Достойный жених. Книга 2

Викрам Сет, 1993

Современный классик Викрам Сет – настоящий гражданин мира. Родился в Индии, учился в Оксфорде, а также в Стэнфордском университете в Калифорнии, где вместо диссертации по экономике написал свой первый роман «Золотые Ворота» об американских яппи – и это был роман в стихах; более того, от начала до конца написанный онегинской строфой. А через много лет работы вышел и «Достойный жених» – «эпопея, многофигурная, как романы Диккенса или Троллопа, и необъятная, как сама Индия» (San Francisco Chronicle), рекордная по многим показателям: самый длинный в истории английской литературы роман, какой удавалось опубликовать одним томом; переводы на три десятка языков и всемирный тираж, достигший 26 миллионов экземпляров. Действие происходит в вымышленном городе Брахмпур на берегу Ганга вскоре после обретения Индией независимости; госпожа Рупа Мера, выдав замуж старшую дочь Савиту, пытается найти достойного жениха для младшей дочери, студентки Латы, – а та, как девушка современная, имеет свое мнение на этот счет и склонна слушать не старших, а свое сердце. Теперь ей предстоит выбрать из трех ухажеров – сверстника-студента Кабира, знаменитого поэта Амита и Хареша, восходящей звезды обувного бизнеса… В 2020 году первый канал Би-би-си выпустил по роману мини-сериал, известный по-русски как «Подходящий жених»; постановщиком выступила Мира Наир («Ярмарка тщеславия», «Нью-Йорк, я люблю тебя»), а сценарий написал прославленный Эндрю Дэвис («Отверженные», «Война и мир», «Возвращение в Брайдсхед», «Нортэнгерское аббатство», «Разум и чувства»).

Часть двенадцатая

12.1

Госпожа Рупа Мера и Лата вернулись из Лакхнау в Брахмпур примерно за неделю до начала учебы и «муссонного семестра» в университете. На вокзале их встречал Пран. Час был поздний, и, несмотря на теплую погоду, Пран сильно кашлял.

Госпожа Рупа Мера поругала его и сказала, что не надо было приезжать в таком состоянии.

— Да бросьте, ма, — улыбнулся Пран. — Неужели вы хотели, чтобы я прислал Мансура?

— Как Савита? — спросила госпожа Рупа Мера, опередив Лату.

— Прекрасно. Живот растет не по дням, а по часам…

— Осложнений нет?

— Все хорошо. Она ждет вас дома.

— Ей сейчас вредно засиживаться допоздна.

— Я тоже так сказал. Но мама и сестра ей явно дороже, чем муж. Она хочет вас накормить, думает, вы проголодались с дороги. Как доехали? Надеюсь, вас кто-нибудь проводил на вокзал в Лакхнау?

Лата с мамой переглянулись.

— Да, — уверенно ответила госпожа Рупа Мера. — Тот самый молодой человек, о котором я вам писала из Дели.

— Сапожник Хареш Кханна?

— Не называй его сапожником, Пран. Даст бог, он скоро станет моим вторым зятем.

Пришел черед Прана переглядываться с Латой. Та мягко покачала головой из стороны в сторону — Пран не понял, то ли она не согласна с маминым утверждением, то ли просто не одобряет ее излишнюю уверенность.

— Лата попросила Хареша ей писать. Это может означать только одно, — убежденно продолжала госпожа Рупа Мера.

— Напротив, ма, — не выдержала Лата, — это может означать все что угодно. — Она не уточнила, что вообще-то не просила Хареша писать, а лишь дала на это согласие.

— Что ж, я считаю, он достойный человек, — сказал Пран. — А вот и тонга. — Он отвлекся на кули и принялся объяснять им, куда класть багаж.

Лата не расслышала последних слов Прана, иначе ответила бы на них так же, как ее мать, то есть очень удивилась бы.

— Достойный? Откуда ты знаешь? — нахмурилась госпожа Рупа Мера.

— Все очень просто, — ответил Пран, радуясь, что сумел озадачить тещу. — Я с ним знаком, только и всего.

— Ты знаком с Харешем?! — воскликнула госпожа Рупа Мера.

Пран закашлял и закивал одновременно. Теперь уже обе родственницы в изумлении уставились на него.

Когда голос вернулся к Прану, он наконец пояснил:

— Да-да, я знаком с вашим сапожником.

— Пожалуйста, не называй его так! — вспылила госпожа Рупа Мера. — Он, между прочим, учился в Англии! И тебе давно пора заняться своим здоровьем. Как ты будешь заботиться о Савите, если сам болен?

— Он мне действительно понравился, — продолжал Пран, — но я ничего не могу с собой поделать: мысленно называю его только сапожником. Просто он пришел в гости к Сунилу Патвардхану с парой брогов, которые сам же перед этим и смастерил. Или он хотел, чтобы ему такие сделали… Что-то в этом роде, не помню точно, — закончил он.

— Что ты такое несешь, Пран? — вскричала госпожа Рупа Мера. — Хватит уже говорить загадками! Как можно принести с собой то, что тебе должны сделать? И кто такой этот Сунил Патвардхан, и что такое броги? И… — добавила она особенно горестно, — почему я первый раз об этом слышу?!

Госпожа Рупа Мера считала своим долгом знать все обо всех, и тот факт, что она ничего не слышала о знакомстве Прана с Харешем (а ведь зять, по-видимому, познакомился с Харешем даже раньше ее!), возмутил ее до глубины души.

— Ну, не злитесь, ма, я не виноват. Закрутился… А может, просто из головы вылетело. Хареш приезжал сюда по работе несколько месяцев назад, остановился у своего коллеги — там мы и познакомились. Невысокий такой, одет с иголочки, очень прямой и обстоятельный, на все имеет свое твердое мнение. Хареш Кханна, да. Я хорошо запомнил его имя, потому что еще тогда подумал, что он может быть неплохой партией для Латы.

— Ты подумал… — завелась госпожа Рупа Мера, — но ничего не предпринял?! — Какая непростительная халатность! Сыновья-то у нее в этом плане безответственные, от них и не такого можно ожидать, но чтобы любимый зять?..

— Да… — Пран ненадолго задумался. — Слушайте, я ведь не знаю, что вам о нем известно, ма. И дело было давно, я мог ослышаться или неправильно запомнить, но вроде бы Сунил Патвардхан рассказывал про какую-то девушку из семьи сикхов…

— Да-да, мы в курсе, — оборвала его госпожа Рупа Мера. — Нам обо всем доложили. Это не проблема. — Она тоном дала понять, что даже целый вооруженный до зубов полк сикхских девиц не остановит ее на пути к цели.

Пран продолжал:

— Сунил рассказал какой-то нелепый стишок про этого Хареша и его возлюбленную. Сейчас уже не вспомню, но он ясно дал понять, что сердце Хареша занято.

Госпожа Рупа Мера пропустила этот аргумент мимо ушей.

— Кто такой Сунил?

— Вы разве его не знаете, ма? — удивился Пран. — Ну да, наверное, мы его не приглашали, когда вы были здесь. Нам с Савитой он очень нравится. Живой такой, бойкий, и отличный пародист. Он будет рад с вами познакомиться, да и вы не пожалеете: через пять минут вам покажется, что вы беседуете сами с собой.

— А чем он занимается? Где работает?

— Ой, простите, ма, я не сказал? Он лектор, преподает на факультете математики. В общем, работает в той же сфере, что и доктор Дуррани.

Лата невольно вздрогнула, услышав эту фамилию. На ее лице отразились нежность и печаль. Она понимала: избегать Кабира в университете будет очень трудно, да и захочет ли она его избегать? Сможет ли себя заставить? Наверняка у Кабира не осталось к ней никаких чувств — она ведь так долго молчала. А если своим молчанием она причинила ему столько же страданий, сколько он ей? Эти мысли не вселяли ничего, кроме боли.

— Теперь расскажи мне новости про Брахмпур, — быстро сменила тему госпожа Рупа Мера. — Расскажи про эту ужасную трагедию на Пул Меле, про давку. Надеюсь, никто из наших знакомых не пострадал?

— Ма… — задумчиво протянул Пран. Сегодня ему не хотелось рассказывать теще про Бхаскара, — давайте обсудим новости завтра утром. Вам нужно многое узнать — про Пул Мелу, про отмену системы заминдари, про то, что теперь будет с моим отцом… Ах да, и с «бьюиком» вашего отца. — Тут он закашлялся. — Кстати, Рамджап-бабá исцелил мою астму, вот только мои легкие еще не в курсе. Вы обе устали с дороги, да я и сам, признаться, хочу отдохнуть. Ох, дорогая… — Савита вышла встречать их к воротам. — Ты такая глупышка. — Он поцеловал жену в лоб.

Савита с Латой поцеловались. Госпожа Рупа Мера обняла старшую дочь, утерла слезы и сказала:

— Что там с машиной моего отца, говорите!

Однако беседовать было некогда. Сперва выгрузили багаж, потом путешественницам предложили горячий суп (те отказались), потом все желали друг другу доброй ночи. Госпожа Рупа Мера зевнула, подготовилась ко сну, сняла вставные зубы, поцеловала Лату, помолилась ушла спать.

Лата заснула не сразу, но думала теперь почему-то вовсе не о Кабире или Хареше. Даже тихое ровное дыхание мамы не успокаивало ее. Стоило Лате положить голову на подушку, как она сразу вспомнила, где провела минувшую ночь, и поначалу не могла даже закрыть глаза: из-за двери как будто доносились шаги и чудился бой старинных напольных часов, стоявших в конце коридора возле комнат Пушкара и Киран.

«Я думал, ты умная девочка», — говорил гнусный, разочарованный, снисходительный голос.

В конце концов глаза ее сами собой закрылись, и разум тоже наконец сморила блаженная усталость.

12.2

Госпожа Рупа Мера и две ее дочери только закончили завтракать и не успели заговорить о серьезном, как к ним пожаловали гости из Прем-Ниваса — госпожа Капур и Вина.

Лицо госпожи Рупы Меры мгновенно озарила радость: она вспомнила их доброту и заботу.

— Входите, входите, входите! — защебетала она на хинди. — Только я о вас подумала, как вы пришли! Непременно позавтракайте с нами. — В доме дочери она сразу принялась хозяйничать, чего не могла себе позволить в Калькутте под бдительным присмотром горгоны. — Не хотите? Тогда чаю. Как дела в Прем-Нивасе? А в Мисри-Манди? Почему Кедарнат не с вами? А его матушка? И где Бхаскар? Школа ведь еще не началась? Наверное, пускает воздушных змеев с приятелями и думать забыл о своей Рупе-нани. Министр-сахиб, конечно, занят, можно и не спрашивать, на него я не обижаюсь, а вот Кедарнат мог бы приехать! По утрам он все равно бездельничает. Ладно, рассказывайте скорее новости. Пран обещал рассказать, но утром мы не то что поговорить не успели — я его даже не видела! Убежал на собрание какой-то там комиссии. Савита, вели ему не перетруждаться. И вы тоже, — обратилась она к матери Прана, — посоветуйте ему меньше работать. Вас он послушает, мать всегда знает подход к сыну.

— Да что вы, кто меня слушает? — тихо возразила госпожа Капур. — Вам ли не знать!

— Да, — согласилась госпожа Рупа Мера, горестно качая головой. — Очень хорошо вас понимаю. Никто в наши дни не слушает родителей. Это примета времени. — Лата с Савитой переглянулись; госпожа Рупа Мера продолжала: — Зато моему отцу никто не смеет перечить — непослушных он бьет. Однажды и мне досталась оплеуха. Арун был еще маленький, и папа решил, что я неправильно его воспитываю. Он был беспокойным ребенком, много плакал без всякого повода, и это раздражало папу. Конечно, я тоже зарыдала, когда он меня ударил. И Арун, ему был всего годик, заплакал пуще прежнего. Муж тогда был в отъезде. — Взгляд ее затуманился и тут же снова прояснился: она вспомнила, о чем хотела спросить. — Папин автомобиль… «бьюик»… что с ним стряслось?

— Его реквизировали для транспортировки пострадавших в давке на Пул Меле, — ответила Вина. — Наверное, уже вернули; по крайней мере, должны были. Мы не очень-то следили за событиями, так переживали за Бхаскара…

— За Бхаскара? А в чем дело? — встрепенулась госпожа Рупа Мера.

— Что случилось с Бхаскаром? — подхватила Лата.

Вина, ее мать и Савита были очень удивлены, что Пран до сих пор не рассказал им про случившееся на Пул Меле, — он должен был сделать это сразу по их приезду! Все трое принялись наперебой рассказывать, что произошло, и ко всеобщему гаму прибавились взволнованные вскрики, охи и ахи госпожи Рупы Меры.

Послушать этот шум, так Бирбал в самом деле видел под деревом настоящее чудо, подумала Лата. И тут не только ее мысли переключились с Бхаскара на Кабира, но и разговор.

Вина Тандон говорила:

— Ох, если бы не тот парень, который приметил и узнал Бхаскара в лагере для раненых, бог знает, что бы мы сейчас делали и кто бы его нашел. Он был без сознания, когда мы пришли, а потом, когда очнулся, не мог вспомнить собственное имя.

Ее всю затрясло при мысли о страшной, почти неотвратимой беде, которой им чудом удалось избежать. Даже днем, бодрствуя у кровати сына и держа его за руку, она с ужасающей ясностью вспоминала, как его пальцы выскользнули из ее ладони. И то, что эти пальчики к ней вернулись и она снова может их сжимать, нельзя объяснить ничем, кроме как вмешательством доброго и милосердного Господа.

— Да, чаю! — воскликнула госпожа Рупа Мера в порыве нежности — теперь она могла окружить материнской заботой сразу трех родственниц! — Сейчас же выпей чашечку, Вина. Нет-нет, надо попить, хоть руки и трясутся. Сразу отпустит, вот увидишь. Нет, Савита, ты сиди, в твоем положении нельзя хлопотать. Для чего еще нужна мать, согласны? — Последние слова были адресованы госпоже Капур. — Лата, милая, передай эту чашку Вине. А что за парень узнал Бхаскара? Кто-то из его друзей?

— Нет-нет! — Голос Вины уже почти не дрожал. — Молодой человек, доброволец. Мы его не знаем, но он знает Бхаскара. Его зовут Кабир Дуррани, это сын доктора Дуррани, который был так добр к Бхаскару…

Руки госпожи Рупы Меры затряслись от неожиданности, и она расплескала чай.

Лата окаменела, услышав заветное имя.

Что забыл Кабир на индуистском фестивале, почему пошел туда добровольцем?

Госпожа Рупа Мера поставила чайник и взглянула на Лату — виновницу всех ее бед. Она уже хотела воскликнуть: «Вот что я из-за тебя натворила!» — но в последний миг осеклась. В конце концов, Вина и госпожа Капур понятия не имели о том, что Кабир неравнодушен к Лате (она предпочитала смотреть на это так).

— Но он ведь… он же… судя по фамилии… что он делал на Пул Меле? Зачем…

— Университет набирал волонтеров, вот он и вызвался помогать, — пояснила Вина. — Какой отзывчивый, порядочный молодой человек! Даже по велению министра отказался уходить с дежурства в лагере для раненых — а вы ведь знаете, как баоджи сурово говорит по телефону. Нам пришлось самим ехать к Бхаскару. И хорошо, потому что его нельзя было перевозить в таком состоянии. Сын доктора Дуррани очень устал, но долго с нами беседовал, успокаивал нас, рассказывал, как принесли Бхаскара и что открытых травм у него не было… Я чуть с ума не сошла от волнения. В такие минуты понимаешь, что Бог — в каждом из нас. Теперь Кабир часто заглядывает в Прем-Нивас, навещает Бхаскара. Его отец тоже заходит, они с Бхаскаром дружат. Понятия не имею, о чем они болтают, но Бхаскар так радуется его приходу! Мы просто даем им ручку с бумагой и уходим.

— В Прем-Нивас? — уточнила Рупа Мера. — А почему не в Мисри-Манди?

— Понимаете, Рупаджи, — вставила госпожа Махеш Капур, — я настояла, чтобы Вина и Бхаскар пожили у нас, пока он не поправится. Врач говорит, его сейчас не стоит лишний раз дергать. — На самом деле госпожа Капур отвела врача в сторонку и настояла, чтобы он так сказал. — Да и Вине так проще, она все время ухаживает за Бхаскаром — когда тут хозяйством заниматься? Кедарнат с матушкой, конечно, тоже живут у нас. Они сейчас с Бхаскаром. Его нельзя оставлять одного.

Госпожа Капур не стала говорить, что у нее прибавилось хлопот по хозяйству. На самом деле она и не считала, что принимать в доме четырех постоянных гостей — очень уж хлопотное дело. Она привыкла, что в любое время суток в Прем-Нивас могут нагрянуть коллеги и политические сторонники мужа. Уж если чужих людей она принимала пусть не с радостью, но с готовностью, то родную дочь приютила охотно. Ее бесконечно радовало, что в такой непростой ситуации она оказалась рядом и может помогать. В разделе страны было мало хорошего, но один плюс, несомненно, имелся: ее замужняя дочь и внук вернулись из Лахора в Брахмпур. А в результате другого трагического события они теперь жили все вместе.

— Бхаскар, конечно, скучает по друзьям, — сказала Вина. — Хочет поскорей вернуться домой. Когда начнется учеба, сложно будет его удержать… И репетиции в «Рамлиле»^[72] начинаются, он в этом году решил играть обезьяну. Для больших ролей — Ханумана, Нала, Нила и других — он еще маловат, но воином армии вполне может быть.

— Не волнуйся, он быстро наверстает упущенное, — заверила ее госпожа Капур. — И до «Рамлилы» еще далеко. Обезьяну сыграть нетрудно, что там репетировать? Здоровье превыше всего. Пран в детстве много болел и часто пропускал уроки, но ему, как видишь, это не навредило.

Упомянув Прана, госпожа Капур невольно задумалась и о своем младшем, но запретила себе волноваться о том, что изменить невозможно. Жаль, нельзя полностью выключить тревогу. Муж настоял, чтобы Ману ничего не говорили о случившемся с Бхаскаром — чего доброго, балбес вернется в Брахмпур навестить лягушонка и опять попадет в сети «этой». Махеш Капур был сам не свой после возвращения из Патны, куда ездил на заседание Конгресса. Забот и тревог в свете катастрофических событий в партии и стране у него было предостаточно — не хватало только Мана, этой головной боли, на которую не найти управы, этого позорного пятна на его репутации.

Госпожа Махеш Капур вдруг, ни с того ни с сего робко засмеялась и сказала:

— Мне иногда кажется, что министр-сахиб стал говорить так же заумно и непонятно, как доктор Дуррани.

Все подивились ее словам — тем более странно было слышать это из уст тихой и кроткой госпожи Капур. Вина особенно хорошо понимала, что лишь крайнее смятение и тревога могли заставить маму сказать подобное. Заботясь о сыне, она совсем забыла о матери и не замечала, как та убивается из-за астмы Прана и травм Бхаскара, не говоря уже о выходках Мана и грубом обращении мужа. Вина и сама выглядела изнуренной, но это, вероятно, волновало ее меньше всего.

Слова госпожи Махеш Капур вызвали у госпожи Рупы Меры другой вопрос:

— Как доктор Дуррани узнал о Бхаскаре?

Вина в ту минуту думала совсем о другом.

— Доктор Дуррани? — озадаченно переспросила она.

— Да, как они с Бхаскаром познакомились? Ты говорила, что этот во всех отношениях достойный юноша узнал Бхаскара, потому что тот был знаком с его отцом.

— А! Просто однажды Кедарнат пригласил на ужин Хареша Кханну, молодого человека из Канпура…

Лата прыснула со смеху. Госпожа Рупа Мера сперва побелела, затем покраснела. Нет, это возмутительно! Все в Брахмпуре, похоже, знали Хареша, а она услышала о нем в последнюю очередь! Почему Хареш ни разу не упомянул в разговоре своих брахмпурских знакомых: Кедарната, Бхаскара, доктора Дуррани? Почему она, госпожа Рупа Мера, последней получает сведения, имеющие прямое отношение к столь важному для нее делу — поиску и приобретению зятя?

Вина с госпожой Капур переглянулись, дивясь странному поведению Латы и ее матери.

— Давно это началось? — вопросила госпожа Рупа Мера с упреком и даже обидой в голосе. — Почему все про все знают? Все знакомы с Харешем! Куда ни плюнь — везде Хареш, Хареш. Одна я ничего не знаю!

— Но вы уехали в Калькутту почти сразу после того, как он у нас гостил, ма! — воскликнула Вина. — Мы даже поговорить не успели. А почему это так важно?

Когда до Вины и госпожи Капур наконец дошло, что Лата с мамой имеют на Хареша «виды» (слишком уж тщательному допросу их подвергла госпожа Рупа Мера — как тут не догадаться?), они сами накинулись на родственниц с вопросами и упреками, что те до сих пор молчали.

В конце концов госпожа Рупа Мера смягчилась и была готова как принимать, так и предоставлять сведения. Она подробно описала все дипломы и сертификаты потенциального зятя, его одежду, внешность, реакцию Латы на Хареша и Хареша — на Лату, и тут, к большому облегчению и радости последней, приехала Малати Триведи.

— Здравствуйте, здравствуйте! — просияла Малати, практически врываясь в гостиную. — Как мы давно не виделись, Лата! Намасте, госпожа Мера — то есть ма. И вам тоже. — Она кивнула Савите и ее заметно округлившемуся животу. — Здравствуйте, Винаджи, как идут уроки музыки? Как устад-сахиб? Я недавно включила радио и слушала, как он поет рагу «Багешри». Такая красота: озеро, холмы, музыка — все слилось в единую картину. Я чуть не умерла от удовольствия! — В последнюю очередь Малати поздоровалась с госпожой Капур (ее она не узнала, но догадалась, что это мама Вины) и, закончив с приветствиями, села. — Я только что вернулась из Найнитала, — радостно объявила она. — А где Пран?

12.3

Лата посмотрела на Малати полным надежды взглядом, как на свое единственное спасение.

— Пойдем скорей! — воскликнула она. — Пойдем гулять. Немедленно! Мне столько нужно с тобой обсудить. Я все утро думала сбежать из дома, но поленилась. Кстати, я даже хотела наведаться в женское общежитие, но не знала, там ли ты. Мы сами ночью приехали.

Малати с готовностью встала.

— Твоя подруга только пришла, — проворчала госпожа Рупа Мера. — Это очень негостеприимно и невежливо, Лата. Дай ей хоть чаю выпить. Прогулка подождет.

— Все хорошо, ма, — улыбнулась Малати. — Чаю я пока не хочу, а как вернемся — с удовольствием выпью. И мы с вами обо всем поговорим. А пока прогуляемся с Латой на реку.

— Будьте осторожны, в такую погоду на баньяновом спуске очень скользко! — предостерегла их госпожа Рупа Мера.

Сбегав в свою комнату и прихватив кое-что, Лата наконец совершила задуманный побег.

— Ну, что стряслось? — спросила Малати, как только они вышли за дверь. — Почему тебе так не терпелось сбежать?

Лата зачем-то заговорила тише:

— Они обсуждали меня и парня, с которым мама заставила меня познакомиться в Канпуре. Причем говорили так, будто меня рядом не было. Даже Савита не возмутилась!

— Знаешь, я бы, наверное, тоже не возмутилась, — сказала Малати. — И что они говорили?

— Расскажу попозже, — ответила Лата. — Мне надоело слушать про себя, хочу сменить тему. Что нового у тебя?

— А какая сфера тебя интересует — интеллектуальная, физическая, политическая, духовная или романтическая?

Лата стала выбирать между последними двумя, а потом вспомнила слова Малати про озеро, холмы и ночную рагу.

— Романтическая!

— Ужасный выбор, — заявила Малати. — Советую тебе раз и навсегда выбросить всю романтическую дурь из головы. В общем, в Найнитале у меня было что-то вроде романа… Только…

— Что?

— Только не совсем. Я сейчас все расскажу, а ты сама решишь, что это было.

— Хорошо.

— Помнишь мою сестру, старшую, которая то и дело нас похищает?

— Да. Я с ней не знакома, но ты рассказывала, что она в пятнадцать лет вышла за молодого заминдара и живет неподалеку от Барейли.

— Да, она самая, только живет она под Агрой. В общем, они захотели отдохнуть в Найнитале, и я решила к ним присоединиться. А заодно — три мои младшие сестры, наши двоюродные сестры и так далее. Каждой давали по рупии в день на карманные расходы, и этого было вполне достаточно, чтобы постоянно куда-нибудь ездить или ходить. Семестр у меня был сложный, хотелось проветриться и забыть ненадолго о Брахмпуре. Как и тебе, полагаю. — Она обняла Лату за плечи. — В общем, по утрам я ездила верхом — лошадка стоит всего четыре анны в час, — а еще занималась греблей и ходила на каток. Иногда каталась по два раза в день, даже про обед забывала. Остальные занимались своими делами. Ну, ты уже, наверное, догадалась, что произошло.

— На катке ты упала, и какой-нибудь галантный молодой человек тебя спас?

— Нет, — ответила Малати. — У меня такой самоуверенный вид, что ни одному Галахаду^[73] не пришло бы в голову меня спасать.

Лата подумала, что это похоже на правду. Мужчины часто падали к ногам Малати, но если бы та упала сама, они, вероятно, не рискнули бы ее поднять. Большинство мужчин, считала она, были недостойны ее внимания.

Подруга продолжала:

— Вообще-то на катке я действительно пару раз упала, но вставала сама. Нет, там другое случилось. Я начала замечать, что за мной следит мужчина средних лет. Каждое утро, когда я брала лодку, он обязательно стоял на берегу и наблюдал за мной. Иногда он тоже брал лодку. Один раз даже на каток пришел.

— Ужас! — Лата невольно подумала о своем дяде из Лакхнау, господине Сахгале.

— Ну нет, Лата, меня это не напугало, скорее озадачило. Он не подходил, ничего не говорил, просто наблюдал издалека. Потом, конечно, это начало меня беспокоить. Я не выдержала и сама к нему подошла.

— Сама?! — поразилась Лата. Ее подруга явно напрашивалась на неприятности. — Очень смело с твоей стороны.

— Да, сама. В общем, я ему говорю: «Вы за мной следите. Зачем? Хотите мне что-то сказать?» А он: «Я приехал сюда в отпуск, остановился в таком-то номере такого-то отеля, не согласитесь ли сегодня зайти ко мне на чай?» Я, конечно, была удивлена, но он показался мне приятным, порядочным человеком, и я согласилась.

Лата была не просто потрясена — шокирована. Малати это явно польстило.

— За чаем, — продолжала она, — этот мужчина признался, что действительно за мной следит, причем дольше, чем мне известно. Ну, не разевай так рот, Лата, ты меня сбиваешь. В общем, он увидел меня однажды на озере и от делать нечего решил за мной понаблюдать. В тот день я вернулась на берег и отправилась на конную прогулку, а потом на каток. Его заинтересовало, что я не отвлекалась ни на отдых, ни на еду и была полностью поглощена тем делом, которым занималась. Словом, я ему понравилась. Ну что ты кривишься, Лата, это чистая правда! У него пять сыновей, сообщил он мне, и я могла бы стать замечательной женой кому-нибудь из них. Живут они в Аллахабаде. Если я когда-нибудь окажусь в их краях, не соглашусь ли я встретиться с ними? Ах да, кстати, в ходе нашего разговора случайно выяснилось, что он знаком с моими родителями. Они виделись в Мируте много лет назад, когда папа еще был жив.

— Так ты согласилась? — спросила Лата.

— Да, согласилась. На встречу. Не вижу в этом ничего дурного, Лата. Целых пять братьев! Может, я выйду за всех разом — или ни за кого. Вот такие дела. Вот почему он за мной следил. — Она умолкла. — Ну что, романтично? По-моему, да. Как бы то ни было, эта история явно про романтику, а не про интеллект, политику или духовность. А у тебя что происходит?

— Разве ты бы согласилась на брак по договоренности?

— Почему нет? Думаю, сыновья у него достойные. Но до тех пор я хочу закрутить роман еще с кем-нибудь — напоследок, пока не остепенилась. Целых пять сыновей, ты подумай! Как странно.

— В вашей семье пять дочерей, разве нет?

— Да, — кивнула Малати. — Но почему-то это кажется мне менее странным. Я росла среди женщин и так к ним привыкла, что ничего странного в этом не вижу. Конечно, у тебя все иначе. Ты тоже осталась без отца, но у тебя есть братья. И все же я ощутила удивительное знакомое чувство, когда вошла в гостиную твоей сестры. Как будто вернулась в прошлое: сплошные женщины и ни единого мужчины. Кстати, в женском общежитии чувствуешь себя иначе. У вас очень успокаивающая атмосфера.

— Но сейчас тебя окружают мужчины, так ведь? — сказала Лата. — На учебе…

— Ах да, в университете — разумеется, но это ерунда, в школе было раз в сто хуже. Иногда мне кажется, что всех мужчин надо поставить к стенке и расстрелять, ей-богу. Не то чтобы я их ненавижу, конечно. Ладно, рассказывай скорей про себя. Что с Кабиром? Как ты с ним поступила? Теперь ты вернулась — что планируешь делать… кроме того, что пристрелишь его и посеешь панику на крикетном поле?

12.4

Лата рассказала подруге, что происходило в ее жизни после того злополучного звонка, когда Малати сообщила ей о Кабире и ясно дала понять (как будто Лата сама не догадалась), что вместе им не быть. Подруги как раз прогуливались неподалеку от того места, где Лата предложила Кабиру сбежать и плюнуть на постылый, закоснелый, жестокий мир вокруг. «Вот такая мелодрама», — прокомментировала Лата свой поступок.

Малати прекрасно поняла, какую боль причинила Лате отповедь Кабира.

— Очень смело с твоей стороны, — похвалила она подругу, но сама подумала, что та чудом избежала катастрофы. Как хорошо, что Кабир отказался! — Ты без конца говоришь мне, что я храбрая, но тут ты меня переплюнула.

— Разве? — ответила Лата. — С тех пор мы не виделись и я ни словечка ему не написала. Даже думать о нем не могу. Я думала, что забуду его, если не стану отвечать на письмо, но это не сработало.

— На письмо? — удивилась Малати. — Он написал тебе в Калькутту?

— Да. И в Брахмпуре я постоянно про него слышу. Вчера вечером Пран упомянул его отца, а сегодня утром мне рассказали, что Кабир вызвался добровольцем в лагерь для пострадавших на Пул Меле. Он помог Вине найти ее пропавшего без вести сына. Вдобавок мы сейчас гуляем там, где я гуляла с ним… — Лата умолкла. — Что посоветуешь?

— Ну, начнем с того, что дома ты покажешь мне его письмо. Чтобы поставить диагноз, мне надо увидеть симптомы.

— А вот оно. — Лата достала из кармана конверт. — Кроме тебя, я никому его не показывала.

— Хм-м. А когда ты успела… Поняла! Ты же сбегала в свою комнату перед выходом. — Письмо выглядело зачитанным; Малати присела на корень баньяна. — Ты точно не против? — спросила она, когда пробежала глазами уже половину письма.

Закончив, она перечитала письмо еще раз.

— Что за благоуханные воды? — спросила она.

— Это цитата из путеводителя. — Приятное воспоминание сразу подняло Лате настроение.

— Знаешь, — сказала Малати, складывая и возвращая письмо, — мне понравилось. Кабир пишет открыто, и сердце у него доброе. Но выглядит это как писанина обыкновенного подростка, который предпочел бы поговорить со своей подружкой, чем писать ей.

Лата задумалась над словами подруги. Что-то подобное приходило в голову и ей, однако это ничуть не сгладило удручающего действия, которое мало-помалу оказывало на нее письмо. Если так рассуждать, то и ее саму вполне можно упрекнуть в незрелости. Да и Малати тоже. И кто в таком случае зрелый? Ее старший брат, Арун? Младший Варун? Мама? Эксцентричный дедушка, которому дай только порыдать да помахать тростью? И зачем человеку вообще стремиться к зрелости? Потом Лата задумалась о собственном — неуравновешенном и так и не отправленном — письме.

— Дело не только в том, что он мне написал, Малати. Семья Прана теперь без конца будет о нем говорить. А через несколько месяцев начнется сезон крикета, и я всюду буду читать о нем в газетах. И слышать. Не сомневаюсь, что без труда различу его имя с пятидесяти ярдов.

— Ой, ну хватит стонать, Лата, ты же не слабачка! — заявила Малати, и раздражения в ее голосе было не меньше, чем любви.

— Что?! — сокрушенно и при этом разгневанно воскликнула Лата, воззрившись на подругу.

— Тебе надо чем-то заняться, отвлечься, — решительно сказала Малати. — Чем-то помимо учебы. К тому же до итоговых экзаменов почти год, и в первом семестре народ обычно не напрягается.

— Благодаря тебе я теперь пою.

— О нет, — отмахнулась Малати. — Я не об этом. Если уж на то пошло, прекращай петь раги — песни из кинофильмов полезнее.

Лата засмеялась, вспомнив Варуна и его граммофон.

— Жаль, здесь не Найнитал, — продолжала Малати.

— То есть мне следовало бы заняться верховой ездой, греблей и фигурным катанием?

— Да.

— Беда в том, — сказала Лата, — что в лодке я думала бы исключительно о благоуханных водах, а в седле — о том, как мы катались на велосипеде. Да и вообще, ни грести, ни ездить верхом я не умею.

— Чтобы забыть о своих страданиях, нужно чем-то активно заниматься, — говорила Малати (отчасти самой себе). — Может, вступишь в какой-нибудь клуб? Литературное общество, например?

— Нет. — Лата помотала головой и улыбнулась. Вечера у господина Навроджи и все им подобное будет только навевать ей ненужные воспоминания.

— Тогда студенческий театр. В этом году ставят «Двенадцатую ночь». Получи роль в спектакле — и будешь весело смеяться над превратностями любви и жизни.

— Мама никогда не позволит мне играть в театре, — сказала Лата.

— А ты не будь такой паинькой! Рано или поздно она согласится, вот увидишь. Пран в прошлом году играл в «Юлии Цезаре», между прочим, и там даже были женщины. Немного и не в главных ролях, положим, но самые настоящие девушки, а не переодетые парни. В то время он уже был обручен с Савитой. Разве твоя мама хоть слово ему сказала? Нет, не сказала. Сам спектакль она не видела, зато очень гордилась, что он пользовался таким успехом у публики. Значит, и на сей раз возражать не будет. Пран непременно тебя поддержит. И кстати, в студенческих театрах Патны и Дели тоже теперь смешанные актерские составы. Времена меняются!

Лата сразу представила, что ее мать скажет об этих переменах.

— Да! — воодушевилась Малати. — Спектакль ставит этот наш философ, как его? Ладно, потом вспомню. Прослушивания начинаются через неделю. Девушек слушают отдельно от парней. Все очень благопристойно. Может, и репетировать будут отдельно. Самый осторожный родитель носа не подточит! К тому же спектакль приурочен к церемонии посвящения — чем не достойный повод? Тебе жизненно необходимо что-то в этом роде, иначе ты завянешь. Активность — бурная, немедитативная деятельность в большой дружной компании. Поверь мне на слово, это тебя исцелит. Я сама именно так и забыла о своем музыканте.

Хоть Лате и казалось, что душераздирающая интрижка Малати с женатым музыкантом — отнюдь не повод для шуток, она была благодарна подруге за попытку ее развеселить. Узнав на собственном опыте о пугающей силе чувств, она стала лучше понимать то, чего раньше не понимала: как Малати позволила себе впутаться в столь рискованное и губительное для репутации дело.

— И вообще, надоел этот Кабир, расскажи про всех остальных мужчин, с которыми ты познакомилась. Кто этот канпурский ухажер? И что ты делала в Калькутте? Разве мать не хотела свозить тебя заодно в Дели и Лакхнау? В каждом из этих городов должен быть хотя бы один интересный мужчина.

Выслушав подробный рассказ Латы о путешествии — вышел не столько список мужчин, сколько живое описание событий (за исключением последней ночи в Лакхнау, не поддающейся никакому описанию), Малати сказала:

— Насколько я поняла, любитель пана и поэт идут ноздря в ноздрю в этом матримониальном заезде.

— Поэт? — Лата была ошарашена.

— Да. Полагаю, его брата Дипанкара и договорника Биша в расчет не берем?

— Конечно не берем, — раздраженно ответила Лата, — и Амита тоже, я тебя уверяю! Он просто друг. Вот как ты. Единственный человек, с которым я могла поговорить в Калькутте.

— Продолжай. Это очень любопытно. Он уже подарил тебе свою книжку?

— Не подарил! — буркнула Лата.

Тут она припомнила, что Амит вроде бы обещал подарить ей экземпляр. Но если он действительно хотел это сделать, то уже давно сделал бы. Мог, к примеру, прислать книжку с Дипанкаром, который недавно приезжал в Брахмпур и встречался с Праном и Савитой. И все же ей стало совестно за не вполне честный ответ, и она добавила:

— По крайней мере пока.

— Ну, извини, — без намека на раскаяние сказала Малати. — Не знала, что это такая больная тема.

— Нисколько! — выпалила Лата. — Не больная, просто неприятная. Амит в качестве друга — это прекрасно, но во всех остальных качествах он меня не интересует. Просто ты сама однажды связалась с музыкантом, вот и хочешь, чтобы я связалась с поэтом.

— Допустим.

— Малати, умоляю, поверь мне, ты напала на ложный след. Лаешь на несуществующее дерево.

— Хорошо, хорошо. Давай проведем эксперимент. Закрой глаза и представь себе Кабира.

Лата думала отказаться, но любопытство — любопытная штука. Немного помедлив, она нахмурилась и выполнила просьбу подруги.

— Закрывать глаза-то необязательно? — проворчала она.

— Нет-нет, закрой, — настояла Малати. — И опиши, во что он одет. Заодно представь какую-нибудь особенность его внешности, нет, лучше две. Не открывай глаза, пока говоришь.

— Он в форме для крикета, на голове кепка. Он улыбается и… Малати, это бред.

— Продолжай.

— Хорошо. Вот кепка слетела, и я вижу его волнистые волосы, широкие плечи, красивую ровную улыбку… И такой… как там пишут в любовных романах?.. орлиный нос, вот! Ну и зачем все это?

— Ладно, теперь вообрази Хареша.

— Я пытаюсь. Ага, картинка прояснилась: на нем шелковая сорочка — кремового цвета — и коричневые брюки. Ой, еще эти жуткие туфли-«корреспонденты», про которые я тебе рассказывала.

— Черты лица?

— Маленькие глазки, но они превращаются в такие милые щелочки, когда он улыбается, почти исчезают.

— Он жует пан?

— Нет, слава богу. Пьет холодное какао. Кажется, он называл его «Фезантс».

— А теперь представь Амита.

— Ладно, — вздохнула Лата; она попыталась его представить, но черты лица оставались размытыми. — Он упорно отказывается выходить из тумана.

— Хм, — с некоторым разочарованием в голосе произнесла Малати. — Как он одет-то?

— Не знаю, — ответила Лата. — Странно. Можно мне не воображать, а подумать и вспомнить?

— Наверное, можно.

Увы, сколько Лата ни пыталась, вспомнить сорочки, туфли и брюки Амита ей так и не удалось.

— Где вы находитесь? Дома? На улице? В парке?

— На кладбище, — ответила Лата.

— И что вы там делаете? — засмеялась Малати.

— Разговариваем под дождем. Ах да, у него в руках зонт! Это считается?

— Ладно-ладно, — уступила Малати. — Я ошиблась. Но дерево может вырасти и на пустом месте, знаешь ли.

Лата решила не предаваться пустым размышлениям. Чуть позже, когда они вернулись домой к обещанному чаю, она сказала:

— Я не смогу вечно его избегать, Малати. Рано или поздно мы встретимся. То, что он вызвался помогать пострадавшим в катастрофе, — это уже поступок не «обыкновенного подростка», а взрослого и ответственного человека. Он сделал это не потому, что хотел передо мной выставиться.

— Тебе надо строить новую жизнь, в которой не будет его, даже если поначалу это покажется немыслимым, — сказала Малати. — Смирись, что твоя мать никогда его не примет. Это абсолютная данность. Ты права, рано или поздно вы повстречаетесь, и к тому времени ты должна сделать так, чтобы у тебя не было ни минутки свободного времени. Тогда и хандрить будет некогда. Спектакль — это то, что доктор прописал. Причем тебе нужна роль Оливии.

— Ты, наверное, считаешь меня дурой.

— Ну, скорее — глупышкой, — ответила Малати.

— Это ужасно! — воскликнула Лата. — Больше всего на свете я хочу его увидеть. Но при этом я позволила своему ко-респонденту слать корреспонденцию. Он попросил разрешения, когда мы прощались на вокзале, и я не смогла ему отказать — это было бы нехорошо и невежливо, ведь он так помог нам с мамой…

— Брось, в переписке нет ничего дурного, — успокоила ее Малати. — Пока ты не испытываешь к нему явной неприязни или любви, переписывайся сколько влезет. И потом, он ведь сам сказал вам, что его чувства к другой девушке до сих пор не угасли, так?

— Да, — задумчиво протянула Лата. — Да, так.

12.5

Два дня спустя Лата получила короткую записку от Кабира: он спрашивал, до сих пор ли она зла на него и не хочет ли повидаться на пятничной встрече Литературного общества. Он пойдет только в том случае, если пойдет она.

Поначалу Лата думала опять посоветоваться с Малати, как ей лучше поступить. Но, отчасти потому, что неудобно было взваливать на Малати ответственность за свою личную жизнь в каждом ее проявлении, а отчасти потому, что та наверняка запретила бы ей идти и даже отвечать на записку, Лата решила посоветоваться с собой — и с обезьянами.

Она отправилась на прогулку, насыпала обезьянкам на утесе немного арахиса и на некоторое время оказалась в центре их благосклонного внимания. На Пул Меле обезьяны пировали по-королевски, но теперь жизнь пошла своим чередом и мало кто из гуляющих задумывался об их благополучии.

Проявив щедрость, Лата почувствовала, что в голове немного прояснилось. Кабир как-то раз уже ходил один на встречу Литературного общества и напрасно там ее прождал — пришлось даже отведать кекса господина Навроджи. Лата не хотела вновь подвергать его такому испытанию. Она написала короткий ответ:

Дорогой Кабир!

Я получила твою записку, но к господину Навроджи в пятницу не пойду. Письмо в Калькутту дошло. Оно заставило меня задуматься и все вспомнить. Я совершенно на тебя не зла; пожалуйста, не думай так. Однако я не понимаю, зачем нам с тобой встречаться или переписываться, — одна боль, и никакого смысла.

Лата

Перечитав свое послание три раза, Лата задумалась, не изменить ли ей последнее предложение. В конце концов эти метания ей надоели, и она отправила записку как есть.

В тот день она поехала в Прем-Нивас и была очень рада, что не встретила там Кабира.

Через пару недель после начала муссонного семестра Малата и Лати отправились на прослушивание: студенческий театр набирал труппу актеров для постановки «Двенадцатой ночи». В этом году спектакль на ежегодную церемонию посвящения ставил молодой робкий преподаватель философии, живо интересовавшийся театром, — господин Баруа. Прослушивание (в тот день отбирали девушек) проходило не в аудитории, а в преподавательской комнате философского факультета, в пять часов дня. Там собралось около пятнадцати студенток, которые взволнованно болтали, сбившись в небольшие группы, или просто зачарованно разглядывали философа. Лата увидела даже пару своих однокурсниц с кафедры английского, но она была с ними не знакома. Малати пришла просто с ней за компанию — убедиться, что в последний момент подруга не сбежит.

— Я тоже могу пробоваться, если хочешь, — предложила она.

— Разве у тебя днем нет практики? — спросила Лата. — Если ты получишь роль, придется ходить на репетиции…

— Я не получу роль, — твердо ответила Малати.

Господин Баруа попросил девушек встать в ряд и по очереди зачитывать отрывки из пьесы. В спектакле было всего три женские роли, и к тому же господин Баруа еще не решил до конца, брать ли на роль Виолы девушку, так что битва шла нешуточная. Господин Баруа зачитывал все ответные реплики сам (и мужские, и женские), причем делал это так хорошо, без намека на обычную нервозность, что многие зрительницы и одна-две из пришедших на прослушивание невольно хихикали.

Господин Баруа сперва просил их зачитывать слова Виолы: «Добрая госпожа, позвольте мне взглянуть на ваше лицо»^[74]. Затем, в зависимости от того, как девушки с этим справлялись, давал следующее задание — реплику Марии либо Оливии. Одну лишь Лату он попросил зачитать слова и той, и другой. Некоторые девушки читали нараспев или имели другие досадные особенности речи. Господин Баруа, вновь начиная нервничать, останавливал их такими словами:

— Ну хорошо, спасибо, спасибо, очень хорошо, вы молодчина, у меня появилась отличная идея, хорошо, хорошо…

Наконец до неудавшейся актрисы доходило, к чему он клонит, и она (порой в слезах) возвращалась на место.

После прослушивания господин Баруа обратился к Лате, причем его слышали еще несколько девушек:

— Вы замечательно читали, мисс Мера, я удивлен, что до сих пор не видел вас на сцене.

Окончательно засмущавшись, он потупился и начал собирать бумаги.

Лате пришелся по душе его робкий комментарий. Малати посоветовала ей морально подготовить госпожу Рупу Меру к тому, что роль ей непременно дадут.

— Ничего мне не дадут, что ты! — отмахнулась Лата.

— И позаботься, чтобы Пран присутствовал при вашем разговоре, — добавила Малати.

В тот вечер Пран, Савита, госпожа Рупа Мера и Лата собрались после ужина в гостиной, и Лата решила поднять щекотливую тему:

— Пран, как тебе господин Баруа?

Тот перестал читать и задумался:

— Преподаватель философии?

— Да. В этом году он ставит спектакль на посвящение, и мне интересно, что ты о нем думаешь… Хороший он режиссер?

— Мм, да, — ответил Пран, — я слышал, что в этом году он за это взялся. «Двенадцатая ночь, или Что угодно» вроде бы… Интересный получится контраст с прошлогодним «Юлием Цезарем». Да, он хорош… и, кстати, актер он тоже превосходный, — продолжал Пран. — А вот лектор, говорят, так себе.

Помолчав немного, Лата сказала:

— Да, он ставит «Двенадцатую ночь». Я сходила на прослушивание, и мне, возможно, дадут роль, поэтому хотелось иметь некоторое представление о том, что меня ждет.

Пран, Савита и госпожа Рупа Мера разом подняли головы. Последняя перестала шить и резко втянула ртом воздух.

— Чудесно, — искренне порадовался Пран. — Ты молодец!

— А какую роль? — спросила Савита.

— Нет! — гневно воскликнула госпожа Рупа Мера, потрясая иголкой. — Моя дочь никогда не будет играть ни в каких спектаклях! Нет! — Она сердито воззрилась на Лату поверх очков для чтения.

Воцарилась тишина. Через некоторое время госпожа Рупа Мера добавила:

— Ни в коем случае.

Затем, не дождавшись ответа, она пояснила свою позицию:

— Мальчики и девочки играют вместе… на сцене! — Мириться со столь аморальным, глубоко непристойным поведением она была не готова.

— Как и в прошлогоднем «Юлии Цезаре», — осмелилась вставить Лата.

— А ну тихо! — осадила ее мать. — Никто твоего мнения не спрашивал. Ты когда-нибудь слышала, чтобы Савита хотела играть? Играть на сцене, на глазах у сотен людей? И каждый вечер ходить на эти сборища с мальчиками…

— Репетиции, — подсказал Пран.

— Да-да, на репетиции, — проворчала госпожа Рупа Мера. — С языка снял. Я этого не потерплю! Какой стыд! Ты только подумай! Что сказал бы отец?!

— Ну-ну, ма, — попыталась успокоить ее Савита. — Не заводись. Это всего лишь спектакль.

Упомянув покойного мужа, госпожа Рупа Мера достигла пика эмоционального напряжения и теперь была способна услышать голос разума. Пран подметил, что репетиции — за редким исключением — проходят днем, а не вечером. Савита добавила, что читала «Двенадцатую ночь» еще в школе и ничего предосудительного там нет — совершенно невинная пьеса.

Савита, конечно, читала выхолощенную, адаптированную для школьной программы версию, но и господин Баруа наверняка выпустил бы часть реплик из оригинального текста, дабы не шокировать и не расстраивать родителей, которые придут на церемонию посвящения. Сама госпожа Рупа Мера пьесу не читала; в противном случае она, безусловно, нашла бы ее неподобающей.

— Это все дурное влияние Малати, как пить дать, — сказала она.

— Ма, но ведь Лата сама решила пробоваться на роль, — заметил Пран. — Не вешайте на Малати всех собак.

— Она бесстыдница, вот она кто, — буркнула госпожа Рупа Мера, разрываясь между нежностью, которую испытывала к подруге дочери, и осуждением ее чересчур прогрессивных взглядов на жизнь.

— Малати считает, что мне нужно чем-то занять голову, отвлечься… — сказала Лата.

Ее мать сразу поняла, что довод этот — справедливый и веский. Но, даже соглашаясь, она не могла не сказать:

— Конечно, раз Малати так считает, так оно и есть. Разве мое мнение кого-то интересует? Я всего лишь мать. Вы оцените мои советы, только когда мое тело сожгут на погребальном костре. Тогда вы поймете, как я пеклась о вашем благополучии. — Эта мысль мгновенно ее воодушевила.

— Да и вообще, ма, роль мне, скорее всего, не дадут, — сказала Лата. — Давайте малыша спросим, — предложила она, кладя ладонь на живот Савиты.

Она принялась бубнить мантру «Оливия, Мария, Виола, никто», и на четвертом повторе ребенок отметил крепким пинком последнее слово.

12.6

Два или три дня спустя, однако, Лата получила записку от философа: он предлагал ей роль Оливии и звал на первую репетицию, которая должна была состояться в четверг, в половине четвертого. Лата, воодушевившись, тут же побежала в женское общежитие, но на полпути туда встретила Малати. Ей дали роль Марии. Обе были одинаково довольны и потрясены.

На первой репетиции решили ограничиться чтением пьесы. Занимать целую аудиторию опять-таки не понадобилось, хватило обычного кабинета. Лата и Малати решили отметить этот торжественный день шариком мороженого в кафе «Голубой Дунай», после чего в приподнятом настроении отправились на репетицию. Пришли они за пять минут до начала чтения.

В кабинете собралось около дюжины парней и одна-единственная девушка — предположительно, Виола. Она сидела в стороне от всех и разглядывала пустую доску.

Подобно ей, в стороне от основной труппы и не принимая участия в возбужденной мужской болтовне, сидел Кабир.

Когда Лата только его увидела, сердце ее едва не выскочило из груди, после чего она велела Малати оставаться на месте: она, Лата, должна сама с ним поговорить.

Кабир вел себя слишком непринужденно — ей сразу стало понятно, что это напускное. Он явно ее дожидался. Лата была возмущена.

— И кто же ты? — В ее тихом, ровном голосе отчетливо слышался гнев.

Кабир опешил: его смутил и тон, и вопрос.

— Мальвольо, — наконец виновато ответил он и добавил: — Мадам.

При этом он даже не подумал встать.

— Ты никогда не говорил, что интересуешься любительским театром, — сказала Лата.

— Да и ты не говорила, — последовал ответ.

— А я не интересовалась, пока Малати несколько дней назад не потащила меня на прослушивание, — отчеканила она.

— Мой интерес родился примерно тогда же, — сказал Кабир, пытаясь улыбнуться. — Мне стало известно, что ты очень хорошо выступила на прослушивании.

Лата все поняла. Каким-то образом Кабир разведал, что она может получить роль, и решил попытать удачи на мужском прослушивании. А ведь она записалась в театр только для того, чтобы забыть о Кабире!

— Как я понимаю, ты в очередной раз провел расследование, — сказала Лата.

— Нет, случайно услышал от знакомых. Я за тобой не слежу.

— И?..

— Что «и»? — невинно переспросил Кабир. — Мне просто приглянулись строки из пьесы.

И он непринужденно процитировал:

Грудь женщины не может

Снести биенья столь могучей страсти,

Как в этом сердце; женские сердца

Так много не вместят и не удержат.

Нет, их любовь не боле чем позыв, —

Волнение не печени, а неба, —

Ведущий к сытости и к отвращенью;

Моя любовь, как море, голодна

И столько же поглотит; нет сравненья

Меж тем, как был бы женщиной любим я,

И тем, как я Оливию люблю.

У Латы мгновенно вспыхнуло лицо. Подумав, она сказала:

— Боюсь, ты читаешь чужие слова. Они были написаны не для тебя. — Она помедлила и добавила: — Но вызубрил ты их отменно, даже слишком хорошо.

— Я их вызубрил — как и множество других реплик — еще в ночь перед прослушиванием, — сказал Кабир. — Никак не мог уснуть. Я твердо вознамерился получить роль герцога, но пришлось удовольствоваться Мальвольо. Надеюсь, это никак не отразится на моей судьбе. Я получил твою записку. Надеюсь, мы будем часто встречаться в Прем-Нивасе и здесь…

Лата, к собственному удивлению, громко рассмеялась:

— Ты сошел с ума! Это безумие, не иначе.

Она уже хотела отвернуться и уйти, но краем глаза заметила, как он помрачнел: на его лице читалась искренняя боль.

— Я же шучу, — сказала она.

— Что ж, — с напускным легкомыслием ответил Кабир, — иные родятся безумцами, иные достигают безумия, а иным безумие жалуется.

Лату подмывало спросить, к какой категории он себя относит, но вместо этого сказала:

— Смотрю, ты и слова Мальвольо разучил.

— А, да нет, эту строчку все знают, она знаменитая. Просто бедный Мальвольо куражится.

— Может, тебе лучше покуражиться на крикетном поле? — предложила Лата.

— Так муссоны на дворе. Какой сейчас крикет?

Тут господин Баруа, пришедший несколько минут назад, махнул воображаемой дирижерской палочкой студенту, игравшему герцога, и сказал:

— Что ж, начинаем. «Любовь питают музыкой…» — хорошо? Хорошо.

И чтение началось.

Слушая остальных, Лата чувствовала, как ее увлекает в другой мир. До ее первого выхода было еще далеко. А потом, когда подошел ее черед и она начала читать, шекспировский слог полностью захватил ее: она в самом деле превратилась в Оливию. Первый обмен репликами с Мальвольо Лата перенесла достойно. Потом смеялась вместе со всеми над образом Марии, который создала Малати. Девушка, игравшая Виолу, тоже была чудесной актрисой, и Лата влюбилась в нее вместе со всеми остальными присутствующими. Между Виолой и парнем, игравшим ее брата, даже обнаружилось небольшое внешнее сходство: господин Баруа явно знал свое дело.

Время от времени, однако, Лата вспоминала, где находится. Она изо всех сил старалась не смотреть на Кабира и только один раз почувствовала на себе его взгляд. После репетиции он наверняка захочет с ней поговорить — как хорошо, что они с Малати обе получили роли! Одна сцена из пьесы далась ей очень непросто, и господину Баруа пришлось едва ли не клещами вытаскивать из нее нужную реплику.

Оливия. Как ты себя чувствуешь, любезный? Что это с тобой?

Мальвольо. Мысли мои не черны, хоть ноги мои желты. Оно попало к нему в руки, и повеления будут исполнены. Я надеюсь, нам знакома эта нежная римская рука?

Господин Баруа [выжидательно глядя на Лату и удивленный ее молчанием]. Да, да, хорошо?

Оливия. Не хочешь ли ты…

Господин Баруа. Не хочешь ли ты… Да, да, продолжайте! У вас прекрасно получается, мисс Мера.

Оливия. Не хочешь ли ты…

Господин Баруа. Не хочешь ли ты?.. Да, да!

Оливия. Не хочешь ли ты лечь в постель, Мальвольо?

Господин Баруа [поднимая руку, чтобы унять хохочущих студентов, и махая воображаемой палочкой ошалевшему Кабиру]. В постель, Мальвольо?

Мальвольо. В постель! Да, дорогая, я приду к тебе.

Все — за исключением двух актеров и господина Баруа — покатились со смеху. Даже Малати. «Et tu!»^[75] — с горечью подумала Лата.

После чего шут скорее прочел, нежели спел, свою финальную песню, и Лата, переглянувшись с Малати и избегая смотреть на Кабира, как можно быстрее покинула кабинет. На улице еще не стемнело. Впрочем, Лата напрасно боялась, что Кабир позовет ее на свидание в тот вечер, — по четвергам у него были другие неотложные дела.

12.7

Когда он добрался до дядиного дома, уже стемнело. Он оставил свой велосипед у входа и постучал. Дверь ему открыла тетя. Дом — одноэтажный и просторный, раскинувшийся во все стороны — был плохо освещен. Кабир часто вспоминал, как в детстве играл здесь со своими двоюродными сестрами на большом заднем дворе, но последние несколько лет в этих стенах, казалось, жили привидения. Он приходил сюда только по четвергам.

— Как она? — спросил Кабир тетю.

Тетя — худая женщина с суровым, но не злым лицом — наморщила лоб.

— Пару дней вроде была ничего, а потом опять за свое. Мне пойти с тобой?

— Нет… нет, мумани^[76], хочу побыть с ней наедине.

Кабир вошел в комнату в дальней части дома — последние пять лет то была спальня его матери. Освещение здесь, как и в остальных комнатах, было плохое: пара тусклых лампочек под тяжелыми абажурами. Мама сидела в кресле с высокой спинкой и смотрела в окно. Она всегда была пухлой, но теперь совсем раздалась. Лицо обросло несколькими подбородками.

Мать все смотрела в окно на тени гуавы в конце сада. Кабир подошел и встал рядом. Она будто и вовсе не замечала его появления, но в конце концов произнесла:

— Закрой дверь, холодно.

— Я закрыл, амми-джан.

Кабир не стал говорить, что на улице жара, июль и он весь вспотел, пока ехал сюда на велосипеде.

Оба молчали. Мать забыла про него. Он положил руку ей на плечо. Она вздрогнула, потом сказала:

— Значит, сейчас вечер четверга.

Четверг на урду — «джумерат», что дословно переводится как «вечер пятницы». Именно это слово использовала его мама. Кабир вдруг вспомнил, как смеялся в детстве: если джумерат — это вечер пятницы, то как тогда называть вечер пятницы? Все эти тонкости ему ласково и с любовью объясняла мама, потому что гений-отец бороздил необозримый мысли океан^[77] и на детей его не хватало. Лишь когда они выросли и научились вести содержательные беседы, он начал изредка, урывками проявлять к ним интерес.

— Да, вечер четверга.

— Как Хашим? — спросила мама (она всегда начинала разговор с этого вопроса).

— Очень хорошо. Учится прекрасно. Но ему пришлось остаться дома — сложную домашку задали.

На самом деле Хашиму очень непросто давались эти встречи. Когда Кабир заходил напомнить, что сегодня вечер четверга, он обычно придумывал какой-нибудь предлог, чтобы не навещать маму. Кабир понимал брата и иногда даже не напоминал ему о четвергах (как, например, сегодня).

— А Самия?

— Все еще учится в Англии.

— Она никогда не пишет.

— Иногда пишет, амми, но редко. Нам тоже не хватает ее писем.

Никто не смел сообщить матери, что год назад ее дочь умерла от менингита. Кабир считал, что долго поддерживать этот заговор молчания не удастся. Как бы ни помутился разум человека, рано или поздно из подслушанных обрывков чужих бесед, недомолвок и оговорок должна сложиться ясная картина. И действительно, пару месяцев назад мама случайно обронила: «А, Самия! Здесь я ее больше не увижу, разве что в другом мире». Что бы это ни значило, чуть позже она вновь справилась о ее благополучии. Порой она в считаные минуты забывала о том, что говорила.

— Как твой отец? Все еще спрашивает, равняется ли дважды два четырем? — На миг Кабиру показалось, что в ее глазах вспыхнул былой смешной и смешливый огонек, но он тотчас погас.

— Да.

— Когда я была за ним замужем…

— Вы по-прежнему женаты, амми.

— Ты меня не слушаешь. Когда я… ну вот, забыла.

Кабир взял маму за руку. Та даже не стиснула в ответ его ладонь.

— Слушай, — сказала она. — Слушай каждое мое слово. Время на исходе. Меня скоро выдадут замуж. По ночам на улице дежурит охрана, несколько человек. Брат их поставил. — Ее рука напряглась.

Кабир не стал ее разубеждать и лишь порадовался, что никто не присутствует при этом разговоре.

— Где? — спросил он.

Она дернула головой в сторону деревьев за окном.

— За деревьями? — спросил Кабир.

— Да. Даже дети все знают. Они смотрят на меня и говорят: «Тоба! Тоба! Скоро она опять родит ребенка! Мир…»

— Да.

— Мир жесток, и люди тоже жестоки. Если человечество таково, я не хочу иметь к нему никакого отношения. Почему ты меня не слушаешь? Они играют музыку, чтобы меня выманить. Но, машалла^[78], я еще не выжила из ума. Дочь офицера как-никак! Что это ты принес?

— Сладости, амми. Хотел тебя порадовать.

— Я просила медное кольцо, а ты принес конфеты?! — громко возмутилась мама.

Сегодня она совсем плоха, подумал Кабир. Прежде сладости ее успокаивали: она жадно набивала ими рот, долго жевала и затихала. Но в этот раз она наотрез отказалась от конфет и, с трудом переводя дух, заявила:

— В конфеты подмешивают лекарства. Врачи так придумали. Если б Господь хотел, чтобы я лечилась лекарствами, Он послал бы мне знак. Хашим, тебе плевать…

— Я Кабир, амми.

— Нет, Кабир приходил на прошлой неделе, в четверг. — Голос ее стал беспокойным, встревоженным, будто и здесь она углядела некий преступный заговор.

— Я… — Тут слезы подступили к его горлу, и он не договорил.

Маму разозлил этот новый поворот: ее ладонь выскользнула из его ладони, словно мертвая рыбина.

— Я Кабир.

Она не стала спорить. Это не имело значения.

— Меня все хотят показать какому-то доктору, рядом с Барсат-Махалом принимает. Но я-то знаю, что у них на уме. — Мама опустила глаза. Потом ее голова упала на грудь, и она заснула.

Кабир посидел с ней еще полчаса; она так и не проснулась. Наконец он встал и вышел из комнаты.

Тетя, увидев его расстроенное лицо, сказала:

— Кабир, сынок, поешь с нами? Тебе это пойдет на пользу. Мы все давно хотели с тобой поболтать.

Кабир хотел только одного: поскорее вскочить на велосипед и убраться отсюда. Это не мать, которую он когда-то знал и любил, а другая женщина, незнакомая. Чужая.

В их семье не было истории психических расстройств, не было и травм — ударов, падений, — которые могли привести к такому исходу. Да, мама Кабира тяжело перенесла смерть собственной матери — почти год не могла смириться с потерей, — но ведь с таким горем рано или поздно сталкиваются все люди. Поначалу она просто впала в депрессию, потом разучилась справляться с элементарными повседневными делами, тревожилась по пустякам, подозревала всех подряд: молочника, садовника, родню, мужа. Когда закрывать глаза на проблему стало невозможно, доктор Дуррани начал иногда нанимать сиделок и приглашать врачей, однако ее подозрения распространялись и на них. В конце концов она вообразила, что муж разрабатывает хитрый план, чтобы ей навредить. С целью расстроить эти планы она проникла в его кабинет и разорвала в клочья важный незаконченный математический труд. Тут доктор Дуррани не выдержал: попросил шурина забрать ее к себе. В противном случае пришлось бы положить ее в лечебницу для душевнобольных. Такая лечебница в Брахмпуре была и находилась рядом с Барсат-Махалом, — возможно, ее-то она и имела в виду.

В детстве Кабир, Хашим и Самия не без гордости рассказывали, что отец у них немного сумасшедший. Именно эксцентричность доктора Дуррани — и вытекающие из нее особенности характера — внушали окружающим людям столь глубокое уважение. Однако странная Божья кара, беспричинная и не поддающаяся исцелению, в конце концов настигла не отца, а мать: любящую, веселую, яркую и практичную женщину. Хорошо хоть Самии, думал Кабир, не приходится терпеть эту бесконечную муку.

12.8

У раджкумара Марха были серьезные неприятности, и решить его судьбу предстояло Прану. Из-за разногласий с хозяином квартиры, которую они снимали, раджкумар с друзьями вынуждены были поселиться в студенческом общежитии, но подстраивать свой образ жизни под существующие нормы они отказались. Один из помощников проктора увидел их на Тарбуз-ка-Базаре: они как раз выходили из борделя. Когда он подошел к ним с вопросами, они отвели его в сторонку, и один из парней сказал:

— Отвечай, скотина, какое тебе до нас дело? Твою ж сестру! Что ты сам-то здесь делаешь? Сестрой торгуешь?

Один из них ударил ассистента по лицу.

Они отказались назвать ему свои имена и заявили, что вообще не учатся в университете: «Мы не студенты, мы их дедушки».

Несколько смягчал дело (или, напротив, усугублял) тот факт, что они были в стельку пьяны.

На обратном пути дебоширы во все горло распевали популярную песню из кинофильма — «Я не вздыхал, не плакал…» — и потревожили сон жителей нескольких кварталов. Помощник проктора следовал за ними на безопасном расстоянии. Самонадеянные хулиганы вернулись в общежитие, преспокойно вошли, несмотря на поздний час (видимо, подкупили охранника), и продолжали петь в коридорах, пока разбуженные сокурсники не упросили их замолчать.

Наутро раджкумар проснулся с жуткой головной болью и предчувствием беды. Беда не заставила себя ждать. Охранник под угрозой увольнения выдал имена нерадивых студентов, и их привели к коменданту. Та велела им немедленно покинуть стены общежития и пригрозила отчислением. Проктор в целом был настроен решительно. Дебоширство студентов стало для него серьезной головной болью. Он рассудил: раз аспирин здесь бессилен, должно помочь обезглавливание. Принять меры проктор велел Прану, входившему теперь в комиссию по социальному обеспечению студентов, которая занималась в том числе и дисциплинарными нарушениями, поскольку сам он был занят организацией предстоящих выборов в студенческий профсоюз. Проведение справедливых и мирных выборов было задачей не из простых. Юные сторонники различных политических партий (коммунистической, социалистической и реформаторской РСС^[79] — правда, под другим названием) в преддверии битвы за голоса уже начинали лупить друг друга ботинками и дубинками.

Бремя ответственности за чужие судьбы всегда тяготило Прана, и Савита видела, как ему не по себе от происходящего. Он не мог спокойно читать газету за завтраком и вообще выглядел неважно. Савита чувствовала, что его гложет необходимость принять жесткие меры в отношении юных идиотов. Вчера вечером он не смог даже заняться лекциями по комедиям Шекспира, хотя специально выкроил под это время.

— Не понимаю, зачем тебе принимать их дома, — сказала Савита. — Пригласи их в кабинет проктора!

— Нет-нет, дорогая, это еще больше их напугает. Для начала я хочу узнать их версию событий той ночи. Они будут говорить куда охотнее в спокойной обстановке. Одно дело — посидеть со мной в гостиной, а другое — стоять и мяться перед проктором. Надеюсь, вы с ма не против? Это не займет много времени, максимум полчаса.

Нарушители порядка явились в одиннадцать часов утра, и Пран предложил всем чаю.

Раджкумару Марха было очень совестно за свое поведение, и он не сводил глаз с ладоней, а вот его друзья, сочтя доброту Прана признаком слабости, решили, что им ничего не грозит, и на его просьбу объясниться только ухмыльнулись. Они знали, что Пран — брат Мана, и приняли его сочувствие как данность.

— Мы занимались своими делами, — сказал один из них. — А ему следовало заниматься своими.

— Он попросил вас представиться, а вы сказали… — Пран опустил глаза на листок, который держал в руках. — Да вы и сами знаете, нет нужды это повторять. Цитировать правила поведения в общежитии и университете я тоже не буду: вам они отлично известны. Согласно этому отчету, у входа в университет вы громко пели: «Любой студент, которого увидят в неподобающем месте, будет незамедлительно отчислен».

Два главных нарушителя с усмешкой переглянулись и даже не попытались оправдаться.

Раджкумар, боявшийся, что за отчисление из университета отец в лучшем случае его кастрирует, пробубнил:

— Я ничего плохого там не делал!

Ему просто не повезло: он всего лишь хотел составить компанию друзьям.

Один из этих друзей — с нескрываемым презрением в голосе — сказал:

— Ну да, так и есть! За него мы можем поручиться. Ему это неинтересно, в отличие от вашего братца, который…

Пран резко осадил молодого человека:

— Это к делу не относится. Не будем сейчас обсуждать поведение тех, кто не учится в университете. Вы, похоже, не сознаете, что вам грозит отчисление. Штраф тут бесполезен, поскольку вам плевать на штрафы. — Он обвел взглядом их лица и произнес: — Что ж, факты мне ясны, и подобным отношением к делу вы себе не поможете. Вашим отцам и так сейчас непросто, а вы добавили им хлопот.

Пран заметил уязвленное выражение на лицах парней — скорее не раскаяние, а страх. В самом деле, их отцы в связи с отменой системы заминдари стали куда нетерпимее к расточительности сыновей. Рано или поздно они наверняка урежут расходы на их содержание. Эти молодые люди понятия не имели, куда себя деть, и не знали ничего, кроме веселой студенческой жизни. Если у них и это отнимут, то впереди — лишь мрак и безысходность. Они смотрели на Прана, но тот молчал, делая вид, что читает разложенные на столе документы.

Им сейчас трудно, думал Пран. Они только и умеют, что кутить да буянить, но скоро их веселью придет конец. Возможно, им даже придется зарабатывать себе на жизнь. Студентам любых социальных слоев это дается непросто. Работу еще попробуй найти: страна не стоит на месте, и пример, который им всю жизнь подавали старшие, теперь ни на что не годится. На ум невольно пришли образы раджи Марха, профессора Мишры и цапающихся политиков. Он поднял голову и сказал:

— Мне необходимо решить, что посоветовать проктору. Я склонен согласиться с комендантом…

— Нет, господин! Пожалуйста! — взмолился один из студентов.

Второй молчал и лишь жалобно глядел на Прана.

Раджкумар теперь гадал, что ему сказать своей бабушке, вдовствующей рани Марха. Даже отцовский гнев проще вынести, чем разочарование в ее глазах.

Он замялся:

— Мы не хотели так себя вести… Мы были…

— Остановись. Хорошенько обдумай, что ты собираешься сказать.

— Но мы были пьяные! — сказал невезучий раджкумар. — Поэтому и вели себя так…

— Так позорно, — тихо добавил его приятель.

Пран закрыл глаза.

Все принялись наперебой заверять его, что больше такое не повторится. Они поклялись честью своих отцов и несколькими богами. Они сделали виноватые лица — и в результате этого действия, кажется, искренне раскаялись.

Наконец Прану это надоело, и он встал.

— В ближайшее время вас уведомят о решении руководства, — процедил он по дороге к выходу и невольно осекся: странно было произносить и слышать из собственных уст эти бездушные, бюрократические слова.

Не придумав, что еще сказать в свою защиту, парни немного помешкали и обреченно зашагали прочь.

12.9

Сказав Савите, что вернется к обеду, Пран отправился в Прем-Нивас. День был жаркий, хоть и пасмурный. По дороге он немного запыхался. Его мать была в саду, давала указания садовнику.

Она шагнула ему встречу и резко остановилась:

— Пран, что с тобой? Ты очень плохо выглядишь.

— Ничего, аммаджи, у меня все хорошо, — ответил он и, не удержавшись, добавил: — Молитвами Рамджапа-бабы́…

— Нехорошо смеяться над добрым человеком.

— Да-да, прости, — сказал Пран. — Как дела у Бхаскара?

— Он неплохо говорит и понемногу начинает ходить. Очень хочет вернуться в Мисри-Манди. Но здесь такой целебный, свежий воздух. — Она обвела рукой сад. — Как Савита?

— Злится, что я провожу с ней мало времени. Я обещал ей вернуться к обеду. Вся эта возня с комиссией, конечно, мне сейчас ни к чему, но кто-то должен этим заниматься. — Он умолк. — В остальном у нее все прекрасно. Ма окружила ее такой заботой, что теперь, чего доброго, она захочет рожать каждый год.

Госпожа Капур улыбнулась каким-то своим мыслям, но потом помрачнела и обеспокоенно спросила:

— Не знаешь, куда пропал Ман? В деревне его нет, на ферме тоже, и в Варанаси его никто не видел. Просто как сквозь землю провалился. Две недели не писал. Я так волнуюсь! А твой отец говорит, что ему плевать — пусть хоть в преисподней сидит, лишь бы в Брахмпур носа не казал.

Пран нахмурился (уже второй раз при нем вспоминали Мана!) и заверил мать, что исчезновение Мана на две недели — да хоть на десять — совершенно не повод для беспокойства. Он мог отправиться на охоту, в туристический поход по предгорьям или на отдых в Байтар. Наверняка Фироз знает, где он. Сегодня Пран как раз встретится с Фирозом и спросит, не получал ли тот весточки от друга.

Мама удрученно кивнула и через некоторое время сказала:

— Почему бы вам всем не приехать в Прем-Нивас? Савите будет полезно отдохнуть перед родами.

— Нет, аммаджи, в родных стенах ей лучше. А баоджи подумывает уходить из Конгресса: скоро в дом нагрянут политики всех мастей — уговаривать его и отговаривать. Тебе и без нас хлопот достаточно. Ты, кстати, тоже выглядишь усталой. Заботишься обо всех и никому не позволяешь позаботиться о себе! Видно, что ты без сил.

— А, ерунда. Просто старость, — сказала его мать.

— Почему бы тебе не пригласить садовника в дом? Там прохладней.

— Ой, нет! — отмахнулась госпожа Капур. — Ни за что. Это подорвет боевой дух моих цветов.

12.10

Пран вернулся домой и вместо обеда прилег отдохнуть, а чуть позже встретился с Фирозом в Высоком суде Брахмпура, где тот защищал интересы студента — любимца преподавателей, одного из наиболее талантливых молодых химиков, когда-либо учившихся в Брахмпурском университете, — подавшего в суд на свою альма-матер. В конце учебного года, во время апрельских экзаменов, он совершил удивительный и необъяснимый поступок: посреди экзамена вышел в туалет, а затем, увидев в коридоре двух друзей, остановился перекинуться с ними парой слов. Он утверждал, что обсуждали они только духоту в аудиториях, мешавшую думать, и никто не заподозрил бы его во лжи. Друзья учились на философском факультете и при всем желании не могли помочь ему со сдачей экзамена по химии; кроме того, он был лучшим студентом на потоке (как минимум).

Однако на него написали докладную. Он нарушил строжайшие правила проведения экзаменов, за что любой учащийся — исключений здесь ни для кого быть не могло — получал незачет по всем экзаменам и оставался на второй год. Студент написал заявление ректору с просьбой оставить его «на осень» — то есть дать ему возможность вместе с остальными должниками пересдать экзамены в августе. Это позволило бы ему продолжить обучение на своем потоке. Его просьбу отклонили. В отчаянии он решил прибегнуть к крайней мере и обратиться в суд. Фироз согласился его защищать.

Проктор попросил Прана — как младшего члена комиссии по социальному обеспечению студентов, с которым руководство университета изначально консультировалось по этому вопросу, — присутствовать на слушании. Он кивком поприветствовал Фироза и сказал: «Давай потом встретимся на улице, надо поговорить». Фироз, хоть и выглядел несколько нелепо в черной мантии с белыми лентами на шее, произвел на него приятное впечатление.

Фироз от имени студента направил в суд заявление, в котором утверждалось, что руководство университета нарушило конституционные права его клиента. Главный судья быстро постановил оставить жалобу без движения. Он сказал, что из решений по трудным делам получается плохой прецедент и плохие законы, а университет имеет все полномочия действовать в подобных делах по собственному усмотрению (если, конечно, процесс принятия решения не является вопиюще несправедливым, а в данном случае это не так). Если студент все же настаивает на обращении в суд (поступая, по мнению главного судьи, неразумно), то ему следует подавать иск в местный мировой суд, а не в Высокий. Подача заявлений напрямую в высокие инстанции — неприятное нововведение, появившееся в судебной практике с принятием новой Конституции. Очень часто к этой мере прибегали нетерпеливые истцы, надеясь таким образом влезть без очереди.

Главный судья склонил голову набок и, глядя на Фироза сверху вниз, сказал:

— Я не вижу никакого смысла в вашем обращении в Высокий суд, молодой человек. Вашему клиенту сперва следовало обратиться к мировому судье. Если бы тот не одобрил решения университета по данному вопросу, то заявление передали бы окружному судье, а оттуда оно пришло бы сюда. Вам следовало немного подумать и выбрать правильную инстанцию, а не тратить время суда на такого рода пустяки. Обыкновенный иск и заявление в Высокий суд — разные вещи, молодой человек, совершенно разные вещи.

На улице Фироз вышел из себя. Он посоветовал клиенту не приходить на слушание и теперь был рад, что тот внял его совету. Фироза самого трясло от несправедливости происходящего. Как главный судья мог его отчитать, упрекнуть в поспешности и необоснованном выборе инстанции? Это неприемлемо! В этом самом зале он не так давно отстаивал интересы заминдаров; главный судья должен знать, что уж кому-кому, а Фирозу такое поведение не свойственно — он всегда тщательно подходил к выбору инстанции и умел аргументировать свою позицию. Да и само обращение «молодой человек» допустимо только в похвале, а в таком контексте прозвучало унизительно.

Пран тоже был на стороне студента и сочувственно похлопал Фироза по плечу.

— Инстанцию я выбрал правильно, — сказал Фироз, развязывая ленты на шее, — они, казалось, полностью перекрыли доступ крови к его голове. — Через несколько лет подача заявлений непосредственно в Высокий суд станет обычным делом, вот увидишь. Пока пройдешь все инстанции — уйму времени потеряешь. Пока мы дождемся первого слушания, август уже закончится. — Он умолк и запальчиво воскликнул: — Вот бы их по уши завалили такими заявлениями! — Потом он с улыбкой добавил: — Конечно, к тому времени главный судья уйдет на пенсию. И вся его братия тоже.

— Ах да, — сказал Пран. — Чуть не забыл спросить. Где Ман?

— А он вернулся? Он в Брахмпуре?

— Нет, потому я и спрашиваю. От него давно нет вестей. Я думал, может, он тебе писал.

— Разве я сторож брату твоему?^[80] — спросил Фироз. — Хотя в каком-то смысле, наверное, сторож, — мягко добавил он. — Да я и не против. Но весточек от него я не получал. Вообще-то, я думал, что он уже приехал, племянника проведать и прочее. Мне он не писал. Надеюсь, повода для волнений нет?

— Нет-нет, я просто так спросил. Мама волнуется. Ох уж эти мамы!

Фироз ответил молчаливой, слегка печальной улыбкой — так улыбалась его мать. В этот миг он был очень красив.

— Что ж, — сменил тему Пран, — а своему брату ты случайно не сторож? Почему я так давно не видел Имтиаза? Вы бы хоть иногда выпускали его из клетки — ноги размять.

— Да мы и сами его почти не видим. Все по больным мотается. Единственный способ привлечь его внимание — это заболеть. — Дальше Фироз процитировал стихотворение на урду про любовь, что сама — и болезнь, и лекарство от этой болезни, она же — доктор, ради встречи с которым хочется заболеть. Услышь его главный судья, он наверняка сказал бы что-нибудь в духе: «Не понимаю, как это относится к вашему обращению», — и его можно было бы понять.

— Что ж, пожалуй, так и поступлю, — сказал Пран. — Я что-то стал быстро уставать. И иногда чувствую странное напряжение в области сердца…

Фироз засмеялся:

— Вот чем хорошо болеть по-настоящему — получаешь полное право на ипохондрию! — Затем, склонив голову набок, добавил: — Легкие и сердце — разные вещи, молодой человек, совершенно разные вещи.

12.11

На следующий день Прану стало плохо прямо во время лекции: ноги подкосились, началась одышка. В голове тоже помутилось, что было ему несвойственно. Студенты удивленно переглядывались, а Пран продолжал читать лекцию, навалившись на кафедру и уперев взгляд в дальнюю стену аудитории.

— Хотя пьесы эти изобилуют картинами сельской местности и охоты — в частности, пять слов: «Вы будете охотиться, мой герцог?» — моментально переносят нас в мир шекспировской комедии… — Пран умолк, затем продолжал: — …тем не менее нет никаких оснований полагать, что Шекспир уехал из Стратфорда в Лондон, поскольку…

Он опустил голову на кафедру, затем поднял ее. Почему все переглядываются? Его взгляд упал на первый ряд, в котором сидели одни девушки. Вот Малати Триведи. Что она вообще делает на его лекции? Она ведь не получала официального разрешения на посещение занятия. Причем во время переклички он ее заметил. Впрочем, он ведь не смотрит на студентов, когда называет их имена… Несколько парней вскочили с мест. Малати тоже. Вот его подвели к письменному столу. Усадили. «Господин, вам плохо?» — спрашивал кто-то. Малати считала его пульс. В дверное окошко заглянули профессор Мишра с коллегой. Когда они зашагали дальше, Пран услышал обрывки его слов: «…увлекается театром, знаете ли, играет в студенческих спектаклях… да, студенты его любят, но…»

— Пожалуйста, не толпитесь, — сказала Малати. — Господину Капуру нужен воздух.

Парни, несколько опешив от властного тона этой странной девушки, расступились.

— У меня все хорошо, — сказал Пран.

— Пойдемте-ка лучше с нами, господин Капур.

— Да я здоров, Малати! — раздраженно пробурчал он.

Однако его отвели в преподавательскую и усадили на диван. Коллеги Прана заверили студентов, что позаботятся о нем. Через некоторое время Пран окончательно пришел в себя, но случившееся не укладывалось в голове. Почему ему стало плохо? Он ведь даже не кашлял, не задыхался. Может, дело в жаре или влажности? Вряд ли… Наверное, Савита права: просто перетрудился.

Малати тем временем решила сходить к Прану домой. Лицо госпожи Рупы Меры просияло от радости, когда она увидела ее на пороге. Потом она вспомнила, что именно Малати, вероятно, уговорила Лату играть в спектакле, и помрачнела. Но почему у нее такое взволнованное лицо? Очень странно…

Не успела госпожа Рупа Мера заботливо спросить, что случилось, как Малати выпалила:

— Где Савита?

— Дома. Заходи. Савита, к тебе пришла Малати.

— Здравствуй, — с улыбкой сказала Савита, а потом, почуяв неладное, спросила: — Что такое? У Латы все в порядке?..

Малати села, собралась с духом, чтобы не пугать Савиту попусту, и как можно спокойней проговорила:

— Я была на лекции Прана…

— А что это ты там делала? — не удержалась госпожа Рупа Мера.

— Лекция была по шекспировским комедиям, ма, — пояснила Малати. — Я решила, что мне не помешает послушать — вдруг узнаю что-то полезное для своей роли в «Двенадцатой ночи».

Госпожа Рупа Мера молча поджала губы, и Малати продолжала:

— Так, Савита, ты только не волнуйся, ладно? Во время лекции ему стало нехорошо, он чуть не потерял сознание и вынужден был сесть. Ребята с его кафедры мне рассказали, что пару дней назад с ним уже происходило нечто подобное, но приступ длился буквально несколько секунд и Пран настоял на том, чтобы продолжить лекцию.

Госпожа Рупа Мера так разволновалась, что даже не подумала упрекнуть Малати (хотя бы мысленно) во фривольном общении с мальчиками.

— Где он? — охнула она. — С ним все в порядке?

— Он кашлял? — спросила Савита. — Задыхался?

— Нет, не кашлял, но дышал, кажется, с трудом. Надо вызвать ему врача. И если уж ему так надо работать, пусть читает лекции сидя.

— Но он ведь еще молод, Малати, — сказала Савита и прикрыла живот ладонями, словно пытаясь защитить ребенка от этого разговора. — Он меня не послушает. Я и так ему говорю, чтобы не перетруждался, не относился так серьезно к своим обязанностям.

— Кроме тебя, он вообще никого слушать не станет, — сказала Малати, вставая и кладя руку на плечо Савите. — Мне кажется, этот случай его напугал, и сейчас он может прислушаться к твоим советам. Он ведь должен помнить не только о себе и о своих обязанностях, но и о вас с малышом. Ладно, побегу обратно: проверю, чтобы его немедленно отправили домой. И не пешком, а на рикше.

Госпожа Рупа Мера отправилась бы спасать Прана сама, если бы не боялась оставить Савиту одну дома. Савита тем временем гадала, как ей поговорить с мужем — чем еще можно его пронять? Пран такой упрямый и до абсурда ответственный. Вполне вероятно, что никакие уговоры и мольбы на него не подействуют.

12.12

В этот миг Пран как раз демонстрировал свое упрямство. Он сидел в преподавательской наедине с профессором Мишрой, минуту назад выяснившим, что картина, свидетелем которой он ненароком стал в кабинете Прана, была вовсе не сценкой из Шекспира. Профессору нравилось считать себя человеком осведомленным, и он задал студентам несколько вопросов. Новость не слишком его встревожила, однако он отвел спутника в свой кабинет и направился прямиком в преподавательскую.

Только что прозвенел звонок, и коллеги Прана гадали, оставить его одного или опоздать на свои лекции. Профессор Мишра вошел, улыбнулся присутствующим, включая Прана, и сказал:

— Оставьте больного мне, я обязуюсь выполнять все его капризы и прихоти. Как вы, дорогой мой? Я послал прислужника за чаем.

Пран благодарно кивнул:

— Спасибо, профессор Мишра, не знаю, что на меня нашло. Я мог бы и закончить лекцию, но мои студенты, понимаете…

Профессор Мишра положил толстую, бледную руку на плечо Прана:

— Студенты так о вас пекутся, уж так пекутся! А ведь это одна из главных радостей преподавания — живой контакт с учениками. Вдохновлять их, менять их картину мира — какие-то сорок пять минут лекции, крошечный промежуток времени от звонка до звонка способен многое изменить в их восприятии! Вы открываете им самую суть, самое сердце поэтического произведения, и… ах! Недавно один человек сказал мне, что я — из тех преподавателей, чьи лекции запоминаются на всю жизнь… Великий учитель — как Гурудев^[81], или дастур^[82], или Кхалилуддин Ахмед — есть светоч науки и разума… Как раз об этом я рассказывал профессору Джайкумару из Мадрасского университета, показывая ему сегодня нашу кафедру. Я признался, что это высочайшая оценка моих трудов и похвала, которую я никогда не забуду. Но что-то я заболтался, мы ведь говорили о ваших студентах, а не о моих. Многие из них были очарованы милой и невероятно компетентной девушкой, которая взяла дело в свои руки. Кто она такая? Вы ее раньше видели?

— Малати Триведи, — ответил Пран.

— Не мое дело, конечно, — продолжал профессор Мишра, — но зачем она пришла на вашу лекцию? Она наверняка чем-то объяснила это, когда запрашивала разрешение… Отрадно, что слава нашего преподавателя гремит за пределами кафедры. Мне кажется, я где-то видел эту девицу.

— Не представляю, где вы могли ее видеть, — сказал Пран и вдруг с ужасом вспомнил: конечно, на Холи, когда профессору устроили возмутительное купание в ванне! — Простите, профессор Мишра, я не вполне понял ваш вопрос, — сказал Пран, которому было трудно сосредоточиться: из головы не шел образ барахтающегося в розовой воде профессора.

— Ах, не волнуйтесь, не беспокойтесь. У нас еще будет время все обсудить, — сказал профессор Мишра, озадаченный выражением лица Прана; тот поглядывал на него испуганно и при этом чуть ли не насмешливо. — О, вот и чай. — Прислужник подобострастно двигал поднос туда-сюда, пытаясь угадать следующее движение профессора; Мишра продолжал: — Вы знаете, мне уже не впервые приходит в голову, что вы взвалили на себя слишком много. Конечно, от некоторых дел так просто не отмахнешься… Ваши административные обязанности, к примеру. Не далее как сегодня утром мне рассказывали, что вчера вы встречались с сыном раджи Марха — в связи с тем жутким скандалом, в который он вляпался. Разумеется, если его наказать, это взбесит раджу — он у нас человек весьма вспыльчивый, не находите? Работая в такой комиссии, невольно наживаешь себе врагов. А с другой стороны, власть всегда обходится дорогой ценой, да и долгом пренебрегать нельзя. «Суровое дитя божественных речей — о Долг»^[83], да-да! Однако надо следить, чтобы это не мешало главной нашей обязанности — преподаванию.

Пран кивнул.

— А вот дела факультета — это уже другое, — продолжал профессор Мишра. — Я решил, если вам так будет угодно, освободить вас от обязательств, связанных с составлением программы. — Пран помотал головой; профессор Мишра продолжал: — Коллеги из ученого совета прямо сказали мне, что ваши рекомендации — то есть наши рекомендации — никуда не годятся. Джойс, вы знаете, имел весьма незаурядные наклонности… — Он взглянул в лицо Прану и понял, что топчется на одном месте: тот его и не слушал.

Пран помешал ложечкой чай и сделал глоток.

— Профессор Мишра, — сказал он. — Я как раз хотел спросить: состав отборочной комиссии уже известен?

— Отборочной комиссии? — с невинным видом переспросил профессор Мишра.

— По вакансии доцента.

Савита в последнее время часто поднимала эту тему в разговорах.

— Ах да! Тут нужно время, вы же понимаете, нужно время. Учебная часть нынче завалена работой. Но вакансию мы выставили, как вы знаете, и надеемся в ближайшее время получить все резюме. Я уже просмотрел несколько заявок, там есть очень сильные кандидатуры, очень сильные. С хорошей квалификацией и прекрасным послужным списком.

Он приумолк, давая Прану возможность что-нибудь сказать, однако тот упорно хранил молчание.

— Что ж, — сказал профессор Мишра, — не хочу расстраивать такого талантливого молодого человека, как вы, но, думаю, через годик-другой, когда вы поправите здоровье и все остальное устаканится… — Он ласково улыбнулся Прану.

Пран улыбнулся в ответ. Сделав еще глоток чая, он наконец заговорил:

— Профессор, а когда, по-вашему, должно пройти первое заседание комиссии?

— О, трудно сказать, очень трудно. У нас ведь порядки совсем не такие, как в Патне: там завкафедрой может запросто выдернуть несколько человек из бихарского комитета по государственной службе и созвать заседание. Такая система, признаю, имеет ряд преимуществ. Наша система формирования комиссий излишне сложна: двое членов должны быть из экспертного совета, одного назначает ректор и так далее. Профессор Джайкумар из Мадраса, только что ставший свидетелем вашего… — он едва не сказал «выступления», но тут же осекся, — обморока, как раз состоит в экспертном совете. Однако он не может приехать в любой день, как и остальные члены комиссии… Нужно подгадать время. Кроме того, проректору в последнее время нездоровится, и он подумывает о выходе на заслуженный отдых. Бедняга, ему только отборочных комиссий не хватало! Да, на все требуется время, что поделать. Впрочем, уверен, вы способны войти в положение и посочувствовать… — Профессор Мишра печально уставился на свои большие бледные руки.

— Кому — ему, себе или вам? — непринужденно спросил Пран.

— Метко, метко! — воскликнул профессор Мишра. — В самом деле, я об этом не подумал: мои слова можно истолковать двояко. Что ж, посочувствуйте всем. Не нужно бояться проявлять сочувствие, от нашей щедрости его запасы не иссякнут. Искреннее сочувствие так редко встретишь в современном мире! Люди зачастую говорят другим то, что те хотят услышать, не задумываясь об истинных интересах человека. К примеру, если бы я посоветовал вам отказаться от соискания должности доце…

–…я бы ответил «нет», — закончил за него Пран.

–…то я думал бы только о вашем здоровье, мой дорогой, только о вашем здоровье. Вы так много на себя взвалили, да еще постоянно публикуетесь… — Он сокрушенно покачал головой.

— Профессор Мишра, я принял решение, — сказал Пран. — Я подал документы на соискание и надеюсь, что комиссия все-таки выберет меня. Знаю, вы будете на моей стороне.

Лицо профессора на мгновение исказила легкая гримаса ярости, однако к Прану он обратился предельно вкрадчивым и мягким тоном.

— Конечно-конечно, — произнес он. — Еще чайку?

К счастью, профессор Мишра уже покинул Прана к тому времени, когда в преподавательскую вошла Малати. Она сообщила, что Савита ждет его дома и поедет он туда на рикше, который уже стоит у дверей.

— Да тут только кампус перейти! — возразил Пран. — Ну правда, Малати, я не калека какой-нибудь. Вчера вот преспокойно дошел до Прем-Ниваса.

— Это приказ госпожи Капур, господин, — невозмутимо ответила Малати.

Пран пожал плечами и покорился своей участи.

Когда он приехал домой, его теща была на кухне. Он велел Савите не вставать и нежно обнял ее за плечи.

— Ну почему ты такой упрямый, а? — От ласки мужа ее тревога вспыхнула с новой силой.

— Все будет хорошо, — заверил Савиту Пран. — Все будет отлично.

— Я вызову врача.

— Себе можешь вызвать, а мне не нужно.

— Пран, я настаиваю. Если я тебе небезразлична, ты должен хотя бы иногда прислушиваться к моим советам.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

72

«Рамлила» — мистериальная народная драма северной Индии, связанная с культом Рамы.

73

Галахад (Галаад) — рыцарь Круглого стола короля Артура, один из трех искателей Святого Грааля.

74

Здесь и далее «Двенадцатая ночь» У. Шекспира цитируется в переводе М. Лозинского.

75

«И ты [, Брут]» (лат.) — по легенде, последние слова Юлия Цезаря, обращенные к его убийце, Марку Юнию Бруту.

76

Мумани — тетя, тетушка (урду).

77

У. Вордсворт. Прелюдия, или Становление сознания поэта. Перев. Т. Стамовой.

78

Букв. «так пожелал Аллах», восклицание, означающее изумление, радость или благодарность Богу.

79

РСС (Раштрия сваямсевак сангх, Союз добровольных слуг родины) — влиятельнейшая правая военизированная националистическая организация в Индии, крупнейшая некоммунистическая организация в мире.

80

Отсылка к ответу Каина: «Разве я сторож брату моему?» — на вопрос Бога: «Где Авель, брат твой?» (Быт. 4: 9).

81

Гурудев — прозвище Рабиндраната Тагора (1861–1941), индийского писателя, поэта, композитора, художника, общественного деятеля, чье творчество сформировало литературу и музыку Бенгалии.

82

Дастур — зороастрийский священнослужитель высокого ранга, возглавляющий религиозное сообщество провинции.

83

У. Вордсворт. Ода к долгу. Перев. А. Олеара.