Пианино

Виктория Горнина (2024)

Повесть Пианино — одно из современных произведений. Героиня повести проходит сложные жизненные испытания — сирота вынуждена уехать в другой город и научиться жизнь заново. Однако прошлое вновь напоминает о себе.

1. Атмосфера нелюбви

— Вот, садись. Ставь пальчики сюда. Вот так, хорошо. А теперь нажми — белая клавиша опустилась вниз, молоточек мягко ударил по струнам — Это нота до…

Уютный зеленый торшер приглушенно освещал большую комнату, направляя поток света на ряд черно-белых клавиш — миниатюрная женщина в желтеньком махровом халате, усадив к себе на колени дочку, объясняла ей первые премудрости игры.

— А эта? — тоненький Катин пальчик указал на короткую черную клавишу.

— Это тебе пока рано. Когда выучим ноты… Давай еще разок — подпевай нотке — до-о… Давай вместе. Слушай и пой.

Неуверенный детский голосок прозвучал тихонько — до-о — пропищала Катя в унисон приглушенным струнам.

— Умничка, верно все, давай еще раз, только погромче…

Такие уроки каждый вечер давала маленькой Кате ее мама, постепенно открывая перед ней сложный волшебный мир звуков и нот. А затем мама играла — для себя и для дочки — тогда неизменно звучала Баркарола — шикарная, бархатная, или разливалась светлая грусть «Осенней песни», а затем фантастический Григ — из Пер Гюнта… Катя, взобравшись на стул, любила заглянуть под верхнюю крышку, предварительно убрав с нее стопочку маминых нот. Всегда интересно наблюдать, где именно совершается таинство — многочисленные молоточки в непостижимо сложном порядке быстро отскакивали, ударяя по струнам, немедленно возвращались на место, вступали вновь — Катя заворожено наблюдала их танец, словно настоящее шествие гномов — неутомимых, сообща превращавших отдельные звуки в стройный чарующий ряд.

— Ах, мне бы вот также научиться играть — думала Катя, глядя, как мамины пальцы уверенно бежали по клавишам. — Когда-нибудь я тоже так смогу.

А пока она с превеликим трудом выводила в нотной тетрадке скрипичные ключи, лишь весьма отдаленно напоминающие таковые — лихая мамина закорючка в начале строчки, а следом множество Катиных попыток карандашом.

— Ничего — улыбалась мама нестройному ряду каракуль — У тебя получится.

Вскоре Катя уже знала, где и какая нота должна стоять, и что это за интересные такие значки возле ключа — только путала повышение с понижением.

— Это бабочка такая — бемоль — она летом шубу ест. — смеялась Катя.

— Потому и уменьшает — запомни. — они как раз разбирали упражнение, где под каждой ноткой стояла цифра — Стоп. Эту каким пальчиком ты должна сыграть?

— Четвертым

— А ты? Посчитай, где четвертый пальчик?

Катя внимательно посмотрела на свою руку.

— Вот он.

— Правильно. Играй дальше.

И Катя, стараясь изо всех сил, выводила неуверенными хрупкими пальчиками простенькие ученические задания, отчаянно мечтая когда-нибудь сесть, лихо и легко пробежаться по клавишам, да не одной рукой, а сразу двумя — совсем как мама. Старенькое черное пианино с громким названием Красный Октябрь занимало почетное место в большой комнате их двухкомнатной квартиры, неброско и бедновато обставленной. Круглый стол, за которым Катя рисовала свои первые ноты, широкий диван, застеленный клетчатым шерстяным пледом, сервант со стеклянными полочками — бросалось в глаза лишь обилие книг — они были везде — в шкафах и на полках — даже в прихожей изловчился примоститься стеллаж. Но, конечно, пианино было вне конкуренции — именно за ним проводили большую часть свободного времени мама с дочкой, и маленькая женщина довольно улыбалась, видя как все увереннее становятся детские пальчики.

— На будущий год пойдем с тобой сразу в две школы — говорила мама.

Однако человек, как известно, предполагает, а располагает лишь один Господь Бог — через год в первый класс Катю повела совсем другая женщина — тетя Люба — родная мамина сестра. Катя хорошо запомнила, как еще весной в их маленькой прихожей появились чемоданы — целых три сразу — один больше другого, и мама, усталым болезненным голосом торопясь, что-то говорила сестре. А потом Катя стояла на кладбище, возле обшитого красной материей гроба и смотрела, как ветер небрежно играет завитком русых маминых волос — безжизненное мамино лицо выглядело строго, как-то совсем по чужому, с застывшим выражением страдания — так, что шестилетняя девочка понимала — мама не спит, она умерла. Катя не плакала, лишь напряженно смотрела то на бледное лицо, то на сложенные руки — высоко, на груди, одна на другую — те самые пальцы, что так задорно бежали по клавишам, теперь застыли, и больше никогда… Что такое никогда — она поймет лишь много позже, а сейчас Катя стоит и смотрит, как ветер теребит безжизненный мамин локон.

— Катя, попрощайся с мамой. Поцелуй ее. — прозвучал добрый голос — чей? — Катя так и не поняла.

Странное оцепенение ребенка объяснялось тем, что как так — люди вокруг, они ходят, разговаривают, они — живые, а мама — вот она здесь, рядом, пусть бледная, но она здесь — это в самом деле трудно постичь маленькому человечку, что только вступает в жизнь. Она шагнула к гробу.

— Ни в коем случае. Вдруг ребенок заразится. — сотрудница с маминой работы, грузная высокая тетя, выросла у Кати на пути, отвела девочку в сторону под одобрительные возгласы коллег — мало ли что? Вдруг и правда, не дай бог…

И для Кати началась другая жизнь. Кроме тети Любы в доме появился дядя Коля — тетин муж и Сашка — их сынок, Катин ровесник.

— Тебя вообще хотели в детдом сдать — первым делом выпалил братец. — Скажи спасибо — мы приехали из Томска.

Что такое Томск — Катя не знала, как не знала и того, что для теткиной семьи это было своего рода удачей — чем мыкаться по томским общагам — а тут тебе — отдельная квартира в Рязани, Москва считай рядом — правда ко всему этому прилагалась девочка — так это пустяки.

— Прекрати терзать инструмент — дядя Коля вскочил с дивана, раздраженно зашагал по комнате — Катя съежилась, убрала руки и теперь со страхом наблюдала его метания.

— И долбит и долбит одно и тоже. Голова ураскалывается. Пошла к себе.

Катя молчком слезла со стула и быстро, опасаясь получить вдогонку подзатыльник, проскользнула в их с братом спальню.

— Крышку чё не закрыла? — следом оглушительно хлопнула та самая крышка — впервые со дня смерти мамы на глазах появились слезы.

Таких слез за последующие 10 лет будет много — атмосфера нелюбви прочно воцарилась в маленькой двухкомнатной квартирке — дядя Коля, большой любитель крепко выпить держал в постоянном страхе всех домочадцев — и жену, и сына, и падчерицу. Каким-то непостижимым для Кати образом этот обрюзгший, плотный невысокий мужчина, будучи совершенно пьян, добирался до дома и падал на пороге квартиры, отключаясь совсем — его заносили вовнутрь, укладывали на диван, тот самый диван, застеленный клетчатым пледом, и Катя отчаянно молилась, чтобы он не проснулся — потому как недопив, дядя Коля становился буен, агрессивен, что немедленно сказывалось на окружающих. Немедленно в спешном порядке выключался телевизор, и тетка гасила свет — все ходили на цыпочках, потому как знали по опыту — если что его разбудит — беда.

— Живешь за мой счет, и никакой благодарности, бестолочь. Неласковая, молчит все больше, исподлобья только глазами зыркает — дикарка какая-то. Одни тройки таскаешь из школы. Что — тупая совсем?

Катя, потупив голову, молча пережидала, когда у дяди Коли пропадет желание рассматривать ее дневник.

— Ишь, упрямая…

Упрямство и замкнутость, в самом деле, очень быстро стали основными чертами ее характера — она лишь иногда задумывалась — чем я хуже вон той девочки или того мальчика? — но ответа все равно не было, и Кате вскоре даже не приходило в голову, что можно жить по-другому — без ежедневных скандалов, тычков и упреков — ребенок принял все как должное и не представлял себе, что может быть иначе. В неведении иной раз кроется счастье — если не знать, что может быть лучше — то и так хорошо. Впрочем, однажды, Катя не выдержала — ей было 10 лет.

— Я каждый день тебя буду бить, дрянь такая. — в воспитательном порыве заявил дядя.

Тетка предпочитала не вмешиваться — ей было все равно — папиросу в зубы и на кухню с книжкой. Эта женщина, так непохожая на Катину мать, темноглазая миловидная брюнетка, давно привыкла к синякам на собственном лице — главное ее саму сейчас не трогали — а остальное ерунда. К тому же Катя была виновата — поздно явилась из школы, на вопрос — где пропадала? огрызнулась только, за хлебом не сходила, ведро не вынесла…

— Иди в булочную. После разберусь с тобой — рявкнул дядя.

Катя выскочила за дверь. В ее распоряжении был выбор — либо здесь, недалеко, за следующим домом, или подальше, через парк. Конечно, через парк. Итак домой идти не хочется, а тут такая угроза — Катя приняла буквально дядины слова — может он и выразился, что называется, в сердцах, но для ребенка его фраза все еще звенела в ушах — я каждый день тебя буду бить — дрожала Катя и сердечко ее сжималось от страха.

Была весна, и дорожка парка утопала в лужах — прошлогодние листья выглядывали из-под талого снега, хрупкий лед ломался под Катиной ножкой — девочка не стала обходить грязь, она шла, как придется — по воде, так по воде — подумаешь, промокну — ну и пусть. Катя никуда не спешила. Куда ей спешить? Еще две аллеи, затем дорогу перейти, там милиция и только после булочная.

Правильно — ведь там — милиция — осенило Катю. Я туда пойду. Пусть отправят меня в детский дом, пусть что хотят делают — лишь бы больше не возвращаться домой. Я скажу им — он обещал каждый день бить меня, я боюсь его, особенно, когда он пьян — про себя четко и ясно проговорила Катя. — Ведь они мне чужие. Они каждый день говорят мне об этом. Я им все скажу.

Она решительно прибавила шаг, по дороге повторяя свою будущую речь, и вскоре стояла возле тяжелой металлической двери. Та поддалась неохотно — Катя проскользнула в образовавшуюся щелочку и застыла на пороге. В помещении за письменным столом сидел дежурный. Он поднял голову, смерил девочку взглядом, и, поскольку она молчала, спросил:

— Ты что хочешь? — вопрос прозвучал дружелюбно, даже ласково, но Катя продолжала молчать. Накрутив себя по дороге, она знала, что сказать, но не могла вымолвить и слова. Слезы стояли в глазах, подступили к горлу — стоило ей только открыть рот, как они непременно хлынут потоком. Ведь плакать — стыдно — считала Катя. Если бы ее спросили — почему стыдно-то? — она не смогла бы объяснить. Дежурный поднялся из-за стола, подошел к девочке:

— Так что случилось?

Катя посмотрела на этого высокого худощавого дяденьку в форме, склонившегося над ней. Влажные карие глаза смотрели в упор и ждали ответа. Катя лишь смогла выдавить из себя:

— Я не хочу жить дома. — и разревелась.

— Погоди, не плач. Водички выпей. — растерявшийся дежурный метнулся к графину. — Ты понимаешь, сейчас никого нет. Ты попозже прийти не можешь? Через 2 часа?

— Я не пойду домой — сквозь слезы проскулила Катя.

— Необязательно домой идти. Погуляй немного, в кино сходи. У тебя деньги есть? — он полез в карманы — за деньгами — поняла Катя.

Я не возьму — ее упрямство не позволило ей воспользоваться добротой незнакомого человека.

— Есть — ответила девочка — а между тем, в кармане лежала лишь мелочь на хлеб.

— Никому до меня нет дела — Катя понуро брела домой. — Совсем никому.

С тех пор она еще больше замкнулась, и никто — ни подружки в школе, ни учителя даже догадывались о ежедневных унижениях.

— Волчонком вон растет. Кому нужна-то будешь? Ноги кривые, нос на семерых рос…

Улучив момент, когда дома никого не было, Катя взбиралась на пуфик возле трюмо и рассматривала в зеркало свои ноги — вполне приличные ноги, но девочка, не веря своим глазам, находила в них несуществующую кривизну, о которой настойчиво твердил дядя, постепенно свыкаясь с мыслью, что она — хуже всех и никому не будет нужна.

— Так и будешь сидеть на моей шее. — заявлял дядя Коля, словно все в доме принадлежало ему. Конечно, это было далеко не так, и нет ничего проще издеваться над тем, кто слабее, кто по малолетству не знает своих прав — Катя не спорила, вполне убежденная, что действительно, все здесь дяди Колино. Одно Катя знала точно — в этом доме есть одна вещь, о которой она может сказать твердо — это мое. И никто не сможет оспорить этого. Мамино пианино, пусть замолчавшее, пусть расстроенное — это все, что мне осталось от матери — и оно мое. Теперь Катя лишь изредка садилась за него, листала пожелтевшие мамины ноты — Бетховен, Бах, Штраус, Шопен, Чайковский… Пыталась разобрать хоть что-то, пусть получится дольше, чем если бы она училась в школе, но ведь она может — хотя бы то что на слуху — полонез Огинского например или к Элизе…

— Прекрати бренчать — накидывался с порога дядя. — Дай отдохнуть с работы.

Катя, прекрасно изучив его характер, вскакивала, торопливо закрывала крышку, стараясь как можно скорее исчезнуть из комнаты — всеми силами своей души она ненавидела этого человека, настолько, насколько может ненавидеть подросток — даже запах его одеколона был невыносим, а над Катиным письменным столом в маленькой комнате, служившей им с братом спальней, с некоторых пор молчаливым протестом красовалась надпись «Прежде чем войти — подумай — нужен ли ты здесь».