми. Ну, которые не спят. И хвать — в дремучий лес! Да, да. Понятно теперь?

— Более чем.

— Но… сейчас я боюсь другого. А вдруг мама не вернется?

— Если вдруг она не вернется, отведу тебя домой.

— У меня нет дома.

— А где вы жили?

— В каком–то отеле. Уже не помню, как он назывался. Нас выгнали. Маме нечем было заплатить.

— Ты здесь родилась?

— Конечно, нет. Мы в этом забавном городе только три дня.

***

Анастасия позвонила в дверь. Два раза. Не услышав топот ног и звонких голосов своих сорванцов, она достала ключи из сумочки и открыла дверь.

В доме ее поджил ожидаемый беспорядок, словно прошел ураган: посуда на столе, капли краски на полу, там же брошенные игрушки младшего Арсения, которому вот–вот стукнет семь лет, на диване скрученная в комок одежда старшего Кирилла, заляпанное — всегда заляпанное, сколько не три! — стекло в ванной, на комоде — фантики от сосательных конфет.

Записку оставили — уже хорошо, подумала Анастасия и улыбнулась, когда дошла до того места, где было написано, что ее любят и вернутся не скоро, потому что сегодня деревенский чемпионат по футболу — самое важное событие для мальчишек.

Повседневные семейные заботы нисколько не тяготили Анастасию, наоборот придавали сил и отвлекали от мыслей о Викторе, который вот уже через час должен прийти с работы и в доме вновь повиснет тишина, гнетущая и эмоционально опустошающая. Анастасия не могла простить мужа, ведь он изменил, а потом как ни в чем не бывало признался ей, что оступился (однажды), поддался желанию и совершил непоправимую ошибку, переспав с коллегой по работе на новогоднем корпоративе. Вот так. Изменил, а теперь просит прощения. Но как простить, когда за спиной двенадцать лет совместной жизни, этому человеку были отданы молодость и сердце, с ним она строила счастье кирпичик за кирпичиком, воздвигая стену доверия и самоуважения по отношению друг другу?

Эта измена стала словно гром среди ясного неба — измена, после которой глухота и пустота!

Что дальше?

Как посмотреть в его глаза и вновь полюбить?

Как разглядеть в его глазах того далекого влюбленного восемнадцатилетнего юношу, державшего ее дрожащую руку в кинотеатре, целующего в первый раз так скромно и нежно.

Она убралась в доме, прогретом от прорывающихся через кружева занавесок лучей солнца, и с книжкой в руках уселась в кресло перед камином. Тихо тикали настенные часы и мурлыкал лизавший свои лапки кот, удобно устроившись на ее коленях.

Огляделась — все на своих местах: на кремовом диване ровно восемь маленьких подушек, на комоде — подаренная отцом шкатулка, хранящая немногочисленные украшения, и танцующая фарфоровая балерина, семейная фотография в медной рамке на стене.

Чтение не задалось; мысли вторгались между строк, лишая смысла повествования. Настя перечитывала одну и ту же страницу по два раза.

Ладно, не время отдыхать, подумала Анастасия, отложив книгу, и пошла в сад.

Сад был небольшой, но полон плодоносными деревьями и всевозможными цветами. Желтые бархатцы соседствовали с колокольчиками и васильками. Купавы азалий красовались коралловыми и небесно-голубыми оттенками и привлекали пчел благоуханием жизни. Нежные белые пионы изгибались под весом цветков. Ухоженные яблони с созревшими плодами ласкались в легком шепоте ветра.

За садом простирался огород, в основном, высаженный картошкой. За ним — раскинулось пастбище для домашнего скота. Еще дальше проглядывались в дымке летней жары горы. Они поднимались все выше и выше, словно хотели встретиться с небесами. Всегда такие неизменные и величественные. Одинокие.

Анастасия принялась за работу.

— Мама! Мама!

Двое мальчишек ворвались в тихий обитель и заполонили его гомоном — невидимыми нитями жизни, нитями, что уже навеки вплелись в Настино сердце. Она чувствовала, как сердце наполняется любовью, глядя на мальчишек, озаренных улыбками, нетерпением, ворохом эмоций. И ничего, что они запачкали одежду соком трав и грязью, что снова играли в новых кроссовках, которые должны были беречь, что получали несколько синяков и царапин. Она ничего не скажет. Не будет ворчать, играя роль строгой матери.

— Мама! — звонко голосил Арсений.

— Не перебивай старших! — ворчал Кирилл, держа в руках повидавший не одно сражение футбольный мяч.

— Я тоже хочу сказать.

— Не спорьте, мальчики.

— Давай, вместе?

— Давай, давай.

— МЫ ВЫИГРАЛИ!

— Молодцы!

Анастасия обняла мальчишек; они продолжили тараторить.

— Сначала мы обыграли обалдуев с улицы Фрунзе, но их легко было выиграть — слабаков! Потом показали, кто тут главный бешенным Кутузцам… ох как они злились, думали, что выиграют, но не тут–то было. И завершили беспроигрышную серию победой над самым злобным противником — ребятами с улицы Дерябина.

— Я уж думал, проиграем, когда пропустили два мяча.

— Младший брат, как всегда сдался раньше времени.

— Я не сдался…

— Сдался, сдался. А я вошел в азарт и забил два мяча за одну минуту! Представляешь, ма?

Анастасия лишь кивала, боролась со слезами.

— Но я–то ладно, брат у нас отличился — победный гол забил. ГОЛОВОЙ! Я аж рот открыл от изумления.

— Я сам не знал, что так могу.

Что со мной? Соберись, мамочка. Не пугай мальчишек глупыми слезами — не место и не время. И что плакать? Они рядом, живы и здоровы. Любят тебя. Ты для них — Бог.

Пока.

— Мам, ты чё плачешь?

— Нет, Сеня, не плачу.

— Врать не хорошо, мам. Сама так учишь. Мы видим, что плачешь.

— Ты прав. Простите, — Анастасия поспешно смахнула слезы с покрасневших щек. — Я так радуюсь вашей победе.

— Странная радость.

— Не то слово.

— Давайте раздевайтесь, умывайтесь и за стол.

— Мам, а чем так вкусно пахнет? — Арсений облизнулся.

— Твой любимый черничный пирог.

— Круто! Ням-ням!

— Но перед пирогом вы обязательно съедите по большой тарелке жаркого с говядиной.

— Это мы с удовольствием, — сказала Кирюша, и обратился к брату. — Пойдем, бомбардир, ноги мыть.

***

Звенел будильник.

Антон, укутавшись в одеяло, лежал с открытыми глазами, в которых затесались нити грусти, боли. Загубленная юность — в прошлом. Неотвратимо убогое существование сейчас. И нет будущего тому, кто оступился. Жизнь во тьме — в теле призрака, которого не видят, не замечают, а если замечают, стараются избегать.

Он нехотя откинул одеяло, сплошь усеянное кошачьей шерстью, выгнал удобно устроившегося в ногах черного кота и отключил будильник на мобильном. Проверил сообщения и почту. Пусто, если не считать спама и одного единственного предложения пройти собеседования по профессии «менеджера по уборке».

Они что там курят, подумал он, читая обязанности обычной технички, натирающей глянцевую плитку в бездушном торговом центре.

После методичной чистки зубов, Антон посмотрел на собственное отражение: двухдневная щетина, шрамы на правой щеке, впалые скулы, красные глаза от переутомления и плохого сна, тонкие линии морщин на высоком лбу, короткая стрижка, много седых волос.

Приняв контрастный душ, Антон приготовил яичницу с фасолью и налил крепкий кофе, разбавив его сгущенным молоком.

Во время завтрака включил телевизор. Новости. Ничего нового в капиталистическом строю. Воруют и продают, предают и убивают. Лгут, лгут, лгут. Правда — никому не нужна. А зачем знать, чтобы расстраиваться? Книги, интернет, телевидение учат мыслить позитивно, не оглядываться в прошлое, жить сегодняшним днем. Здесь и сейчас. Люди так и делают. Живут настоящим, не думая о будущем. Живут, гонясь за успехом, благополучием. Думают, что если добьются этого самого успеха в личной жизни, на работе, ломая чужие судьбы, или купят в «кредит» новую машину или недвижимость, круче чем у других таких же потерянных, то обретут покой и удовлетворение от жизни, от собственных амбиций и устремлений.

Лишь одна новость приковала его внимание — о чудесном спасении трехлетней девочки из груд бетонных развалин на третий день после ужасного землетрясения на острове Хоккайдо. Антон прослезился не от вида девочки, а от скупых слез спасателя, стоявшего на развалинах цивилизации, под которыми погребены его близкие и родные, без вести пропавшие. И вот чудо — его руки спасают одну жизнь.

«Что вы чувствуете? — спрашивает корреспондент у спасателя.

«Извините, — говорит он и отворачивается от объектива камеры, чтобы не показывать боль, слабость, душу».

Внутри здания заводоуправления металлургической медной компании его встретили неодобрительными взглядами сонные сотрудники охраны.

— Пропуск прикладывайте к турникету, — сказал один.

Антон выполнил. Зеленая стрелка показала направление, турникет поддался.

— Где отдел кадров?

— Идешь прямо по коридору. Кабинет 102. Справа. Увидишь.

— Спасибо.

На полу светло–бежевая плитка, стены, обклеенные обоями под покраску, натяжные потолки, кофейного оттенка двери с золотистыми ручками и табличками с номерами.

102.

Антон для приличия постучался, зашел. В кабинете за офисными столами, уткнувшись в мониторы мерно работающих компьютеров, седили три сотрудницы. Друг от друга их отделяли стеклянные перегородки. Три рабочих зоны — три разных мира. Семейные фотографии, напечатанные изречения древних мыслителей, статуэтки, косметика, дивно пахнущие астры в стеклянной вазе, кактусы в горшках среди корпоративной безликой серости — создавали атмосферу, располагающую к беседам.

— Доброе утро, — поздоровался он и обратился к девушке лет двадцати трех, с кудрявыми непослушными волосами и уставшими глазами, но не лишенными живительного огонька. — Я по трудоустройству. Мне к кому?

— Здравствуйте, садитесь.

Антон сел напротив девушки. Воздух словно пропитался ее духами с нотками апельсина и чего–то такого греческого, морского. На белоснежней рубашке, заправленной в черную юбку, висел бейдж.

«Екатерина Шолохова.

Специалист по подбору кадров».

— Можно ваши документы.

Наблюдая, как девушка своими ухоженными руками перебирает его трудовую книжку, военный билет, справку о неоконченном высшем образовании и менее приятную справку об отбытии наказания, Антон одернул и попытался скрыть от взора специалиста свои руки, грубые с въевшейся грязью. Он подрабатывал автомехаником у родного дядьки, Сергея Васильевича, который заботился о непутевом племяннике. И забота проявляется не только в материальном плане. Он единственный, кто не отвернулся из близких родственников, а поддержал. И будет поддерживать, в этом Антон не сомневался. Сергей Васильевич не был святым, но его широкая душа и большое сердце, способное сострадать и помогать в трудную минуту, искупали все его грехи.

— По какой профессии хотите работать? — спросила специалист, глядя, по сути, в пустую трудовую книжку. Упаковщик гвоздей в шестнадцать лет на период летних каникул. Официант в ресторане «Своя компания» на втором курсе. Специалист службы безопасности — тот же охранник в ночном клубе «Бесстыжая кобыла». Дальше — пустота, вычеркнутые годы из его жизни, белая бумага. И пара–тройка неофициальных работ на больших и мелких частников. В том числе у Сергея Васильевича.

— Слесарем.

— По какому направлению?

— Механика. — Молчание. — Я не окончил УПИ по профессии «Ремонт и обслуживание механического оборудования в металлургической промышленности».

— Вижу, — она отложила трудовую книжку. Посмотрела на него. Без осуждения. Пока. — Четыре курса. Почему не закончили?

— Там есть другая справка.

Все встало по местам.

Шах и мат.

Пробел в трудовой книжке заполнен — за белой бумагой прятался уголовный срок.

Статья 281.1 УК.

— Ясно.

Екатерина начала печатать, заполнять специальную форму согласно стандартам предприятия. Правила и свод законов — фундамент для цивилизации.

— Перед тем как отправить Вас к начальнику ремонтно-механического цеха на собеседование, я обязана предупредить: даже после успешного собеседование Вам может быть отказано в трудоустройстве службой безопасности предприятия.

— Знаю. Не первый завод.

— Хорошо, — их взгляды снова встретились. Антон удивился, она смотрела так же добродушно. Никакого неодобрения. — Сейчас необходимо заполнить анкету. Я задам несколько вопросов и отпущу к начальнику цеху.

Начальнику цеха Сергею Витальевичу Озорнину было за пятьдесят. Под метр девяносто ростом, с предательски вывалившимся брюшком, со сверкающей лысиной на голове и с изучающими глазами, он произвел на Антона самое благонадежное впечатление.

Ему точно можно доверять, подумал Антон.

— Проходи, — сказал Сергей Витальевич, складывая документы в шкаф. — И садись напротив меня. Кстати… как зовут?

— Антон.

— Сергей Витальевич.

Крепкое рукопожатие. Уверенный взгляд. Выверенные движения. Сергей Васильевич удобно расположился в кресле. Закурил, успевая отхлебывать из кружки остывшее кофе.

— Выкладывай, почему ты хочешь работать в моем цехе?

— Я умею крутить гайки. Ремонтировать. Восстанавливать. Люблю это дело.

— Обожди. Настя сказала, что у тебя нет опыта работы слесарем.

— По трудовой книжке — нет. Вам нужна трудовая книжка?

— Не вижу смысла. Значит, официально опыта нет, так?

— Так, — подтвердил Антон. — Работал в гараже у дяди. У него частный бизнес.

— Это конечно хорошо. Но сам понимаешь, что это ничего не значит.

— Если вы дадите испытательный срок — я не разочарую.

— Судя по твоим рабочим рукам, охотно верю. За что отбывал срок?

— На четвертом курсе продавал наркотики.

— Долго?

— Меньше месяца.

— И стоило ли?

— Определенно, нет.

— Не стоило. Не стоило. А теперь ответь мне честно. Зачем ты хочешь устроиться в мой цех?

— Я уже отвечал.

— Больше не буду повторять.

— Чего вы добиваетесь?

Молчание.

— Я хочу стабильности, — сдался Антон. И добавил. — Стать специалистом, чтобы утвердиться как личность.

— Вот это честный ответ, — Сергей Витальевич взял в руки чертеж, развернул и протянул Антону. — Скажи следующее: основные габариты насоса, варианты ремонта и можно ли устанавливать насос согласно этому чертежу? Справишься?

Антон справился с задачей.

— Хорошо, мне нравится. Выйдет из тебя толк, — Сергей Витальевич протянул белый лист бумаги, ручку. — А теперь за дело. Пиши заявление.

— Спасибо.

Антона бросило в пот.

— Рано благодаришь. Знаешь, как писать заявления?

— Нет.

— Закономерно.

***

На мостике, в оковах умиротворенного пруда, все так же сидели двое, потерянные в дымке ночи девочка и мужчина.

— Звезды смотрят вниз, указывают нам путь, — сказал Виктор. Дрожь по телу, пальцы на руках онемели, но он не подавал виду, что замерз. Ночь была непростительно холодна для начала августа.

— Звезды — это небесные светлячки. Ну, то есть наши умершие родные там. Следят за нами. Помогают.

— Не знал.

— Я заметила, что вы вообще мало, что знаете. А вы случаем не маленький мальчик в теле взрослого?

— Ты разгадала мой секрет.

— Я знала, что тут что–то нечисто. Что вы какой–то странный. И как тебя мальчик зовут по–настоящему?

— Так же.

— И клички у тебя нет?

— Клички?

— У всех маленьких есть кличка. Меня вот, например, в садике называют Шапкой. Потому что фамилия Шапкина.

— Овчарка.

Виктор окунулся в воспоминания об Афганистане, такие обжигающе больные.

За два часа до смертельного ранения боевой товарищ Виктора Гриша Волкоморов, ежеминутно шутивший по месту и не к месту, дал ему боевую кличку — Овчарка.

— Это еще почему? — злобно отреагировал прятавшийся в тени палатки восемнадцатилетний Виктор.

— Пошутить? Или по серьезному тебе ответить?

— Если не боишься по шее получить, то советую не шутить.

— Кого ты пугаешь? Я же знаю, что мой друг, никогда не обидит меня. Кстати, я не говорил тебе, что у меня была овчарка Дина?

— Нет.

— Не говорил, потому что не люблю вспоминать. Трагичная история. Ее сбил один пьяный недоумок во дворе. Гнал, как бешеный, а я в этот момент играл с Диной с ее любимым теннисным мячиком на детской площадке. Не рассчитал силы и бросил прямо на дорогу, идиот. Мне было–то двенадцать. Как я плакал. И не передать то, что я чувствовал, когда любимая собака — можно сказать единственный верный друг — скулила от дикой боли, а потом испустила дух на моих руках. Я ненавидел себя. Потому что считал, что я убил ее. Не водитель. Сам же бросил мячик на дорогу. Прошло шесть лет, а слезы и сейчас на глазах.

Гришкины глаза блестели. Он не боялся чувств. Он был открыт для чувств, как любая творческая личность.

— Но я отвлекся, и заметь, не на очередную несмешную шутку. У тебя была собака?

— Нет, — ответил Виктор, изнывая от жары.

— Обязательно заведи.

— Хорошо.

— Обещай.

— Обещаю.

— Не забудь.

— Ты мне напомнишь.

— Не факт.

— Это еще почему?

— Ты забыл где мы?

— Гриша, не тяни кота за яйца. Переходи уже к сути разговора. Покемарить хочу.

— Поспишь на том свете, но не факт, — пошутил Гриша.

— Придурок!

— Мудачок–дурачок ты! — парировал он и добавил. — Лови комплимент! Ты умный, преданный, мужественный как любая Овчарка. И тот человек, на которого можно положиться. Если я доживу…

— Снова ты старую песенку включил.

— Не перебивай, когда я еще признаюсь в любви к мужчине! — Дивный, дивный смех еще ребенка, которому выдали боевое оружие и приказали убивать невидимых врагов. — Я уверен, что у нас будет крепкая мужская дружба на гражданке.

— Будет, можешь не сомневаться. И спасибо, друг, за признание.

Виктор крепко пожал руку Гриши.

— А пошутить–то можно?

— По поводу клички? Валяй.

— Воняют твои потные ноги так же улётно как от овчарки после прогулки!

И снова смех. А потом смерть. Один выстрел — и нет целой Вселенной. Гриши.

— О чем вы задумались? — спросила девочка. Ее губы дрожали.

— Я не выполнил одно обещание. Умершему другу обещал.

— Нехорошо. Как его звали?

— Гриша.

— Вот он сейчас смотрит на нас. Ну, оттуда. — Лизин пальчик устремился в небо. — Со звезд. И что интересно о Вас думает?

— Я забыл.

— Я тоже часто забываю. Забываю прибирать комнату после игр. Или почистить зубы перед сном. А однажды учудила — забыла пописать и описалась в кроватки. Ох, как мне было стыдно.

Лиза прикоснулась холодными пальчиками к руке Виктора, а потом сжала его указательный палец.

— Не волнуйтесь вы так. Какое вы дали обещание?

— Я обещал другу завести собаку.

— Так это проще простого!

Удивительная девочка, подумал Виктор и захотел прижаться к ней, обнять, но сдержал эмоциональный порыв, чтобы не подорвать доверия посланного со звезд маленького ангела с чистой душой.

— Я предлагаю следующее: завтра мы должны снова встретиться и купить щенка на рынке. Только после сна. Мне надо спать, чтобы вырасти большой и здоровой.

— А сейчас что будем делать?

— Маму ждать, что же ещё?

— Я замерз.

— Я тоже, если честно.

— Хочу предложить тебе теплое одеяло и кружку горячего чаю. Или какао.

— Какао — это вкуснятина. Ммм!

— Согласна?

— А далеко идти?

— Минут пятнадцать.

— А если мама придет?

— Если мама придет… Мы ждали ее целую ночь. Неужели она не подождет часок–другой нас?

— Но она испугается. Заплачет. А я не хочу, чтобы мамочка плакала.

— Если мы останемся здесь, мы замерзнем и заболеем.

— О! Мама не любит, когда болею я. Вся на нервах. Кричит.

— Тем более. Я обещаю тебе, что мы ненадолго. Погреемся — и обратно.

— Ты плохо выполняешь обещания, помнишь?

— Я исправлюсь.

— Выпью одну, нет, две кружки горячего какао — и сразу обратно.

Лиза оценила скромные владения Виктора. Тесная однокомнатная квартира на третьем этаже построенного в прошлом веке панельного дома, была отремонтирована и обустроена под строгим контролем и непосредственным участием бывшей женой Виктора.

«Гармонично и просто, без лишних деталей и хлама» — любила говорить Евгения и часто корила мужа за нежелание избавляться от ненужного.

Чтобы скрыть обшарпанный скрипучий паркет, Евгения уговорила мужа расстелить линолеум, стены оклеили однотонными, сдержанность в отделке разбавили мебелью и цветными занавесками на окнах, потолок побелили и повесили причудливые люстры.

И все получилось, по мнению Виктора, идеально. Особенно когда молодожены стали обставлять гнездышко техникой, мебелью и прочей домашней утварью.

В тесном коридоре нашлось место для миниатюрной открытой вешалки для одежды, подставки для обуви, настенного квадратного зеркала, обрамленного позолоченной рамкой и обитого тканью в викторианском стиле пуфика.

В комнате выделялся украшенный желтыми подушками пепельно-серый угловой диван с деревянными ножками. Над диваном, по центру, нарисованный карандашом портрет Евгении. Напротив — белая гостиная стенка с множеством ящиков и шкафов для хранения верхней одежды. Единственный свободный угол у окна занимало кресло, рядом — высокий торшер с белым абажуром и журнальный столик. В центре комнаты — прямоугольный белый ковер.

— Вы живете один? — спросила Лиза, когда помыла руки и уселась на кресло, спрятав босые ноги в тапочки не по размеру.

Дома было тепло и уютно.

— Сейчас, да, — ответил Виктор, готовя шоколадный напиток на кухне.

— А кто эта красивая тетя?

— Ты говоришь про портрет?

— Ага.

— Моя жена.

— Как её зовут?

— Евгения.

— Как мальчиков. Она красивая. Очень. Такие длинные волосы. А кого они цвета?

— Цвета солнца.

— Ого. Где она?

— Э…

— Умерла? Только не говорите, что она умерла! Ненавижу смерть!

— Нет, Лиза, она не умерла. Дай ей Бог здоровья.

— А у меня папа умер. Вот. Я правда, его ни разу не видела. Поэтому и не скучаю, как по маме. Но решила: что смерть буду ненавидеть. Надо же какая бяка эта смерть, взяла и забрала моего папу. Так ведь нечестно. Я играла бы с ним. Честно скажу: любила. А она забрала его. Эгоистка. Так меня мама часто называет. — Молчание. И вопрос. — Тогда почему ваша жена не здесь? Уехала и скоро вернется? Я угадала?

— Все очень сложно. Не просто объяснить.

— Вы попытайтесь, а то я совсем запуталась. И я не из глупых.

Виктор вышел из кухни, держа в руках две кружки с горячим шоколадным напитком, и поставил их на журнальный столик.

— Что будешь кушать? Что любишь?

— А конфеты у вас есть?

— Сейчас принесу.

Набив рот шоколадными конфетами «Ромашка», Лиза с шумом отхлебывала какао:

— Так где ваша жена?

— Уехала в другой город. Живет с другим дядей. Она рада переезду.

— А с вами ей было невесело?

— Наверное, нет, раз ушла.

— Вы любите её?

— Да, — без раздумий ответил Виктор, несмотря на два года прожитых в разводе.

— А она — не любила, да–да. Я знаю. Поэтому у вас такие грустные глаза.

— Откуда ты все знаешь, маленькая леди?

— Как откуда? Вы знаете, сколько мне лет?

— Пять.

— Ну уж пять, тоже мне нашли малышку. Мне уже почти шесть! — гордо объявила Елизавета. — Исполнится двадцать третьего августа. Запомните эту дату. Я буду ждать подарка от друга.

— Я запомнил.

— Большого подарка. Я люблю большие подарки. А вы любите?

— Каждый любит подарки.

— Когда у вас день рождение?

— День рождение…

— Когда? Я хочу знать, чтобы и вам чего-нибудь подарить.

— А если скажу — сегодня, ты поверишь?

— Нет.

— Это правда.

— У вас сегодня день рождения? — Ее глаза изумились и смешно округлились.

— Да.

— В день рождение без гостей, подарков и праздничного торта? Что это за такое день рождения, ничегошеньки не понимаю? Вы взрослые такие странные.

— И так бывает, Лиза. Особенно, когда начинаешь работать.

— Не надо мне про работу! Не хочу слышать! Моя мама целыми днями работает, круглые сутки.

Лиза поднялась с кресла и посмотрела прямо в глаза Виктора.

— Завтра вы встанете пораньше, чтобы купить щенка. Это первое. Хорошо?

— Хорошо.

— Потом приготовите чего-нибудь вкусненького. Купите торт. Это второе. А третье — позовете гостей для празднования вашего рождения. И меня тоже. И мою маму пригласите.

— Хорошо.

— Классно я придумала?

— Классно.

— А сейчас я буду петь песню.

И Лиза спела. А потом начала дергать Виктора за уши. Она кричала и смеялись.

Это было лучшее день рождение за последние годы.

Что–то внутри Виктора ожило.

Это его оледенелое сердце вновь забилось.

***

После шумного ужина с криками, воплями, смехом — не обошлось и без приключений, Кирюша умудрился порезать палец под дикий гогот Арсения — наступило затишье, мальчики пошли смотреть очередное нелепое ток–шоу по телевизору и заснули.

— Ох, лучше бы вы не спали, сорванцы, — шептала Анастасия, — вас ночью не уложить.

Она поцеловала детей, заботливо укрыв легкой простыней.

После прибралась на кухне, взглянула на часы.

18:30.

Опаздывает «верный» муж, подумала она и включила ноутбук, чтобы посмотреть время начала репетиции творческого коллектива «Куролесица». Пьеса называлась — «Мой мальчик». Настя написала её год назад.

Закончив с красным дипломом Высший Театральный Институт имени Свердлова, Анастасия устроилась в городской Дворец Культуры руководителем театрального юношеского коллектива «Лето белого коня». Временное название Анастасия позаимствовала из классического рассказа о свободе юности американского писателя армянского происхождения Уильяма Сарояна, но после успеха первой пьесы, которую она сочинила за две недели на седьмом месяце беременности, взяв за основу этот именитый рассказ, больше не было сомнения в названии коллектива.

В этом году коллективу «Лето белого коня» исполнилось бы десять лет.

Годы бурлящего карнавала жизни.

Казалось, еще вчера она просила у администрации города дополнительных денег на костюмы, декорации для второй пьесы «Ведьмы», которая провалилась особенно шумно после первого успеха. Один из местных критиков, Шаляпин Эдуард Хакиевич, назвал пьесу — «никчемной пустышкой, не смешной и не страшной». Но неудача не сломила, а как показала история, еще больше закалила Анастасию, ее стальной характер. Анастасия любила повторять, неудача с «Ведьмой» помогла ей отделить хорошее от посредственного.

Искала спонсоров, не жалея сил, а порой и забывая о собственной семье, чтобы свозить коллектив на Всероссийский Большой Детский фестиваль, проходивший в северной столице, где они произвели заслуженный фурор с пьесой «Опавшие листья», повествующей о больных СПИДом детях.

Просиживала ночи напролет за версткой собственных пьес для будущих спектаклей, которые по истечению времени приносили заслуженные награды, а для неё — творческое удовлетворение.

Заставляла мальчиков и девочек полностью отдаваться на сцене, приглашая именитых актеров из Екатеринбурга для уроков актерского мастерства. И не зря. Её сплоченный коллектив на всевозможных фестивалях трижды получал «Диплом лауреата 1 степени за лучший актерский ансамбль», не говоря уже о дюжине личных достижений маленьких, но самых искренних и настоящих.

Она организовывала поездки на природу, в турпоходы, на спортивные мероприятия, на самые значимые, по ее мнению, спектакли, которые создали именитые коллективы в стране. И неважно, если спектакль прокатывали в Москве, Анастасия умела находить деньги, причем, не прибегая к родительской финансовой помощи, которую вряд ли получила бы, многие дети были не из благополучных семей, убегали в театр, чтобы забыть о повседневных тяготах и сложностях.

Жила театром. Грезила театром.

Всё в прошлом.

Сейчас она занималась написанием пьес.

Анастасия посвящала сочинительству не более двух–трех часов в день, когда она оставалось совершенно одна, и не было никаких домашних дел. Не все пьесы получались (она откладывала их в ящик стола, чтобы доработать, переписать), многие отклоняли, и лишь некоторые самородки удавалось протолкнуть на сцену.

Те пьесы, которые у неё покупали, она ставила условия при подписании контрактов, что будет приходить на репетиции и контролировать творческий процесс. В основном, режиссеры были благодарны за сотрудничество, но были и те, кто выгонял со сцены или закатывал скандалы. Обычно если Анастасия находила контакт с режиссером спектакля, все получалось лучше, чем просто хорошо. Волшебно. А когда «волшебно», считала Настя, тогда у пьесы впереди много сезонов.

Звонок в дверь. Муж пришел.

18:55.

Мальчишки зашевелились, сейчас проснуться и начнут проситься на улицу, а мы останемся одни. Замолчим, как немые. И я буду задыхаться. Перестану быть собой. Стану рыбой, выброшенной на берег разбитой вдребезги семейной жизни. Что мне делать? Как вернуться в прежнее русло? Как начать жить, плыть, дышать, любить и быть любимой?

— Ты сегодня поздно, — начала диалог Анастасия, поставив перед мужем тарелку жаркого с говядиной. — соус добавить?

— Конечно, — ответил муж и в задумчивости уставился на блюдо. — Работы много.

— Понятно. Чего смотришь? Ешь.

— Ем. Как твоя пьеса?

— Спасибо, что спросил. Чай, кофе?

— Кофе.

— Из вон рук плохо. — Анастасия налила кофе и отрезала кусочек его любимого черничного пирога, приготовленного по рецепту бабушки Таси. Выставила на стол. Села напротив мужа. — Тема неподъемная и провокационная. Не знаю, как подступиться.

— У тебя получится.

Он ел медленно, все тщательно пережевывал. Часто втягивал воздух между щелкой передней зубов, издавая противные свистящие звуки. Убирал частички застревающей пищи. Это раздражало Анастасию. Но она молчала.

— У меня такой уверенности нет, — сказала Настя.

— Всегда так.

— В смысле?

— Когда ты только начинаешь писать новую вещь. Пьесу. Ты дико сомневаешься.

— Я всегда сомневаюсь. От первого слова до последней точки.

— Может быть. Может быть. Позвони брату. Как тебе такая идея?

— Шаблонная.

Анастасия пожалела, что села за стол. Сегодня он раздражал ее больше, чем обычно. При виде его она начинала представлять то, как все это случилось на корпоративе, его, ее, проститутку, раздвинувшую ноги. И возможно сегодня она раздвинула свои худые без варикозных вен ноги. Они же все еще работают в одном отделе.

Как просто. Пойдем, развлечемся в уборной? Хорошая идея. Нешаблонная. Самое главное в тему, потому что моя жена после тридцати и двух беременностей уже не такая сексуальная и желанная.

— Уже звонила, — ответила Анастасия.

— Не ответил?

— Угадал.

— Почему он так себя ведет?

— Сказал, что, когда разберется в себе — позвонит.

— И долго он будет разбираться?

— Переживаешь?

— Нет, но это не по-людски.

— Разве? Человек хочет разобраться в себе. Побыть в одиночестве. Пусть. Я ценю его личное пространство.

— Не боишься последствий?

— Каких?

— Ну…

— Говори, раз заикнулся.

— Не нападай.

— Буду.

— У него есть проблемы со здоровьем.

— Нет у него проблем.

— Есть. Ты понимаешь меня.

— Не совсем.

Молчание. Жевание. В тарелке все меньше жаркого, кофе остыло.

— Вдруг наложит на себя руки.

Анастасия засмеялась.

— Что смешного?

— Ты доел? Убираю?

— Да.

— С чего ты взял, что мой брат наложит на себя руки?

Она взяла в руки грязную тарелку и положила ее в раковину. Начала мыть посуду. Вода шумно побежала по трубам. Не хватало музыки.

— Не знаю.

— Вот именно, что ты ничего не знаешь. Помолчи лучше. И пей кофе.

— Дай ложку, пожалуйста.

— Встань и возьми.

— Спасибо. — Он встал, взял ложку и обратно сел за стол.

— Не за что.

— Так и будешь?

— Что тебя не устраивает?

Она выключила воду и посмотрела в его лживые глубоко посаженные карие глаза, которые обступали сеточки мимических морщин. Правда, они не старили его. Придавали шарму его внешнему статному виду: густые волосы цвета вороного крыла, зачесанные слева направо, высокий лоб с морщинами, длинный мужественный нос, расплющенный на конце, тонкая линия губ.

— Что ни разговор, то междоусобная перепалка, которая ясно, чем закончится.

— Хоть что–то ты знаешь.

— Настя? — Почти без эмоций. Спокоен, как удав.

— Может, лучше любимая?

— Любимая.

— Ты говоришь, что мои отношения с братом странные…

— Я не это имел…

— Не перебивай.

— Не буду. — Он жадно откусил кусок черничного пирога. — Вкусно.

— Спасибо. — У Анастасии было острое желание разбить фарфоровую кружку об его эгоистичную физиономию. — Странно, другое. Ты пришел. Снова. Снова домой, как ни в чем не бывало. Пришел. Ешь ужин. Говоришь. Обсуждаешь и осуждаешь моего брата.

— Я не… — ЕЕ взгляд — разгневанной кошки. — Прости, продолжай.

— Пытаешься спорить со мной. Бла. Бла. А ты помнишь, что изменил? Уже забыл?

— Я не забыл.

— Хорошо, не забыл. Наверное, было приятно.

— О, Боже!

— Бог тут не причем, кобель.

— Чего ты добиваешься?

— Ты правда такой тупой, что не понимаешь?

Ответа не последовало.

— Раз молчишь, муженек, значит задела за живое. Обидела, мальчика.

— Мне это надоело, — злобно ответил он, вставая из-за стола.

— Сядь! — прикрикнула Анастасия. — Сядь. — Уже спокойно, потому что подчинился. — Я не закончила. Свой член воткнул какой–то шлюхе и еще на меня злишься? Как по–мужски.

Молчание.

— Потом пришел с повинной в дом, где спят твои дети, и вывалил все на жену. Извини, мол, любимая. Я так больше не буду. В первый и последний раз. Ты же знаешь, я не из этих, кто бегает за каждой юбкой. Я примерный семьянин и ты должна простить меня.

— Если бы я мог, я вернул бы время вспять.

— Изобрети машину времени. Или сотри мне память. Потому что ты не представляешь себе, что я чувствую. Как мне больно смотреть. Я смотрю на тебя и вижу, что ты делаешь с ней. — Анастасия не в силах сдержать слезы. — Как она кричит. Стонет. А ты продолжаешь ублажать ее, потому что дома некому ублажить. Все высохло и давно не встает. Так?

— Прости меня.

— Что мне твое прости!?

— Дорогая.

Он хотел обнять ее, но рыдающая Анастасия только вздрогнула как от электрического разряда и зарычала:

— Не трогай меня!

— Что мне сделать? Ты только скажи.

— Почему я всегда должна думать? За тебя? Не хочу. Я не знаю, как это исправить. Я просто не понимаю. Как снова посмотреть на тебя и полюбить. И твое «извини», «я не хотел», только унижают меня.

— Я..

— А теперь замолкни. Оставь меня в покое.

И он ушёл.

***

После собеседования Антон зашел в магазин за хлебом. Прикупил еще две бутылки пива.

Дома в тесной кухоньке гремел пришедший после ночной смены отец — Геннадий Петрович. Невысокий, метр шестьдесят семь, с покатыми плечами и пивным животиком. Суетливый. На широком беззлобном лице в уголках карих глаз выпячивались уродливые шрамы, густая поседевшая бородка скрывала другие увечья, полученные после несчастного случая на производстве. Но не шрамы портили впечатления, а покрасневшие щеки от злоупотребления алкоголем. Но надо отдать должное Геннадию Петровичу, когда Антон вышел из тюрьмы, он взял себя в руки, перестал напиваться до потери сознания. Появился смысл, отцовская забота, долг помочь сыну приспособиться в новом мире.

— Привет.

— Привет.

Отец и сын пожали друг другу руки.

— Что готовишь? И почему не спишь?

— Не спится. Два часа подремал — а потом голодный котяра хороводы заводил, епта. Потом любимая соседка активизировалась и давай расхаживать по паркету, сам знаешь, как у нее пол скрипит. Обычная история. Убил бы её! — Геннадий Петрович посмотрел на брошенный сыном пакет. — Не рано для пива? Час дня!

— Всего по одной, пап.

— И мне купил?

— Что б ни ворчал.

— Ладно, не буду. Но сын… не злоупотребляй.

— Ты тоже.

— Обнаглел.

— Что готовишь? Вкусно пахнет.

— Конечно, вкусно. Доставай вилки, тарелки, кружки. И садись. Ща попробуешь. Пальчики оближешь, епта.

— Другого я и не жду, па.

Суп с квашеной капустой, тушеная в сметане куриная печень с отварным рисом, жареный хлеб на сковороде под хмельное пиво — удовольствие для гурмана. Антон уплетал за обе щеки. Геннадий Петрович был не только кудесником в сталеплавильном деле, но и еще и поваренном. По сути, только он и готовил дома, работа по железнодорожному графику обязывала. Мама Антона, Антонина Игоревна, при жизни работала педиатром на две ставки, с понедельника по пятницу, приходила домой поздним вечером, уставшая, с красными от напряжения глазами, валилась с ног. Она вставала за плиту только в двух случаях, когда отец болел (что редкость) или был в затяжном запое (что было не редкостью).

— Вкусно. — Антон добивал себе кипяточку. Отец закурил. За столом. После смерти матери он устанавливал правила. — Спасибо, я нажрался.

— Свиньи жрут.

— Я специально так сказать, если что.

— Знаю, паршивец.

— Спасибо, па.

— На здоровье. Как собеседование? Заявление написал?

— Да.

Геннадий Петрович просиял в улыбке. По–отечески похлопал по плечу.

— Начальник визу поставил?

— Я уже отнес заявление в заводоуправление.

— Тогда можешь расслабиться.

— А служба безопасности?

— Не думай об этих козлах. У меня в бригаде каждый второй с синевой на теле. Ничего. Пропускают. Работают. И ты будешь работать.

— Нет у меня такой уверенности, па, после стольких отказов.

— Тебе не отказывали.

— Мне недавно предложили работать уборщиком производственных помещений. За копейки. Это равносильно отказу.

— Я говорил тебе, можно три месяца и уборщиком поработать. Главное залезть. А там — разберешься. Не послушал.

— Мне хватило за других убирать дерьмо.

— Выражения выбирай, — осадил Геннадий Петрович сына, — я тебе не друг.

— Извини.

— Когда позвонят?

— В течение трех дней.

— Ясно. Хорошая новость. Хорошая. Я посуду мыть, у тебя какие планы?

— В гараж к дядьке. Потом хочу в кино сходить.

— С Вовкой?

— Нет. Один.

— А куда Вовка пропал?

— Был у него две недели назад. Попили чаю на кухне. Шепотом. Семья. Работа, ипотека. Матриархат, короче.

— Епта, мужики пошли. Ну, молодежь. Сколько детей?

— Один ребенок. Девочка. Его копия. Глаза такие же голубые, как магниты. Красивая. Но мне не дали поводиться. Его жена была не рада мне. Глаза выдали ее.

— Ничего, успокоится.

— Наверное. Хочешь, пойдем со мной?

Отец засмеялся.

— Не шути так. Никогда не ходил туда. И не пойду. А вот если бы мама была сейчас жива–здорова, она попросилась бы с тобой. Она любила кино.

— Надела бы лучшее платье. Вообще, выглядела бы сногсшибательно.

— Ох, и не говори, сынок.

На этом разговор был закончен. Отец и сын погрузились в дорогие и в тоже время раздирающие сердца воспоминания.

Антон ушел в свою комнату.

Он пропустил мамины похороны. Ни спасибо не сказал, не простился, не стал тем, кем она хотела его видеть. Антонина Игоревна не раз заикалась во время семейных застолий на тему будущего её Антошки:

— Механик цеха, а то и завода, — на полном серьезе говорила она.

Не оправдал маминых надежд. Продавал наркоту малолеткам в клубе, чтобы жить на широкую ногу. Чтобы не ждать больших честных денег. Жить — сейчас. И покупать, и покупать, и покупать. Ни в чем себе не отказывать. Мечта…

Антон лег на диван и представил маму: вьющиеся волосы до плеч, утонченная шея, тонкие черты лица, красивая скромная улыбка и проницательные глаза, от которых ничего не скроешь.

— Как тебя не хватает, мам, — не открывая глаз, шептал Антон, лежа на кровати. — Без тебя все по–другому. Не объяснить.

— Сходи на кладбище.

— Что? — Антон открыл глаза и гневно посмотрел на отца. — Тебя что, стучать не научили?

— Дверь была открыта.

— Ты испугал меня.

— Принес тебе яблоко. Будешь? — Геннадий Петрович протянул сыну зеленое яблоко.

— Спасибо.

Яблоко оказалось безвкусным, отдавало травой.

— Я тоже скучаю. Схожу на могилу. Посижу. Выговорюсь. Легче. Сходи, давно прошу.

— Не могу.

— Через «не могу». Надо попрощаться. Месяц прошел после твоего возвращения, а ты так и не соизволил сходить на кладбище. Она ждет.

— Мама уже никого не ждет.

— Ты уже мужчина, не могу тебе указывать. Я просто хотел, как лучше. А ты не слушаешься.

— Папа, я разберусь.

— Ладно, намек понял.

Отец вышел из комнаты.

В автосервисе работы было мало, Антон за четыре часа заменил передние стойки стабилизатора и выполнил две диагностики ходовой части. Он получил свои честные двадцать пять процентов от прибыли, и перед тем, как уйти, спросил:

— Завтра во сколько подойти?

— Надо подумать. — Сергей Васильевич открыл журнал регистрации заказов. — Так. Завтра. С утра. Так, так. Есть диагностика ходовой, ага. Полное ТО. Замена передних колодок на Шеви Орландо. Короче, Антоша, есть работа. Приходи.

— Приду.

— Какие планы на вечер, сынок?

— Сходить в кино.

— Сто лет не ходил в кино. Как женился, так и не ходил. — Улыбнулся. — С подружкой?

— Один.

— Значит тебе задание, Антоша.

— Какое?

— Пойдешь в кино и познакомишься там с девчонкой. Понято?

— Понято.

— Я серьезно у нас, у мужиков, мозги плавятся без баб. Завтра расскажешь. — Зазвонил телефон. Еще один клиент. — Ало, мастерская «Восход».

— До свидания.

Сергей Васильевич махнул рукой, а Антон вышел на освещенную солнцем улицу. Было хорошо, тепло, по–летнему уютно.

До кинотеатра — пятнадцать минут неспешной ходьбы. Антон и не торопился, начало сеанса через полчаса, а погода благоговела озираться по сторонам и наслаждаться свободой, красотой мироздания. Только надо открыть глаза.

Что проще?

Пышные кроны тополей в свете вечернего солнца, облака, напоминающие кудрявых барашков, пестрая зелень под ногами, клумбы с цветами, шумные шмели, кружащие вокруг ароматных цветов, и конечно услада для всех мужских глаз — красивые, летние, словно солнцем озаренные, сияющие девушки в платьях самых разных оттенков, в шортиках, обнажающих стройные загорелые ножки. А их смех — звонкий, невинный, озорной — был подобно чуду.

И почему он не надел чистую белую майку и шорты. Черные штаны, серая футболка и поношенные кроссовки — однозначно не вписывались в этот летний, наполненный буйством красок вечер.

Антон не унывал. Зашел в продуктовый магазин. Сам себе удивился, что не купил пива, а взял шоколадное мороженное в вафельном стаканчике.

Что может быть лучше?

Перед кинотеатром тусовались молодые люди, прилично одетые, «культурные» то слово, которое промелькнуло в голове у Антона при виде парней. Раньше и он сам был таким же. С виду целеустремленным, опрятным, подающим надежды молодым человеком. А сейчас? Кто он сейчас? Потерянный человек, которому нужно сделать выбор, а какой выбор, он и сам не знал.

В зале было душно, шумно. Молодежь галдела. Много влюбленных парочек. Одна большая компания, человек десять, не меньше. Ни одной одинокой девушки. А на что он рассчитывал? Какая девушка пойдет одна на вечерний сеанс?

Фильм оказался очередной голливудской подделкой. Никакого драматизма, никакого сопереживания за героев. Красивая, но безжизненная картинка с набором дорогих спецэффектов, пытающихся скрыть сырой и бездарный сценарий.

Антон вышел за десять минут до окончания фильма. Обычно он досматривал до конца самые низкопробные фильмы, а тут его словно кто–то подгонял, выталкивал из зала.

На оставшиеся деньги он купил в кинобаре шоколадный батончик. И тут услышал громкие женские голоса, медленно перетекающие в крики. Истерика. На оранжевом диванчике сидела та самая девушка, специалист по кадрам, и хваталась за сердце. На искаженном от боли лице — маска страха. Ее подруга, не понимающая, что происходит, бесполезно сотрясала руками воздух и что–то несвязанное выкрикивала.

Первым к девушкам на помощь подбежал сотрудник кинотеатра, молодой человек восемнадцати лет. Антон буквально подскочил секундой позже.

— Вам помочь?

— Да, пожалуйста, мужчины, помогите. Моей подруге плохо.

— Где больно? — спросил Антон.

— Сердце. Больно.

— У нее инфаркт? — предположил Эльдар, у которого тряслись руки.

— Можно? — Екатерина разрешила, и Антон положил руки на ее грудь. Сердце билось так быстро, словно хотело вырваться наружу. — Звони в скорую.

Конец ознакомительного фрагмента.