Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.

Василий Потто

Фундаментальный труд выдающегося военного историка, генерала русской армии В. А. Потто охватывает период Кавказской войны с начала XVI века по 1831год. Многие годы в разных местах автор собирал разрозненные документы материалы с одной целью – извлечь из забвения и связать в одно стройное повествование драматические и героические события, которые, развиваясь и усиливаясь, определили совершенно особую роль Кавказкой войны в нашей истории. В четвертый том вошли описания событий Турецкой войны 1828-1829 годов.

IV. ШТУРМ КАРСА

Да, были люди в наше время,

Могучее, лихое племя…

Лермонтов

День 23 июня 1828 года занимает в истории русских подвигов совершенно особое место, выходившее из ряда даже необыкновенного и приближающееся к невероятному. Перед малочисленной армией, почти не руководимой определенными приказаниями вождя, а ведомой лишь исключительно силой духа, перед которой нет недостижимого, пала неприступная крепость, видевшая много раз грозных завоевателей у стен своих, но никогда — в стенах.

Трехдневная осада подготовила еще слишком незначительные средства для приступа, чтобы можно было рассчитывать на успех его. Четыре батареи против угла южного форштадта, прикрытого укрепленным вражеским лагерем, образуя лишь первую осадную параллель, не могли дать и мысли о возможности кровавого штурма… И распоряжений о нем не было. Но борьба, случайно загоревшаяся на незначительном пространстве, вовлекая постепенно все новые и новые части русской армии в битву, быстро принявшую колоссальные размеры, сломила всякое сопротивление турок, охваченных паникой перед нечеловеческим презрением к смерти, которым дышал каждый русский солдат. Не получая никаких указаний, отдельные полки, батальоны и роты, предводимые испытанными в боях начальниками, сами знали, что делать, и солдаты, умирая, желали только победы оставшимся в живых. И Карс, самые стены которого, казалось, были объяты ужасом, склонился перед победителями недосягаемыми вершинами своих башен.

Вот как случилось это невероятное, славное дело падения Карса.

К утру 23 июня русские войска стояли под крепостью на следующих позициях.

С запада, на левом берегу Карс-Чая, на высотах против укрепленного турецкого лагеря и армянского предместья:

На батарее №1 — батальон тридцать девятого егерского полка,

На батарее №2 — Крымский пехотный полк,

На батарее №3 — сорок второй егерский полк.

Высоты напротив цитадели, где были неприятельские шанцы, занимал батальон ширванцев, производивший ночную атаку.

Все эти войска находились под общей командой генерал-майора Королькова, и тут же присутствовал начальник всей пехоты генерал-лейтенант князь Вадбольский.

На правом берегу Карс-Чая, под начальством генерал-майора Муравьева:

В резерве — Грузинский гренадерский полк,

На батарее №4 — Эриванский карабинерный полк,

Против Карадага — сводная кавалерийская бригада.

В общем резерве в лагере оставались весь сороковой егерский полк и по батальону от полков Ширванского и тридцать девятого егерского, при двадцать шести орудиях; эти войска сторожили арзерумскую дорогу, защищали лагерь и по первому требованию могли поддержать ту или другую часть осадного корпуса.

С первыми лучами восходящего солнца со всех русских батарей началась канонада по турецкому лагерю. Возвышенность перед армянским предместьем, где стояли палатки, моментально была засыпана гранатами, и лагерные батареи, взятые под перекрестный огонь, замолкли. В ответ на это сильнейший огонь со всех ярусов цитадели, из крепости и с башен предместий обратился на главную четвертую батарею. Шестнадцать русских орудий с трудом могли отвечать на эту адскую канонаду. “Вряд ли мне случалось во всю мою службу быть в сильнейшем огне, чем в этот день, — говорил Муравьев, участник Бородина, Лейпцига и Парижа. — Продолжись такая пальба еще два часа, и батарея была бы срыта до основания”. К счастью, обстоятельства внезапно переменились — в это самое время загорелось жаркое дело на левом берегу Кара-Чая.

Когда батареи турецкого лагеря замолкли, часть неприятельской пехоты спустилась с укрепленной высоты армянского форштадта, заняла кладбище, лежавшее на полугоре, и стала оттуда поражать на выбор русских солдат, занимавших траншеи. Командир четвертой роты тридцать девятого егерского полка поручил Лабинцев, стоявший в передовой цепи, решился без приказания двинуться вперед, чтобы выбить неприятеля из его укрытий на кладбище. Пули и картечь посыпались на егерей. Но Лабинцев задался мыслью во что бы то ни стало не только овладеть кладбищем, но даже батареей, венчавшей гребень возвышенности, и бросился на приступ. Турки почти в упор дали залп и, не успев вторично зарядить своих ружей, встретили нападавших штыками и ятаганами. Произошла рукопашная свалка. Новые толпы турок бешено принеслись сюда из лагеря, и егеря, несмотря на всю свою храбрость, были отброшены. В эту опасную минуту Лабинцев не потерял присутствия духа: он снова сомкнул свою роту, воодушевил ее короткой речью и впереди всех опять бросился в сечу.

Из траншей между тем увидели опасное положение передовой цепи и послали помощь. Первыми подоспели на место свалки с третьей батареи три роты сорок второго егерского полка, с храбрейшим подполковником Миклашевским, и вместе с ротой Лабинцева ворвались на кладбище. Овладеть кладбищем было, однако, нелегко. Частые могильные камни и памятники давали неприятелю возможность держаться отчаянно, и каждый шаг надо было брать с боя, каждую могилу отнимать штыками. “Казалось, — говорит один очевидец, — турки, благоговея к памяти почивших, хотели охранить спокойствие гробов, и прах соотечественников воодушевлял их новой отвагой”.

Но и мужество русских солдат, предводимых Миклашевским и Лабинцевым, не имело пределов. Неприятель, наконец, был выбит с кладбища, и солдаты, преследуя бегущих, бросились вверх по горе, к укрепленному лагерю. Это был опасный шаг; положение становилось слишком серьезным. Напрасно некоторые офицеры хотели остановить порыв зарвавшихся храбрецов. “Стойте, братцы! Остановитесь! — кричали они. — Дальше не надо! Это только фальшивая атака!”

“Никак не возможно, ваше благородие, — отвечал на бегу один из солдат, — нам уже не впервой иметь дело с нехристем. Пока его по зубам не треснешь, он никак этой самой фальшивой атаки понять не может”.

Солдаты были страшно возбуждены; “Ура!” гремело. Рота Лабинцева и вторая рота сорок второго полка, капитана Черноглазова, насев на бежавших турок, вместе с ними вскочили в укрепленный лагерь, и часть палаток, пять знамен и два орудия тотчас перешли в их руки. Лабинцев при этом был сильно контужен, Черноглазов получил три раны пулями в левый бок, в шею и грудь, все навылет.

Таким образом занятие укрепленных высот, то, чего едва надеялись достигнуть в течение лишь нескольких дней, неожиданно осуществилось в два-три часа; теперь для всех стало ясно, что если передовой батальон будет поддержан, то внешние укрепления Карса могут быть взяты. Начальник пехоты князь Вадбольский тотчас решил воспользоваться внезапным оборотом сражения и быстро продолжать наступление, чтобы овладеть всем заречным Армянским форштадтом.

Князь Вадбольский был уже человек старый, добрый и очень любимый солдатами; он видел опасное положение Миклашевского, видел, что новые густые толпы пехоты идут на него из прилежащих форштадтов, и приказал полковнику Реуту, известному защитнику Шуши, спешить на помощь с пятью остальными ротами егерей и удержать за собою отнятую у турок позицию.

Батальон Реута не мог, однако, подоспеть вовремя. Двигаясь вправо от третьей батареи, чтобы выйти во фланг неприятелю, ему пришлось с большими усилиями взбираться на громадный утес. А в это время неприятель в превосходных силах вышел уже из предместья и ударил по отбитому лагерю. “До двух тысяч турок, — рассказывает Муравьев, — с холодным оружием в руках и со страшным криком неслись на Миклашевского”. С главной батареи тотчас открыли по ним огонь через речку. Но картечь и гранаты не могли остановить удара. Зарвавшийся батальон мгновенно был опрокинут, и турки погнали его назад к кладбищу. Человек тридцать с самим Миклашевским были между тем отрезаны. Окруженные врагами, они прижались к скале и отбивались отчаянно. В то же время часть турок, кинувшаяся влево, атаковала и колонну Реута. Поднимаясь на утес, егеря не могли их встретить сомкнутым фронтом, и головной взвод сразу был опрокинут. Весь левый русский фланг пришел в замешательство. Тогда Вадбольский, по настоянию начальника траншей полковника Бурцева, быстро собрал остальные роты егерской бригады, еще стоявшие на батареях, и лично повел их в битву. Но он был еще на пути, а батальон Реута уже оправился и снова полез на скалы, где над головой его стоял разъяренный и победоносный враг. Еще минута — и егеря на самом краю утеса вступили в рукопашный бой.

Все перипетии кровавой борьбы были прекрасно видны с четвертой батареи. “Я был свидетелем боя, — рассказывает Муравьев, — уже давно вышедшего из обыкновения в войсках: люди смешались толпами, как рисуют их на картинах; наши солдаты кололи штыками, турки рубили саблями”.

В это самое время на главную батарею прискакал сам Паскевич, встревоженный сильной канонадой и боем, начавшимся без предварительных распоряжений и приказаний. Остановившись на левом фланге батареи, на самом открытом месте, где каменистая почва не позволяла возвысить бруствера, он ясно видел все, что делалось за рекою: и массы нападающих турок, и опрокинутый отряд Миклашевского, и отчаянный бой, шедший на скалах у Реута — всю эту поразительную картину беспощадной борьбы не на жизнь, а на смерть. Неприятельские снаряды осыпали главнокомандующего. Почти возле него ядро оторвало руку молодому офицеру Эриванского полка князю Ратиеву, многие из свиты его были убиты или ранены. Паскевич ни на что не обращал внимания; он сошел с коня и некоторое время, как говорит Муравьев, “оставался в положении человека, изумленного нечаянностью, не знающего, что предпринять, ожидающего чьего бы то ни было совета или предложения”. Муравьев подошел к нему. Паскевич вспылил и вместо благодарности, которую тот ожидал за то, что в течение четырех часов удерживал свою батарею под сильнейшим огнем целой крепости, разразился резкими и незаслуженными упреками; он говорил о каких-то интригах, грозил предать виновных суду… “Мне нечего было отвечать на это, — добавляет Муравьев, — ибо я знал только свою батарею и не имел никакого участия в молодецкой атаке, произведенной за рекой Вадбольским и Бурцевым. Я отошел в сторону”.

А положение дел становилось все более и более опасным. Нужно было решиться на что-нибудь, и решиться немедленно, так как поражение левого фланга могло стать гибельным для всего малочисленного русского корпуса. Командир Грузинского полка граф Симонич, герой персидской войны, подошел к Паскевичу и просил позволения взять часть своего полка и идти на помощь Вадбольскому. Муравьев, со своей стороны поддержал это предложение. “Хорошо, но вы отвечаете за все головою”, — сказал Паскевич Муравьеву.

Три роты Грузинского полка, под личной командой Симонича, быстро спустились к реке, чтобы соединиться с егерями. Бой происходил всего в каких-нибудь двух или трех сотнях саженей от батареи, но егеря были отделены от нее непроходимой в этом месте рекою, и Симонич, не найдя переправы, должен был повернуть на мост, чтобы выйти к заречному форштадту окольной и дальней дорогой. Гренадеры пошли форсированным маршем. Между тем обстоятельства на месте сражения быстро изменились на глазах самого Паскевича.

Рассказывают, что когда опрокинутый батальон Миклашевского бросился к кладбищу, перед бегущими солдатами внезапно появился священник Крымского пехотного полка Андрей Белицкий и преградил им дорогу. Он был в епитрахили и, высоко подняв над головою животворящий крест, крикнул громовым голосом: “Дети! Остановитесь! Неужели вы оставите здесь и меня и крест распятого Господа? Если мы не русские, не христиане — бегите. Я один сумею умереть за вас!” Солдаты остановились. Офицеры воспользовались этой минутой, привели их в порядок, повернули назад и бросились на турок. Через несколько минут Миклашевский, уже погибавший с горстью храбрых людей, был выручен.

Егеря соединились с колонной Реута, а тут подоспел и князь Вадбольский со своими резервами. Тогда на высотах, занятых укрепленным турецким лагерем, произошла последняя отчаянная схватка. Турки и русские смешались в одну общую массу. Камни, ружейный и пистолетный огонь, штыки, кинжалы и сабли — все было пущено в ход для взаимного поражения. Кровавая резня длилась с четверть часа. Необычайное мужество солдат и офицеров восторжествовало наконец над диким фанатизмом неприятеля: турки бросились бежать по направлении к форштадту, солдаты их преследовали. Кучи набросанных по дороге камней, новый ряд шанцев, новое кладбище, затем начинающиеся строения — все, на каждом шагу, давало туркам возможность обороняться; но им не давали времени опомниться. И Вадбольский на их плечах ворвался в Армянское предместье.

Полковник Бурцев с ротой тридцать девятого полка тотчас отделился от колонны и кинулся влево к северо-западной башне Темир-паша, которой принадлежала важнейшая роль в обороне заречного форштадта. Грозно возвышались ее каменные стены. Напрасно с самого утра громили их русские батареи — ядра отскакивали от них, как мячи, и множество их лежало кругом расколотыми. Самая башня, как сказано выше, командовала не только форштадтом, но превышала крепостные стены и даже равнялась с цитаделью, и взять ее было делом первостепенной важности. Встреченная почти в упор ружейным огнем, рота Бурцева ударила в штыки, ворвалась в башню и, после жестокого и короткого боя, овладела ею. Бурцев тотчас поставил на ней два орудия второй легкой роты двадцатой артиллерийской бригады и принялся картечью очищать улицы предместья.

Почти одновременно со взятием Темир-паши, начальник артиллерии генерал-майор Гилленшмит, двигавшийся с артиллерией по следам князя Вадбольского, занял покинутые высоты укрепленного турецкого лагеря и там, где впоследствии возникло укрепление Чим-Табия, поставил батарею из двух казачьих и четырех батарейных орудий кавказской гренадерской артиллерийской бригады. В то же время полковник Бородин, с ширванским батальоном, вытеснил неприятеля из каменных шанцев против цитадели и на высоком утесе устроил еще батарею на два орудия. Так, совершенно случайно, образовалась вторая параллель, и три батареи (Бурцева, Гилленшмита и Бородина), уже с самого близкого расстояния, принялись громить и цитадель и город, чтобы тем препятствовать движению резервов.

В Армянском предместье продолжалась, между тем, кровавая битва. Егеря теснили неприятеля из дома в дом, из улицы в улицу, обозначая свой путь вражьими трупами. Ни многочисленность, ни твердая защита не спасали турок; они потеряли девять знамен и вынуждены были наконец уступить предместье до самого верхнего моста. Поражение их при отступлении было так велико, что в одной из улиц неприятель, будучи схвачен на штыки с обеих сторон, совершенно загородил путь своими трупами. Но и русским недешево досталась эта кровавая схватка: только в одном этом месте было убито и ранено тринадцать офицеров.

Теснимый повсюду, неприятель занял наконец последний отдаленнейший квартал предместья, примыкавший уже к самой реке. Егеря, истощенные боем, вероятно, встретили бы здесь отчаянный, быть может, гибельный для себя отпор, и они остановились. Князь Вадбольский понял, что сделать более того, что было сделано в этот день, люди не могли: им не доставало физических сил, и нужен был хоть кратковременный отдых. С другой стороны, этим отдыхом могли воспользоваться турки, чтобы подвести резервы, и тогда переменчивый жребий сражения, пожалуй, мог бы опять перейти на их сторону.

К счастью, как раз в эту критическую минуту подоспели свежие силы.

Это был Крымский пехотный полк, выведенный из траншей, со второй батареи, генерал-майором Корольковым. Он занял те высоты, на которых стояли ширванцы, а ширванский батальон, оставив свою батарею под прикрытием крымцев, быстро спустился с высот к атакованному кварталу и встретился здесь с тремя грузинскими ротами, которые как раз в это время привел сюда граф Симонич. Два свежие батальона, сменив усталых егерей, единодушно, без предварительного соглашения, пошли на штурм и смелым натиском в штыки очистили последнюю часть заречного форштадта до самых берегов Карс-Чая. Теперь только одна глубокая трещина, на дне которой шумела река, отделяла войска от неприятельского города. К счастью, в этой части форштадта был прочный каменный мост. Ширванские стрелки быстро перебежали его и засели в обывательских домах, раскинутых по крутизнам при подошве самых стен цитадели и крепости. Под, их прикрытием весь батальон ширванцев перешел через мост, среди общего замешательства и ужаса турок; гренадеры и егеря проникли сюда же по двум другим мостам, которые турки также не успели уничтожить. Вся западная часть крепостной стены, со стороны арзерумской дороги, была теперь плотно обложена русскими войсками.

Внезапный поворот сражения на левом фланге, блистательные успехи Вадбольского, гром батарей, поселявший смятение в городе, наконец мужество, каким были проникнуты войска, — воодушевили и самого Паскевича. Минута взывала к дальнейшим предприятиям. Начальник штаба барон Остен-Сакен подъехал к главнокомандующему, предлагая ему продолжать сражение с тем, чтобы тотчас взять ближайшее, южное предместье Орт-Кепи, овладеть затем Карадагом и, таким образом, отнять у турок все внешние их укрепления.

Паскевич согласился.

С главной батареи тотчас выдвинут был батальон эриванцев и две роты Грузинского полка, под личным начальством барона Остен-Сакена. Под картечным огнем колонна эта дошла до предместья, защищенного с фронта двумя бастионами, вернее — башнями, соединенными между coбой невысокой стенкой со рвом. Левый бастион моментально был взят подполковником Кошутиным, причем рота штабс-капитана Музайко овладела тремя турецкими пушками. Между тем часть Эриванского батальона, имея во главе самого командира полка барона Фридерикса, перебралась через стенку, на которой развевалось семь турецких знамен, и ворвалась в предместье. В штыковой схватке, последовавшей за этим, подпоручик Литвинов и прапорщик Давыдов взяли с боя каждый по знамени; вторая рота, с подпоручиком Еллисуйским, взяла их четыре; третья рота — одно. Вся передовая часть предместья была занята эриванцами. Держался еще только один правый бастион, носивший название Юсуф-Паша. Оттуда по штурмующим действовала картечью турецкая пушка и наносила им весьма ощутимый вред. Чтобы сломить сопротивление бастиона, барон Остен-Сакен приказал подвести две пушки, которые с самого близкого расстояния открыли по нему огонь. В то же время, заметив смятение в его гарнизоне, обер-квартирмейстер полковник Вольховский с двадцатью грузинцами бросился на приступ — и башня была взята с пушкой и двумя знаменами. Из пушки тотчас стали стрелять по городу.

Когда оба бастиона были уже в русских руках, двенадцать батарейных орудий, взятых по приказанию Паскевича с четвертой батареи, поставлены были правее Юсуф-Паши, позади болота, и принялись обстреливать цитадель. Под их покровительством гренадеры совершенно очистили занятое предместье. Город в трех местах был зажжен гранатами; против дома паши взлетели на воздух три неприятельских зарядных ящика.

Очередь была за Карадагом.

Еще в то время, как в улицах Орт-Кепи кипела рукопашная схватка, Паскевич отправил на подкрепление Остен-Сакену три роты Эриванского полка, под личной командой генерала Муравьева. На главной батарее, где все еще был Паскевич, остались только четыре мортиры и под их прикрытием сводный батальон из трех рот Грузинского полка и одной Эриванской. Все остальные войска уже были введены в дело.

Муравьев подошел к Орт-Кепи в то время, когда бой в улицах уже затих. Тогда он, усиленный еще ротой грузинцев из отряда Остен-Сакена, немедленно повел свои войска в последнее восточное предместье Байрам-Паши, по занятии которого он должен был штурмовать Карадаг, где сгруппировались все выбитые с передовых позиций турецкие войска и строились новые батареи. Идти приходилось по открытому месту и под огнем всей крепостной артиллерии; к счастью, большинство снарядов переносилось через голову, не причиняя большого урона. Очевидно, турки подверглись тогда уже полной деморализации, и потому предместье Байрам-Паши, лежащее на полугоре, было занято без особого сопротивления. Муравьев оставил в нем одну карабинерную роту поручика Ляшевского, приказав ему удерживать предместье в случае вылазки из крепости, а с остальными ротами двинулся на Карадаг.

От самого предместья Байрам-Паши пришлось подниматься без всяких дорог, по крутым тропинкам, на высокую скалистую гору, увенчанную редутом. Войска двигались тем не менее с барабанным боем и грозным “ура”. Град неприятельских снарядов и пуль летел в них и с карадагского редута, и с ближних шанцев, и с крепостных бастионов. Но это были уже замиравшие отголоски карсского штурма. Смелое наступление Муравьева поразило турок, и грозная позиция была оставлена ими без боя. Турки бежали с такой поспешностью, что когда к редуту подошел батальон, на бруствере его еще развевалось покинутое знамя — оно было сорвано каким-то казаком, а четыре орудия, найденные в редуте, тотчас были обращены на крепость. Вбегая на редут, солдаты проходили через небольшой оставленный турками лагерь; палатки стояли на самой дороге, но ни один гренадер не заглянул в них поживиться добычей — так сильно было стремление солдат скорее захватить орудия и знамя. “Отличительная черта войск Кавказского корпуса, в коих славолюбие превышает чувства корысти”, — замечает по этому поводу Муравьев.

Все передовые укрепления Карса теперь были взяты, и русские батареи громили уже крепость. Стрелки, скрывавшиеся в ближайших домах городских предместий, поддержанные общим движением колонн, смело устремились на крепость, пробрались по плоским кровлям зданий под самые стены и мгновенно охватили их с востока, юга и запада.

Наступила решительная минута.

Единодушно, как бы по данному сигналу, войска, не видевшие друг друга из-за большого расстояния, без всякого приказания разом пошли на крепость. Их встретили беспорядочным пушечным и ружейным огнем, но это не могло уже вырвать победу у войск, воодушевление которых было доведено до величайшей степени. Один из эриванцев (со стороны Орт-Кепи), первый вскочивший на стену, был поражен смертельной пулей и, падая крикнул: “Прощайте, братцы! Да только город возьмите!” Два эриванские унтер-офицера, из роты поручика Ляшевского, первыми спрыгнувшие со стены, чтобы отбить восточные ворота, разом были убиты разорвавшейся над их головами русской же гранатой. Их сменили другие смельчаки — и ворота были отворены. То же происходило со стороны Армянского квартала, откуда врывались колонны Бородина, графа Симонича и князя Вадбольского. Повсюду, как оказалось после, повторялись одни и те же сцены. Армяне помогали русским солдатам взбираться на стены, солдаты поодиночке спрыгивали вниз и бежали отворять ворота. Это был ряд истинных подвигов, и не один десяток отважных заплатил за них своей жизнью. Скоро все ближайшие бастионы и башни с двадцатью пятью орудиями были взяты, и вся крепость, за исключением только одной цитадели, перешла в руки русских. Все это сделалось так быстро, при таком поражающем единодушии войск, что турки потеряли голову и не понимали, что вокруг них происходит. Конница их бежала из города, паша с большей частью гарнизона заперся в цитадели; остальные войска и народ метались по городу, оглашая воздух криками и мольбой о пощаде.

Но вот на высоких стенах цитадели разом взвились два белые знамени — и все умолкло. Крепость сдавалась. Депутация, вышедшая к русским войскам, была отправлена к Паскевичу. Главнокомандующий тотчас распорядился прекратить огонь, и через полковника князя Бековича-Черкасского предъявил коменданту следующие условия: 1) паша признает себя военнопленным и 2) войска, укрывшиеся в цитадели, безотлагательно сложат оружие.

Чтобы ускорить развязку и вынудить пашу немедленно исполнить решительное требование, двадцать орудий, вызванные из Кичик-Кевского лагеря, были подняты на северо-восточные высоты, и русские батареи кольцом опоясали крепость. Полки, между тем, подвигались с разных сторон и с музыкой и песнями подходили к самым стенам цитадели. Рассказывают, что в середине города один из русских отрядов случайно встретился с тысячной турецкой конницей, которая стояла в тесных улицах шпалерами и, прижавшись к домам, беспрепятственно пропускала проходившие перед нею войска, С одной стороны — чувство страха, с другой — дисциплина удержали спокойствие, и русский отряд с торжествующим видом двигался мимо озадаченного врага к цитадели. Паша колебался, однако, принять тяжелые условия капитуляции и просил два часа отсрочки. Кадий и муфтий, два первенствующие лица карсского духовенства, отправились к Паскевичу на главную батарею и возвратились оттуда в сопровождении полковников Лемана и Лазарева, которые везли категорический ответ главнокомандующего: “Пощада повинным. Смерть непокорным. Час — на размышление”.

Проходили часы томительного ожидания, и русские войска теряли терпение. Несколько раз то опускался, то поднимался снова турецкий флаг на цитадели. Остен-Сакен, в сопровождении князя Бековича-Черкасского и нескольких офицеров, выехал в Эриванский полк. Штабс-капитан Потебня, офицер решительный, соскочил с коня и, подойдя к воротам цитадели, принялся стучать, требуя чтобы их отворили для “визиря русского сардаря”. Ворота отворили. Сакен, войдя в цитадель, отправился прямо к паше и нашел его в маленьком домике, окруженным первейшими сановниками города, которые и были главной причиной медленности переговоров. Собственно говоря, представители города были правы: цитадель, имея крытый ход к реке, достаточное количество запасов и множество орудий, могла еще продержаться долго, а между тем Киос Магомет-паша со своим двадцатитысячным корпусом уже находился всего в одном небольшом переходе от Карса. Русские разъезды действительно видели передовые турецкие партии в пяти или шести верстах от лагеря. Но те же самые обстоятельства побуждали и Паскевича к последним решительным и энергичным действиям.

Положение Сакена было чрезвычайно опасное, но он (как выражается Муравьев) имел душу не робкую и с победоносным видом потребовал капитуляции”. В то же время в русских войсках, скучавших от бездействия, поднялся шум. “Сдавайтесь же, а то полезем!” — кричали ширванцы. Угроза, поддержанная рядом сверкавших штыков и фитилями, курившимися у пушек, сломила колебание паши — он подписал капитуляцию. Сам паша, со всем своим штабом и теми войсками, которые захвачены были в плен во время боя, признавались военнопленными; а те, которые успели укрыться в цитадели, сдавали оружие и распускались по домам под честное слово не служить против нас в эту кампанию.

В десять часов утра батальон Грузинского полка вступил в цитадель и занял в ней караулы, остальные русские войска выведены были из города.

Картина крепости переменилась.

По узким, извилистым улицам города и предместий, с разных сторон, с барабанным боем двигались роты, спешившие занимать караулы; везде ходили конные разъезды улан, введенных в город для восстановления порядка. Жителей в первое время нигде не было видно, и только в глухих переулках, кое-где на плоских кровлях домов показывались пестрые кучи женщин. Кругом крепости и ее форштадтов почти вплотную придвинуты были батареи полевых орудий, за ними в колоннах стояла пехота. Лагерь со всеми обозами оставался на прежнем месте, на арзерумской дороге, с малым прикрытием. Войска держались наготове, чтобы выйти в поле и встретить турецкий корпус, если бы с его стороны было какое-либо покушение на лагерь и крепость.

На одном возвышении, саженях в трехстах от покоренной крепости, за бруствером мортирной батареи развевались разноцветные турецкие знамена — кровавые трофеи, добытые при штурме. Там находился Паскевич. От этого возвышения в крепость и из крепости к мортирной батарее то и дело скакали ординарцы, адъютанты и казаки. Из Карса выходили толпы турецких солдат — это пленные, препровождаемые в русский лагерь. Проехал, наконец, верхом и сам двухбунчужный паша, окруженный нарядной толпой своих офицеров. Прибыв на батарею, он слез с коня и, тихо приблизившись к главнокомандующему, подал ему свою саблю.

Церемония сдачи Карса окончилась. Было три часа пополудни, накрапывал дождик. Паскевич сел на коня и, минуя шумные толпы турецких войск, все еще выходивших из крепости, поехал к воротам цитадели; за ним везли турецкие знамена. При самом въезде в цитадель его ожидал священник Крымского пехотного полка отец Андрей, который после славного подвига, совершенного им в армянском предместье, не оставлял войска во все время боя, то ободряя солдат, то помогая раненым, то напутствуя умирающих. Он встретил Паскевича приветственной речью и преподнес ему букет белых роз, сорванных им в саду турецкого коменданта. Проехав цитадель, Паскевич остановился на самой высокой батареи и приказал водрузить возле себя Георгиевское знамя Грузинского гренадерского полка. Здесь он принимал поздравления, благодарил начальников и при этом обнял Муравьева и Сакена. Он долго всматривался вдаль, туда, где черной полоской едва-едва виднелся разбитый турецкими ядрами бруствер четвертой батареи, с которой началось все дело, и, обратясь к Муравьеву, сказал: “Кто бы мог подумать, и воображали ли турки, что от этой черной полоски решится участь карсской твердыни”.

В сумерках Паскевич переехал в город и остановился в доме турецкого паши. Здесь он получил известие, что Киос Магомет-паша, узнав взятии Карса, отступил к Ардагану. В ту же ночь курьер поскакал Петербург и повез императору следующее короткое донесение:

“Знамена Вашего Императорского Величества развеваются на стенах Карса, взятого штурмом сего числа в восемь часов поутру”.

“Из рапорта моего Государю, — писал он вслед за тем барону Дибичу, — Вы увидите нечаянность одержанной победы, храбрость солдат, неустрашимость офицеров и распорядительность начальников. В чаду той победы я не могу еще опомниться, чтобы описать все подробно. Саблю паши и пистолеты его, взятые на батарее, осмеливаюсь поднести Его Императорскому Величеству; оружие же одного из знатнейших под ним предводителей покорнейше прошу Вас принять от меня на память”.

Так пала одна из важнейших твердынь азиатской Турции. Счастливому и невероятно быстрому исходу штурма более всего способствовала своевременность взаимной поддержки частей, не ожидавших на то особых приказаний, и энергия тех более или менее крупных начальников, которые не затруднялись принимать на свою ответственность все, что касалось чести и славы русского оружия.

Трофеями карсского штурма были: сто пятьдесят одно орудие, тридцать три знамени, повелительный жезл карсского паши и тысяча триста пятьдесят человек пленных, в числе которых находился сам карсский паша Магмет-Эмин, со всем своим штабом.

Приступ похитил из рядов русского корпуса до четырехсот храбрых солдат. Из числа офицеров убит поручик Штоквич, отец знаменитого защитника Баязета в 1877 году. Умер от раны и Эриванского полка прапорщик князь Ратиев, которому, как сказано выше, ядро оторвало руку около самого Паскевича в тот момент, когда Муравьев отдавал ему какое-то приказание на батарее.

Ратиев имел силу сам, без посторонней помощи, дойти до перевязочного пункта, но там сделали ему неудачную ампутацию, и у него открылась гангрена. Чтобы усладить последние минуты страдальца, Мураевьев привез ему солдатский Георгиевский крест, заслуженный им еще юнкером, во время персидской войны. Ратиев взял крест, поцеловал его, положил себе на грудь — и умер. Кроме Ратиева тяжело были ранены двенадцать офицеров, и некоторые по несколько раз. В егерских ротах, штурмовавших турецкий лагерь, почти все офицеры выбыли из строя.

Карс, взятый штурмом, вопреки военным обычаям того времени, не был отдан на разграбление. Жителям объявлена была полная амнистия, и 24 числа главнокомандующий обратился к ним со следующей прокламацией.

“Твердыня Карсская пала перед победоносным оружием русских. Права войны предоставляли наказать жителей города, взятого штурмом, но правила Русского Императора чужды всякого мщения. Именем великого Монарха я изъявляю прощение гражданам и призываю всех обитателей пашалыка Карсского под высокое покровительство России, обещая им нерушимость богослужения, обычаев и собственности… Я не потребую от вас новой подати, но приложу заботы, чтобы облегчить и ту, которая доселе лежала на вас. Да не отяготеет над вами правление победителей”.

Начальником Карсского пашалыка назначен был полковник князь Бекович-Черкасский, судебная власть оставлена по-прежнему в руках мусульманского духовенства, а полицейская — в руках туземных чиновников, подчиненных только надзору русских офицеров. Доверие к новому правлению установилось сразу, и народ обратился к своим обычным занятиям: лавки открылись, учредились базары, отрывалось закопанное в землю имущество, и “празднолюбие мусульман нашло себе обильную пищу в рассказах о минувших битвах”, как замечает один из повествователей Карсского штурма.

На следующий день, 25 июня, под стенами Карса отслужено было благодарственное молебствие за победу. Весь действующий корпус был выстроен на том самом месте, где стояла главная батарея Муравьева. Едва провозглашено было многолетие, как в ту же минуту поднялся русский императорский флаг над Карсской цитаделью, и крепость приветствовала его единодушным залпом из всех турецких орудий, а полевая артиллерия вторила ей сто одним пушечным выстрелом. Затем войска проходили перед главнокомандующим церемониальным маршем. Паскевич весело здоровался с каждым взводом и всех поздравлял с победой. Но заветное “Спасибо, ребята!” говорилось лишь тем, которые были в жарком деле на штурме.

Когда проходили батареи, боровшиеся с цитаделью Карса, Паскевич приветствовал их словами: “Спасибо вам, друзья мои, спасибо!” И солдаты ценили и понимали эти различия.

“Взгляните, храбрые товарищи, — говорил Паскевич в приказе по корпусу, — на тот утес, где ныне развевается знамя Империи, на то место, от которого сильное воинство Надир-шаха, после долговременной осады, отступило; вспомните о числе своем и вознесите теплую молитву к Господу Богу за дарованную вам знаменитую победу”.

Государь, желая сохранить в потомстве Паскевича память об этом событии, предоставил ему выбрать для себя два орудия из числа взятых на стенах цитадели. Сакену пожалован был орден св. Георгия 3-ей степени, а Муравьеву, Вольховскому, Фридериксу, Бурцеву, Лабинцеву и Черноглазову тот же орден 4-й степени. Турки, со своей стороны, сумели отдать справедливость русским войскам, их беззаветной храбрости и покорности долгу. “Вы взяли Карс, — говорили потом жители его, — но мы не стыдимся. Кто устоит против вас!”