Сволочей тоже жалко (сборник)

Виктория Токарева, 2014

Совершенно родные и такие близкие по духу персонажи, ощущение полнейшей вовлеченности в описываемые события и судьбы, удивительный юмор, пронзительное сопереживание и превратности любви – новая книга Виктории Токаревой дарит счастье всем нам. В сборник вошли новые рассказы, повесть, а также малоизвестный читателям литературный сценарий «Вай нот?», написанный Викторией Токаревой для киностудии «Узбекфильм» и заново отредактированный автором специально для данного издания.

Люська из Баковки

Баковка — это деревня, которая примыкала к нашему дачному поселку. Настоящая деревня с бревенчатыми домами, почерневшими от времени, запущенной речкой, резными ставнями, палисадниками, огородами, гусями, пьющими мужиками и крикливыми бабами.

После перестройки эти крикливые бабы стали называться «фермеры». Они носили по нашему поселку свою продукцию: молоко, творог, яйца, овощи.

Я быстро определила, у кого можно брать, а у кого нельзя. Срабатывал «человеческий фактор». Жилистая Ольга скупала творог во всей округе, он у нее скисал, протухал, потом она сверху опрокидывала граммов двести свежего творога и разносила по домам. Люди пробовали сверху — не полезешь же пальцем вглубь — и покупали с энтузиазмом весь объем. Заносили в кухню, вываливали в миску. То, что было внизу, становилось верхом, вонючим и опасным для жизни.

Что можно сказать? Недальновидная Ольга не знала законов рынка. Второй раз у нее никто не покупал. И даже если она приносила хорошую сметану, свежие яйца, ее гнали прямо с порога, высказывали свое отношение открытым текстом. Ольга не учитывала такой важнейший фактор, как конкуренция. Ею правил закон суслика: схватить — и в норку. Однако в дачном поселке — хоть и интеллигенты, но не дураки. Один раз их можно провести, но не больше.

Появлялась толстая Ирка, громыхая железной повозкой. В эту повозку она складывала все сезонные овощи. Продукты были неплохие, но цена на ноль больше. Если килограмм картошки стоил на базаре десять рублей, то у Ирки — сто.

— А ты бери по тысяче, — предлагала я.

Ирка подозрительно всматривалась в мое лицо.

— А что, — простодушно продолжала я, — если у человека есть деньги, какая ему разница, сколько заплатить: сто или тысячу? Не обеднеет.

Ирка догадывалась, что я ее поддеваю, и говорила:

— Ну ладно. Давай по пятьдесят за килограмм.

— На базаре десять, — напоминала я.

— На базар ехать надо. А я тебе прямо к дому, с доставкой.

Я соглашалась. Доставка стоит денег.

В нашем поселке жил очень красивый парень — высокий, стройный, с золотыми волосами. Как трубадур из мультфильма.

Девки и молодые бабы из Баковки приходили на него посмотреть. Приносили клубнику и черную смородину. И, пока он рассчитывался, не отводили глаз. А потом уходили, грезили наяву. За спиной красавца маячила его жена, но ее в расчет не брали.

Девкам из Баковки не на что было рассчитывать, и все равно… Мечтать ведь никто не запрещает.

По стране гуляли лихие девяностые. Их грозный отзвук докатывался и до нашего поселка.

Трубадур продал свой дом вместе с тещей. Дом принадлежал теще, но предложили хорошую цену, Трубадур не устоял. Теще сняли комнату в Баковке, а в дом, в родовое гнездо, въехали чужие люди.

Рухнул социализм, вместе с ним человеческая мораль. Моралью стали деньги. Видимо, сумму, которую предложили Трубадуру, он не мог упустить. И ждать тоже не мог. Покупатель бы уплыл.

А я? Что я могла сделать? Подойти к Трубадуру и спросить: «Как тебе не стыдно?» Он бы ответил: «А ваше какое дело?»

И в самом деле.

Тещу могла защитить только ее дочь. Но дочь взяла сторону мужа. Она рассуждала так же, как и он: «Не убивают же ее. Переселяют в деревню, в деревянный дом, экологически чистый, рядом с поселком, десять минут ходьбы».

Во второй половине дома жила некая Люська. Люська держала кур и корову. Вот тебе качественное питание, вот тебе здоровье и долголетие.

Люська приходила ко мне раз в неделю, по средам. Приносила свою продукцию. Ее продукция была самая свежая, а цена соответствовала качеству.

Люська не воровала и не хитрованила, ничего не выгадывала. Немножко громко разговаривала, но ведь это можно и потерпеть.

— А я правду всегда говорю!.. — орала Люська.

И она выкладывала очередную правду, которая никому не была нужна. И самой Люське в том числе.

Говорили, что Люська в молодости была привлекательная. Сейчас это невозможно себе представить: фиолетовые щеки, во рту один зуб.

У Люськи был папаша — алкоголик, он рано умер, оставив Люське в наследство свое тяжелое заболевание.

К двадцати шести годам Люська уже спилась. Ее в деревне никто не видел трезвой.

Где-то на базаре она познакомилась с Володькой, тоже алкоголиком. Сколько ему было лет — непонятно, не то тридцать, не то пятьдесят.

Люська и Володька каждый вечер собирались и пили вместе. Это ведь веселее, чем в одиночку. Володька был добрый, музыкальный, хорошо пел под гармонь. Действительно хорошо. При этом у него были длинные ресницы, красивые сильные пальцы.

«Олень беспутный, горький мой, мне слезы жгут глаза, как ветер. Не смейтесь, люди, надо мной, что я иду за парнем этим».

Эти стихи Люська сочинила сама, вот до чего дошло. Ее душа была, как парус, наполненный попутным морским ветром, и под этим парусом, на этой лодке любви Люська оказалась беременной. Молодой организм ловил сперматозоиды на лету.

Люська в первый раз сделала аборт, но через два месяца залетела опять. Тогда она поняла: это природа настаивает. Бог говорит: «Люська, не отказывайся, бери, пока дают».

Люська решила рожать. А это не простое решение. Это значило: надо завязать. Не пить, а то ребенок дураком родится.

Володька неожиданно поддержал Люську и тоже решил не пить, записать ребенка на свою фамилию. Да что там… Жениться на Люське и создать нормальную семью, как у людей.

Первым делом они купили кровать. Раньше у них был только матрас на полу. Кровать — совсем другое дело.

К кровати приобрели простыни, одеяло, подушки. Перед сном мылись, одевали пижамы. То, что для людей было обычным и привычным, у Люськи с Володькой — целое событие, сказка Венского леса.

Алкоголизм не отступал. Сказать, что им хотелось выпить, — значило не сказать ничего. Им СТРАСТНО хотелось выпить. Организм стонал и корячился. Люська сжимала кулаки так, что ногти впивались в ладони. Оба погружались в тяжелейшую депрессию и тонули в ней. А спасение было так близко: стакан, и всё. И снова мир зажжется красками.

Все внутри горело и звало. Приходили даже мысли о самоубийстве. Легче не чувствовать ничего, чем такие испытания, такое жжение, такую тоску… Но их было двое. И они поддерживали друг друга. А если точнее, их было трое. И этот третий, беспомощный, от них зависимый, именно этот третий в середине тела был главным, главнокомандующим. Он приказывал: нет. И было нет.

Через положенный срок родилась здоровая полноценная девочка, рост пятьдесят два сантиметра, вес три с половиной килограмма. Все как надо. Назвали Людмилой, как мать. Володька любил Люську и хотел как можно чаще произносить это имя. Пусть дом будет наполнен этим именем в разных вариациях: Люся, Людмила, Мила…

Володька устроился водопроводчиком в доме отдыха. Он это умел, был специально обучен в ПТУ. К тому же надо зарабатывать. Семья из трех человек.

Володьки целыми днями не было дома, Люська на ребенке днем и ночью, некогда головы причесать. Прошлая жизнь казалась раем: свобода, никакой ответственности и бутылка в центре стола, — холодная, запотевшая, переливающаяся голубым и перламутровым, только что из холодильника. Первый глоток орошал нутро, как дождь пересохшую землю. Грибной дождь, солнце и влага. Плюс Володька, его горячие ладошки и губы, прохладные от страсти.

А сейчас только маленькая Милочка, ее крохотное личико, ее ор и нищета.

Володька старался как мог. Бегал по вызовам в наш поселок. Но богатые трудно расстаются с деньгами: чем богаче, тем жадней. При этом лезут в душу, норовят подружиться. А зачем? Чтобы не платить. С друзей ведь много не возьмешь…

Прежние дружки сбивали Володьку с пути, но он держался. Иногда ему казалось, что он висит над пропастью, держится на одних руках. Руки приняли всю тяжесть тела, и плечевые суставы не выдержат, выскочат из своих гнезд. Легче разжать пальцы и лететь в пропасть. Но Володька держался из последних сил. Он — не один. За ним — две Людмилы, он их не предаст.

Володька возвращался домой. Лез под душ. Смотрел телевизор.

А потом они ложились спать, обнявшись. Люська отдавалась мужу, несмотря на усталость: бери меня, мне самой ничего не надо, все — твое.

Милочка хорошела день ото дня. Первый расцвет случился в три месяца: из сморщенной почки она превратилась в гладкого младенчика. В полгода научилась смеяться. А в год — сама красота. Так что — не зря жертва. Не зря телесные и душевные мучения. Все оплачено с лихвой. Дочка. Смысл жизни. Выполнение главного замысла природы.

В чем главный замысел? Размножение. Значит, Люська и Володька живут не зря и недаром. Оставят после себя часть себя.

Неизвестно: есть ли рай и ад после жизни? А в самой жизни есть. Ад — это запой. Рай — это улыбка твоего ребенка.

Я все реже стала бывать в Москве. Все чаще оставалась на даче.

У меня был свой маленький «уголок Дурова»: кошка, собака, ворона и белочка Эмма.

Белочка приходила два раза в неделю, я насыпала ей орехи фундук. Она садилась на задние лапки, а передними подносила орех к мордочке. Ее щечки торопливо двигались.

Эмма тщательно следила глазами за собакой и за кошкой и, чуть что, — взлетала вверх по стволу елки.

Ворона воровала сухой корм из собачьей миски. Хозяин корма Фома устремлялся к своей миске с целью жестоко проучить ворону. Но она тут же взлетала на вершину дерева, и подскочивший Фома не мог понять: каким образом ворона оказалась наверху, когда только что была на земле? Как это у нее получается?

Он возмущенно лаял, задрав голову. Если его лай перевести на человеческий язык, это звучало бы так: «Ты еще жрать захочешь, ты еще вернешься…»

Однажды мне позвонила подруга и попросила принять ее родственника. Родственник явился не запылился. Внешность — среднестатистическая. Лицо умное. Костюм кримпленовый. Кримплен — это немнущаяся синтетика. Его можно стирать и не гладить, а просто повесить на плечики. Похоже, что костюм на родственнике никто не стирал никогда. От него пахло чем-то лежалым, душным. Видимо, микробы давно жили там семьями и вели упорядоченный образ жизни: питались, выделяли отходы, размножались.

Я догадалась, что родственника никто не обслуживает. Может быть, не женат, старый холостяк или вдовец, мало ли…

После перестройки появились мужчины-метросексуалы, которые ухаживают за собой как женщины: делают маникюр-педикюр, стригутся в дорогих салонах. Почему бы и нет… Родственник не относился к метросексуалам, но ничего страшного. Посидит и уйдет. Не останется же он навсегда.

Я предложила ему чай. Он охотно согласился.

— У меня вот какая проблема, — начал родственник. — Я хочу купить дачу. У вас в поселке продаются дачи?

— Редко, но продаются, — сказала я.

— Почем? Хотя бы примерно…

— Примерно, миллион…

— Рублей?

— Долларов.

— Долларов? — У родственника глаза стали как колеса. — У меня столько нет. Я рассчитываю максимум на десять тысяч долларов.

— А вы купите избу в соседней деревне, — предложила я. — Вам как раз хватит.

— Вы считаете?

— А что? Небо то же самое, воздух тот же, что в нашем поселке. Рядом лес, речка.

— А контингент?

— А что вам контингент? В нашем поселке все сидят за трехметровыми заборами. Вы их и не увидите никогда.

— Да? — раздумчиво спросил родственник. — Действительно, зачем переплачивать? А посмотреть можно?

Мы отправились в Баковку.

— Я хочу перевезти сюда жену, — поведал родственник. — Она не ходит, у нее ноги отказали. Возраст.

— А сколько ей лет?

— Восемьдесят.

— А вам? — удивилась я.

— Мне шестьдесят.

Мне захотелось удивиться, задать вопрос, но вопрос был бы некорректный. Я сдержалась.

Мысль — материальна, родственник прочитал мой вопрос.

— Я женился на своей мачехе, — сказал он.

— Это как?

— Мой отец, профессор, бросил мою мать и женился на своей аспирантке. Я в нее влюбился.

— Шекспир, — сказала я. — Трагедия. Неужели вокруг вас не было девочек-ровесниц?

— Были, конечно. Но я их не видел.

— И как вы живете?

— Как волки.

— То есть… — не поняла я.

— Сексуальная активность раз в год, а все остальное время мы любим друг друга всей душой.

— И сейчас?

— Ничего не меняется. Старости нет. Есть только болезни. У Нэли болят суставы. Артроз.

— Сейчас суставы меняют.

— Она не хочет. Сердце может не выдержать наркоз. И я тоже боюсь. Пусть лучше сидит в коляске на свежем воздухе. Дышит. А я буду приезжать к ней на выходные. Я ведь работаю.

— А откуда вы знаете про волков? — поинтересовалась я.

— Читал. Вы не представляете себе: какое это нравственное сообщество — волчья стая. И что творится, когда в стае погибает ее член. Вот уж действительно Шекспир: какой вой, какие горькие рыдания, вплоть до разрыва сердца.

В конце улицы показалась Люська.

— Век! — заорала она. — Яйца надо?

— Давай.

Люська помчалась за яйцами в свой дом.

— Что значит «век»? — спросил родственник.

— Это значит Вика. Это я.

Люська вынесла яйца в миске.

— Свежие, — доложила она. — А Катька Звонарева продает магазинные. В палатке покупает, за свои выдает. Я ей так в лицо и говорю: «Катька, а совесть есть?» А она мне: «Зато у меня дешевле». Фармазонка, бля…

— Ты не знаешь, тут кто-нибудь продает избу?

— Катька и продает.

— За сколько?

— Просит десятку. Отдаст за семь.

— А ты откуда знаешь?

— Я Катьку знаю. Катька — гнилая. А дом у нее хороший, сухой. Я за правду, Век. Если дом хороший — так и скажу.

— А почему она продает? — спросил родственник.

— Так отсюда же никуда не доберешься. До автобуса пять километров. Здесь без машины никак. Как в Америке.

— А вы откуда знаете про Америку? — удивился родственник.

— А кто это? — спросила Люська, указывая пальцем на родственника. — Твой любовник?

— Дом хочу купить, — уточнил родственник.

— Мои десять процентов, — нашлась Люська.

— Договорились, — легко согласился родственник.

Если Люська сторгует за семь, то три еще останется. Так что хватит всем.

Все, что было дальше, происходило без меня.

Дом продали, родственник привез Нэлю на своих «жигулях». Люську наняли прислугой. Она должна была приходить три раза в неделю, готовить Нэле еду, плюс убираться, плюс мыть посуду. Оставляла на Нэлю свою дочку Милочку. Ей было уже пять лет к тому времени. Нэля учила ее правильно сидеть за столом, правильно есть. Читала детские книжки, выметала из ее речи матерные слова.

Время шло. Много происходило хорошего и плохого.

Я сломала ногу, понадобилась небольшая операция. Кость должны были скрепить пластинкой и привинтить эту пластинку шурупами. Ни пластинок, ни медицинских шурупов в стране не производили. Такие были времена. Все старое развалили, а нового не создали. Шурупы были только слесарные, собирать мебель, например. А слесарные не годились. Они — грубо сработаны, с заусеницами. Кость от заусениц пятилась. Кость, оказывается, тоже живая. Пришлось ехать в Швейцарию, поскольку нога — очень важная часть тела.

Меня не было на даче почти два месяца. Люська скучала и караулила, поскольку я была ее постоянным покупателем. Бизнес страдал в мое отсутствие.

Но вот я вернулась, и бизнес воспрянул. Мне требовались молочные продукты. Кальций.

— Век!.. — заорала Люська, входя в мой дом. — А у нас в Баковке бабы базарят: «Вот, в Швейцарии операцию делала… Ишь какая…» А я говорю: «Были возможности — и поехала. А у вас вот нет возможностей и сидите на жопе у себя на кухне. И ничего не видели, и ничего слаще морковки не ели». Я за правду, Век… Я так им прямо в лицо и сказала. Завидуют, бля…

— А чему? — спросила я. — Сломанной ноге?

— Респекту. Швейцария — не Баковка.

— А тебе не кажется, что сидеть в Баковке со здоровой ногой лучше, чем в Швейцарии со сломанной?

Люська подумала. Потом тяжело вздохнула и сказала:

— Я тебе буду яйца дороже приносить…

Я не стала спрашивать: почему? И так понятно — нужны деньги.

— Как там Нэля? — спросила я.

— Сохнет, — ответила Люська. — Как балерина. Чистой души человек.

— А ее муж ездит?

— Обязательно. Цветы привозит. Денег нет, а он на розы тратит. А они на третий день вянут, воняют, как он сам.

— Ты ему костюм постирай, — заметила я.

— Он не соглашается. Стесняется, что ли… А может, не во что переодеться. Не знаю…

— Володьке привет, — сказала я.

Люська поджала губы, ничего не ответила. Привета не приняла.

К плохим новостям относилось и то, что Володька запил. Сорвался. Пропил все — мебель, телевизор, кровать и даже пол в прихожей. Сорвал доски и продал. «Олень беспутный, горький мой, мне слезы жгут глаза, как ветер…»

Люська заплакала.

Я молчала. Что тут скажешь…

Плохие новости перекинулись из деревни в наш поселок.

В нашем поселке живет много богатых и бедных. Знаменитости и вдовы знаменитостей. Богатые проживают стационарно, поскольку в поселке все удобства: газ, свет, вода и телефон.

Бедные — сдают. Аренда здесь дорогая, поэтому снимают состоятельные люди, новые русские, или, как говорят французы, «нувориши», — недавно разбогатевшие.

Рядом с моим домом снимает некий Владик. По вечерам у него грохочет музыка, слышен смех. Весело. Поговаривают, что он держит рынок.

Я иногда вижу этого Владика. Элегантный, как принц Чарльз, но плюет в землю.

Я заметила, что работяги, которые строят здесь каждое лето, тоже плюют в землю. А интеллигенция — не плюет. Какова причина?

Может быть, скапливается слюна с похмелья. А может быть — это жест самоутверждения: плевал я на все. Непонятно. Хочется спросить, но я стесняюсь. Вопрос некорректный. Да и какая разница?

Владик договорился с Катькой-фармазонкой насчет молока, и она привозила ему трехлитровую банку по четвергам.

В очередной четверг Катька вошла в калитку и увидела два трупа: Владика и его шофера. Оба лежали лицом в землю в позе бегуна.

Милиция установила, что киллер перелез через забор и ждал Владика на участке. Владик приехал поздно, в три часа ночи. Вылез из машины. Киллер выстрелил ему в спину.

Молодой шофер бросился бежать и почти добежал до калитки, но пуля догнала его. Он упал прямо перед калиткой. Об него и споткнулась Катька. Она замерла на мгновение, потом выронила банку с молоком и выскочила на дорогу. Бросилась бежать к конторе, где сидел комендант.

Катька мчалась изо всех своих сил и возможностей, ее груди (десятый размер) мешали движению.

Позже я спросила у Люськи:

— А в чем причина? Почему Владика убили?

— Не поделился, — коротко ответила Люська.

— Чем? Деньгами?

— А чем же еще? — удивилась Люська. — Конечно, деньгами.

— И что, за это убивать? Неужели деньги важнее жизни?

— Его, наверное, предупредили, — предположила Люська. — Он знал на что идет.

— Он думал, что пронесет. Не посмеют.

— Листьева не побоялись убить, а Владик кто? Кому он нужен?

— Своей матери, — сказала я.

— И всё. Делов-то…

Я заметила: Люська ожесточилась за последнее время. Она выгнала Володьку из дома. Он спал в слесарной мастерской. По вечерам собирал в парке бутылки.

Криминальные девяностые накрыли страну. Человеческая жизнь не стоила ничего. Смерть собирала свой урожай.

Жилистая Ольга ходила по поселку с черным лицом. У нее в Москве убили сына.

Кто? За что? Узнать было невозможно. Обрублены все концы. С Ольгой никто не хотел разговаривать. Куда бы ни обращалась, ее не слушали. Смотрели сквозь, будто она не человек, а привидение.

Ольга сунулась к самой большой знаменитости поселка. Он составлял нашу гордость, этакий козырный туз в колоде. Он впустил Ольгу в дом, выслушал с подобающим лицом.

Ольга попросила Туза выйти по своим каналам на самого главного генерала. Пусть генерал все выяснит и накажет виновных или хотя бы — объяснит.

Козырный Туз посочувствовал, покивал, пообещал, но никуда звонить не стал. Он мог обратиться к самому главному один раз в жизни. Такой этикет. И вот этот один раз он хотел оставить для себя. Сохранить для себя такую возможность. Мало ли что может случиться в жизни…

Кончилось ничем. Ольга ничего не узнала. Я смутно догадывалась: в Москве был введен комендантский час. Его скоро отменили, через несколько дней. Но в эти несколько дней по Москве гулял беспредел, Варфоломеевская ночь, свобода для бандитов и ментов. Выплескивались низменные инстинкты плюс вседозволенность. И вот тут уж действительно невозможно восстановить: кто, за что и зачем?

Ни за что и ни зачем. Так.

У родственника моей подруги, мужа Нэли, случилось прободение язвы. Он долго не вызывал «скорую», надеялся, пройдет. Но не проходило. «Скорая помощь» отвезла его в первую попавшуюся больницу, там его оперировал первый попавшийся дежурный врач, и родственник благополучно умер на рассвете, как положено.

Нэля осталась одна.

Как она приняла это известие — я не знаю, но догадываюсь. Нэля была на двадцать лет старше мужа и должна была умереть первой. А что получилось? Она осталась одна, беспомощная, неподвижная, и даже лекарства привезти некому.

Люська утешала в своем духе. Она сказала:

— Нэля, но ведь когда-то это должно было случиться.

— Много позже, — не соглашалась Нэля. — Хотя бы через десять лет.

— Десять лет туда, десять лет сюда, мелочи это…

— А я? Я совсем одна.

— Ну и что? И я одна.

— Какое несчастье… — Нэля закрывала лицо руками.

— А кто сказал, что человек должен быть обязательно счастлив? Вам вон как повезло. Жопой в масло попали. Вас всю жизнь любили, то один, то другой… Попользовались — и хватит…

Через неделю приехал племянник со своей девушкой и с нотариусом. Следовало переписать на него дом.

Нотариус разложил документы и поставил галочку, где подписать.

— А лекарства вы привезли? — спросила Нэля.

— Ой, мы забыли, — смутилась девушка.

— Про нотариуса не забыли, — заметила Люська.

— Но ведь Нэле девятый десяток, — напомнил племянник. — Умрет — и ни дарственной, ни завещания. Кому дом?

«Мне», — подумала Люська, но вслух не озвучила.

Далее все покатилось своим чередом. Нэля сидела без лекарств и без денег, грустная и тихая.

Люська забегала к ней каждый день, приносила еду. Что называется, делилась последним куском. Нэля ела мало, но не есть совсем она не могла.

Племянник должен был привозить пенсию, у него была доверенность, но эта скромная пенсия оседала в карманах племянника.

Люська договорилась насчет машины, погрузила туда Нэлю, и они поехали в Москву, в сберкассу. Переписали доверенность на Люську, заполнили нужные бумаги. Пенсию стала забирать Люська, раз в месяц. Скромная пенсия плюс натуральное Люськино хозяйство — вполне можно жить.

Володька кормил себя сам: собирал бутылки, сдавал металлолом плюс зарплата электрика…

Володька похудел, выглядел вне возраста — молодой старик, видно, что человек опустился. Никаких интересов, кроме одного.

Люська имела в поселке своих постоянных клиентов и каждому норовила сказать правду в лицо. На нее не обижались, учитывая ее уровень и социальное положение. Вот если бы, скажем, министр культуры пришел лично на дом и выразил свое неудовольствие… Или Хиллари Клинтон приехала в Россию, завернула в наш поселок и объявила, что мусорные баки воняют. Тогда было бы неприятно. А Люська, что Люська…

— Век, — она простирала ко мне руки, — правда, Век… Я за ней хожу, как за ребенком. Почему бы ей не отписать мне дом.

— У тебя есть дом, — напоминала я.

— И что? Я один дом продам, деньги выручу. А денег много не бывает. Век, я правду скажу: от меня хоть какая-то польза, от племянника никакой. Сволочь, и больше никто. А что, нет? Ты скажи Нэле, пусть она мне дом отпишет.

— Скажи сама. Я с ней не знакома.

Я отказалась от посреднической миссии, но в глубине души была согласна с Люськой.

От Люськи — реальная польза: каждодневный уход, душевное тепло. А от родственников — только потребительство и хамство. И больше ничего.

Люська-маленькая выросла. Ей было уже семнадцать лет.

Нэля жила себе, хотя и передвигалась на коляске. Ей было уже под девяносто, но голова ясная.

Я часто думала, в чем причина долголетия? Во-первых, гены. Во-вторых, характер. Нэля была совершенно беззлобная и независтливая. В ней не было никакого говна, как говорила Люська. Ей нравилась ее жизнь. Всегда, во все периоды. И сейчас тоже нравилась: природа, воздух, экология, Люська-большая и Люська-маленькая.

Нэля любила повторять: «Старость — это время свобод».

Люська-маленькая тоже любила Нэлю. За доброжелательность. Нэле все нравилось, а Люське-большой все не нравилось. Все сволочи и фармазоны, все жадные, за копейку зайца догонят и пернут.

Нэля не считала жадность недостатком. Она объясняла жадность как инстинкт самосохранения. Деньги — защита. И, конечно, жадность — от бедности.

В России после перестройки стало очень много бедных.

— Нэль, а как это получилось, что твой моложе на двадцать лет, а умер первый? — простодушно вопрошала Люська.

— Я от него этого не ожидала, — скорбно отвечала Нэля. — Как он мог?

— Чего? — не понимала Люська.

— Бросить меня одну на произвол судьбы.

— Так он же не нарочно. Он не хотел.

— Еще бы не хватало, чтобы хотел.

Нэля обижалась на мужа, поскольку доверяла ему безгранично. Он всегда был ее каменной стеной, и вдруг стена рухнула, и Нэля оказалась на холоде, на семи ветрах. Хорошо еще, что образовалась Люська с ее дурной правдой и золотой душой. Хорошо, что Нэля осталась не в городе, закованная в камнях, а в деревне с огородами и клумбами, на которых цвели пафосные георгины, торжественные стойкие цветы. Они стояли у Нэли на столе, и, просыпаясь по утрам, она здоровалась с ними.

Дни текли, похожие один на другой.

Когда мало впечатлений, время идет быстрее. Мне нравился этот спокойный, равномерный ход времени. Я не хотела потрясений, которые приносит любовь, потому что любовь очень часто превращается в мусорные баки, от которых воняет.

Люська приходила раз в неделю. В четверг. Но однажды пришла в понедельник, с пустыми руками и встревоженным лицом.

— Век, дай пятьсот рублей. Вовке на гроб.

Я онемела. Но что тут скажешь…

— Жалко Вовку, — произнесла я самое простое, что можно было сказать.

— Конечно, жалко, — согласилась Люська.

— Переживаешь?

— Тяжело…

Ушел олень беспутный. Грохнулся посреди жизни.

— Дашь? — еще раз проверила Люська.

— Ну конечно. Только приходи завтра, у меня сейчас нет русских денег.

Я получала тогда в долларах, и с рублями была проблема: ехать в обменный пункт, менять, возвращаться. Но куда деваться? В то время как-то все незаметно перешли на доллары. Рубль — валюта неуважаемая. Его прозвали «деревянный».

— А когда прийти? — уточнила Люська.

— Завтра в это же время.

— Ой, спасибо, я приду.

— Как там Нэля? — поинтересовалась я.

— В карты играет с соседскими бабами. В подкидного дурака.

— Понятно.

— Что понятно? — насторожилась Люська.

— Игра для дураков.

— Ты книжки пишешь, а корову подоить не можешь. А у меня хозяйство. Я все держу одна, а ты за собой тарелку помыть не можешь.

— Могу, — возразила я.

— Твои книжки можно читать, а можно не читать. А молочные продукты нужны каждый день.

— Это правда, — согласилась я.

— А пятьсот рублей дашь? — проверила Люська.

— Дам. Приходи завтра в это же время.

На другое утро я пошла на прогулку. У меня был привычный маршрут, вдоль речки и обратно. Прогулка на сорок минут, вдохнуть небо и речку, зарядиться от космоса.

От санатория мне навстречу двигался мужичок, похожий на гнома. На нем была вязаная шапка колпаком с оттянутой макушкой. Он шел, сгорбившись, нес на спине большой мешок с пустыми бутылками.

Поравнявшись со мной, гном повернул ко мне лицо. Это был Володька. Я не поверила своим глазам. Я собиралась давать деньги ему на гроб, а он — вот он, собственной персоной.

— Здрассьте, — поздоровался гном.

— Привет, — ответила я, продолжая изучать его глазами.

— Поэтесса? — уточнил гном.

— Вроде того, — согласилась я.

Володька слышал звон, но не знал, где он. Ему какая разница — проза, поэзия.

— А вы Володя? — прямо спросила я.

— Ну… — согласился он. — Не узнали?

Я повернулась и пошла, слегка недоумевая. Ну и Люська… Ради денег, причем маленьких денег… Ничего святого.

На другой день Люська явилась не запылилась. Смотрела на голубом глазу.

— А я видела твоего Володьку, — сообщила я. — Бутылки собирал.

— Как? — удивилась Люська и вытаращила глаза в притворном недоумении.

— Очень просто. Целый мешок набрал.

Люська помолчала, потом спросила:

— А пятьсот рублей дашь?

— Дам.

— А тысячу?

Я открыла кошелек. Все купюры были исключительно по тысяче рублей. Не буду же я рвать тысячную бумажку пополам.

— Дам, — сказала я. Протянула деньги.

Люська никак не ожидала такого поворота событий. Она опасалась, что не получит ничего, а тут целое состояние.

Люська грохнулась на колени и уткнулась головой в пол. Как мусульманин на молитве.

— Чаю хочешь? — спросила я.

Люська поднялась, постояла несколько секунд, приличествующих моменту, потом села за стол.

О Володьке мы больше не говорили. О чем говорить? И так все ясно. Помощи от него никакой. Живой он или мертвый — для Люськи «без разницы», как говорят в деревне. Для Володьки, конечно, большая разница: живой он или мертвый.

— Какие новости? — спросила я.

— Дочка замуж выходит.

— За кого?

— За таджика.

— А где вы его взяли?

— У нас вся деревня в таджиках и в наркоте. Гастарбайтеры.

— И ваш наркоман? — испугалась я.

— Наш нет. Он продает, а сам не употребляет.

— А жилье у него есть?

— Нет. У нас жить будет.

— Тебе это надо?

— А что делать? Люська беременная. Куда пойдет с ребенком?

Помолчали.

— Ничего, он заработает. Купит себе квартиру.

— Ты знаешь, сколько стоит квартира? — спросила я.

— Ну…

— Ему на эту квартиру надо будет работать всю жизнь. Лет двадцать.

Люська молчала.

— Почему так получается, — продолжала я, — деньги идут к деньгам, а нищета липнет к нищете? Вот и Люська твоя будет плодить нищету.

— Не пророчествуй, — строго сказала Люська.

Я поразилась: какое точное слово она нашла. Видимо, общение со мной шло ей на пользу.

Мне стало неловко. Действительно, ситуацию уже не переиграть. Надо поддержать человека, а не каркать. Кому нужна моя дурная правда? Видимо, я заразилась от Люськи. Мы взаимно влияли друг на друга.

— Ребенок красивый будет, — успокоила я. — Смешанные браки полезны для потомства.

Люська не поддержала эту тему. Видимо, ей самой этот таджик не нравился.

— Какие у тебя планы? — спросила я.

— Заменить в доме окна. Старые выбросить, поставить пластиковые, а то дует…

— Сколько окон?

— Восемь.

— Дорого, — посочувствовала я.

— Так это ж мечта. Я могу мечтать на любую сумму.

— Ну да… — согласилась я.

— А у тебя какая мечта? — спросила Люська.

— Хочу дом на Кипре.

— А сколько он стоит?

— Пять нулей.

— В рублях?

— В долларах.

— А если в рублях?

— Тогда шесть нулей.

— Ну, это я не понимаю… Спасибо тебе за тыщу. Все-таки три нуля.

Люська собралась уходить. Я проводила ее за калитку, смотрела, как она удаляется по дороге. Модная юбка полоскалась вокруг ее ног, кто-то подарил из богатых клиентов.

Чем отличаются люди друг от друга? Количеством нулей и качеством мечты. И еще: соотношением добра и зла в душе.

Моя мечта — написать новую книгу. Мечта Хиллари Клинтон — стать президентом США. А у Люськи — вставить пластиковые окна. Она вставит окна, и у нее не будет сквозняков.

Три нуля… Пять нулей… Девять нулей…

А в остальном… Как писал поэт, «знатная леди и Джуди О’Грэди во всем остальном равны». Все люди — люди. Каждый человек — человек.

Начался дождь. Хлынул как из ведра. Я пошла в дом, не ускоряя шаг. Я люблю ходить под дождем.