Без Отечества…

Василий Панфилов, 2022

Российскую Империю трясёт лихорадка Гражданской Войны, и Алексей, не желая участвовать в братоубийстве, уезжает из страны. Какого чёрта он должен убивать людей ради чужих барышей и идеалов, вызывающих у него отторжение! Но в России остались его родные, не пожелавшие уезжать, и душа молодого человека рвётся на части от боли и понимания, что страну, а вместе с ней и его родных, ждут десятилетия тяжелейших испытаний, и далеко не факт, что они останутся живы. Но что может сделать один человек?! А действительно… что? Ведь даже пытаясь оставаться в стороне, он уже изменил Историю! Что будет, если герой начнёт действовать?!

Глава 3 Принцесса Грёза, агент реакции и петушок на палочке

— Ряба?

… и я наконец-то понял, что это сон, и что убитый мной Севка Марченко мне только снится, но…

… легче от этого не стало. Снова и снова, в разных вариациях — кожаный плащ, перерезанное горло…

–… такая, скажу тебе, девка! Огонь! — слышу на грани сна и яви, усилием воли просыпаюсь, но встаю с узкой койки не сразу, пытаясь сперва собраться воедино, из тысяч и тысяч кусочков паззла, рассыпанных между сном и явью. Чувствую себя препаршиво, и это тот самый случай, когда физическое состояние полностью гармонирует с душевным.

« — Не весь собрался, — мелькает на грани полусна, — какие-то кусочки меня остались там…»

А потом я просыпаюсь окончательно, и сон быстро выветривается из памяти. Остаётся только высокая фигура в кожаном плаще, перерезанное горло и…

« — Ряба?»

Севка… мы не то чтобы дружили, но всё ж таки почти приятельствовали, а потом наши пути разошлись, но при нечастых встречах общались вполне приязненно. Притом, что оба мы придерживались левых взглядов, вышло так, как вышло. Я — умеренно-левый, а Севка… не уверен, что он был таким уж радикалом, скорее тот же выверт Судьбы, что и у меня.

До сих пор вспоминаю тот чёртов броневик и пулемётную очередь, прорезавшую студентов, собравшихся возле Университета. Пролившаяся кровь моих товарищей поставила точку на нежелании участвовать в Революции каким бы то ни было образом, и я, до того даже не думавший брать в руки винтовку, пошёл по кровавым следам и убивал, убивал…

Очень может быть, что у Севки был свой броневик, приведший его к революционным матросам Гельсингфорса, и что он (скорее всего!) был искренен в своём порыве прекратить чинимое матроснёй. Но нас уже убивали…

… а потом я убил Севку, который просто оказался ближе других и из-за своёго чёртова комиссарского плаща показался самым опасным!

Всю жизнь помнить буду… до самой смерти. Кажется, себя уже помнить не буду, а Севку не получится забыть.

–… вот такие, — слышу я, и отбросив одеяло, сажусь на койке, опустив вниз босые ноги и нащупывая стоящие в узком проходе ботинки. Потерев лицо руками, вбиваю босые ступни в обувку и иду в гальюн, где уже образовалась нетерпеливая очередь.

К запахам и скажем так, некоторому скотству я уже притерпелся или вернее будет сказать — вернулся к истокам. Однако же это не значит, что я воспринимаю как должное длинную тухлую отрыжку, зевание во всю нечищеную пасть и прочие вещи, естественные для этого времени и среды.

Тем слаще будет вернуться к какому-то подобию цивилизации, где имеется нормальный ватерклозет, окружающие пахнут не застарелым потом, а одеколоном, а обсуждая женщин, не употребляют обсценную лексику. По крайней мере — часто не употребляют.

Сделав свои дела, наскоро чищу зубы, умываюсь холодной, несколько затхлой водой и возвращаюсь в кубрик, где уже стоят клубы табачного дыма. По мере возможности делаю лёгкую зарядку, повращав в разные стороны корпусом и покрутив шеей. Затем одеваю высохшие за ночь постиранные носки, и иду есть, стараясь не зевать слишком уж широко.

Кормят на «Ольборге» сносно, и уж во всяком случае не хуже, чем во время срочной службы. Картошка во всех видах, тушеноё мясо, солонина, рыба, овощи и дешёвый, дрянной, но крепкий и сладкий кофе. Сносно.

У меня ещё несколько обложено горло и заложен нос, так что всё кажется почти безвкусным, да и аппетита особого нет, ем через силу, потому что надо. Нет ни возможности, ни желания отлёживаться в постели, да и откровенно говоря, в таких условиях отлёживаться как-то и не тянет.

–… придём домой, и я со своей Мартой неделю из кровати только пожрать и посрать вылезать буду! — лязгая ложкой о жестяные бока миски, заявляет лопоухий, совсем молоденький парнишка вряд ли старше меня, но уже женатый и имеющий ребёнка, — Нового делать будем!

— Мин — как клёцок! — эмоционально рассказывает кочегар, — не забывая торопливо жевать, — Четыре парохода уже на дно…

–… стучит, говоришь? — озабоченно хмурится механик, забывая жевать и замерев с полуоткрытым ртом, — Озадачил ты меня! Послушать надо движок и…

–… а я ему в рыло — на! — щурит густые брови Эрик, любитель кабацкого бокса и гордый обладатель трижды сломанного носа, — С одного удара!

— Во! — он демонстрирует соседям сбитые костяшки на увесистых, мосластых кулаках, — С такими лапами и кастета не надо!

— В трюм сегодня, — не переставая жевать, обращается ко мне боцман, — я тебе потом покажу, что делать надо.

Киваю молча, прикладываясь к полулитровой кружке с кофе. Свой проезд, дабы не вводить по искушение малых сих, отрабатываю в качестве трюмного матроса, занимаясь самой грязной и черновой работой. Гальюны мне, к слову, не доверяют, хотя я был внутренне готов. Но нет, здесь какая-никакая, но квалификация требуется! Вроде как…

Хотя подозреваю, дело не в отсутствующей квалификации говночиста и гальюнщика, а в красках расписанной расправе над революционными матросами и моей выразительной физиономии палача мафии.

В море мы уже больше недели, и если честно, это изрядно мне надоело. Я, понятное дело, не думал, что «Ольборг» отправится в Копенгаген из Хельсинки прямым ходом на предельных скоростях, но всё ж таки что-то такое, на уровне подсознания, наверное, таилось.

Но пароход пошёл по выверенному маршруту Таллинн-Рига-Готланд-Клайпеда-Данциг-Копенгаген, где я рискнул сойти на берег только на принадлежащий Швеции остров Готланд, не произвёдший на меня хоть сколько-нибудь яркого впечатления. В памяти остался только сильнейший сырой ветер, овцы, дрянное пойло в местном кабаке, да короткая драчка с британскими моряками, закончившаяся нашей безоговорочной победой и совместной попойкой, а поутру — совместным жесточайшим похмельем, от которого я отошёл только на следующий день.

В Латвии, Литве и Эстонии сходить на берег не стал. Там сейчас становление независимости, немецкий фрайкор и отдельные части Русской, уже не Императорской Армии, подчиняющиеся неведомо кому. А ещё символические подразделения британских и французских войск, ̶к̶о̶л̶о̶н̶и̶а̶л̶ь̶н̶а̶я̶ ̶ администрация стран-победительниц, какие-то параллельные правительства, большевики с эсерами, радикальные националисты и всякий мутный сброд.

Настолько всё интересно до оторопи, что среди «ссыкунов» (по терминологии ценителя кабацкого бокса), решивших не сходить на берег в Таллинне, оказалась почти четверть экипажа. Что характерно, в Риге и Клайпеде «ссыкунами» оказалось больше трети…

В Данциге, который по итогам войны остался Вольным Городом, но уже под юрисдикцией Польши, а не Пруссии, дела творятся ничуть не менее интересные. Польша, что закономерно, пытается подмять власть, урезав автономию Вольному Городу, а Данциг (что не менее закономерно) пытается эту автономию сохранить.

Попутно идёт передел власти, денег и сфер влияния, вплоть до докерских профсоюзов и языка, на котором до́лжно учить детишек в местных школах. Передел, как это обычно и бывает, идёт самыми грязными методами, и участвовать в нём в качестве статиста резона не вижу.

–… вот здесь отскребай, — ожесточённо почёсывая мудя, наставляет боцман, коренастый и кривоногий морской волк, — но, смотри, поосторожней! Так-то крысы у нас опаску имеют, но если наткнёшься на гнездо с крысёнышами, то мамаша может и покусать!

Угукнув, взял орудия производства, оглядел фронт работ и…

… приступил. А что, собственно, мне ещё делать? Боцман некоторое время постоял рядом, кряхтя, сопя и обрывая себя на полуслове, и скорее всего — матерном. Потом, махнув рукой, он что-то пробубнил себе по нос и оставил меня наедине с крысами, грязью и матросскими суевериями.

На «Ольборге» ко мне относятся с некоторой опаской, как к взятому на передержку взрослому псу служебной породы с серьёзным характером. То есть выполняет зубастая увесистая тушка команды «к ноге» и «фу», и не рычит просто так на домочадцев, так и ладно!

Под ногами вода и грязь, очень сыро и тухло, судно скрипит всеми своими железными сочленениями, а волны лупят по корпусу так, что человек, вовсе несведущий в морском деле решил бы, что мы вот-вот пойдём на дно. А ещё крысы и совершенно никакое освещение, представленное несколькими эпилептично мигающими электрическими лампами и одной переносной керосинкой типа «Летучая Мышь», но в общем…

… сносно. Даже с поправкой на крыс, сырость и затхлый холод. Завтра около полудня мы прибудем в Копенгаген, и хотя ничего ещё не закончится, но…

… я увижу маму.

— Мрав? — боднув мою ногу одноухой башкой, басовито муркнул корабельный кот, заслуженный ветеран, покрытый шрамами, полученными в сражениях с превосходящими силами крысам, потрёпанный зимними штормами и нежно любимый экипажем.

— Мрав, — в тон отозвался я, нагибаясь, чтобы погладить заслуженного кота, выгибающегося под моей рукой. Несколько секунд, и крысолов, задрав хвост трубой и боднув меня головой напоследок, затерялся в корабельных надстройках. Попрощался…

— Ну ты это… давай! — жмёт руку Эрик, записавший меня в кореша после сломанного в четвёртый раз носа и нескольких уроках бокса, — Будет чо надо, ты того… всегда буду рад кулаки о всякие рожи размять. Тока намекни!

Киваю серьёзно, и хотя в глубине души очень надеюсь, что его помощь мне не понадобится никогда, но… зарекаться не буду. По Сухаревке помню, как причудливо могут ветвится личные связи, и как много от них бывает пользы. Впрочем, и докуки.

— Ага…

— Увидимся.

— Матушке привет…

Прощаюсь со всеми, и подхватив поклажу, схожу на качающийся берег, где едко пахнет гниющими водорослями, рыбой, углём и железом.

Сейчас, после всех перипетий, выгляжу я не то чтобы представителем пролетариата, но всё ж таки нынешний образ далёк от желаемого. Не сказать, что меня это несказанно радует, но впрочем, всё поправимо!

Благо, одежда у меня после хельсинских весёлых стартов под пулями хотя и несколько поистрепалась, но всё ж таки видно, что изначально она была достаточно приличной, а владелец оной хотя и переживает нелёгкие времена, но является выходцем из приличной семьи. Намётанный глаз такие вещи различает, что называется, «на раз», и дело не в стоимости одежды, ибо в ломбардах и у старьёвщиков можно найти вполне приличные вещи.

Ключевое здесь — подобрать не просто вещи, а именно что ансамбль, что дано не каждому, а ещё — в умении носить, как бы банально это не звучало. Даже мои узлы с книгами и бельём, связанные верёвкой и повешенные через плечо, как это носят деревенские бабы из простонародья, не портят картину.

«Ольборг» остановился чёрт те где, и я, несмотря на подробные инструкции боцмана и помощь докеров, изрядно поблудил по порту, прежде чем вышел в город.

— Ха… — опустив саквояж на грязный сырой асфальт, закрутил головой, переживая мучительное и радостное чувство узнавания. Прежде, давным-давно вперёд, я не один раз бывал в Дании, и хотя не могу сказать, что решительно ничего не изменилось, но всё ж таки, кажется, я могу ориентироваться в городе!

Настроение странным образом поползло вверх, и я пошёл, насвистывая что-то и улыбаясь разом всему миру. На голову начал сыпаться дождь, мелкий, как крупа манки, но это не испортило мне настроение. Дания! Всё как всегда… как обычно, только велосипедистов очень мало.

На трамвай я садился с чувством ребёнка, дорвавшегося до аттракциона. Пожилая матрона, поняв это по-своему, покосилась на меня выразительно, сделала морщинистые губы куриной жопкой и демонстративно отсела. Когда трамвай попадал на стыки рельс, или в окошко показывалось что-то, что я помню по двадцать первому веку, я непроизвольно улыбался и настроение, чёрт подери, стало совершенно замечательным!

Заехав чуть ли не в предместья, снял номер в дешёвом, но приличном отеле из тех, где обычно останавливаются фермеры, приезжающие в город по делам. По уровню цены и удобства он не слишком отличается от тех, что можно снять ближе к порту, но вот публика здесь совершенно другая!

За время плавания мне изрядно осточертели неизменные потрёпанные карты, ходящие по рукам порнографические открытки, анатомически подробные разговоры о женщинах, фантазии о собственных мужских способностях, клубы табачного дыма и завиральные морские байки, рассчитанные на неискушённого новичка. Всё это, разумеется, интересно, выпукло и этнографично, но не тогда, когда нервы и без того натянуты как струна, и тем более — не двадцать четыре на семь!

В крохотном, но уютном номере, пахнущем свежей древесиной и выпечкой из соседней кондитерской, я разобрал вещи и прилёг, желая оценить матрас…

… да так и заснул, весьма крепко и уютно, проснувшись ближе к вечеру, и чувствуя себя не то чтобы выздоровевшим, но всё ж таки много лучше. По крайней мере, горло уже не саднит, а насморк хотя и остался, но дышать я могу нормально, не прочищая ежеминутно нос и не шмыгая им совершенно плебейским образом.

— Так-с… — отщёлкиваю крышку часов и вглядываюсь в циферблат, спросонья не сразу разбираясь в хитросплетениях римских цифр, — четыре часа? Однако…

Зевнув, тру лицо и решаю сперва умыться и привести себя в порядок, а думать буду потом. Всё равно сейчас не думается, будто мозг, после длительного режима постоянной готовности, утомился и решил уйти в отпуск.

Душевая и туалет в конце коридора, всё как и везде. Всё очень по спартански, но чистенько и уютно, что значит — семейный отель. Ни тебе откормленных рыжих тараканов, бегающих по кафельной плитке цвета морской волны, ни чужих волос в сливе, ни сквозняков, ни канализационных запахов.

В наличии старомодная жестяная ванна, намертво закреплённая лейка душа с деревянным поддоном под ноги внизу, несколько тазиков, пара мочалок общественного пользования, да куски мыла из тех, что потом в СССР назовут хозяйственным. Даже горячая вода потекла чистая, и притом — сразу!

Вымывшись до скрипа, будто смывая с себя неприятности и дурное настроение, вернулся в номер и задумался, не без труда заставив мозг работать. На «Ольборге» я как мог отстирал и починил одежду — достаточно, чтобы не косились прохожие и не останавливали полицейские, но совершенно недостаточно для того, чтобы чувствовать себя в должной степени уверенно.

— В прачечную сдать… — задумался, кусая губу и машинально отмечая, что нужно бы купить крем и привести обветренную, воспалённую кожу в относительный порядок, — проблемка! Распороть одежду и вытащить ценности труд невелик, сделаю. А вот не поймут ли в прачечной этого? Поймут, непременно поймут!

Задумываюсь, прикидывая все «за» и «против»…

— Впрочем, а не всё ли равно? — решаю наконец, — Мелкой контрабандой промышляют, наверное, все моряки, по крайней мере — время от времени. Не удивятся.

— Надеюсь, я не сильно выбиваюсь из этого образа, — подытоживаю решение, и достаточно быстро распарываю тайники в одежде, вытаскивая золотые монеты, английские фунты, американские доллары, швейцарские франки и…

… увы, но и рубли тоже. Какую-то ценность они имеют, и насколько я помню, как минимум несколько лет будут иметь хождение на территории Российской Империи, даже развалившейся на части. Понятно, что столь ненадёжную валюту стоит обменять как можно быстрее, равно как и обесценивающиеся на глазах французские франки.

Ещё раз перепроверил, всё ли на месте? На месте… Отставив рубли в номере, разве что запихав их под матрас, рассовал пачки купюр и столбики монет по телу и отправился в прачечную, которую подсказал мне радушный портье.

Далеко идти не пришлось. Пройдя несколько домов, повертел головой, ориентируясь на местности, и решительно свернул за угол.

Скрипучие деревянные ступеньки, низкий вход, специфические влажные запахи из приотворённой двери… Решительно берусь за ручку и вхожу в помещение с несколько облупившимися стенами, в котором царствовал немолодой, здоровенный, но несколько рыхлый мужик с недовольной похмельной рожей.

Буркнув что-то нечленораздельное в ответ на моё приветствие, он нехотя, будто делая одолжение, принял у меня узел с одеждой. Вытаскивая вещи, он встряхивает их и тщательно осматривает, кривя рожу и набивая цену.

Я уже было подумывал забрать вещи и отправиться искать другую прачечную, как его позвали из задних комнат, и на смену ему вышла очаровательная молодая женщина лет двадцати пяти. Рыженькая, фигуристая, с красивым лицом той чеканной лепки, какая часто бывает на скульптурах, но очень редко в жизни, она оказалась настолько в моём вкусе, что у меня чуть не выбило пробки.

— Молодой господин хочет отдать бельё в стирку и починку? — проворковала она чудесным грудным голосом, встряхивая мои подштанники перед собой и разглядывая мотню.

— А? Хм… да, — отзываюсь, внезапно охрипнув и пялясь на неё совершенно бесцеремонно, тем похабным взглядом, за который в более приличном обществе можно получить по морде.

« — Богиня!! — пульсирует в висках…

… и в штанах с этим утверждением более чем согласны!

Она настолько хороша, настолько секси…

… а потом она подняла глаза, и в них отразилась та тщательно замаскированная блядинка, которую я всегда ценил. Подозреваю, в моих глаза тоже отразилось… что-то.

Рыженькая фыркнула совершенно как лисичка и окатила меня весёлым взглядом женщины, которая знает, что она хороша, умеет этим пользоваться, и безо всякого стеснения морочит головы своим поклонникам.

« — Облом», — констатировал во мне взрослый и поживший мужчина, но семнадцатилетний юнец не сдавался вопреки очевидным сигналам.

— Сложная работа… — качает она головой, и тяжёлая грива медно-рыжих волос качается в такт. Киваю, не слушая цены, и вижу только раскачивающиеся локоны, розовое ушко и высокие холмики грудей, таящиеся под тканью простенького платья.

Забрав часть вещей, она скрылась в задней комнате, и я перевёл дух, покрутив головой.

— Вот чертовка!

Будто отзываясь, из дверного проёма выглянула сперва хорошенькая фру, внимательно меня оглядев, а потом ещё одна, похожая, но несколько моложе и не столь красивая. Потом они выглянули ещё раз… какое-то шуршание, голоса…

… а потому фру с очаровательным именем Эмма вышла ко мне, и кажется, она несколько поменяла своё мнение обо мне!

–… А-алекс, — тянула она мурлыкающе, гладя маленькой ручкой ткань моей рубашки, лежащей перед ней, — такое мужественное, красивое имя! Но в вас чувствуется что-то варварское… Скажите, Алекс, вы русский?

— Русский, — признался я, чуть напрягшись. Я… признаться, это очень глупо, но здесь, в Европе, я больше русский, чем в России!

Понятие «национальность» я не то чтобы считаю вовсе устаревшей, по крайней мере, не в начале двадцатого века, но чем-то вторичным. Важнее воспитание, образование, мироощущение, какие-то культурные ценности и парадигмы, но никак не генетика и не язык.

Но и отказываться от своей «русскости» не собираюсь! Право слово… какое-то предательство иначе выходит, по крайней мере — сейчас.

« — Да и хер с ней с русофобкой чёртовой, — мрачно протянула взрослая часть меня, а потом, без перехода, — Напьюсь сегодня…»

— Да-а? — заинтересованно протянула фру Эмма, — Как интересно…

… и глазами — хлоп! А я, хм… тоже отреагировал — пуговица от ширинки оторвалась. Не от… этого самого, а просто — совпало. Но кажется…

— Всегда мечтала познакомиться с русским варваром поближе, — прошептала фру, перегибаясь через стойку и почти качаясь своими губами моего уха.

–… удачно!

Несколько минут флирта, когда важнее не слова, а намёки, взмахи ресниц, поворот головы и участившееся дыхание, и…

… всё совершенно ясно.

— Где ты остановился? — шепчет она почти неслышно припухшими губами, стоя мучительно близко. Называю отель…

— Иди… — велит она, — я следом. Ну же!

Сердце колотится так, будто ЭТО мне предстоит в первый раз, хотя что в той, что в этой жизни я был далёк от эталонов скромности. Выхожу, чуть придержав дверь и оглядываясь мимолётно, но так, чтобы запечатлеть каждое мгновение…

Вижу не только Эмму, но и её более молодую и менее совершенную копию. Сестра? Племянница? Плевать…

Иду в отель по раскачивающейся земле, не видя ничего и никого. По лестнице не захожу, а взлетаю! Трясущейся рукой вставляю ключ в дверь и срываю с себя верхнюю одежду. Ладонь к лицу, дышу… едва заметно пахнет мятой. Ах да, я почистил зубы, когда мылся. Минута…

… и вот она, Эмма. Какая-то накидка поверх, хотя кого этот маскарад обманет! Плевать…

Раздеваем друг друга, и вот мы обнажены. Я пожираю глазами её фигуру, и… Боже, как она хороша! Тонкая, узкая талия, выраженные бёдра с округлым приподнятым задом. Грудь высокая, в форме чаши, с тёмно-розовыми вздёрнутыми сосками. Кожа чистая, без родинок и прыщиков, и кажется, будто светится изнутри. Она пахнет мёдом и молоком, а ещё — женщиной…

Делаем шаг навстречу друг другу и…

… На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка

Со стуком на пол.

И воск слезами с ночника

На платье капал.

И все терялось в снежной мгле

Седой и белой.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На свечку дуло из угла,

И жар соблазна

Вздымал, как ангел, два крыла

Крестообразно.

— Не ищи меня, — просит она, приводя себя в порядок.

— Я…

— Не ищи! — приказывает Эмма, затыкая рот длинным поцелуем, — Не надо! Дай Слово! Ну!

Киваю молча, и наваждение отпускает меня. Слегка… Я, наверное, буду вспоминать о ней и сожалеть, но…

— Прощай!

Накинув на голову накидку, она выскользнула в коридор, и только удаляющийся топот каблучков по коридору. Чуть помедлив, беру портсигар, накидываю верхнюю одежду и выхожу покурить.

Привалившись потной спиной к двери, щёлкаю портсигаром и достаю папиросу, вертя её в пальцах и ни о чём не думая. В голове пусто и так легко, будто и не было всех этих мучительных недель. Так, будто ещё вчера было одно бесконечное лето, звенящее от жары, стрёкота кузнечиков и полной надежд юности.

— Да… — протягивает вышедший в коридор жилистый фермер под сорок, вышедший из соседнего номера вслед за мной, — вот это да!

— Женщина… — он прикуривает, выпускает клуб дыма, и подмигивает всем лицом светловолосому крепышу, стоящему в приоткрытой двери соседнего номера, — у парня была, а курить весь отель выбрался!

Он оглушительно хохочет, его приятель подхватывает, в коридоре начинают хлопать двери и шуточка расходится широко. До меня внезапно доходит, что стены здесь тонкие, а было у нас… громко. А ещё — разнообразно и временами — с диктовкой — что, кому, и как нужно делать!

Покраснев неожиданно для самого себя, вылетаю на улицу остыть, подставив лицо под мелкий дождик. А потом опускаю лицо и…

— Да нет, не может быть!

… вижу Эмму, удаляющуюся под руку с мужчиной чуть за тридцать, изрядно на меня похожего, разве что несколько более благообразного.

— Что за… — в голову, отталкивая друг друга, лезут конспирологические версии, но плюнув отнюдь не мысленно, решаю забыть и забить! В моей жизни происходит столько странного и непонятного, что одним событием больше, одним меньше… плевать! Отпустило.

В животе забурчало, и я, нащупав портмоне, решительно зашагал к виденному по дороге семейному ресторанчику из тех, в которых столуются квалифицированные датские рабочие, служащие и мелкие торговцы. Остановившись у сколоченного из досок и ярко раскрашенного газетного киоска, подобрал себе несколько газет, сунув их подмышку. В плавании, считая стоянки в портах, я был больше недели, да и несколько дней до этого не причащался прессой.

Поев одуряющее пахнущего и совершенно невозможно вкусного супа с клёцками, заказал кофе и выпечку, которая в Дании изумительно хороша. В ожидании заказа, поглядывая иногда на полную, немолодую, но всё ещё миловидную хозяйку, принялся изучать прессу, цепляя заголовки глазами и проглядывая заинтересовавшие меня статьи по диагонали.

Основательно, всерьёз, я почитаю в номере, на сон грядущий, а пока нужно хотя бы знать, что случилось в мире за минувшие дни. Датская пресса глубоко провинциальна, здесь на первых полосах не важнейшие события в мире, а проблемы со сбором средств на восстановление старинной церквушки в глубокой провинции, недостаточная яйценоскость кур в Ютландии, да жаркие дискуссии о небольших изменениях в школьной форме.

Это говорит в пользу датчан, вернее — о здоровой психике большинства населения, крепко стоящего на ногах и озабоченного прежде всего проблемами своей семьи, затем родного городка, провинции и страны. Патриотизм у них очень практичный, понятный абсолютно всем, ассоциирующийся с безопасностью, теплом, полным желудком и безмятежным будущим, и только потом (по желанию!) с величием страны.

Но чтобы найти информацию о делах международных, особенно не затрагивающих Данию ни прямо, ни косвенно, приходится постараться. Порой кажется, что подавая информацию таким образом, датские власти играют не только на местечковом патриотизме сограждан, но и дистанцируются от Большой Политики.

— Та-ак… — я слегка и встряхнул газету, расправляя листы и вглядываясь в фотографию, — однако!

— Однако… — ещё раз повторил я, вглядываясь в такую знакомую физиономию, и не в силах собрать глазами прыгающие буквы, — Я, оказывается, Силы Реакции представляю… дожил.

— А-а… цитата! По мнению Совета народных уполномоченных Финляндии, мнение редакции не совпадает с мнением «Правительства Красной Финляндии», уже легче…

Делаю глоток кофе, который наконец принесли, и почти не чувствую вкуса.

— Эмиссар, значит… — неверяще качаю головой, листая газету, — это кто ж так умствует? А-а… Викжель всплыл, и моя роль в переговорах? Ясно… что ничего не ясно. Особый агент некоего Центра? Хм… знать бы ещё…

Задумываясь, судорожно пытаясь сообразить, что всё это значит?! Одно дело — досужие домыслы, сиюминутные поддельные сенсации, которые забываются на следующий день. Другое — кого-то очень устраивает моя фигура в качестве дымовой завесы! Ну или как образ «эталонного» врага, что тоже очень может быть. С учётом моей своеобразной физиономии, гуляющих по Москве слухов и…

… некоторых фактов, в качестве Образа Врага я очень удобен. Скорее мелкого, регионального, но всё же, всё же…

Дескать — глядите, люди добрые! Какие образины палаческие против народа выступают! А сверху щепоткой фактов присыпать для достоверности, и всё — готов плакатный Гад, в бумажную физиономию которому так и хочется харкнуть!

— Награда… ага, хутор? Земли из бывших помещичьих? Вечная благодарность Народа Суоми? Ну-ну… а вот этого я совершал! И этого тоже…

Листаю дальше список своих преступлений. Дли-инный… Отсутствует, кажется, только обвинение в изнасиловании крупного рогатого скота.

— Когда б я всё успел? — озадачиваюсь я, но революционная логика, она такая. Своеобразная.

… а потом, в самом конце, как о чём-то малозначительном — короткая заметка о том, как в Финляндии «белые» финны убивают русских беженцев.

С утра голова тяжёлая, похмельная, полная мучительных мыслей и остатков сна. Под куполом черепа вертятся обрывки газетных статей, размышлений и скверной, полусонной попытки анализа, которым я занимался вчера вместо счёта овец.

— Зомби… — зевая во всю нечищеную пасть, бормочу я, поймав себя на том, что уже несколько минут сижу на кровати со штанами в руках, пялясь в пустоту невидящими, заспанными глазами. С силой потерев лицо руками, одеваюсь, прерываясь поминутно на зевоту, и захватив мыльно-рыльные принадлежности, побрёл в ванную комнату.

Свободна… и это радует!

«Ну да, — вяло соображал я, плеская в лицо холодной водой, — встал я как раз не слишком рано, когда большинство фермеров и торговцев уже разошлись по делам, и не слишком поздно — до того, как встанут те же фермеры и торговцы, но уже загулявшие»

Более-менее пришёл в себя, наверное, через полчаса, не раньше. Да и то скорее менее, нежели более.

У меня такое, к сожалению, бывает. В детстве чаще, а потом спорт, и попытка вести здоровый, упорядоченный образ жизни несколько исправили положение. Но по-видимому, запас прочности несколько исчерпался, что и неудивительно. Удивительно скорее, что организм выдержал все эти события, сдавшись только сейчас.

— Ладно, — говорю невесть зачем и снова зависаю, пытаясь сообразить, а что, собственно, мне нужно сегодня сделать? Мысли ворочаются тяжёлыми жерновами, но наконец, в голову вползает, что необходимо обновить гардероб, потому что выгляжу я не слишком презентабельно, а это не есть хорошо!

Расспросив портье об имеющихся в датской столице магазинах а-ля секонд-хенд, развалах старьёвщиков и прочих милому моему сердцу вещей, я отправился пополнять гардероб. Голова так и не отошла, так что по Копенгагену я бродил в режиме «вижу Цель, не вижу препятствий!»

С прохожими не сталкивался, но на красоты города мощностей моего процессора не хватило.

Забавно, но подтормаживание в выборе одежды мне скорее помогло, чем нет. Гардероб выбирал, не отвлекаясь ни на что, и наверное, со стороны выглядел не тормозом, а вдумчивым покупателем, вполне понимающем, а чего он, собственно, желает получить. Благо, опыт Сухаревской площади выручил, я всё ж таки хотя и занимался по большей части букинистикой и немного антиквариатом, но имел дело, хотя бы даже и опосредовано, со всяким старьём.

В номере отеля снова завис, вспоминая, чего же я упустил?

— Ах ты… — впечатываю ладонь в лицо, — самое главное не сделал!

Бросив одежду на кровать, пошёл было к двери, но опомнившись, снова подхватил узел и спешным шагом отнёс его в прачечную, договорившись заодно о мелкой починке. Пришлось, правда, дать изрядный крюк, чтобы миновать заведение Эммы, но ничего не поделаешь…

На почте, с трудом подбирая слова, составил телеграмму и отправил в поместье никогда не виденной тётушки Магды, или вернее «дядюшки» Юхана.

« — Наверное, оно и к лучшему, что я сейчас такой отупелый, — мелькнула мысль, когда я расплачивался за телеграмму, — лучше уж так, чем нервы на взводе перед встречей с мамой, которую не видел несколько лет»

Зная за собой, что в таком состоянии я не засну, а если вернусь в номер и лягу, то буду просто валяться на кровати в полусне, а в итоге к ночи не только не отойду, но скорее напротив, устану ещё больше, я решил всё ж таки побродить по городу.

— Программа-минимум, — постановил я вслух, и без особого на то желания отправился кататься на трамваях, пробовать местное мороженое и выпечку. Ну и вообще, всячески ублажать себя в попытках поднять настроение. Без особого на то желания, а скорее из-за галочки в списке туриста, забрёл в кинотеатр, где демонстрировали «фильму» прямиком из Голливуда, который ещё не стал фабрикой грёз в настоящем смысле этого слова.

Кинотеатр был маленький, тесный и щелястый, что оказалось скорее во благо, потому как многие зрители нещадно курили, нервничая и затягиваясь порой излишне часто на некоторых моментах. Когда начинал играть на раздолбанном пианино тапер^[9], то ли в такт музыке, то ли просто желая согреться, некоторые зрители начинали топотать ногами, что придавало просмотру фильма весьма своеобразный оттенок.

Немое кино с гримасничающими, откровенно переигрывающими актёрами, мне, в отличии от остальных, не особо зашло. А уж тапер и папиросный дым…

Но о потерянном времени, тем не менее, я нисколько не пожалел! Сперва да, было скорее скучно, и развлекали меня разве только мысленные правки по ходу фильма, а потом дошло…

… я ведь знаю — как надо! Знаю! Ни разу не киноман, но был у меня период, когда я крутил романы последовательно с несколькими начинающими актрисами. Не особо вникал в тонкости взаимоотношений, сценического ремесла, грима и прочего, но даже так — я знаю больше, чем абсолютно любой из современных мэтров!

Впрочем, сейчас, на заре становления кинематографа, это несложно. Я, как и любой человек двадцать первого века, знаю множество вещей, элементарных для нас, и ставших бы откровением, прорывом — в этом времени.

О собственном таланте, разумеется, речи не идёт… Как нет и особого желания влезать в это болото «с ногами». Но ведь наверное, можно как-то… поучаствовать?

* * *

В поезде, прислонившись лбом к стеклу, я стоял окна, бездумно разглядывая проплывающую за окном местность. Карман жжёт телеграмма с несколькими, довольно-таки формальными и сухими словами, и я то и дело отрываюсь от созерцания, снова и снова проверяя, не пропала ли она!?

Настроение… да так себе настроение, откровенно говоря. Я и так-то нервничаю, да ещё и эта телеграмма, будь она неладна! Понятно, что матушка не могла устроить приглашение без ведома «дядюшки» Юхана, и наверное, именно отсюда некоторая сухость и двусмысленность отпечатанных на бумаге слов. Но…

… а вдруг!?

Взрослый, поживший мужчина прекрасно понимает подноготную и умеет играть словами. А вот подросток, который давно не видел маму, невероятно нервничает. Причём в голове сплошная ерунда, вроде переживаний о том, что он, то бишь я, недостаточно хорош.

А наша общая синтетическая личность, ещё, кажется, не сложившаяся до конца, в раздрае. Неприятно, нервно… Хочется курить, кусать губы и — нажраться, вроде как заранее празднуя разочарование.

Глубоко вздыхаю, полной грудью втягивая воздух…

… и кашляю, подавившись клубом едкого, редкостно вонючего и крепкого табака.

Кошусь на благодушного фермера с трубкой, беседующего о чём-то с соседом, но тот, не обращая на меня внимания, продолжает курить, беседовать и вдумчиво дегустировать домашние настойки в приятной компании. Впрочем, оно и к лучшему.

Клубы едкого табачного дыма, запахи угля, домашней снеди и алкоголя, пота и одеколона, помад для волос и нафталина вернули меня в настоящее. Раздражение — да, осталось, а вот недавняя депрессивная неуверенность отошла в сторонку.

А вообще… интересно. Да, интересно! От Копенгагена до Оденсе достаточно близко, поезда в Дании ходят точно по расписанию, так что брать купейный вагон я посчитал ненужной, да и опасной роскошью.

По итогу, еду сейчас с фермерами, ремесленниками, коммивояжёрами и всякого рода мелким служивым людом, представляющим, преимущественно, пресловутое «третье сословие^[10]», и отличие от Российской действительности — самое разительное!

Добротно одетые, сытые люди с уверенными, спокойными лицами. Это их страна, их земля, их правительство. Да, они маленькие люди, и каждый по отдельности может немногое. Но ведь может, чёрт подери! Даже один… А уж вместе они — вполне весомая сила, и правительство вынуждено прислушиваться к ним, менять жизнь в стране в лучшую сторону для всего народа, а если не справляется — подавать в отставку!

А у нас… Вспомнились вечно напряжённые, полусогнутые крестьяне, приехавшие по нужде в город и готовые тут же, в сей секунд, рвать с головы шапку и склоняться в поклоне перед любым прыщом в кокарде на фуражке.

Горожане из «подлых» сословий, сегрегированные вполне официально, да так, что куда там чернокожим в нынешней Америке! Там, понятное дело, пожёстче…

… но не то что народ — раса другая! Проще находить себе оправдание, абстрагироваться от происходящего и говорить себе «Это не моё дело». А какое оправдание у представителей высших сословий Российской Империи, ещё недавно гнобящих собственный народ? Да полноте, собственный ли…

Вот и вырастают люди, привычные к хамскому окрику, тычку в спину и к тому, что Власть — всегда права! К тому, что они не могут ничего изменить, а если и приходят в голову мысли об изменении существующего строя, то не эволюционным, а исключительно революционным путём!

До основания! Сжечь! Разгромить полицейские участки! Срубить липы на аллее, где когда-то барин до смерти запарывал крепостных и играл с детьми и бабами в «Ку-ку», стреляя по прячущимся мелкой дробью. Отомстить! За всё!

Поколения поротых спин, которые просто хотят, чтобы у их детей было — иначе. Но кровь застит глаза…

А по итогу — снова диктатура, но уже — пролетариата. Да, будет образование, дворцы пионеров и Гагарин. Но ведь будет и ГУЛАГ^[11], отсутствие паспортов у колхозников^[12], и — страх! Другой. Но будет…

А ещё — будет доминирование Государства над Личностью, человек-винтик и — крах. Снова…

… а потом — снова…

Накатила тяжёлая, удушливая тоска. Захотелось — вот так! Чтобы сытно, благополучно, уверенно… без поротых спин и без диктатуры. Какой бы то ни было…

А за окном мелькали пейзажи сытой, благополучной страны. Страны, где давно уже нет поротых спин, зато есть — гражданское общество.

На вокзале Оденсе меня встречал слуга. Пожилой, довольно-таки высокий, тощий, прямой и весь какой-то вытертый, как ручка от метлы, одетый в приличное, но явно перешитое пальто с чужого, скорее всего — хозяйского плеча.

— Херр Пыжов? — шагнув вперёд, поинтересовался он, еле заметно вздёрнув кустистую бровь, пересеченную заметным шрамом. Молча киваю и ставлю чемоданы на пол, глядя сквозь него. Почти незаметная пауза, и слуга, не без труда подхватив багаж, понёс его к экипажу, ухитряясь прямой спиной, походкой и всем своим существом выражать неудовольствие от моего присутствия.

— Херр… — ещё раз сказал он, положив чемодан на задок экипажа и едва заметно склоняя голову. Ожидаемо… и немного смешно. А ещё — грустно.

Все эти игры, призванные показать нежеланному гостю место, выразить своё неудовольствие излишне бесстрастной или напротив, любезной мимикой, постановкой корпуса и прочими психологическими трюками, я прошёл ещё в прошлой жизни на специальных тренингах. А здесь, в этом времени, я сперва улучшил, закрепил их общением с московскими коллекционерами и профессурой, а после отточил в кругу моряков Российского Императорского Флота. Слуги провинциальных датских помещиков, да хоть бы и сами помещики, это не те люди, которым по силам смутить меня.

Смешно! А ещё грустно и… противно. Понятно, что «дядюшка» Юхан опасается проявлять родственные чувства, ожидая, очевидно, просьб о помощи и совершенно не желая предоставлять её. Но право слово, всё это можно было сделать гораздо изящнее!

Впрочем, о чём это я… Это же Дания! Сытая, уютная европейская провинция. Захолустье. При всей моей симпатии к этой стране…

Ехали молча. Слуга, так и оставшийся безымянным (что, к слову, вопиющее нарушение правил приличия) правил лошадьми, бежавшими неторопливой рысцой по хорошо укатанной грунтовой дороге. Поначалу он сидел на козлах излишне прямо, этаким деревянным болваном, не поворачивая головы по сторонам, с напряжённой спиной и шеей.

Полчаса спустя он несколько отмяк и кажется, забеспокоился. По-видимому, согласно его или хозяйским замыслам, я должен был вести себя иначе. Сперва он начал ёрзать на козлах, потом завертел головой, и наконец обернулся всем корпусом, как бы провожая взглядом ничем не примечательную ферму, обсаженную аккуратным прямоугольником деревьев. Очевидно, столь нехитрым образом он вызывает меня на разговор, но… неинтересно.

Не обращая внимания на его оборачивания и кхеканья, сижу молча, с тем скучающим пресыщенным видом, который я подхватил в Севастополе у военных моряков, и который замечательно ложится на мою своеобразную физиономию. Я отчасти благодарен столь холодной встрече.

Погасло, подёрнулось пеплом недавнее очарование Данией, пришло осознание, что милая, сказочная страна, очень походит на пряник с сахарной глазурью, в котором самое вкусное — эта самая глазурь. А само тесто хотя и неплохое, но в общем-то обычное, да и то — на любителя.

Тянутся вдоль дороги аккуратные фермы в обрамлении деревьев, небольшие уютные рощицы и рыбные пруды. На полях видны стада знаменитых датских коров, работающие в поле люди, мелькают иногда где-то вдали отчаянно чадящие трактора, коптящие низкие облака.

В России ещё лежат снега, а здесь уже вовсю растёт молодая зелёная трава и ведутся полевые работы. Без спешки, без страды. Да и куда спешить, если климат ровный, а зима больше напоминает не самую позднюю российскую осень. Даже корма здесь заготавливают от силы на пару месяцев, да и то, самые предусмотрительные и рачительные хозяева. Совсем другая жизнь…

… и отсюда — характер.

Движение на дороге достаточно оживлённое, представленное в основном конными экипажами, да изредка, фырча и попёрдывая несовершенными двигателями, проезжает автомобиль. Вдоль дорог деревянные столбы с электрическими проводами, да вначале, пока мы не отъехали от Оденсе подальше, попадались телефонные линии, которые позже пропали из вида.

Пахнет травой, навозом, дымком из труб и сыростью, а ещё — морем.

Морем здесь, кажется, пахнет повсюду. В Дании невозможно удалиться от моря дальше, чем на пятьдесят километров, и его влияние чувствуется буквально везде. В запахах порта и гниющих водорослей, вплетающихся в пасторальные сельские пейзажи, в развешенной на просушку рыбе и в бесчисленном множестве мелочей.

Заморосил дождик, прерывая мои философские размышления, и я откинулся назад, прячась под пологом экипажа. Вспомнилась датская поговорка «У нас никогда не бывает очень холодно, никогда не бывает тепло, и всегда очень сыро. А если не сыро, то идёт дождь».

Обогнавший нас автомобиль, фыркнув чадом газолина в морды лошадям и слегка напугавший их, несколько разнообразил однообразное путешествие. Несколько минут спустя мы свернули на дорогу, ведущую к поместью. Проходит она через небольшую возвышенность, в этих краях, наверное, считающуюся холмом.

Здесь слуга чуть придержал коней, очевидно, давая мне проникнуться величием поместья, но честно говоря, не вышло. Группа строений, более всего напоминающих фермы колхоза средней руки, неизменные деревья вокруг, да пара прудов.

Когда мы подъехали поближе, я увидел герб хозяев, несколько облагораживающий колхозный облик поместья. Да и то, если задуматься, по большому счёту, по крайней мере визуально, дворянские гербы не сильно отличаются от герба Союза и Союзных Республик, которые во времена оно лепили где только можно, и которые отчасти сохранились даже три десятилетия спустя.

Цокая подковами по вымощенному булыжником подъездному пути, экипаж подъехал к самому дому. Вблизи особнячок всё ж таки отличается от правления колхоза или небольшой конторы, но не принципиально, а скорее некоторым налётом провинциального скандинавского уюта и попыток облагородить жильё с минимальными усилиями.

Вижу в окнах суету, человеческие силуэты и наконец дверь отворилась и вышла мама…

… худая, некрасивая женщина, чья внешность несколько смягчилась, облагородилась с возрастом.

— Алёшенька…

— Мама…

… и меня, синтетическую личность, смяло и отбросило куда-то вглубь. Это всё тот же я, но ещё и Алексей Юрьевич Пыжов отдельно, а ещё — мальчик Алёша, который давно не видел маму…

Всё было очень неловко, скомкано и наверное — трогательно. Наверное. Не знаю.

В небольшой узкий холл, отделанный потемневшими от времени дубовыми панелями, вплыла тётушка Магда, которую я сразу узнал. В своих письмах матушка не описывала внешность кузины, но портрет её, составленный мной по скупым обмолвкам, оказался достаточно близок к оригиналу.

Это рослая, ширококостная дама с некогда привлекательным, но несколько угловатым лицом и массивной, широкой челюстью, какие не редки на севере Европы. Волосы прекрасные, тёмно-русые с медовым оттенком, тронутые лёгкой проседью. Движения несколько размашистые, резкие, почти мужские, но видно, что она пытается сдерживать себя.

— Алекс, — улыбнулась она почти приязненно, но серые глаза, прячущиеся под набрякшими веками, смотрят с…

… холодком? Хм, а пожалуй что и нет, скорее — с некоторым недоумением и опаской. Ну, если она тоже читала газеты, это и неудивительно…

— Фру Магда, — не сразу ответил я, заново собираясь воедино из множества осколков, — рад видеть вас!

Целуя пухлую руку хозяйки, окончательно пришёл в себя. Когда я выпрямил голову, в холле был уже не мальчик Алёша, а Алексей Юрьевич Пыжов, потомок старинного боярского рода, уважаемый букинист и антиквар, принятый (хотя и с оговорками в силу возраста) в салонах Москвы и Севастополя. А ещё — начинающий политик и общественный деятель, который, пусть даже без особого на то желания, оказал на это самое общество заметное влияние.

Мерятся взглядами с хозяевами дома моветон, но на миг наши глаза всё ж таки встретились, и я приоткрыл шторки, позволяя увидеть настоящего себя. Растерянно моргнув, тётушка Магда улыбнулась неуверенно…

… но я уже делаю шаг назад, позволяя ей взять себя в руки, и к её чести, женщина быстро справилась.

— Я провожу вас вашу комнату, Алекс, — улыбается она, — и пожалуйста, зови меня тётушкой Магдой, мы же всё-таки родственники!

— Хорошо, тётушка Магда, — улыбаюсь в ответ, подстраиваясь под её широкий, мужской шаг.

На ходу ведём полусветский разговор ни о чём и обо всём сразу. Внешне поверхностный, легковесный, приязненный, но позволяющий, тем не менее, прощупать собеседника, не переходя некие грани и даже не подступаясь к ним.

Она хозяйка дома и потому имеет фору, но это не слишком ей помогает. Всё ж таки жизнь в древней столице, и бытие провинциальных помещиков средней руки, это несколько разные вещи.

А внешне — да, всё очень тепло, по-родственному, уютно и дружелюбно. Собственно, так оно и есть, просто с поправкой на аристократический менталитет и выстраивание иерархических отношений.

Пытаюсь показать, что я уважаю её и её положение, никоим образом ни на что не претендуя, но не желаю при этом встраиваться в иерархию на положении младшего родственника. В этом уравнении нужно учитывать возраст, пол, настоящее и прогнозируемое общественное положение, образование, знакомства и прочее, прочее…

–… рекомендательные письма, — небрежно бросаю я, называя имена и учёные регалии.

–… на приёме у герцога… — парирует она, нервно обмахнувшись платочком.

–… старинные фолианты, — продолжаю свою связку я, — … переводы старинной поэзии. Считаются эталонными…

Выпад достигает цели! Вещи такого рода почти никогда не приносят денег, но вот статус…

… и связи.

В светском обществе прилично, а скорее даже — уместно интересоваться искусством, историей и литературой, да ещё, пожалуй, лошадьми и военным делом. А монетизация такого рода хобби не считается хоть сколько-нибудь предосудительным даже самыми строгими ревнителями светской морали. Собственно, аристократии прилично заниматься искусством, политикой и войной, желательно совмещая эти занятия.

Хотя я и не имею на то никакого желания, но в образ аристократа, нежно лелеемый ревнителями старины, я вписываюсь почти идеально. Поскольку мне это нисколько не мешает, скорее даже наоборот, время от времени, на публику, я отыгрываю это с должным тщанием. Да и вообще, стараюсь держаться в неких рамках, потому как общество пока сословное, и аристократия в Европе, особенно старая, имеет заметный вес.

Если уж быть точным до последней запятой, полностью эталонный аристократ деньги не зарабатывает, а тратит. Он занимается политикой, управлением Государством или просто путешествует, а деньги, активы и земли прирастают к нему сами по себе. Как бы.

— Кстати, с этой картиной в нашей семье связана достаточно интересная история, — на правах женщины и хозяйки дома меняет тему тётушка Магда, останавливаясь в коридоре, — Кажется, в начале восемнадцатого века…

— В конце семнадцатого, — поправляет её матушка.

— Неужели? — делаю заинтересованный вид и слушаю действительно недурственную семейную легенду, в которой причудливо переплелись малые голландцы^[13], игра в кости с капитаном прусских драгун и Наполеоновские Войны, когда утраченная картина снова вернулась в семью. По материнской линии с тётушкой Магдой у нас общий предок, так что слушаю с искренним интересом. Да и рассказчицами матушка и тётушка Магда оказались неплохими, увлечённо дополняя друг друга.

Светские разговоры, по молчаливому соглашению сторон, остались в прошлом. Разговор перескочил на живопись, в которой я, хотя и разбираюсь вполне недурственно, не стал давить ни своим знанием классической школы живописи, ни прогнозами по части современного искусства. Так что разговор закончился, как ему и было должно, на приятной ноте.

… закрыв за собой дверь комнаты, я обессилено стёк вниз и долго сидел с закрытыми глазами на холодном полу, не в силах встать. Наконец, упираясь руками в колени, встал и нашёл в себе силы оглядеть комнату.

Небольшая, но светлая, чистенькая. Окна на задний двор, но не на коровник, как я подсознательно ожидал, вид вполне пристойный и пасторальный.

В комнате, ближе к двери, у окна письменный стол старинной работы, два стула, шкаф и комод. На стенах зеркало в простой раме, несколько пейзажей, не представляющих особого интереса, и потёртый, но вполне недурственный ковёр на полу. Ремонт и общая обстановка приличные, но несколько безликие, так что скорее всего, комнату используют в качестве гостевой.

В дверь постучали, и не дожидаясь ответа, женский голос произнёс:

— Ванна готова, херр Пыжофф!

— Хм… — стало ясно, что на полу я просидел много больше, чем показалось. Тяжело дался разговор… Вести светские разговоры, когда одна часть сознания рассыпалась на пушистое облачко просто потому, что рядом мама, мягко говоря, непросто.

Взяв из чемодана чистую одежду, прошествовал в ванную и погрузился в мир начищенной старинной меди, кувшинов с кипятком и услужливо-деловитой горничной, предложившей мне свои услуги.

По законам жанра, горничной полагается быть молодой и привлекательной особой с чёртиками в глазах, но увы, статями и физиономией она напомнила мне скорее старую клячу, да и пахло от неё какой-то конюшней. Впрочем, даже если всё было иначе, я бы не стал распускать руки и каким-либо образом дискредитировать себя.

За время, пока я купался, горничная разобрала мои вещи, развесив их по шкафу и разложив в комоде.

— Ах ты ж… — вполголоса ругнулся я, с колотящимся сердцем проверяя зашитые в одежду ценности. На месте, но…

— Закавыка… — тяну, кусая губы, — а-а, ладно! Вещи чистые, починенные, скажу прислуге, чтобы не трогали. Или…

Скривившись, я понял, что сегодня полночи буду аккуратно выпарывать из одежды золото и деньги, дабы таскать их при себе. А после, в ночь перед отъездом, заново прятать ценности по тайникам.

— И на обеде как на иголках… — бормочу я, наводя перед зеркалом последние штрихи.

Обед не задался. Херр Кирстен, весьма сдержанно, и я бы даже сказал — холодно отреагировавший на знакомство, за каким-то чёртом попытался вести себя со мной с позиции человека, безусловно высшего по положению.

— Алекс, — начал он, разрезая бифштекс, — чем ты думаешь заниматься?

На «Алекс» я вздёрнул бровь, но не стал реагировать резко. Посмотрим… может, он решил-таки принять меня в качестве родственника?

— Учиться, дядюшка Юхан, — спокойно отвечаю, цепляя вилкой морковь.

— Херр Кирстен, — с нажимом сказал он, откладывая столовые приборы.

— Очень приятно, херр Кирстен, — едва заметно склоняю голову, — херр Пыжов.

Разом похолодело так, будто из оконных проёмов выставили рамы.

— Херр… — произнёс одними губами хозяин дома, снова начав терзать бифштекс. Несколько раз он порывался сказать мне что-то, но лишь плотнее сжимал губы и играл желваками, очень заметными на квадратной физиономии, обрамлённой аккуратной бородой.

В глазах матушки заплескалось отчаяние, а я мысленно заматерился. Кажется, всё идёт хуже, чем я рассчитывал… Впрочем, есть у меня планы и на этот случай. Единственное, хотя бы на первых порах, пока не устроюсь, хотелось бы не иметь при себе… балласта.

Маму я люблю, но нужно быть с собой честным — молодому парню гораздо проще и (что немаловажно!) дешевле устроиться в большом городе. Потом, по мере того как освоюсь и обрасту связями, да…

Дело даже не в деньгах, хотя они и важны. Мы, по факту, почти чужие люди, и я несколько лет рос без неё. А я в глазах матушки, боюсь, остался всё тем же маленьким мальчиком… Ну или вариант не лучше — незнакомым и почти чужим человеком. В любом случае, предстоит длительный период притирки, а заниматься этим лучше, когда в жизни всё более-менее стабильно.

— У Алекса приглашение с Сорбонну и рекомендательные письма, — бросив быстрый взгляд на кузину, попыталась спасти положение тётушка Магда.

Физиономия херра Кирстена могла бы послужить натурой для аллегории «Скептицизм», но на замечание супруги он предпочёл отмолчаться.

Обед проходил в неловкой тишине, нарушаемой лишь редкими репликами. Сразу после оного херр Кирстен удалился к себе в кабинет, одарив меня напоследок неласковым взглядом.

— Пойдём, Алёшенька, я тебе особняк покажу, — заторопилась после обеда мама, переглядываясь с хозяйкой дома.

— Буду рад, — соглашаюсь я, утирая губы салфеткой и поднимаясь из-за стола. Экскурсия началась с холла, о котором мне поведали немало интересного, и перетекла в хозяйственные помещения.

–… вот здесь у нас прачечная, — рассказывала она, пригибая голову перед низкой притолокой и заходя во влажное помещение, где трудится худая женщина лет шестидесяти с чудовищно огромными красными руками, сделавшая неловкое подобие книксена и вопросительно глянувшая на матушку.

— Ханна, — представила её мама, — наша прачка.

Услышав своё имя, женщина снова сделала книксен и попыталась улыбнуться, а после, водрузив на гладильную доску огромный чугунный утюг, наполненный раскалёнными углями, скрылась в облаках кисловато пахнущего пара. Матушка смело нырнула в него, и отдав несколько коротких приказаний, повела меня дальше.

С особым тщанием она показала мне сухую кладовку, где в идеальном порядке были расставлены и разложены присланные мной книги, статуэтки и прочие ценности, которые я смог переслать ей ранее. Матушка всё порывалась устроить совместную ревизию, чтобы я убедился в её добросовестности, так что я еле отговорился, отложив это на завтра.

— А вот здесь у нас варенье и конфитюр… — подсвечивая себе керосиновой лампой, с гордостью демонстрировала она ряды банок, горшков, горшочков, низок с сушёными фруктами и холщовых мешочков с ягодами, — на всю зиму хватит! На ярмарках ещё продаём.

— Ой, Алёшенька… ты бы знал, какие здесь, в Оденсе, замечательные ярмарки, особенно Рождественская! Чудо, а не ярмарка! А сладости? Я тебе обязательно куплю! И петушки на палочке бывают! Помнишь? Ты же их любишь!

Улыбаюсь вымученной улыбкой, не споря и не протестуя. Понятно, что матушка видит во мне всё того же маленького мальчика, отказываясь признать, что я повзрослел.

— Да! Пойдём, я тебе свою комнату покажу! — не слушая ничего, она схватила меня за руку и побежала наверх.

Комната у матушки на втором этаже, довольно-таки просторная, светлая, обставленная с большим вкусом и очень уютная. Письменный стол, большой шкаф, комод, небольшая гардеробная и два мольберта, один из которых стоит прямо возле окна.

— Присядь! — скомандовала она, усаживая меня на стул, — Я набросок сделаю. Подожди…

Вытащив расчёску, мама пригладила мне волосы, повернула голову влево, вправо…

— Посиди смирно, мальчик мой, — рассеянно сказала она, — не шали!

Уехал я через два дня, отговорившись крайней необходимостью быть в Сорбонне как можно быстрее.

–… нет, ну как же так, — растерянно говорила мама, — один, в большом городе…

— Луиза, не переживай за мальчика, — тётушка Магда обняла её сзади за плечи, — он у тебя умный и самостоятельный, совсем взрослый мужчина.

— Взрослый… — прерывисто вздохнула матушка, прижимаясь спиной к кузине, — да, взрослый!

— Обещай… — начала она, обращаясь ко мне, — хотя нет, не надо… Просто живи, хорошо?

Высвободившись из объятий кузины, она подошла ко мне, провела рукой по щеке, вздохнула прерывисто…

… а потом с неожиданной силой притянула мою голову, поцеловала в лоб и оттолкнула.

— Ну же… — выдохнула мама, — иди! А то я тебя никогда не отпущу!

Заморгав часто, я простился с мамой и тётушкой Магдой, уселся в экипаж, где на козлах уже восседал сухопарый Гюнтер, укрощённый и присмиревший. Во всяком случае, чемоданы и сундуки, хранимые ранее матушкой, он таскал безропотно и без малейшего намёка на фронду.

— С Богом! — с силой сказал матушка, перекрестив меня, — Ну! В добрый путь!

Гюнтер тронул лошадей вожжами, и подкованные копыта застучали по мощёному булыжником двору. А я всё оглядывался и оглядывался…

… пока усадьба окончательно не скрылась из виду.

Примечания

9

Тапёр (фр. tapeur от taper, букв. — «хлопать, стучать») — во второй половине XIX — начале XX века музыкант, преимущественно пианист, сопровождавший своим исполнением танцы на вечерах, балах, впоследствии — немые фильмы. Название профессии произошло от манеры исполнения, так как зачастую в наличии имелось лишь пианино низкого качества, на котором приходилось играть, буквально стуча по клавишам.

10

Третье сословие — во Франции старого порядка все группы населения за исключением привилегированных, а именно — духовенства и дворянства. В отличие от первых двух сословий, третье сословие платило налоги.

11

ЕЩЁ РАЗ! Автор отделяет себя от ГГ! Не надо писать мне гневные посты о том, я в корне не прав и вообще — продался Западу. Точку зрения ГГ и примерный вектор его действий я написал ещё в аннотации к ПЕРВОЙ книге!

12

Отсутствие паспортов у колхозников тема сложная. Одни пишут, что они ничего не решали, и паспорта, дескать, были просто не нужны. Колхозник со справкой от сельсовета мог свободно мотаться по району и чуть не по стране, а получить паспорт якобы мог в любой момент, не получая только потому, что не было необходимости.

Другие пишут, что реально из большинства колхозов можно было уехать только на «комсомольские» стройки или в армию (ещё на учёбу, но и здесь всё не просто так), а получить паспорта и ПРОСТО уехать на хер из колхоза было проблематично и в 50-х гг.

13

Ма́лые голла́ндцы — условное название голландских художников XVII века, писавших небольшие, тщательно отделанные картины. Сюжеты, как правило, тоже были камерные, преимущественно со сценами повседневной жизни.