Свинцовая тяжесть семейных долгов. Собачья верность

Виктория Двойнишникова

Изучение себя всегда было одной из самых сложных задач для человека. В жизни, которая порой напоминает драму, мало что оставлено на волю случая. Нередко семейные тайны из далекого прошлого рода определяют поведение и судьбу потомков. В таких ситуациях человеку сложно разобраться, что движет им. Так произошло и со Светланой, героиней этой книги. И только профессиональная помощь специалиста помогла ей распутать клубок семейной истории и прервать цепь бессознательных повторений.

***

Взгляд Светланы Михайловны блуждал от окна к кровати, от стены к стене, а по щекам текли слезы. Она легла на кровать и попыталась заснуть, но мысли навязчиво крутились в голове, поднимая из души обиду. За распахнутым окном неожиданно поднялся ветер. Тюль взлетел, и в комнату ворвался влажный воздух с запахом сирени, который, как разлившийся слабый туман, погружался в предгрозовые сумерки. Небо резко потемнело, птицы смолкли, и голубая молния пересекла пространство, отбрасывая на землю цветные тени. Сиреневый воздух застыл в тишине. Грянул раскатистый гром, и земля беззвучно задышала, напитываясь майским дождем. Не в силах заснуть, Светлана села, опустив ноги на пол. Здесь, в старом доме своих предков, где все знакомо и все ей близко, она чувствует себя чужой, совсем чужой. В углу комнаты раздался слабый шорох. Мураш спрыгнул с кресла и уперcя мохнатой серой головой в ее ноги. Тихое урчание кота, который терся пушистыми боками, выпрашивая внимание хозяйки, и мирное постукивание часов на стене остановили ее бесплодные размышления.

***

— Я долго не решалась обратиться к вам за помощью, но вот собралась. Не знаю, если честно, с чего начать. — Она придвинула черную сумку ближе к себе, потом немного отодвинула и снова придвинула, как будто хотела включить ее в то, что переживала. — Я не могу понять, что мне делать дальше. Как я должна общаться с племянницей? Что я должна сделать?

Она замолчала, скользя взглядом по полу и избегая смотреть мне в глаза. Черная прямая юбка подчеркивала худобу ее бедер, лишенных каких-либо округлостей, а застегнутая на все пуговицы темно-синяя кофта делала ее совсем невыразительной и помогала прятаться от посторонних глаз.

— Правильно ли я вас понимаю, что вы хотите наладить отношения с племянницей?

— Да! Но то, что она требует от меня, я не могу сделать.

Светлана Михайловна заплакала, отвернув от меня лицо. Я посмотрела на задумчивое вечернее окно, темный свет из которого сливался с темной фигурой моей клиентки.

— А что она хочет от вас?

— Чтобы я больше заботилась о ней. Но я не могу перешагнуть через себя еще дальше, я и так делаю все, что могу. Я ей каждый месяц даю деньги, оплачиваю лечение, одежду, купила машину. Я ей даже дала деньги на открытие своего магазина, поскольку она не может работать по найму — для нее же все плохие и ей все не так. Так и здесь ничего не получилось! Она убила всю торговлю и постоянно подтягивала меня к своим проблемам. А я не могу еще и за нее работать. Мне со своей работой сейчас сложно справляться. Вот уволиться решила. Не могу больше терпеть крики и унижения начальника, его давление по всем рабочим моментам.

Ее глаза наполнились слезами — неизменные спутники горьких минут, и, еле сдерживая всхлипывания, она полезла в сумку за платком, не обращая внимания на протянутую мной пачку салфеток. Она казалась немного надменной, но в этом не было крикливого высокомерия, скорее годами выработанная неприступность, которая защищает женщину в ее болезненной чувствительности.

— Светлана, я вижу вам непросто об этом говорить.

Она прижала платок к лицу, закрываясь им, словно поставила еще одну защиту от меня, и разрыдалась, окутанная своей депрессией, как материнской утробой.

— Мне очень обидно… очень… но, может быть, это я виновата, это со мной что-то не так? — тихо говорила она, всхлипывая и глотая слова. — Но я понимаю, что просто физически не могу дать больше… а ей все мало. Я вырастила Зину, оплатила один институт, который она бросила, второй, слава богу, она его закончила. Что ни попросит, я стараюсь ей помочь. Я всегда стараюсь помочь родным, друзьям, близким.

— Вы очень заботливый человек, и я чувствую вашу печаль.

— Да. Меня никто не любит. Мне порой кажется, что я… я никому не нужна… что если я вдруг умру, то обо мне вспомнят только тогда, когда у кого-то из них закончатся деньги.

— Мм… Правильно я вас понимаю, вы чувствуете, что в семье вас используют?

— Да, особенно Зина!

Она отодвинула сумку подальше и немного откинулась на диване, расстегнув пару верхних пуговиц кофты. Проведя ладонью по вспотевшему лбу, она тихо добавила:

— В жар кинуло.

— Вы говорите, что стараетесь много вкладываться в других, и это действительно так! А вот что другие делают для вас?

— А мне очень неловко, когда кто-то делает что-то для меня. Видимо, до сих пор мои детские обиды и комплексы живут со мной, потому что я с детства слышала и дома и в школе, что я страшная, каланча, полудурок и что меня не за что любить.

— Мне очень жаль, что это было в вашей жизни. А как вы сами к себе относитесь?

— Я чувствую, что была совсем нежеланным ребенком для родителей и меня не за что любить.

— Другими словами, в душе вы согласны с обвинениями? Вы говорите так, будто сам факт вашего рождения, тот факт, что вы вообще есть, — это уже плохая новость.

— Да. — Она виновато улыбнулась. — Я действительно так чувствую. Понимаете, когда мне было два года, я перевернула на себя кастрюлю с кипятком и обварила ногу. Кожа надулась пузырями и горела. От дикой боли я постоянно плакала и не спала несколько дней, и только отец приходил ко мне в комнату и брал меня на руки. Я это очень хорошо помню, потому что сразу успокаивалась и засыпала.

— Наверно, вы очень любили отца?

— Я папку обожала. Он мне книжки читал в детстве и уроки помогал делать. — Она снова улыбнулась, и детская радость промелькнула в ее красных от слез глазах. — Он пил, конечно, сильно, буянил и всех начинал строить, но в трезвом состоянии был абсолютно спокойным человеком. Мать и бабка Фимка, мы так Ефимию Арсентьевну называли, не могли с ним пьяным справиться, и только мне удавалось его утихомирить. Я укладывала его спать и долго слушала пьяные бредни. Но, несмотря на это, я чувствовала себя хорошо с отцом. Я всегда была благодарна ему за это и старалась его не расстраивать, страшно боялась обидеть его, и… еще… я знала, что он единственный человек, который мной гордится.

— Это действительно важно. А сегодня, получается, у вас нет человека, с которым вам было бы так же хорошо, который приносил бы в вашу жизнь те чувства и эмоции, какие обеспечивал вам отец?

Она закивала головой, подтверждая мои слова, и приложив скомканный платок к губам, тихо добавила, затаив дыхание:

— Я боюсь одиночества. Я боюсь, что буду умирать и вокруг никого не окажется.

Она была одной из тех натур, которых жизнь бьет, а они наклоняются к земле все ниже и ниже, представляя себя камышом, но являясь на самом деле мощным дубом. Странная привязанность к племяннице, сформированная обстоятельствами, наполняла ее жизнь дискомфортом и грустной неудовлетворенностью. Она содержала ее и старшую сестру, помогала старой матери Нине Степановне, семь лет назад похоронившей мужа, и брату, который имел скромный достаток, больную жену и двоих детей. Она кормила, одевала, отправляла отдыхать за границу, успокаивала и утешала, одним словом, всецело служила своим родственникам, отчаянно убирая все препятствия и неудобства с их дороги и растрачивая на это свое здоровье и энергию. Это был ее мир, и она защищала тех, кто попадал в орбиту ее ответственности. Здоровье ее в последние два года сильно пошатнулось, и выдерживать нагрузку в компании, которая росла и развивалась, она больше не могла. Напуганная врачами, она приняла решение об увольнении, о чем хотела и боялась сообщить в тот вечер, в душе надеясь на понимание и поддержку родственников, для которых так много делала в жизни.

Тогда, за столом, она наконец решилась и все рассказала. Все разом смолкли, и в воздухе повисла неловкая пауза. Отпив глоток чая, Лидия молча поставила чашку на стол и уткнулась в нее взглядом. В последнее время Светлана часто жаловалась на здоровье и сложности на работе, поэтому она ожидала подобного разговора. От одной только мысли, что теперь ей придется жить на свою скромную пенсию, в душе заскребли кошки. Зина, одетая во все белое, которая случайно сегодня находилась в хорошем настроении и только что громко смеялась, развлекая болтовней двух женщин, услышав новость, помрачнела. Ее черные глаза стали неподвижными, улыбка сменилась кривой ухмылкой, лицо исказила гримаса, а губы вытянулись тонкой змейкой. Добрый херувим в белом превратился в злую фурию. Потянув тело вверх и нависнув большой грудью над столом, она воскликнула:

— Как уходишь?! А я?! Ты обо мне подумала?! Как мы теперь будем жить?!

Светлана Михайловна съежилась в предчувствии того, чего и боялась. Лидия хотела было успокоить дочь, но передумала, угадывая развитие событий. Она всегда была между молотом и наковальней, лавируя между дочерью и сестрой — служила одной, ублажала другую.

Между тем Зинаида, бешено стиснув зубы и захлебываясь в рыданиях, театрально махала руками и продолжала выкрикивать злые, вздорные слова:

— Ты обещала дом достроить? Что теперь будет с ним? Я так мечтала о своем большом доме, а теперь что, до свидания?! Ты никогда не думала обо мне и всегда делаешь так, как тебе надо!

Несправедливые обвинения племянницы обожгли Светлану. Оскорбленная грубой ложью и непониманием, она глубоко вздохнула, вбирая в себя новую порцию боли, и молча побрела к себе в комнату, глотая подступившие слезы.

Старый дедовский дом неоднократно строился и перестраивался. Сад, огород, палисадник у входа, отгороженный частоколом, в углу которого разместилась одинокая сирень, в прошлом большой скотный двор, а теперь собаки и кошки — все это были места, где сердце обретало покой. Двухскатная крыша дома напоминала глубоко натянутый на уши картуз, все стены были для тепла обшиты тесом, краска вылиняла и местами осыпалась. Дом не был веселым теремком с резными наличниками и карнизом. Одинокий, постаревший, он стал свидетелем непростой судьбы его обитателей. Причастный к жизни Абрамовых, он погибал и возрождался вместе с ними, словно живое существо, умеющее чувствовать и сопереживать, вселяя надежду на спасение от опасного мира. Теперь же он растянулся вдоль забора, как старая собака, которая верой и правдой отслужила человеку и виновато просит покоя.

Прикупив несколько лет назад соседской земли, Светлана Михайловна соединила два участка единым высоким забором, за которым развернула стройку трехэтажного коттеджа. В молодости она мечтала построить новое родовое гнездо, которое будет пристанищем не только для тела, но и для души. Надеялась защититься большим пространством от житейских невзгод и болезненных родственных взаимоотношений. Огромный дом с полукруглым «венецианским» стеклянным эркером и мансардой смотрелся празднично и нарядно. Он был разбит на две половины с двумя отдельными входами: меньшая предназначалась для сестры, а большая — для Светланы Михайловны и Зины, где для каждой предполагалась своя комната, спальня, санузел и кухня. Мать, которой Светлана возила продукты и часто баловала вкусными пирожными и любимыми конфетами, проживала в квартире поблизости. Недалеко жил и брат, который не без ее помощи построил свой небольшой домик. И все как будто вместе и совсем рядом, но что-то в «семейной сказке» Абрамовых не складывалось в единую композицию, и у меня было ощущение некой неведомой мне пока подоплеки в отношениях и действиях членов семьи, что требовало продолжения исследования.

Светлана ушла с решимостью продолжать терапию, а я осталась со своими размышлениями о ней. Она решительно ни в чем не могла отказать племяннице и проявляла по отношению к ней невероятную преданность и одновременно неприязнь, которую с трудом уже скрывала.

Дневная жара давно растворилась в вечерней июньской прохладе. В занавесках блестели звезды, а я думала о том, что все-таки нет обстоятельств, данных человеку, а есть вековые действия рода, семьи и выпавшая человеку его доля. И сколько бы он ни ждал и ни надеялся, что кто-то придет и справится с этой напастью, он обречен жить в этих обстоятельствах до тех пор, пока не осознает, что за «чудовище» скрыто семейными тайнами.