Карьера неудачника

Виктория Травская, 2019

Толпа восторженно преклоняется перед своими кумирами, проходя мимо подлинных героев – тех "простых" и незаметных людей, на плечах которых держится весь этот непостижимый, грешный и прекрасный мир. Они не делают из своей жизни шоу, но их присутствие среди нас является столь же необходимым условием нашего существования, как воздух, которым мы дышим. Содержит нецензурную брань.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

НЕВОЛЬНИК ЧЕСТИ

Глава 1. Маугли

Это было трудное, но необходимое решение.

Костя сидел в дежурке клиники и держал в руках трубку телефона, в которой ещё пульсировали раздражённые короткие гудки прерванного разговора: жена на том конце провода дала отбой. Он без труда представил её палец с аккуратным пунцовым ногтем на рычаге телефонного аппарата «под старину» в доме её родителей. Чувствовалось, что Рита силится говорить спокойно, чтобы они не догадались о его ответе. Костя посмотрел на трубку так, словно она могла дать ему совет, что же делать дальше. Утром, когда он вернётся с дежурства, Риты уже не будет дома. Но грозы не избежать, его жена не из тех вспыльчивых, но отходчивых женщин, которые прощают так же легко, как и сердятся. Она будет лелеять свою досаду с холодным сердцем. «Гнев — это блюдо, которое следует подавать холодным» — в самый раз про неё.

Она никогда не устраивала ему сцен в общепринятом смысле, который подразумевает бурное выяснение отношений — с криками, швырянием попавшихся под руку предметов, потёками туши на щеках и уж тем более с битьём посуды — тех самых сцен, которые рано или поздно заканчиваются столь же бурным примирением в постели. Такого рода эксцессы Рита считала ниже своего достоинства, так как они были, по её мнению, иррациональны, лишены всякого смысла. У неё были свои собственные, чётко выверенные представления о правильном и неправильном, и если чьи-либо поступки выходили за рамки этого неписаного кодекса, то их виновник получал строго отмеренную, пропорциональную провинности долю остракизма, каковая имела целью осознание им собственной неправоты и полное, безоговорочное раскаяние.

Вот и теперь, он был уверен, она вынесла ему свой приговор и приступила к его исполнению. Она не станет, как выражается Лилька, копить злобу с тем, чтобы обрушить на него всю силу своего разочарования — просто поставит его перед фактом, и этот факт, Костя знал, ему не понравится.

Она никогда не повышала голоса — напротив, была безупречно вежлива. Ему так и не удалось понять, как ей удавалось сделать пребывание в одном помещении с ней настолько невыносимым, что уже через пару часов он был готов согласиться на любые условия, лишь бы не видеть этого безразличного, постороннего лица. Видит Бог, вся их недолгая совместная жизнь и без того держалась единственно на компромиссах, причём почти исключительно с его стороны! Стараясь быть справедливым, Костя попытался припомнить хотя бы один случай, когда его жена хоть в чём-то уступила ему. Это оказалось нетрудно: такие ситуации можно было пересчитать по пальцам одной руки. Но ни одна её уступка не приносила ему удовлетворения, потому что сопровождалась длинным списком условий капитуляции, сводившим на нет полученное согласие.

Однако теперешняя ситуация стала тем пределом, дальше которого уступать он не собирался…

В дверь постучали, и следом, не дожидаясь ответа, просунулась голова дежурной медсестры.

— Константин Вахтангович, почему у вас всё время занято? Звоню, звоню! Зайдите в одиннадцатую палату! — бросила она, и тут же послышались её удаляющиеся торопливые шаги.

Он осознал, что всё ещё держит телефонную трубку, положил её на аппарат и поднялся.

………………………

Он был уже на третьем курсе академии, когда они познакомились. Тогда он старался в каждое из своих увольнений посетить какой-нибудь музей — было бы странно учиться в Питере и не побывать хотя бы в Эрмитаже! Именно там, в Эрмитаже, он и увидел Риту. Обычно он пристраивался к какой-нибудь экскурсии, чтобы почерпнуть необходимые сведения о выставленных шедеврах. Это было удобно, так как в любой момент можно было отстать и задержаться подольше, если хотелось рассмотреть что-нибудь не спеша. Потом, при желании, всегда можно «упасть на хвост» следующей компании. Так было и в этот раз: увидев группу туристов, входящую в зал, он пристроился в конце и, когда все остановились возле первого живописного полотна, приготовился слушать.

И был слегка разочарован, услышав прелестный молодой голос, произносивший немецкие фразы. Он невольно повернулся на голос этой сирены, но за долговязыми немцами сначала разглядел только тёмную кудрявую макушку, немного похожую на Лилькину. Не понимая ни слова, он, тем не менее, последовал за группой и, когда расступился лес чужих спин, наконец увидел обладательницу чарующего голоса.

Черты её лица, крупные и довольно выразительные, показались ему почти точной копией портрета, перед которым она стояла — за исключением пудреного парика, неизбежного атрибута галантного века. Он перебрал глазами лица экскурсантов — похоже, что никто, кроме него не уловил этого сходства: их взгляды скользили по поверхности полотна довольно равнодушно, а когда обращались на гида, выражали только вежливый интерес. Он обошёл группу и взглянул на портрет с другой стороны, почти из-за спины гида… Да, наверное, это просто была игра бликов на лаковой поверхности полотна: отсюда изображённая на нём женщина мало чем походила на эту…

Стараясь соблюдать вежливую дистанцию, он следовал за группой из зала в зал, влекомый этим голосом, произносившим непонятные фразы на незнакомом языке. Девушка, конечно, заметила молодого курсанта: переходя в очередной зал, она обернулась к нему.

— Вам что-нибудь нужно? — спросила она, придав голосу выражение профессиональной строгости, но пряча в уголках глаз лукавый интерес.

— Нет-нет! — смешался он. — Простите, если я вас беспокою. Я просто слушаю…

Она приподняла чёрную бровь.

— Вы понимаете по-немецки?

Костя почувствовал, как его лицо помимо воли расплывается в улыбке, и честно ответил:

— Ни бельмеса!

Девушка улыбнулась в ответ, окинула его взыскательным взглядом и, ничего больше не сказав, вернулась к ожидающей группе.

Он следовал за ней до самого конца экскурсии и в гардеробе, перехватив её пальто, раскрыл его перед ней со словами:

— Где я могу вас ещё увидеть? — и добавил: — Пожалуйста!

Одеваясь, она медленно повернулась к нему спиной. Все её движения выражали сомнение. Он прошептал в курчавый затылок:

— Прошу вас…

Она несколько секунд постояла в нерешительности, глядя, как её группа постепенно покидает гардероб и движется к выходу. Проговорила, не оборачиваясь:

— Я должна идти…

Схватила со стойки свою сумочку, сделала несколько шагов к выходу.

— Я приду снова! Буду приходить сюда каждое воскресенье! — сказал он и подумал: какова вероятность, что они ещё раз встретятся? Сколько условий должно совпасть, чтобы их пути опять пересеклись?

Она уже бралась за ручку тяжёлой резной двери — и вдруг остановилась. Решительным шагом вернулась к гардеробу, на ходу доставая из сумки блокнот и ручку, быстро что-то черкнула, вырвала страницу и, оставив её на стойке, исчезла за дверью.

Костя взял в руку листок бумаги с неровно оторванным краем: на нём чётким, с большим нажимом, почерком были написаны несколько цифр и одно короткое слово: Рита.

Он позвонил в тот же вечер. По случаю воскресенья у телефона, висевшего в коридоре общежития, толпились и шумно спорили, дожидаясь своей очереди, курсанты, так что ждать пришлось долго. Костя чувствовал досаду оттого, что его первый разговор с Ритой состоится на фоне чужих голосов и может быть услышан всеми присутствующими, но делать было нечего, разве что дождаться отбоя и прокрасться мимо дежурного. Но звонить незнакомым людям в столь поздний час — даже если они ещё бодрствуют — значило бы показать себя отменным невежей, а он не хотел рисковать.

Он так волновался, что вспотела рука, сжимавшая трубку. Ответят или не ответят? Неизвестно, что пугало больше. Когда на шестом гудке всё-таки сняли трубку и раздалось вежливое женское «алло», он заставил себя поздороваться и попросил к телефону Риту.

— Рита, добрый вечер, это Константин. Мы виделись сегодня в Эрмитаже…

Он пытался вспомнить, что чувствовал в то время, пока длился их роман. Само собой, он к тому времени уже не был невинным юнцом — к третьему курсу за его плечами, как и у большинства его товарищей, имелся некоторый багаж студенческих пирушек в разных пристанищах, иногда весьма сомнительных, которыми всегда был так богат Ленинград, — пирушек, которые часто заканчивались коротким и бурным соитием без всяких обязательств в одном из укромных уголков этих обшарпанных жилищ. Такого рода приключения претили ему, и наутро он мучился не только головной болью, но и стыдом, в чём никогда не признался бы своим менее взыскательным однокурсникам. Однако, будучи медиком, понимал: природа всё равно возьмёт своё, и молодому голодному телу необходимо время от времени выпускать пар. И он смирялся с собственным несовершенством в ожидании той самой встречи, которая позволит искупить прегрешения молодости.

Рита удивляла его. В самом начале их романа он испытывал благоговейный восторг, даже просто думая о ней, не говоря уже о тех часах, что они проводили вместе. Она уже заканчивала университет. Отец, занимавший не последнюю должность в ленинградском горкоме, устроил ей — своему единственному ребёнку — стажировку в «Интуристе», попасть на которую было сложнее, чем в аспирантуру, и лишь немногим проще, чем выехать за границу. Впрочем, было бы не вполне справедливо отнести Риту к тем чадам советской номенклатуры, которых менее удачливые сверстники презрительно именовали блатными. Она была бесспорно умна и прекрасно училась, к последнему курсу уже свободно говорила на трёх европейских языках и достаточно глубоко разбиралась в европейском искусстве. Поэтому факт рождения в семье высокого партийного чиновника можно было считать просто счастливой случайностью.

Известно, что курсант военно-медицинской академии гораздо меньше прочих студентов располагает своим досугом. Костя мог видеться с Ритой только по воскресеньям, да и то если на эти дни не приходились его учения или её экскурсии. Поэтому всё время между этими свиданиями проходило в сладких воспоминаниях о последней встрече и радостном предвкушении будущей, что открывало полный простор его романтическим мечтам. Как знать: если бы они имели возможность видеться ежедневно, может быть, до свадьбы дело и не дошло бы… Теперь, после нескольких лет брака, он понимал, что его образ Риты на девять десятых складывался из его собственных фантазий о ней и лишь на одну десятую из её реальных качеств — пропорционально времени, проводимому порознь и вместе.

Впрочем, это вещь неизбежная. Наша первая любовь — по преимуществу плод нашего воображения: в нём мы выстраиваем некоторый идеал, а потом помещаем в этот воздушный замок первого же реального человека, который покажется нам подходящим на роль прекрасного принца или принцессы — ненужное зачеркнуть. Стоит ли удивляться, что этот человек почти никогда не ведёт себя в соответствии с нашим сценарием, путает реплики и мизансцены, а в последнем акте вообще отказывается играть?

Наши юношеские мечты о любви складываются из прочитанного в книгах, увиденного в фильмах, подслушанного или подсмотренного вокруг. Из всего этого месива разнообразных историй мы отбираем только те обстоятельства, которые отвечают потребностям нашей личности. Общим для всех остаётся, по сути, только биологическое ядро сюжета — потребность в близости с другим существом. Что же касается атрибутов этой близости, то они глубоко индивидуальны. Чем сложнее личность, тем больше она нуждается в оправдании инстинкта и тем большим числом условий обставляет предполагаемую близость. Поэтому так трудно бывает найти того, кто впишется в этот выстроенный в мечтах идеал — тем труднее, чем выше потребности души. Но мы с юной самонадеянностью не допускаем даже мысли о том, что можем потерпеть фиаско — нас устраивает только хэппи энд.

Создавая нас по своему образу и подобию, Господь по неосторожности заронил в нас ген демиурга, но не наделил его возможностями. Мы не хотим мириться с тем, что другой человек не является чистым результатом нашего творческого воображения, рождённым в точном соответствии с нашими представлениями о нём — что он другая, самостоятельная сущность со своими представлениями и потребностями, которые могут не совпадать с нашими, быть даже противоположны им.

Однако если бы люди в своём выборе руководствовались только идеалами, то мы давно уже вымерли бы как вид. Поэтому Природа в большинстве случаев одерживает верх над Богом, вынуждая к компромиссу. За отсутствием идеала мы соглашаемся на его проекцию, своего рода голограмму, с ней и живём. Стоит ли в таком случае удивляться, что тот, кого мы согласились принять в своё сердце, устраивается в нём со своими пожитками, сдвигая, ломая и выбрасывая то, что нам дорого, в поисках собственного комфорта?

Костя жил с голограммой — с проекцией прелестной женщины, образованной и умной, любящей и преданной. Ради возможности наслаждаться этой иллюзией он мирился с несовершенствами оригинала, которые на заре их отношений казались ему несущественными и даже милыми, но по мере того как две их жизни стали складываться в одну, всё более превращались в проблему.

Но сначала они были влюблены. Встречались по воскресеньям, ходили в театры и музеи, изредка в кино — до кино Рита снисходила только в том случае, если там шло что-нибудь действительно заслуживающее внимания. Рита обожала Ленинград и была талантливым гидом, и Костя заворожённо слушал её рассказы. Она и сама получала не меньшее удовольствие, открывая любимый город со всеми его сокровищами такому благодарному слушателю. Ей нравилось думать о нём как о молодом дикаре, и мысль о том, что своим культурным кругозором он будет обязан исключительно ей, приятно ласкала её эго.

Это началось в тот день, когда они бродили по Царскосельскому парку и Рита с изумлением обнаружила, что познания её кавалера о царствовании Екатерины исчерпываются официальными фактами из советских учебников. Она рассуждала о сомнениях по поводу отцовства Петра III в отношении наследника, Павла, и заметила, что в происхождении остальных детей Екатерины тоже нет полной ясности.

— Дети? Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, что у Екатерины были дети, кроме Павла?…

— Ну да… Ты не знал? — она остановилась и посмотрела на него широко открытыми в насмешливом удивлении глазами. — Да ты просто… просто Маугли! — она расхохоталась, довольная своей шуткой. Потом, приняв серьёзный и торжественный вид, поднесла к лицу сложенные чашей ладони, изображая всем известную сцену из мультфильма, в которой Маугли разговаривает с огнём: — «Мы с тобой одной крови — ты и я!»

Костя было нахмурился, но задорный смех девушки, её игривость были столь пленительны, что он проигнорировал обидный смысл её шутки и через минуту уже смеялся вместе с ней. Он подхватил её, поднял над собой и закружил, приговаривая:

— Маугли, значит? Вот как — Маугли! А я вот возьму и уволоку тебя в свою пещеру, что ты на это скажешь, а?

Рита хохотала, шутливо вырываясь. Когда же он наконец поставил её на землю, она аккуратно оправила плащ и, глядя в маленькое зеркальце пудреницы, поправила причёску и произнесла как бы мимоходом:

— Ну уж нет, только не в пещеру. Это не для меня!

Конечно, они были очень разными. Но эта, как сказал бы Пушкин, «взаимная разнота»¹³ тоже может быть разной. Как часто приходится видеть, что в дружбе ли, в любви ли сходятся люди настолько несхожие, что и представить трудно, как они вообще находят общий язык. И в то же время люди, близкие типологически — по духу, по интересам, по происхождению — отчаянно ссорятся, стоит им только сойтись в одной комнате. Этот феномен часто пытаются объяснить физически: дескать, противоположно заряженные частицы притягиваются, а однородно заряженные отталкиваются. Но статистическая вероятность как притяжения противоположного, так и отторжения подобного не столь велика, чтобы признать эту аналогию законом — на практике бывает всяко!

В их дуэте Рита играла роль Онегина. Конечно, её искушённость и пресыщенность были по большей части напускными, подражательными. Но вот трезвый ум, скепсис, рассудочность были ей свойственны, видимо, от природы. А Костя, с его пылкой и романтичной натурой — простодушное дитя Юга! — был абсолютным Ленским, ну разве что поумнее геттингенского выученика. «Онегин, как похорошели у Ольги плечи, что за грудь! Что за душа…» — это же просто откровенная карикатура, такое Костя мог произнести только с большой долей иронии. И однако он попался, стал заложником собственной привычки думать о людях лучше, чем они того заслуживали — то есть судить по себе.

Парадоксально, но, если вдуматься, Рита делала то же самое — судила по себе. Пока её кавалер предавался романтическим грёзам, она высчитывала и выстраивала маршрут их дальнейших отношений. Наивный кавказский мальчик без претензий, думала она, должен быть счастлив заполучить такую невесту, как она — коренную ленинградку, из хорошей фамилии, прекрасно образованную, утончённую и обеспеченную. Кроме перечисленного, она могла предложить своему избраннику обширные связи и лёгкую, стремительную карьеру в одной из лучших клиник страны.

Была ли она такой уж прагматичной уже в начале их отношений, трудно сказать. По крайней мере, она благосклонно принимала его ласки — теперь он думал, что был для неё приключением, своего рода экзотикой, приятно щекотавшей нервы на фоне пресных архивных юношей¹⁴ её круга:

Да, он любил, как в наши лета

Уже не любят, как одна

Безумная душа поэта

Ещё любить осуждена…

Завоевать его оказалось упоительно легко, его пылкость льстила её женскому тщеславию, а каждое появление в обществе под руку с южным красавцем в военной форме создавало ей некий ореол загадочности, было интригой, которую так приятно смаковать в компании, домысливая сколь угодно смелые детали.

Первые два-три месяца она присматривалась и прислушивалась к нему. Казалось, Рита ещё не решила, стоит ли он того, чтобы тратить на него время. Наконец, однажды, в одно из воскресений начала марта, она пригласила его к себе домой.

— Мама и папа хотят с тобой познакомиться, — сказала она без всякого выражения в голосе и в лице.

Его ставила в тупик эта её манера говорить с ним отстранённо, как с посторонним. Взгляд её при этом становился неподвижным, непроницаемым, и было совершенно невозможно понять, что у неё на уме. Казалось, произнося слова, она думала о чём-то своём, куда ему нет доступа и где ему нет места. При этом она могла смотреть куда-то в сторону или ему в глаза — как бы в глаза, но на самом деле (он был уверен) она видела что-то совсем другое, а слова, которые слетали с её губ, воспроизводились автоматически, как запись на магнитной плёнке.

Костя подождал, не последует ли продолжение, и, так как оно не последовало, сказал:

— Что ж. Мне, вероятно, следует купить цветы.

После этих слов астральное тело Риты наконец воссоединилось со своей материальной оболочкой, и она улыбнулась ему одними губами.

………………………….

Это был солидный старый дом, который до революции строился как доходный, но для более взыскательной публики: врачей, адвокатов, чиновников средней руки, профессуры расположенного неподалёку университета. В нём не было ничего от ужасающих тесных трущоб Достоевского. По крайней мере, парадное в данном случае было действительно парадным: широкую лестницу с прихотливо изогнутыми маршами ярко освещало высокое, в два пролёта, окно. По кованым чугунным балясинам перил вилась причудливая лиана; дубовый поручень, судя по всему, недавно был заботливо ошкурен и покрыт свежим лаком. На лестничных площадках стояли кадки с ухоженными растениями.

— Добрый день, Риточка! У вас гость?

Костя, который в этот момент разглядывал вестибюль, вздрогнул от неожиданности и, обернувшись на голос, обнаружил консьержку за стойкой, которая располагалась в темноватом углу за лестницей.

— Добрый день, Зинаида Степановна! — ответила Рита, оставив без внимания вопрос пожилой женщины, напомнившей Косте институток из фильмов о революции.

Когда вошли в старомодный лифт с дверями, которые открывались закрывались вручную, Рита произнесла, словно во время экскурсии:

— Северный модерн, fin de siècle, Belle Epoque¹⁵. Здание построено по проекту Роберта Мельцера в тысяча девятьсот седьмом году.

Они стояли лицом к двери, и Костя, скосив на Риту смеющиеся глаза, ответил с подчёркнутой галантностью:

— Приму к сведению!

Он криво усмехнулся, но усмешка прозвучала немного натянуто: он заметно нервничал.

Лифт остановился, и они шагнули на площадку, выложенную узорчатой керамической плиткой. Их шаги (которых, к счастью, потребовалось совсем немного) отчётливо прозвучали под сводами и растаяли в лепных карнизах. Рита открыла дверь своим ключом, оглянулась на него через плечо, приглашая следовать за собой, и вошла, громко сообщив:

— Мы здесь!

В глубине квартиры открылась дверь, послышались шаги, и перед Костей предстали родители Риты: моложавая и стройная женщина средних лет с приветливым лицом, тонкие черты которого несли узнаваемую печать старой еврейской интеллигентности, ухоженная, одетая в простое, но отлично сшитое платье; солидный мужчина в тёмно-синем стёганом бархатном халате с шёлковыми лацканами, из-под которого, однако, виднелись белая рубашка и тщательно отглаженные брюки. В крупных чертах мужчины было заметно фамильное сходство с дочерью, двигался он вальяжно и вообще держался барином. Костя вспомнил своего отца, каким тот обычно бывал дома — в мешковатых штанах и клетчатой рубашке, небрежно застёгнутой и открывающей курчавую поросль на груди, с закатанными рукавами — и невольно улыбнулся этому контрасту.

……………………………….

Экзамен он выдержал — условно.

Провожая его в прихожей, Елена Матвеевна пригласила бывать у них «без церемоний». Леонид Захарович молча пожал руку, но Рита позже по телефону сообщила:

— Папа считает, что ты «серьёзный молодой человек»…

«…хотя, конечно, не вполне подходящий», — закончил про себя Костя. По манере держаться друг с другом, по тому, как отец и дочь обменивались взглядами, по их одинаковым повадкам и внешнему сходству он сразу определил, что Рита — папина. Стало быть, решающее слово будет за ним.

Этот визит заставил его задуматься о будущем их с Ритой отношений. Кто он, в сущности, для этих людей? Парнишка из глубокой провинции, из честной и работящей, но самой простой семьи. Без связей и, как оказалось, без видов на карьеру — Леонид Захарович иронически поднял бровь, когда на его вопрос о том, что он собирается делать после академии, Костя коротко ответил, как нечто очевидное: служить. Не дождавшись продолжения, хозяин решил уточнить:

— Ну да. Разумеется. Но где?

Супруга легонько накрыла его руку своей, — они сидели за чаем, за круглым столом под белой скатертью — но он освободил руку, взяв чашку.

— Этого я пока не знаю. Никто не знает, — ответил Костя. И, так как его собеседник не сводил с него вопрошающего взгляда, добавил с улыбкой: — Куда пошлёт Родина.

Отец и дочь обменялись взглядами, и Костя заметил, как Рита опустила глаза.

Маугли! Вот кто он в их глазах — во всяком случае, для этих двоих, Риты и её отца. Юный дикарь, набитый наивными представлениями о чести, но лишённый какого бы то ни было честолюбия. Но что же они хотят? Чего ждут от него? Не могут же они не знать, что жизнь офицера ему не принадлежит, что она подчинена уставу и присяге? Человек, решивший выбрать военную карьеру, делает свой выбор лишь единожды, но зато бесповоротно: принимая присягу, он соглашается беспрекословно следовать приказам командиров и с достоинством нести тяготы воинской службы. Конечно, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Но, чтобы стать им, думал Костя, придётся побыть сержантом, лейтенантом, капитаном и так далее — то есть всё равно неизбежно придётся последовательно пройти все этапы табели о рангах. Этот путь можно сделать менее продолжительным, если быть лучшим сержантом, лейтенантом, капитаном. Но армейская машина неповоротлива, и даже в таком случае потребуются годы и годы, чтобы достичь должности, которая допускает некоторую альтернативу при выборе места службы.

А Ритин отец, кажется, видит свою единственную дочь не меньше чем за полковником генерального штаба.

………………………………

Поздно вечером, ложась в кровать, Леонид Захарович спросил жену, которая на своей половине постели читала толстый журнал:

— Ну и как тебе этот… Константин?

Елена Матвеевна опустила журнал на одеяло и, помолчав, сказала:

— По-моему, очень милый молодой человек.

Супруг фыркнул:

— Милый! Что ты хочешь сказать?

— Мне он показался очень неглупым… тактичным и, знаешь, глубоким человеком…

— Глубоким?! — Леонид Захарович пыхтел, как закипающий чайник. — Чёрта ли Ритке с его глубины!

— Но это важно, Лёня! Рита — девочка умная, образованная. Ей нужен спутник, который в состоянии разделять её интересы…

— Ей нужен, как ты выражаешься, спутник, который сможет обеспечить ей достойный уровень жизни! Не для того она оканчивала университет, чтобы таскаться за ним по гарнизонам и, дожидаясь его со службы, варить борщи!

Елена Матвеевна вздохнула и ничего не ответила.

— Я тебе вот что скажу… Он нам не подходит! — продолжал кипеть Леонид Захарович.

— Нам? — его жена повернулась к мужу и взглянула на его твёрдый профиль. — Это не нам с тобой решать, Лёня. Это Риточкин выбор. И потом, — поспешила добавить она, заметив, что супруг набрал воздуха для возражения, — ему ещё три года учиться. А за три года, знаешь, многое может измениться!

Леонид Захарович задумался, последний довод жены его несколько успокоил. В самом деле, что теперь копья ломать? Поживём — увидим.

— Ладно, — ответил он и, выключив лампу со своей стороны кровати, повернулся на бок. — Спокойной ночи.

Глава 2. Джедай

Таким образом, все заинтересованные стороны сочли за благо отложить решение судьбоносных вопросов до лучших времён. Костя, как и раньше, встречался с Ритой по воскресеньям, только теперь он стал бывать у неё в доме, что было даже удобно, учитывая переменчивую питерскую погоду. Теперь, если у них не было билетов в театр или они не собирались посетить какую-нибудь выставку, а ненастье и холода исключали пешие прогулки, можно было проводить вечера в тёплом уютном доме, попивать чай в просторной кухне — а потом, закрывшись в Ритиной комнате, тайком целоваться, прислушиваясь к звукам за дверью.

Эти минуты были испытанием для обоих. Едва за ними закрывалась дверь, они слипались, как два магнита, которые долго держали рядом и наконец отпустили. Пьянея от желания, пожирали друг друга губами, проникали нетерпеливыми руками под одежду — избегая пуговиц, чтобы можно было быстро привести себя в порядок, если кто-то из родителей постучит в комнату (Рита уверяла, что папа и мама никогда не входят в её комнату без стука с тех пор, как ей исполнилось десять лет).

Сначала Костя робел: эта непривычно просторная, со вкусом и продуманной роскошью обставленная квартира вызывала в нём чувство собственной неуместности и незначительности. Когда Рита впервые привела его в свою комнату, он некоторое время в недоумении стоял у порога — ему казалось, что он попал внутрь декораций какого-то голливудского фильма: вся эта белая мебель с завитушками, туалетный столик на гнутых ножках с овальным зеркалом в золочёной раме, шёлк и бархат… Казалось, после парадного, прихожей и гостиной его уже трудно удивить, но эта комната вызвала оторопь. Первой мыслью, которая оформилась в пустоте его потрясённого сознания, было: «Что я здесь делаю?!»

Рита молча, с улыбкой наблюдала за его реакцией. Когда его изумлённый взгляд, охватив всё это великолепие, остановился на ней, цепляясь за её знакомый, реальный образ как за спасательный круг, она спросила:

— Впечатляет, правда? Это папа мне привёз. Из Европы. Ну, проходи же! Садись, — она указала на изящный диванчик рядом с собой (или как там называется этот предмет мебели? Канапе? Оттоманка?).

Костя нерешительно шагнул внутрь комнаты.

— Слишком хорошо для меня…

Рита рассмеялась, удовлетворённая произведённым эффектом.

— Не говори глупостей. Привыкай!

Однако в следующий его визит она не стала зажигать свет и, плотно закрыв дверь, остановилась рядом с ним в полной темноте. Стоило ей положить руки ему на плечи, всё остальное стало несущественным и бесконечно далёким. Вокруг могла быть хоть пещера Али-Бабы, хоть Букингемский дворец — это не имело никакого значения: весь мир сосредоточился в этой девушке, которую он так отчаянно желал и которая так горячо принимала его ласки.

И только дверь, возле которой они стояли, сдерживала его.

Возвращаясь из увольнения в казарму, он не чуял под собой ног. Страсть, не находившая выхода, становилась с каждый разом всё сильнее — она словно накапливалась в нём, рискуя сокрушить возведённую им плотину из приличий, порядочности, долга и рассудка. Эту плотину после каждого свидания приходилось надстраивать, поднимая всё выше и выше. Но было понятно, что это не может продолжаться бесконечно.

Жизнь курсанта, а тем более медика, расписана поминутно. Но есть в распорядке дня время, когда можно немного расслабиться — время для самостоятельной подготовки. Курсанты сидят над учебниками и тетрадками, и кто разберёт, действительно ли ты читаешь или просто уткнулся в книгу и думаешь о своём? Некоторые умудряются даже вздремнуть над какой-нибудь анатомией или общей хирургией, но лучше не попадаться, поэтому сидящему рядом товарищу следует незаметно толкнуть задремавшего соседа, если преподавателю вздумается ходить между рядами.

Раньше Косте и самому случалось заснуть над учебником — некоторые предметы как будто специально созданы для лечения бессонницы: после первой же страницы глаза слипаются и сознание проваливается, как в подушку, в глубокий и здоровый сон. Но в последнее время на занятиях ему не спалось. Перебирая взглядом сухой научный текст, он вдруг ловил себя на том, что не понял ни слова из прочитанного, потому что мысли его были заняты совсем другим. Точнее говоря, мысли были заняты одним, а чувства — другим, но ни один из этих предметов не имел отношения к медицине. Вместо убористого текста, таблиц и иллюстраций он видел Риту во всей её непостижимой прелести. Вот она идёт по набережной, чуть впереди него, ветер играет её локонами, и вдруг она оглядывается через плечо; он смотрит на её смеющиеся губы — и вспоминает, как целовал их в темноте, за дверью её комнаты, и загорается от нахлынувшего желания… Но в следующую минуту видит эту комнату при ярком свете — всю эту роскошь, которую «папа привёз из Европы». Из Европы, надёжно скрытой от простых советских граждан за железным занавесом! Видит её отца: рука заложена за ворот бархатного халата, другая в кармане; он стоит в коридоре этой огромной квартиры и смотрит на Костю с молчаливым презрением патриция. Наверное, таких, как этот человек, его собственный папа с беззлобной иронией величает слугами народа. Теперь Костя знает, что в советской стране только у слуг народа есть свои слуги — Рита и её мать не особо утруждают себя бытом. Он пытался представить, как приведёт эту девушку в свой дом, к своим папе и маме, и не мог. Рита, изнеженная барышня, папина любимица — в их доме на окраине, с разномастной потёртой мебелью, ветхими диванами под пёстрыми пледами и неумело наклеенными (он только теперь это понял) обоями? Это казалось так же неуместно, как и представить себя в её хоромах! Он вспомнил её небрежно брошенное «привыкай!» и подумал: ну уж нет, им не удастся сделать из меня домашнюю собачку!

Но что тогда? Что может он ей предложить, кроме своей любви? На этот вопрос у него не было ответа, он сразу остужал его пыл, возвращая к реальности. От тяжёлого протяжного вздоха переворачивались страницы, и, глядя на них, Костя осознавал, что у него есть только один выход: быть лучшим. Лучшим из лучших! Лучшие выпускники получают назначение в лучшие клиники. По крайней мере, расположенные в городах, а не в отдалённых гарнизонах. Он, конечно, не станет в одночасье генералом. Но в его силах показать, что он на это способен. Нельзя позволить этому напыщенному снобу смотреть на него сверху вниз!

И Костя осатанело вгрызался в учёбу. Сначала было непросто. Но он гнал от себя мимолётные виденья и несвоевременные мысли, по нескольку раз перечитывая страницу до тех пор, пока её смысл накрепко не впечатывался в мозг. Он открыл для себя занятную закономерность: чем больше отвлекающих факторов мешают умственным занятиям, тем больше усилий приходится прилагать, чтобы их преодолеть. А чем больше прилагаешь усилий, тем прочнее и глубже становятся полученные знания.

Он первым вызывался испробовать новые манипуляции на практических занятиях в госпитале и неустанно оттачивал свои навыки. Перечислял без запинки все симптомы и методы лечения во время обхода больных, а если чего-то не знал, то уходил в библиотеку или приставал к медперсоналу — словом, не успокаивался до тех пор, пока не восполнит пробел.

Как раз в это время кое-кто из внешторговцев и дипломатов завёз в СССР, вместе с диковинными ещё видеомагнитофонами, первые кассеты «Звёздных войн». О фильме много говорили, родные и подружки взахлёб расхваливали его по телефону курсантам, и в ближайшее воскресенье парни отправились к одному из местных, счастливому владельцу этого чуда техники, смотреть видео. Костя, разумеется, с ними не пошёл. Он уговаривал Риту, дома у которой тоже имелась эта диковинка, посмотреть фильм, но она брезгливо морщила носик: «Фантастика? Мы же не школьники!»

Вечером, когда он вернулся в казарму, она кипела от впечатлений. Собравшись в кружок, однокурсники бурно обсуждали премьеру, и Костя ощутил укол зависти. Он стал слушать, о чём говорят ребята, но мало что понимал: они произносили незнакомые имена и вспоминали эпизоды, о которых он не имел ни малейшего представления. Вдруг кто-то заметил его присутствие.

— Пацаны, глядите: Джедай!

Все обернулись в его сторону и дружно заржали, как табун молодых жеребцов, повторяя на разные лады — «Джедай! Джедай» — хлопая его по спине и плечам, а кое-кто и пониже спины. Шут гороховый Пегов отвесил ему церемонный поклон и пророкотал:

— Да пребудет с тобой сила!

Костя в недоумении смотрел на товарищей, понимая только то, что вся эта церемония как-то связана с фильмом. Но когда парни принялись наперебой рассказывать ему и изображать в лицах самые захватывающие диалоги, он понял причину такого бурного приёма. Дело в том, что Костина фамилия была Джедаев, и когда с экрана прозвучало слово джедай, их компания просто взорвалась хохотом. Они хихикали и пинали друг друга локтями всякий раз, когда слышали его.

Джедай, воин света, со светящимся мечом из чистой энергии на месяцы стал пищей для неистощимых шуток и розыгрышей товарищей. Они таки вытащили его посмотреть фильм в ближайшее воскресенье, заодно повторив удовольствие, и потом, когда он расставался с ними на углу, собираясь на свидание, скабрезно поинтересовались, в порядке ли его световой меч, и кричали вдогонку, гогоча: «Да пребудет с ним сила!»

Прозвище накрепко приклеилось к нему. Но время шло, шутки приелись и иссякли, а прозвище наполнилось смыслом: за этот год Костя здорово продвинулся во всех предметах, оставив позади даже самых отъявленных ботанов. В том, как однокурсники произносили это прозвище, становилось всё меньше иронии и всё больше уважения. Известно, что «ботаников» всегда недолюбливают и изводят шутками, иногда довольно жестокими. Но в Костином характере не было ничего от классического зубрилы: он не имел привычки смотреть свысока на своих менее способных или усидчивых товарищей и не пренебрегал физподготовкой, выкладываясь на тренировках на все сто. Кроме того, он обладал отменным чувством юмора и был душой компании.

…………………………….

Обычно они встречались у Адмиралтейства или на набережной Фонтанки, но в одно из воскресений апреля Рита попросила зайти за ней домой. Впустив его в квартиру, она прямо в прихожей обвила его шею руками и, приблизив лицо, посмотрела на него пристально, глаза в глаза. Сердце у Кости заколотилось и упало вниз, когда он, обнимая её, почувствовал, что на ней, под тонким шёлковым халатиком, нет ничего. Но он лишь коснулся её губ и настороженно поглядел вглубь квартиры, прислушиваясь. Было совершенно тихо. Рита, улыбаясь, прошептала:

— Мы сегодня одни.

— Одни? — недоверчиво переспросил он, почему-то тоже шёпотом. — А где же…

— Папа в командировке, мама с Галиной уехали на дачу, готовить её к лету. — Галиной звали домработницу, или, как называла её Елена Матвеевна, помощницу Павловских. — Приедет поздно, — добавила она многозначительно.

У Кости мгновенно похолодели и вспотели руки. Мысли, одна бесстыднее другой, теснились в голове, он с усилием сглотнул и спросил:

— И каковы наши планы?

Вместо ответа Рита медленно, с наслаждением поцеловала его — плотина рухнула, и он, застонав от желания, подхватил её на руки и устремился в её комнату. Дверь оказалась открыта, кровать не застелена. Срывая с неё и с себя одежду, он вдруг остановился и задыхаясь, сказал:

— Постой, а как же… вдруг… надо принять меры!

Продолжая расстёгивать пуговицы его рубашки, она коротко хохотнула грудным смехом:

— Не бойся, я приняла…

………………………………………

Этот упоительный, невозможный, безумный день мелькнул, как проносится за окном силуэт пролетающей птицы. Уже в сумерках, обнимая утомлённую Риту, он в наступившей тишине расслышал тиканье часов и только тогда вспомнил о времени. Часов ему не было видно, но он посмотрел в окно, к которому незаметно подкрался вечер. Не может быть, подумал он и, чувствуя, как на него наваливается тяжёлый, неудержимый сон, пошевелился. В ответ на это движение Рита перекатилась на спину и с наслаждением потянулась. Потом протянула руку к прикроватной тумбочке и поднесла к глазам будильник.

— Надо же! Почти четыре часа… Я умираю от голода! — она снова перекатилась на живот и заглянула ему в лицо. — А ты?

Костя энергично потёр глаза.

— Чашка крепкого кофе мне бы не помешала…

Она выскользнула из кровати и, накинув халатик, подошла к шкафу.

— Сейчас посмотрим, что там Галина оставила на плите. — Вынула джинсы и клетчатый батник и, направляясь в ванную, бросила: — Надо привести себя в пристойный вид. Мама не поймёт, если увидит, что я принимала тебя в пеньюаре.

Когда он, причесавшись и застегнув последнюю пуговицу, вышел из ванной, в коридоре уже аппетитно пахло голубцами вперемешку с кофе, и было слышно, как Рита звенит посудой. Он остановился в дверях. Она стояла над дымящейся туркой (которую подчёркнуто, поправляя его, называла джезве) и не сразу заметила его появление. На обеденном столе были расставлены тарелки и разложены приборы. Рядом с плитой, на рабочей поверхности кухонного гарнитура, была приготовлена буханка хлеба и нож.

Костя смотрел на её стройную фигурку в потёртых джинсах и клетчатой приталенной рубашечке, с упёртыми в бока кулачками. В этой милой затрапезе Рита казалась хрупкой, уязвимой и очень… земной. Несколько часов любовных восторгов привели его в размягчённое и сентиментальное настроение. Ему казалось, что теперь, когда они целиком принадлежат друг другу, между ними больше нет преград. Его божество сошло с пьедестала и оказалось обычной женщиной, которая вот теперь стоит у плиты и варит ему кофе.

Потом они неторопливо обедали, сидя напротив и лаская друг друга взглядами. После обеда, пока Рита заправляла постель, он мыл посуду, и ему доставляло удовольствие представлять, что они семья и это их обычный выходной. Они долго и нежно прощались в прихожей, и он ушёл до возвращения Елены Матвеевны, что было к лучшему: Рита сказала, что по его сияющему виду мама сразу поймёт, чем они тут занимались.

До окончания увольнительной оставалось ещё несколько часов, и он отправился бродить по апрельскому Ленинграду, в воздухе которого уже отчётливо пахло весной. По-другому пахла и вода каналов, и земля в парках и скверах. Было ещё светло, настала пора долгих северных вечеров, которые месяц спустя перетекут в белые ночи. Он посидел на парапете набережной, глядя на плывущие в воде облака; купил в гастрономе бутылку лимонада и с наслаждением выпил её на скамейке в Исаакиевском сквере.

Он был счастлив.

«Вся эта роскошь, — говорил он себе, — не более чем одежда, под ней оказалась обычная женщина, которую так легко и радостно любить. Всё будет хорошо!»

Глава 3. Конец романа

Ему нравилось чувствовать себя рыцарем, который отправился в трудный и опасный поход, чтобы покрыть себя славой ради Прекрасной Дамы. Он никому бы не признался, что сохранил эту детскую привычку воображать себя героем прочитанных книг, точнее — проецировать книги на свою жизнь, но эта маленькая тайна часто помогала ему пережить неприятности, преодолеть слабости, достичь цели. Многое из того, что обычному мальчику Косте Джедаеву казалось запредельной мечтой, недостижимым идеалом, для его любимых героев было нормой существования. «С восьми до десяти утра — подвиг»,¹⁶ — говорил он себе и с этой минуты становился бароном Мюнхгаузеном.

Пожалуй, именно этот герой лучше всего соответствовал его натуре — романтик и выдумщик с тем органичным чувством юмора и самоиронии, которое, несмотря на кажущуюся несовместимость его поступков со здравым смыслом и законами физики, позволяло обеими ногами стоять на земле. Если бы Костя воспринимал свои детские фантазии всерьёз, то это бы грозило ему, пожалуй, инфантильностью или раздвоением личности. Но этого не произошло, а случилось то, что случилось: он совершал свои маленькие каждодневные подвиги с улыбкой в душе, отдавая себе полный отчёт в том, что это своего рода игра. Играя, он ввязывался в драку, даже когда численный перевес или преимущество в силе и возрасте были на стороне обидчика: ему было страшно, но он надевал на себя личину одного из любимых героев, и эта личина становилась его доспехами — страх отступал. «Сила в правде» стало его девизом задолго до того, как эти слова были увековечены Бодровым¹⁷.

Играя, он с отличием окончил школу и, не обладая выдающимися физическими данными, прошёл строжайшую медкомиссию в академию, без какой-либо протекции успешно сдав экзамены.

Для его героев не было ничего невозможного. И теперь, окрылённый, он брал новые вершины во имя своей любви, закреплённой обладанием. Как знамёна побеждённых полков, он был готов бросить к ногам любимой все свои незаурядные успехи в боевой и политической подготовке, не говоря уже о многообещающих для будущего врача медицинских познаниях и навыках. Ему нравилось думать, что он в походе, и, штурмуя очередную крепость, он испытывал азарт и предвкушение счастья…

Тогда он ещё не задумывался, что такого рода обладание всегда взаимно и Прекрасная Дама лелеет собственные планы о том, как она распорядится его подношениями.

«Два мира — два детства». Излюбленное пропагандистское клише советских журналистов, противопоставлявших счастливое советское детство полной лишений жизни детей и подростков за Железным Занавесом, в странах капитализма. К началу 60-х, когда советская партийная элита переоделась из аскетичного сталинского кителя в дорогие костюмы, лицемерие официальной идеологии сделалось уже вполне очевидным для любого, кто давал себе труд сопоставить лозунги с фактами. Заглянув за транспаранты, в изобилии украшавшие города и веси социалистического отечества, диссидентствующие граждане обнаружили всё те же пороки, которые было принято считать исключительными симптомами загнивающего капитализма. Это было время, когда впервые серьёзно пошатнулась вера советских людей в святость коммунистических идеалов. Всё ещё осторожно, на кухнях, но уже с изрядной долей сарказма заговорили: прогнило что-то в датском королевстве¹⁸.

Не стало тирана, который держал в страхе одну шестую часть суши и наводил ужас на остальные пять шестых, избивая своих, чтоб чужие боялись. И эти свои, оплакав Вождя, пустились в пляс на его трупе, первыми надругавшись над символами коммунистической веры. Почуяв свободу — свободу от парализующего страха — они с циничным наслаждением попрали заодно равенство и братство, узурпировали тот образ жизни, который прежде был платой за служение — и одновременно платой за риск, который становился всё выше по мере приближения к трону скорого на расправу тирана.

На первый взгляд, после развенчания культа личности мало что изменилось. С трибун партийных съездов и со страниц газет звучали те же самые лозунги; так же, как и раньше, граждане в едином трудовом порыве боролись за выполнение и перевыполнение планов, участвовали в социалистическом соревновании и битве за урожай; их дети по-прежнему становились октябрятами, потом вступали в пионеры и комсомол и изучали труды Маркса и Ленина, в которых, в числе прочего, утверждалась мысль о коммунистическом обществе как обществе бесклассовом…

Но по сути все эти звонкие фразы чем дальше, тем больше отдавали фарисейством, так как общество победившего социализма, казавшееся таким монолитным в первое послевоенное десятилетие, стремительно становилось классовым. И ложь, религия рабов и хозяев¹⁹, вернула себе утраченные было позиции: в этом обществе равенства дети партийной элиты учились в лучших школах, жили в лучших домах, лучше одевались и питались и имели гарантированно лучшие карьерные перспективы, чем все остальные советские дети — хотя произносили всё те же клятвы и лозунги и штудировали те же труды основоположников марксизма-ленинизма.

Повторив судьбу многих благих намерений, коммунизм таки наступил — но не для всех. Костины родители шли к нему так долго, что и верить-то в него перестали: всеобщее благоденствие стало своего рода идеей о рае, куда никто не надеялся попасть при жизни. В то время как семья Риты уже теперь жила при коммунизме, где, как хорошо было известно даже советскому двоечнику, от каждого по способностям — каждому по потребностям. Если она и задумывалась о том, что подавляющее большинство её соотечественников живёт иначе, то считала это чем-то естественным — результатом их собственного выбора или неспособности добиваться своего.

Они продолжали видеться и, когда появлялась такая возможность, тайком предаваться плотским утехам, не слишком задумываясь о будущем, пока будущее само не напомнило им о себе.

В одно из воскресений, придя к условленному месту, Костя нашёл Риту бледной, с тёмными кругами вокруг глаз. Сами глаза выражали растерянность и вопрос.

— Что с тобой? Что-нибудь случилось? — спросил он, целуя её. — Выглядишь ты неважно…

— Я беременна, — сообщила Рита, продолжая безотрывно смотреть ему в глаза.

— Что ж… Замечательно, — проговорил он, чувствуя, как кровь приливает к лицу. — В таком случае нам следует пожениться. Как думаешь? — он улыбнулся, презирая себя за то, что улыбка, он это чувствовал, вышла жалкой и вымученной.

— Ты не обязан. Я могу… — начала было она.

— Не говори глупостей. Я всё равно собирался на тебе жениться, когда окончу академию. Просто сделаю это немного раньше. — Он притянул её к себе и почувствовал, как расслабились её напряжённые плечи и вздох облегчения окатил его шею горячей волной. Она была сейчас такой ранимой и хрупкой. Он подумал о том, что ей пришлось пережить, пока она ждала этого свидания и его ответа, и у него защипало в глазах.

Помолчали — каждый о своём. Костя вспоминал слова отца, когда тот счёл его достаточно взрослым: «Имей в виду, сынок: тебе несколько минут удовольствия — а ей потом носить, рожать и много лет воспитывать твоего ребёнка!» Его мысли естественным образом обратились к медицинской стороне проблемы, и он спросил:

— А ты уверена? Насчёт беременности?

Рита судорожно вздохнула, и он понял, что она плачет. Рита плачет? Это было новостью. Он привык считать её снежной королевой, чувства которой, если таковые и есть, не имеют внешнего выражения, как если бы они были скованы коркой льда. Это не делало её менее привлекательной — напротив, придавало ей прелесть уязвимости, заставляя его испытывать азарт завоевателя, бастион за бастионом покоряющего этот ледяной зáмок. И вот теперь он, кажется, добрался до самой середины — до трепетно пульсирующего ядрышка этой твердыни. Прижимая к своему плечу её кудрявую голову, Костя улыбнулся: оно того стоило!

— Ну что ты, малыш. Всё будет хорошо! — он погладил её точно так же, как обычно утешал Лильку, когда та выплакивала на его плече свои детские горести. — Расскажи-ка мне лучше, что ты чувствуешь.

— У меня задержка, — прошептала она в его китель и уточнила: — Две недели. Даже больше… Почти три! И сегодня утром меня тошнило… — Она всхлипнула и выдохнула в отчаянии: — Я не знаю, как сказать папе и маме!

Её горячее дыхание проникло сквозь плотную ткань кителя. Боже мой, она нуждается в его защите! Рита, которую он привык считать гордой амазонкой, самодостаточной и независимой, нуждается в его защите. Это было совершенно новое, незнакомое и удивительное ощущение. Чувствуя, как, расправляясь, его плечи наливаются силой, Костя ответил:

— Предоставь это мне. Они сейчас дома?

Рита проглотила слёзы.

— Папа не знаю, а мама должна быть дома.

— Что ж, пойдём!

Дверь открыла Елена Матвеевна.

— Здравствуйте, Костенька! Какие вы молодцы, что зашли! Сейчас будем пить чай. Хотя… — она бросила взгляд на корабельные часы в прихожей, — пожалуй, уже можно обедать. — Тут она взглянула на дочь, и улыбка на её подвижном лице сменилась выражением тревоги. — Что-нибудь случилось?

— Мама, нам надо поговорить, — сказала Рита и умоляюще взглянула на Костю.

— Что ж… Всё равно проходите на кухню, чай вам обоим не помешает.

Когда чайник был поставлен на огонь и все трое расселись за столом, Костя «доложил ситуацию». Он был по-военному краток:

— Елена Матвеевна, мы с Ритой хотим пожениться. Сейчас.

Она пристально посмотрела на обоих.

— Почему именно сейчас? — И добавила с сомнением в голосе: — Зачем так спешить?

Костя набрал побольше воздуха и постарался, чтобы его ответ прозвучал твёрдо и уверенно.

— У нас будет ребёнок.

— Боже милостивый, — выдохнула Елена Матвеевна и посмотрела на дочь.

Рита сидела, уставившись в пустую чашку, которую вертела в руках. На плите зашумел закипающий чайник. Елена Матвеевна медленно встала и принялась машинально заваривать чай и расставлять на столе угощения, видимо думая о другом — о муже, догадался Костя. О том, как тот воспримет это известие и что она может сделать, чтобы смягчить его неизбежный гнев.

— Что ж, — проговорила она, опустившись на стул. — Придётся сказать папе.

— Мамочка, ты поговоришь с ним? — Рита подняла лицо и посмотрела на мать сухими блестящими глазами. — Пожалуйста!

Елена Матвеевна сплела над чашкой тонкие нервные пальцы и грустно улыбнулась.

— Конечно, милая.

— Спасибо…

— Простите нас, — добавил Костя, понимая, что разговор с отцом не будет лёгким и Елене Матвеевне придётся вызвать огонь на себя.

— Что поделаешь, — отозвалась она, переводя взгляд с одного на другую и обратно. Потом вздохнула и сказала: — Что ж, давайте пить чай!

Он почувствовал благодарность к этой женщине, которая без лишних вопросов, охов и ахов, слёз и истерик приняла эту новость.

…………………………………

На другой день Костя использовал двадцать минут личного времени между занятиями, чтобы позвонить Рите. Она, видно, ждала его звонка, сидя у телефона, потому что сняла трубку уже после первого сигнала. На его вопрос, как всё прошло, ответила: могло быть и хуже. Отец, конечно, около часа размахивал шашкой и громыхал, но в конце концов заявил, что «хочет видеть этого молодого человека».

— Мне кажется, он может прийти к тебе в академию, — сообщила Рита. — Так что ты там держись.

Так оно и вышло. Около пяти часов дежурный вызвал курсанта Джедаева и сообщил, что его ждут на КПП.

Павловский сидел на скамейке рядом с КПП и курил. При Костином появлении он не шелохнулся, тяжелым взглядом из-под полей шляпы наблюдая за его приближением.

— Здравствуйте, Леонид Захарович, — проговорил Костя, остановившись перед ним.

Тот ничего не ответил, только указал глазами на скамейку рядом с собой. Костя сел. Не глядя на него, Павловский докурил, поискал глазами урну, загасил о её край окурок и щелчком отправил его внутрь.

— Мне бы не составило труда добиться вашего исключения из академии даже несмотря на то, что начальство довольно высокого мнения о ваших способностях и перспективах. Считаю, что вам бы следовало указать ваше место, отправив фельдшером на какую-нибудь погранзаставу…

Павловский надолго замолчал. Костя воздержался от возражений, хотя тон посетителя был оскорбителен. Эта сдержанность давалось ему непросто: слова Леонида Захаровича взорвались в его мозгу гневом против снобистской самонадеянности этого чинуши. Но впитанное вместе с кавказским воздухом почтение к старшим сковало ему уста.

— Я пытался убедить дочь избавиться от последствий ваших гусарских шалостей. Но, к сожалению, она полна решимости выйти за вас замуж. А если Рита чего-то хочет, то она это привыкла получать. Поэтому завтра вы подаёте заявление в загс — я договорился с вашим начальством, вам дадут увольнительную на два часа. Мой водитель будет ждать вас возле этого входа в половине четвёртого, — Павловский поднялся, смерил вставшего вслед за ним Костю холодным взглядом. — Я позабочусь, чтобы вас расписали через месяц. Можете сообщить вашим родителям, хотя это необязательно. У меня всё.

Он развернулся и направился к выходу.

Весь остаток дня Костя кипел от гнева. «Если Рита чего-то хочет, то она это привыкла получать». Можно подумать, он очередная игрушка избалованной девочки! Возлюбленное чадо позволило себе каприз и возжелало не лощёного молодого дипломата, а какого-то курсантика без роду и племени, ах, ах, ах, вы только подумайте, какой мезальянс!

После отбоя он долго ворочался в своей постели — несмотря на усталость, сон не шёл. В полной тишине — если можно считать таковой сопение и храп нескольких десятков молодых мужиков и время от времени чьё-то невнятное бормотанье в разных углах казармы — его унижение предстало перед ним во всей своей неприглядной очевидности. «Парень, ты влип!» — признался он самому себе. Принцессы ему, видите ли, захотелось. Всё это было прелестно, большое спасибо, но вот незадача: римские каникулы внезапно закончились, и её высочество должна вернуться к своим великосветским обязанностям. При этом сравнении Костя почувствовал, как горячая волна стыда окатила его лицо. О, если бы он был столь же безупречен, как герой Грегори Пека²⁰! Если бы ему хватило ума ограничиться прогулками по театрам и музеям, то он мог бы всю дальнейшую жизнь предаваться нежным меланхолическим воспоминаниям! Но он не смог отказать себе в удовольствии залезть к ней в постель, и теперь его принцесса носит их ребёнка, а ему придётся войти в эту семью на правах бедного родственника, которого терпят, как неизбежное зло…

Додумав до этой мысли, он ужаснулся тому, что она пришла ему в голову. А как же любовь? Он же любит Риту. «Ведь я её люблю?» — просил он себя и прислушался к своим чувствам. Но не услышал ничего, кроме гнева и оскорблённой гордости, которые клокотали в его ушах. «Можете сообщить вашим родителям, хотя это необязательно»! Видит Бог, его папа и мама стоят сотни таких, как этот самодовольный сноб! Его кулаки сжались, он вскочил с кровати и бросился вон из казармы. В умывалке он сунул голову под холодную воду и, сорвав с себя майку, стал пригоршнями плескать на грудь и плечи. Потом постоял, опершись руками о края эмалированной раковины и успокаивая дыхание. В умывалке было довольно холодно, да и вода, высыхая, быстро охлаждала разгорячённое тело. В конце концов он почувствовал, как спина и плечи покрылись мурашками холода. Тогда, закрыв глаза, он попытался представить себе Риту, какой она была в лучшие минуты их романа — её глаза, улыбку, волосы, тепло и аромат её кожи… «Ведь я её люблю?»

Вопрос прокатился эхом в гулкой пустоте и растаял, не встретив ответа.

Костя распахнул глаза и изумлённо уставился на подтёк ржавчины на дне раковины. Он искал в своём сердце то чувство, которое толкнуло его к Рите, с которым он ждал воскресений и бежал на свидания, и не находил его. Это было как войти в разорённый дом, в котором раньше кипела жизнь, но из которого теперь вынесли всё, что составляло его суть. Где теперь тот восторг, то нежное благоговение, то напряжение страсти и ожидания, и нежная тоска, и пьянящая дрожь первых прикосновений? Где радость осторожного, волнующего узнавания друг друга? Где все эти муки неутолённого желания и романтические мечты? Где эта сладкая тайна, которую он все эти месяцы носил за пазухой, как тёплого пушистого котёнка, и которая заставляла его одновременно испытывать страх и веселье — страх быть разоблачённым и веселье оттого, что никто даже не догадывается о его тайне…

Ничего! Только сквозняк гуляет по опустевшим комнатам и колышет забытую тряпицу никому не нужной жалости. Жалость — вот всё, что удалось ему найти в своей душе. Предстоящее отцовство вызывало у него недоумение и досаду. Досаду на самого себя: как мог он так легкомысленно положиться на уверения Риты о том, что она предохраняется? Ведь после той, самой первой их близости он просто выкинул эту проблему из головы. Вёл себя как последний эгоист. Что с ним случилось? Может, на него так подействовала обстановка этого богатого, с несоветской роскошью устроенного дома? Перебирая в памяти всю недолгую историю своих с Ритой отношений, Костя пытался понять, когда это с ним произошло. Когда он забыл всё, о чём говорил ему отец, и свои обещания ему? Вероятно, сытая и обеспеченная жизнь вырабатывает в человеке иллюзию собственной неуязвимости. Он не жил в этом доме — лишь бывал в нём, но и этого оказалось достаточно, чтобы почувствовать себя чёртовым небожителем. С самого начала всё происходившее там казалось ему сном, ведь в жизни так не бывает — простые советские люди так не живут!

У себя на родине, бывая в домах, о которых принято говорить: полная чаша, он видел лишь немного более просторный, чем у большинства соседей, дом, обставленный импортной (как с гордостью подчёркивали хозяева) мебелью, с хрусталём за стеклянными дверцами шкафов и коврами на стенах. Но в этих домах жили те же самые люди, что и остальные — просто чуть более удачливые или предприимчивые. С теми же привычками и образом жизни. Они даже как будто немного стыдились своего достатка — что, впрочем, спокойно уживалось в них с простодушным детским бахвальством. Но при этом они оставались теми же добрыми соседями, отзывчивыми и хлебосольными, и никогда не задирали нос. Больший, чем у других, достаток был для них не более чем декорум, но не менял их суть.

У Павловских же Костя сразу почувствовал, что обстановка их дома служит отражением образа жизни — даже, пожалуй, образа мыслей. Совсем иного, чем тот, к которому он привык. Хозяева произносили знакомые слова, но он то и дело ловил себя на том, что от него ускользает суть их разговоров, как если бы они говорили, например, по-французски. Кстати, он не удивился бы, заговори они по-французски — это было бы абсолютно в духе интерьеров, в которых они обитали. Однако же Павловские произносили русские слова, и Костя чувствовал себя ужасно глупо. Ему казалось, он забыл, что эти слова значат — или не знал вовсе, или перепутал — потому что из них не складывалось для него никакого вразумительного смысла. В конце концов он оставил попытки понять что-нибудь из того, о чём говорилось в его присутствии, и только вежливо отвечал на вопросы, но и тогда его не покидало чувство, что любезные хозяева делают над собой усилие, стараясь, чтобы их слова были ему понятны: в том, как звучал вопрос, ему слышалась некоторая снисходительность и тщательность, словно они говорят с ребёнком или иностранцем.

Испытывая поначалу мучительную неловкость, он, тем не менее, незаметным для себя образом освоился в этих стенах — к хорошему ведь привыкаешь быстро! — и упустил тот момент, когда микроб уверенности сытой²¹ проник в его мозг. Не то чтобы он превратился в одного из тех напыщенных изнеженных мажоров, которых так презирали его товарищи, но, гостя у Павловских, поневоле примеривал на себя эту роль. Сперва ему это казалось забавным. Костя внутренне посмеивался, как напроказивший школьник, который на переменке уселся за стол учителя и глумливо копирует его манеры и интонации. Но так как вокруг не было его товарищей, в глазах и на лицах которых он мог бы видеть своё отражение, то он не заметил, как заигрался, и упустил момент, когда забава перестала быть смешной. Подыгрывая этим снобам, он нечувствительно сросся с той личиной, которую надевал, переступая порог их дома. И вот извольте получить — во чужом пиру похмелье: тошно, раскалывается голова, а сделанного не воротишь… Да чего там — «во чужом пиру», сам кругом виноват!

В пылу этой экзекуции, прогоняя самого себя сквозь строй своих юношеских идеалов, он слой за слоем сдирал с себя кожу того «внешнего человека», которым он представал в глазах других — кожу перспективного молодого карьериста, кожу товарища, сына и брата. И, дойдя до окровавленной сердцевины, до пронизанной обнажёнными нервами сути, понял: все переживания последних часов были не чем иным, как муками его собственного уязвлённого самолюбия. Если бы он любил Риту, то всё это не имело бы значения. Но Костя искал и не находил в своей растерянной душе того чувства, которое завело его так далеко. Выходит, никакой любви и не было. Обычное увлечение, пресловутая ошибка молодости. И с этим теперь жить! Неужели эти царские хоромы настолько усыпили его совесть, прельстив мечтой о сладкой жизни? Да нет же! Он был бы счастлив, окажись Рита обычной ленинградской девочкой из коммуналки или с заводской окраины. Но теперь он знал, что такая девочка вряд ли водила бы иностранных туристов по Эрмитажу, будь она хоть семи пядей во лбу.

Сидя на холодном подоконнике, Костя беспощадно предавал себя суду своей совести. «Подсудимый, что вы чувствовали к гражданке Павловской, когда впервые встретили её при исполнении ею служебных обязанностей?» Хороший вопрос. Он тогда ещё ничего не знал о её образе жизни. Костя честно пытался вспомнить, что заставило его следовать за ней по залам Эрмитажа. Красивая девушка. Наверное, умная, раз свободно рассуждает о живописных полотнах на другом языке. Вот она грациозно движется по дворцовым залам в сопровождении группы иностранных туристов, следующих за ней, как свита придворных следует за венценосной особой, благоговейно внимая каждому монаршему слову. Она казалась ему сошедшей с одного из парадных портретов, чему немало способствовала её горделивая осанка и отстранённый, холодный взгляд.

Наверное, он влюбился в неё, как мальчики влюбляются в кинозвёзд и мечтают о них, подспудно понимая, что этим мечтам не суждено сбыться — и слава Богу, потому что на самом деле они влюбляются не в живых людей, а в романтические образы, созданные для них кинематографом. Они развешивают над кроватью афиши и открытки с любимым образом, чтобы в дерзких юношеских мечтах воображать себя любовниками этих богинь, а взрослея, наделяют их чертами однокурсниц или девочек с соседней улицы. И год-другой спустя после очередной весенней уборки только следы клея и тёмные прямоугольники на обоях напоминают об этом детском увлечении…

А его идеал оказался на расстоянии нескольких шагов — достаточно близко, чтобы поддаться искушению. Чего было больше в этом искушении: потребности удовлетворить своё мужское самолюбие, подцепив классную девчонку, или искренней симпатии к ней? Хотя какая теперь разница! Что случилось, то случилось. Сам заварил эту кашу, самому и расхлёбывать.

На светлеющем небе уже стали отчётливо видны очертания крыш, когда Костя наконец вернулся в казарму. До подъёма оставалось ещё часа три сна, но он был уверен, что не заснёт. Однако едва он закутался в одеяло, как тепло и усталость сделали своё дело.

Глава 4. Невольник чести

Он вышел из дверей КПП и огляделся. Немного поодаль, на противоположной стороне улицы, стояла чёрная «Волга», по газону возле которой прохаживалась Рита, глубоко погрузив руки в карманы светлого плаща и вспахивая при ходьбе опавшие листья. Костя на секунду остановился и попытался вызвать в душе хотя бы искру нежности. Но после вчерашнего разговора с будущим тестем он был опустошён и теперь не испытывал ничего, кроме вины. «Чёрт, а ведь он прав! Я действительно никуда не гожусь», — грустно подумал он.

В этот момент Рита подняла голову и увидела его. Он машинально улыбнулся и помахал ей рукой. Её серьёзный и пристальный взгляд следовал за ним, как натянутый поводок, пока он переходил улицу и шёл к машине. Когда он приблизился, она даже не вынула руки из карманов и лишь молча вопросительно посмотрела ему в глаза. Костя поцеловал её холодную гладкую щёку и пробормотал: «Привет». Вместо ответа она спросила:

— Всё было ужасно, да?

Он смотрел на неё, и услужливая память рисовала другие, очень похожие на эти, черты. Тот же нос, те же скулы и волевой подбородок, такие же выпуклые карие глаза — но выражающие холодное презрение… Пытаясь прогнать наваждение, Костя посмотрел поверх Ритиной головы в даль осенней улицы и ответил:

— Терпимо.

— Понятно. Это было ужасно, — Рита вздохнула.

— Пустяки, — попытался было он возразить, но она перебила.

— Перестань. Я знаю папу. Прости, что тебе пришлось всё это выслушать.

Что-то похожее на благодарность кольнуло его сердце. Он обнял её за плечи и привлёк к себе. Рита на мгновение прижалась лбом к его курсантскому погону, но тут же отстранилась и повернулась к машине.

— Поехали.

Костя поспешно распахнул перед ней дверцу заднего сиденья.

………………………………….

Когда с формальностями было покончено, Костя спросил у сотрудницы загса, где находится ближайшая почта, и заказал на следующее воскресенье телефонные переговоры с родителями. Телефона у них не было, поэтому на переговорный пункт их приходилось вызывать телеграммой.

Этот предсвадебный месяц запомнился ему чувствами нравственной нечистоты и обречённости. Детали грядущего события и устройство их семейной жизни он обсуждал с Еленой Матвеевной и Ритой — Леонид Захарович устранился от этой процедуры. Впрочем, он и раньше нечасто баловал семью своим присутствием, будучи очень занятым в своём Ленсовете; но Костина раненная совесть подсказывала ему, что будущий тесть просто-напросто избегает его, переложив бремя дипломатии на плечи супруги. И надо отдать ей должное: она не подвела. Елена Матвеевна проявила чудеса такта, стараясь щадить самолюбие молодого человека, который прекрасно понимал, сколь ничтожна его роль и сколь мало мог он предложить своей невесте. Правда, его родители активно подключились к этим хлопотам — насколько это было вообще возможно, учитывая расстояние и отсутствие постоянной телефонной связи. Они были готовы выехать в любой момент, чтобы познакомиться с будущей роднёй и внести свою лепту в грядущее торжество, но Костя отговорил их, сказав, что свадьба будет скромная. Вместо этого он, по совету Елены Матвеевны, дал им номер телефона Павловских.

Костя легко представлял себе недоумение и замешательство отца и мамы. На его родине свадьба была событием, грандиозным во всех смыслах — и по масштабам подготовки, и по числу приглашённых гостей. Родня до седьмого колена, сослуживцы, друзья и соседи всех заинтересованных лиц могли считать себя приглашёнными по умолчанию: этот вопрос даже не обсуждался. Он был уверен, что родители не поскупятся, пустят на это дело все свои сбережения и, если надо, позанимают у родни — за это можно было не переживать. Беспокоило его другое. Каждый раз, когда он воображал своих дорогих, обожаемых папу и маму рядом с Павловскими — в этих стенах — он испытывал мучительную неловкость и ненавидел себя за это. Костя пытался увидеть их глазами хозяев, и их непосредственность, радушие и заразительный юмор — всё, что он в них так любил — казались ему удручающе провинциальными. Он отдавал себе отчёт в том, что для Павловских его папа и мама — просто неотёсанная деревенщина. Нетрудно было представить холодное злорадство Павловского, с которым тот будет фиксировать все их промахи: незатейливый наряд мамы, солёные шутки отца, его непреодолимый кавказский акцент, такой естественный дома и такой неуместный в этом чопорном доме с его атмосферой утончённой роскоши.

Единственным человеком, за которого он не переживал, была Лилька. Не выйдя ещё из отроческого возраста, она уже обладала отменным, хотя и несколько своеобразным вкусом, много читала и, воображая себя героиней чувствительных романов прошлого века, активно способствовала преображению родительского дома. За прошедший год она здорово повзрослела, и сквозь пух гадкого утёнка неожиданно проступили пёрышки прекрасного лебедя — из голенастого худого и долговязого подростка она превратилась в барышню, как с шутливой нежностью называла её мать. Во время его последних каникул они очень сблизились и подолгу беседовали. Только ей он смог без утайки рассказать о Рите, и не потому, что боялся стать предметом отцовского подтрунивания или маминой тревоги. Родители знали, что он встречается с девушкой, но что это за девушка, знала только сестра.

Было решено, что молодые после свадьбы будут жить отдельно. Это известие вызвало у Кости вздох невероятного облегчения: мысль о том, что его ждёт незавидный удел приймака, была для него невыносима. Сам он не осмеливался предложить Рите уйти на съёмную квартиру. Во-первых, был уверен, что она не захочет покидать своё уютное гнёздышко в родительском доме. Во-вторых, разузнав у местных, сколько это может стоить, он решил, что дело это гиблое: даже однушка в спальном районе стала бы тяжёлым бременем для его родителей, не говоря уже о том, что Рита никогда не согласится жить в таком месте. И был удивлён, узнав, что идея об отдельном проживании принадлежала самой Рите, но, поразмыслив, не мог не согласиться, что она поступает мудро. Впрочем, квартира, которую подыскали Рита с матерью, оказалась расположена настолько близко к дому Павловских, что Костя боялся даже спрашивать о цене. Однако спросить всё же следовало — хотя бы из соображений элементарной порядочности, свою гордость, учитывая обстоятельства, ему следовало спрятать подальше. Но на его вопрос Рита только отмахнулась: «Откуда я знаю! Зачем тебе это?», а Елена Матвеевна, положив изящную руку на рукав его кителя, мягко улыбнулась и сказала:

— Костя, вы мне нравитесь, но позвольте совет: не морочьте себе голову. Это было Риточкино желание, и мы с Леонидом можем себе это позволить.

— Но ведь квартира в центре города обойдётся в целое состояние!

— Мы всё равно собирались купить Рите квартиру, когда она решит жить отдельно. Так что считайте, что это приданое. К тому же ваши родители сделали очень щедрый вклад в организацию свадьбы, так что вам не о чем беспокоиться.

О размерах этого щедрого вклада Костя боялся даже думать: можно не сомневаться, что отец не допустит, чтобы кто бы то ни было пылил ему в лицо.

В последнее воскресенье перед свадьбой Рита привела его в их будущее семейное гнёздышко. Это была небольшая квартирка на третьем этаже старого питерского дома, с двумя смежными комнатами и кухней, окна которых смотрели на Фонтанку и такой же дом на противоположном берегу. В ней ещё пахло свежей краской, но в дальней из комнат уже стоял Ритин спальный гарнитур, с которым она не пожелала расставаться, а на окнах висели новые занавески. Здесь предстояло остановиться его родне, хотя у Джедаевых, как и у большинства их земляков, были родственники в обеих столицах, которые с удовольствием приняли бы их у себя. Но тогда, по кавказским законам, их следовало непременно пригласить на свадьбу, а этого не предполагалось.

Засунув руки в карманы брюк, Костя стоял в дверях гостиной, обживая глазами будущее жильё. Впрочем, ему не придётся проводить здесь много времени: женатые курсанты продолжают оставаться в казарме и только по выходным имеют возможность навещать свои семьи. Но через некоторое время здесь появится на свет его ребёнок. Здесь он сделает свои первые шаги, в этих комнатах будут разбросаны его игрушки, и Костя старался увидеть эти комнаты глазами отца семейства.

Когда он решил выбрать профессию военного врача, то понимал, что ему следует быть готовым к неустроенному, бивуачному офицерскому быту — с частыми переездами и казёнными квартирами, скудно обставленными случайной мебелью; с нехваткой самых простых, но необходимых в домашнем хозяйстве вещей; с мелкими бытовыми проблемами, справиться с которыми помогают смекалка и соседи по военному городку. Такого начала взрослой жизни, как у них с Ритой, он никогда не представлял и не был к нему готов. Казалось бы, чего лучше: квартира уже практически обставлена, даже кухонные шкафчики заполнены посудой. Всё в ней — от паркетного пола до высоких окон — намыто до блеска: Галина постаралась от души. Он старался разделить Ритину радость — и не мог. Сама Рита устроилась, поджав ноги, на новеньком диване, ещё не покрытом пледом, и, улыбаясь, ждала его одобрения.

— Ну? Что скажешь? — нетерпеливо спросила она.

Костя шумно вдохнул и, сделав над собой усилие, выдохнул:

— Потрясающе!

Она похлопала по дивану рядом с собой.

— Иди сюда.

Он послушно сел рядом.

— Что-то не так? — спросила она.

— Ну что ты. Всё великолепно — кроме одной малости.

— Это какой же? — спросила Рита, игриво подперев подбородок кулачком опирающейся на подлокотник руки.

— Это твоя квартира, — ответил он и посмотрел ей в глаза.

— Наша! — ответила она вкрадчиво, улыбаясь одними глазами.

Он помотал головой.

— Нет, Рита: твоя!

Она помолчала, пристально глядя на него.

— Это потому что за неё заплатили мои родители?

— Да. — Костя отвёл взгляд и продолжил рассматривать комнату. — Мне следовало привести тебя в мой дом.

— Хорошо, что ты предлагаешь? — спросила она, начиная злиться.

— Ничего. В том-то и дело, что я ничего не могу тебе предложить. Боюсь, ты сделала не самый удачный выбор.

Она рывком опустила ноги на пол.

— Позволь мне самой решать, удачный или нет я сделала выбор!

— Твой отец со мной бы согласился.

— Вот поэтому мы и будем жить здесь, а не дома. Считай, что он заплатил за свой… за свою… за своё упрямство.

— Но ведь он прав, Рита!

— Ничего подобного! Из тебя получится блестящий врач.

Костя усмехнулся.

— «Блестящий» — не совсем подходящее слово для врача. Меньше всего мне хотелось бы блестеть…

— Блистать! — поправила она его раздражённо. — Блистать — не значит красоваться, это значит быть лучшим в своём деле, и ты прекрасно это знаешь.

Они сидели рядом на диване: Рита — обхватив себя руками, Костя — опираясь локтями на колени и крепко сомкнув руки. Воздух вокруг них двоих сгустился от напряжения. Помолчали. О чём думала Рита, Костя мог только догадываться, его же собственные мысли были неутешительны. Бедняк думками богатеет, усмехнулся он про себя, вслух же сказал, откидываясь на спинку.

— Ладно. Что обо мне говорить! Ты сама-то здесь как, справишься?

— О, разумеется. А если что, мама или Галина помогут, тут ведь всего пара кварталов… Телефон проведут на будущей неделе, — добавила она как бы невзначай, но Костя знал, что установка телефона обычным гражданам была делом небыстрым: требовалось подать заявку и несколько лет ждать своей очереди. Стало быть, папенька расстарался — нажал на соответствующие пружины, пустил в ход высокие связи, или как там это делается у слуг народа? Впрочем, не ему теперь роптать: по крайней мере, уменьшится вероятность наткнуться на Павловского, звоня его дочери, да и Рита, учитывая её положение, всегда сможет обратиться за помощью.

— Хорошо, — отозвался он и услышал её сдержанный вздох облегчения. Она подвинулась к нему и, просунув свою руку под его локоть, сплела свои пальцы с его и проговорила вкрадчиво:

— Самое главное, милый, что мы здесь совсем одни!

Намёк был более чем прозрачен, но Костю он не обрадовал. Они не были близки уже больше месяца, и он с изумлением ловил себя на том, что желание, которое пожирало его все предыдущие полгода, иссякло так резко, словно он израсходовал его до последней капли. Прежде он с трудом доживал до воскресенья, борясь с искушением сорваться в самоволку посреди недели. Так как возможность уединиться в Ритиной квартире выпадала нечасто, то они обыкновенно встречались на вокзале и добирались на электричке до дачного посёлка. Это были дни весёлого и безудержного молодого разврата, которому они предавались иногда прямо на ковре в гостиной, едва успев растопить камин. Утолив первый голод, они голыми расхаживали по дачному дому Павловских, наслаждаясь своим бесстыдством, ели припасённые Ритой пирожки или открывали тушёнку из дачной кладовой, из которой Костя готовил армейскую кашу, добавив консервы к сваренной им гречке; Рита тем временем доставала из бара бутылку вина — папа всё равно не заметит, он пьёт только крепкие напитки! После, возбуждённые вином, они продолжали пиршество в постели, поглощая свой запретный плод без остатка — вместе с семенами и черенком. И только тогда, вконец обессиленные, отрывались друг от друга, тщательно устраняли все следы своего пребывания и возвращались в город на вечерней электричке, молча сидя рядом в полупустом вагоне. Потом они долго и нежно прощались у её парадного и, едва за Ритой закрывалась массивная дубовая дверь, он мчался в казарму, успев пройти через КПП за считанные секунды до урочного часа.

После этих свиданий Костя засыпал раньше, чем его голова успевала коснуться подушки. Но уже следующей ночью, вспоминая подробности минувшего воскресенья, он снова жаждал обладания. Впрочем, желание просыпалось вместе с ним уже наутро понедельника, едва выпадала относительно спокойная минутка. Иногда это случалось во время утренней зарядки, когда, механически повторяя давно знакомые движения, он вспоминал совсем другие упражнения, и эти картины отзывались дрожью наслаждения во всём теле. Ему тогда казалось, что он никогда не сможет насытиться Ритой. И что же теперь? Он сжимал тонкие Ритины пальцы и ужасался пустоте внутри себя. Неужели это возможно? И что теперь делать?!

Чувствуя его нерешительность, Рита уселась на его колени верхом и, запустив руки в его волосы, приблизила лицо к его лицу. Глядя в его глаза смеющимися и жадными глазами, она прошептала у самых его губ:

— Мы ведь так этого хотели, правда?

Прежде от этого ему мгновенно снесло бы голову. Но сейчас он смотрел в её глаза и силился придумать, как бы избежать этой близости, которая, конечно же, обернётся его полным фиаско. Наконец он прошептал, сглотнув ком в горле:

— К..как ты себя чувствуешь?

Ответ был очевиден, но ничего лучшего он придумать не смог. Рита улыбнулась.

— Чувствую, что страшно по тебе соскучилась…

Она прильнула к его губам, он ответил — и с облегчением ощутил необходимую физиологическую реакцию…

Глава 5. Три пирога

По случаю свадьбы ему дали увольнительную на два дня.

Родители и Лилька уже приехали накануне — вечером он говорил с ними по телефону (который, как и было обещано, вне всякой очереди установили в новой квартире). На его вопрос, как доехали, отец жизнерадостно сообщил: как Леонид Ильич Брежнев²² с супругой, из чего Костя заключил, что их встретил в аэропорту если не сам Павловский, то, как минимум, его шофёр, который и препроводил их до квартиры. Мама же сразу обрушила на него водопад своей заботы, забросав тысячей вопросов, на которые он не успевал отвечать. Она же и подтвердила его догадку о шофёре, добавив, однако, что с ним была Елена Матвеевна, «очень милая женщина, Котик, я так и думала, когда говорила с ней по телефону, она очень хорошо отзывается о тебе, ты знаешь, по-моему она неплохо разбирается в людях…». Конец этому монологу положил голос отца, который со свойственной ему грубоватой лаской пророкотал из глубины комнаты: «Мама, хорош кудахтать, ты же утром его увидишь!» Костя попросил дать трубку Лильке, но оказалось, что она в ванной (голос отца: «Не понимаю, что там можно мыть столько времени! Мама, ты бы заглянула к ней — может, она уже растворилась?»). У Кости потеплело на сердце.

В семь часов следующего утра он уже звонил в дверь. Ему открыла радостно-возбуждённая Лилька в ночной сорочке и с расчёской в руке. Пролепетав: «Котик!», она тут же повисла у него на шее. Повзрослела, подумал он — ещё летом она по своей детской привычке обнимала его при встрече всеми четырьмя конечностями, как обезьянка, теперь же просто поджала ноги. Ещё бы: Лилька была уже почти одного с ним роста. Пока он кружил её над полом, она радостно сообщила:

— А мама уже пироги печёт!

В этом сообщении не было никакой необходимости: всю квартиру заполнял аппетитный дух осетинских пирогов с разнообразными начинками, и было слышно, как мама гремит на кухне противнями. Но Костя, чтобы доставить сестре удовольствие, ответил:

— Ух ты! Какие?

— Угадай!

Он втянул воздух.

— Уалибах… Нашчин… И ещё…

— Ещё будет фытчин²³! Твой любимый!

В эту минуту почти одновременно захлопнулась дверца духовки и отворилась дверь ванной, и появились свежевыбритый отец и раскрасневшаяся мама, вытирающая полотенцем припудренные мукой руки, и началась привычная и такая дорогая сердцу куча-мала из неуклюжих объятий, неловких поцелуев, попадающих в те места, которые оказались ближе всего — то в глаз, то в нос, то в подбородок — и бессмысленных, на взгляд постороннего, восклицаний, которыми приветствуют друг друга близкие люди после долгой разлуки.

Потом пили чай в кухне — с мамиными пирогами и домашними разносолами. Мама нежно смотрела на сына, с наслаждением уписывающего за обе щёки её кулинарные шедевры, Лилька то и дело подкладывала что-нибудь ему на тарелку.

— Лена отговаривала меня насчёт пирогов, мол, это лишнее! (Лена — это Елена Матвеевна, догадался Костя). Как же лишнее, говорю? У нас так положено: если в семье случается событие, на столе непременно должны быть три пирога! А она своё: зачем вам, Люба, утруждаться, Галина напечёт пирогов! Нееет, говорю. Таких пирогов ваша Галина вам не испечёт. Да и чего тут утруждаться? Я дома и на сто человек пеку бывает, а тут всего-то…

— Ну и кралю ты, сынок, оторвал! Высший класс! — перебил её отец. — Конечно, это нехорошо, что женишься по необходимости. Но ладно уж, бывает, я понимаю — сам молодой был. Горячий был, жуть! Правда, мама? Это сейчас я уже никуда не гожусь, а по молодости — только держись: плюнешь на него — зашипит! — он бросил красноречивый взгляд вниз и подмигнул.

— Ваха! — укоризненно воскликнула мать. — Здесь ребёнок!

— Ребёнок? Кого это вы сюда привели? — Лилька с делано серьёзным видом огляделась по сторонам.

— А что такое? Я разве что-то не то сказал? — отец с самым невинным видом посмотрел на мать и перевёл взгляд на Лильку. — Чижик, ты что-нибудь слышала?

Лилька выгнула бровь.

— Мама думает, я всё ещё верю, будто вы меня в магазине купили.

— Как! Мама, ты ей разве не сказала?! — Отец сделал большие глаза, и Костя замер в предвкушении очередной его эскапады. — Чижик, посмотри на свои ноги! Сразу же видно — тебя аист принёс!

Мать только отмахнулась, а Лилька пробубнила в чашку с чаем:

— Угу, аист…

Эти часы Костя теперь вспоминал как самые счастливые за весь день своей свадьбы. Когда ему бывало особенно неуютно в их с Ритой семейном гнезде, он перебирал в памяти то утро и мысленно наполнял комнаты ароматом маминых пирогов. Тогда жизнь здесь становилась, по крайней мере, сносной…

Мама поспешила сменить тему.

— Котик, а кто твой шафер?

— Гаспарян.

— Твой однокашник? И где же он? — вмешался отец.

— Подъедет к загсу. Ему не дали увольнительную на весь день, только с двенадцати.

— Гаспарян… — Мама задумчиво покивала. — А как его зовут?

— Рубен.

…Когда на курсе стало известно, что Джедай женится, и парни вдоволь нашутились и надурачились по поводу этого события, кто-то из них спросил, кого он собирается взять шафером. Он ответил, что ещё не думал об этом, и все наперебой стали предлагать свои кандидатуры.

Это была проблема. Накануне Рита спросила его о том же, он обещал подумать, но так и не определился. Он ладил почти со всеми, несколько человек считал своими друзьями, но выбор осложнялся отнюдь не количеством претендентов, а их качеством — точнее, качествами. Необходимо, чтобы его шафер сочетал в себе сдержанность и достоинство, остроумие и хорошие манеры — словом, являл собой образец будущего советского офицера. Эти качества в разных пропорциях имелись у большинства его друзей, но не было никого, кто бы отвечал сразу всем критериям. А Косте ничего не хотелось так страстно, как поставить будущего тестя на место, доказать ему несправедливость его отношения к выбору дочери — и в то же время насколько это возможно скрыть от друзей правду о семье невесты.

Ведь они не знали о Рите почти ничего и даже не подозревали об этом.

У молодых людей, которые несколько лет живут в одних стенах и делят тяготы армейской жизни, складывается особенная близость — своего рода братство, которое не идёт ни в какое сравнение с обычной студенческой дружбой. Они узнают друг о друге кучу подробностей самого интимного свойства, которые невозможно скрыть, когда ты и ешь, и спишь, и отправляешь естественные потребности на глазах у своих товарищей. Потолкавшись вначале плечами, потом каждый занимает своё место в этом тесном пространстве общего быта, становясь частью одного сложного организма. Существует мнение, что армия обтёсывает всех по одному шаблону, стирает различия. Но это скорее относится ко внешним проявлениям характера, внутри же все продолжают оставаться разными. Например, кто-то весь нараспашку, а другой предпочитает держать свои мысли при себе. Но глядя на своих товарищей, Косте иногда начинало казаться, что мысли каждого начинают циркулировать в этом сообществе по общему руслу, подобно тому, как циркулирует электрический ток по цепи, если замкнуть все её звенья. Он не раз был свидетелем того, как думки ребят из числа молчунов озвучивались кем-нибудь из их товарищей — и попадали в точку.

Во время их непродолжительных досугов, когда парни, как водится, принимались обсуждать свои любовные подвиги и проблемы, Костя избегал говорить о своих отношениях с Ритой. Ребята подначивали его, выдвигая версии одна нелепее другой, но он продолжал отмалчиваться, ограничившись скупыми фактами. Со временем друзья привыкли к его сдержанности, приписав её рыцарским понятиям Джедая о чести. Это соответствовало действительности, но было не единственной причиной его скромности. Он вырос на Кавказе и с детства слышал, что мужчина должен следить за своим языком — особенно в том, что касается женщин. В его краях это было вопросом семейной чести, и он бы бросил тень на всю фамилию, если бы позволил себе нескромно говорить о ком бы то ни было, даже если всё сказанное было правдой: там не только семья, но и весь клан несёт ответственность за воспитание детей. В прежние времена подобные разговорчики могли бы стать поводом для кровной вражды с семьёй скомпрометированной девушки. Теперь, конечно, вероятность быть зарезанным одним из её братьев — а братьями у горцев считаются все кузены до седьмого колена — была сравнительно невелика, но исключать её все же не следовало: всякое бывало. Однако причиной Костиной — как, впрочем, и большинства его земляков — сдержанности был вовсе не страх мести, а недопустимость позора, который неизбежен, если ты уронишь свою честь подобными разговорами. Однажды, когда друзья особенно заколебали его своими шуточками, он попытался объяснить им это. Они выслушали его с недоверием, но всё-таки оставили в покое.

Это было Косте на руку: в глубине души он не мог не признаться самому себе, что его роман с такой девушкой, как Рита, неизбежно создаст ему репутацию ловкого карьериста. А ему меньше всего хотелось быть обязанным своими успехами выгодному родству или высоким связям.

В конце концов он остановил свой выбор на Гаспаряне. Это был свой брат-нацмен²⁴, который не нуждался в объяснении многих тонкостей этикетного порядка: они были для него очевидны. Кроме того, Рубену, как и большинству представителей его народа, были свойственны врождённая деликатность и такт, которые не смогли вытравить даже несколько лет жизни в казарме. Он, как и Костя, был полукровкой и унаследовал от своей русской матери светлые волосы и глаза — разрез которых, впрочем, был несомненно армянским: большие и выразительные, вытянутые к вискам, они оставались печальными даже тогда, когда он смеялся.

Костя сообщил о своём решении в понедельник, в конце обеда. Новость вызвала за их столом смесь из разочарованных и торжествующих возгласов — кое-кто из парней заключил пари на его решение. Гаспаряна хлопали по спине и плечам, сам он сиял грустной армянской улыбкой. Теперь предстояло самое неприятное. Дав другу время освоиться с его новой ролью, перед отбоем Костя отозвал его в глухой конец коридора, где располагался хозблок, в это время пустующий, и там, в тесной каптёрке, на перевёрнутых вверх дном вёдрах, поведал ему свою историю.

Рубен умел слушать. Он ни разу не перебил друга во время его беспощадной исповеди, продолжал хранить молчание и после того, как в ней была поставлена последняя точка. Это было очень неловкое молчание, но когда он заговорил, Костя с облегчением понял, что не ошибся.

— Ты не хочешь, чтобы ребята об этом знали, да?

— Да.

— Хорошо. — Он поднялся, Костя тоже. Рубен потоптался на месте, расчесал пятернёй волосы, о чём-то размышляя.

— Что? — не вытерпел Костя.

Гаспарян посмотрел ему в глаза. Вздохнул, задумчиво помотал головой.

— Всё так плохо? — Костя криво усмехнулся.

— Не представляю, чем тебе помочь.

— Ты уже помог.

— Ерунда. Чем?

— Тем, что согласился быть рядом…

–… в не самый лучший день твоей жизни? — грустная улыбка мелькнула на его лице и растаяла. — Послушай… Я ценю твоё доверие и постараюсь не подвести, это само собой. Но ты должен знать, Джедай: ты всегда можешь на меня рассчитывать. Если тебе нужна будет какая-то помощь… всё равно какая. Или просто захочешь поговорить. Ты понял?

Костя сглотнул ком в горле, хрипло ответил:

— Спасибо.

Ему захотелось на воздух. Он выскользнул во двор через боковой вход и подставил лицо холодному сырому ветру. Горячие слёзы закипали в душе, искали выхода. Этого ещё не хватало — сопли на кулак наматывать, ругал он сам себя, но ничего не мог поделать. Горечь, копившаяся в душе весь последний месяц, под действием дружеского участия словно бы вступила с ним в химическую реакцию, результатом которой стало выделение большого количества солёной воды. Костя отступил вглубь дверного портала, куда не доставал холодный свет прожектора, освещающего плац, и, бормоча ругательства, принялся размазывать слёзы по лицу тыльными сторонами ладоней и рукавами, пока не вспомнил про носовой платок, которым почти никогда не пользовался. Вытер лицо, высморкался и несколько раз глубоко и медленно втянул и выдохнул ледяной воздух.

Непрошеные слёзы наконец иссякли, но с таким лицом нельзя было возвращаться в казарму. Он посмотрел на часы: до отбоя оставалось чуть меньше двадцати минут — и решил перекантоваться здесь. Градус его переживаний постепенно возвращался в границы нормы, а в этом диапазоне мозг уже фиксировал сигналы кожных рецепторов — иначе говоря, Костя понял, что на дворе вторая половина осени и он замерзает. Он вошёл внутрь, закрыл за собой дверь и прислушался. Из открытой двери ленкомнаты доносились возбуждённые голоса и взрывы хохота, в дальнем конце коридора чутко дремал на своей тумбочке дневальный. Костя вздохнул и не спеша направился к своим. Дневальный метнул в его сторону бдительный взгляд, но, узнав своего, расслабился.

…………………………………..

Свадьбу он вспоминать не любил.

Не ожидая от неё ничего хорошего, Костя был готов ко всему. Больше того: иногда, с отчаянием приговорённого, он в глубине души лелеял картины полного провала, который должен был неминуемо кончиться разрывом. В такие минуты исполнение угрозы Павловского о ссылке в дальний гарнизон казалось ему просто спасением, а сам этот мифический гарнизон представлялся землёй обетованной, в которой он был готов искупать свой позор хоть до конца земной жизни. Во всяком случае, этот вариант был предпочтительней пожизненного заключения в купленных и обставленных тестем апартаментах, рядом с женщиной, которая оказалась совсем чужой…

Так как о романтических переживаниях можно было забыть, он смотрел на происходящее трезвым взглядом стороннего наблюдателя, пытаясь увидеть всё глазами Павловских. Презирая себя за это, он не мог не признать, что его родные, несмотря на все усилия, выглядели удручающе провинциально.

Новый костюм и белая рубашка с галстуком сидели на отце вполне прилично — в другое время Костя бы с гордостью признал, что папа всё ещё видный мужчина. Однако скованные, неловкие движения делали его похожим на маленького сорванца, которого поймали, отмыли и втиснули в парадную одежду, строго-настрого наказав хорошо себя вести и не пачкаться.

Лилька, как обычно, была вся в оборках и кружевах, к которым питала слабость, проистекавшую, как подозревал Костя, от её увлечения сентиментальными романами. Воображая себя тургеневской девушкой, она старалась выглядеть и одеваться соответствующим образом и была, конечно, трогательно мила — но чертовски несовременна.

И только мама была просто мамой. Её не смогли испортить ни сшитое на заказ бархатное платье, ни причёска, сделанная у парикмахера Елены Матвеевны. Она вся была воплощённая материнская любовь и забота, и это служило ей лучшим украшением.

Однако всё прошло не так уж и плохо. Все вели себя достойно, хотя Костя не мог не заметить, каких усилий стоило его отцу удерживать в рамках приличия своё неукротимое чувство юмора. Когда из загса приехали к Павловским и все расселись за большим, богато сервированным столом в их просторной гостиной, он окинул взглядом комнату, и Костя с тревогой увидел, как иронично выгнулась отцовская бровь, а в глазах заплясали бесенята. Но он только лукаво подмигнул сыну, и Костя перевёл дух, понимая, впрочем, что ещё не вечер.

Так оно и вышло.

Застолье, которое вначале было довольно скучным и чопорным, после двух-трёх тостов несколько оживилось. Елена Матвеевна изо всех сил старалась быть радушной, и даже Павловский сбавил градус своего презрительного величия, рассказав довольно язвительный политический анекдот. И хотя мама зорко следила за рюмкой отца (которого, к слову, Костя ни разу за свою жизнь не видел пьяным), был момент, когда он по-настоящему испугался за исход этого дня.

Поскольку любое осетинское застолье начинается с пирогов, которые занимают почётное место в центре стола и, сложенные стопкой, разрезаются на шесть-восемь частей и раздаются после первого тоста, то и теперь гости разобрали свою долю по тарелкам. Хозяева с некоторой осторожностью последовали их примеру. И случилось то, что и должно было случиться: хозяева, глядя, как гости берут пироги руками, попытались сделать то же самое и вдруг обнаружили, что это не так-то просто. Ведь осетинский пирог тонкий и мягкий, он состоит, главным образом, из начинки, заключённой под тонкий слой теста, обильно смазанного сливочным маслом. Поэтому держать кусок приходится двумя руками, следя за тем, чтобы не выпала начинка. Помучившись, хозяева сдались. Первым не выдержал Леонид Захарович: уронив остатки своего ломтя на тарелку, он принялся энергично вытирать жирные пальцы.

— Не понимаю, как вам это удаётся… Почему не делать это, как все цивилизованные люди — при помощи ножа и вилки?

— Леонид… — предостерегающе пробормотала его супруга.

Костя почувствовал, как похолодели его пальцы, и метнул взгляд на отца. Но тот беззаботно отправил в рот последний кусок и, вытерев губы и пальцы, ответил с широкой улыбкой:

— Что делать, мы ведь дикий народ — дети гор! — И он невозмутимо потянулся за вторым куском.

Костя перевёл взгляд на сидевшую рядом с отцом Лильку: она покраснела, отчего веснушки на её лице слились с румянцем в два больших пунцовых пятна на щеках, и открыла было рот, собираясь что-то сказать. Но тут женщины заговорили одновременно.

— Конечно, Леонид, ешьте, как вам удобно! Не смотрите на нас, — откликнулась мама.

— Невероятно вкусные пироги, Люба! Просто тают во рту! — Это защебетала Елена Матвеевна. — Но, я вижу, они все разные?

— Да, попробуйте ещё с тыквой. Но имейте в виду: он довольно острый, хотя я постаралась не переборщить с перцем. А вам, Леонид, я бы советовала самый нижний, с мясом — мужчины у нас их особенно жалуют…

Пронесло, подумал Костя. Отец, кажется, был полон решимости держать марку — во всяком случае, он явно не воспринимал свою новую родню столь же драматично, как новобрачный. Где-то к середине застолья Костя с изумлением заметил, что папа даже втайне забавляется, наблюдая за происходящим.

К счастью, никому из присутствующих не пришло в голову кричать «горько!» — это был, пожалуй, единственный пункт относительно устройства торжества, в котором он был согласен с будущей женой: прилюдные лобзания всегда ему претили, и если дома случалось попасть на русскую свадьбу, он в такие моменты всегда чувствовал неловкость и отводил глаза. На осетинской свадьбе подобные эксцессы исключены уже потому, что жених с невестой ни разу на протяжении всего обряда не находятся рядом, если не считать момента официальной регистрации брака, который часто вообще выносится за скобки и происходит отдельно от самой свадьбы, до или после неё — если вообще проводится. На Кавказе свадьба считается вполне достаточным подтверждением взаимных обязательств, нарушить которые никому не приходит в голову — сделать это гораздо сложнее, чем если бы вы, наоборот, ограничились загсом и решили обойтись без свадьбы: государство не столь требовательно по части соблюдения супружеских клятв.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

13

Они сошлись. Волна и камень,

Стихи и проза, лёд и пламень

Не столь различны меж собой…

Сперва взаимной разнотой

Они друг другу были скучны,

Потом понравились, потом

Съезжались каждый день верхом,

И вскоре стали неразлучны… (А.С.Пушкин, «Евгений Онегин»)

14

Здесь тоже аллюзия на «Онегина»:

Архивны юноши толпою

На Таню чопорно глядят

И про неё между собою

Неблагосклонно говорят…

15

Fin de siècle, Belle Epoque (фр.: конец века, прекрасная эпоха) — условное обозначение периода европейской (в первую очередь французской и бельгийской) истории между последними десятилетиями XIX века и 1914 годом.

16

Цитата из фильма «Тот самый Мюнхгаузен» (1979)

17

Ставшие афоризмом слова главного героя культовых фильмов 90-х «Брат» и «Брат-2»: «Вот скажи мне, американец, в чём сила! Разве в деньгах? Вот и брат говорит, что в деньгах. У тебя много денег, и чего? Я вот думаю, что сила в правде: у кого правда, тот и сильней!».

18

Из трагедии «Гамлет» (действ. 1, явл. 4) Уильяма Шекспира (1564 — 1616). Слова Марцелло, наблюдающего появление призрака короля-отца и его встречу с Гамлетом.

Иногда выражение встречается в других переводах — «неладно что-то в Датском государстве» и др.

Иронически: о признаках явного неблагополучия где-либо, притом что его причины еще не совсем ясны или о них предпочитают умалчивать.

19

Слова Сатина из пьесы Горького «На дне»: «Ложь — религия рабов и хозяев… Правда — бог свободного человека!»

20

Актёр, исполнивший главную роль в фильме «Римские каникулы»

21

Слова из песни Владимира Высоцкого «Я не люблю»:

Я не люблю уверенности сытой,

Уж лучше пусть откажут тормоза!

Досадно мне, что слово «честь» забыто,

И что в чести наветы за глаза.

22

Глава СССР в период, о котором идёт речь.

23

Уалибах — пирог с сыром, нашчин — с тыквой, фытчин — с мясом.

24

Эта аббревиатура использовалась в СССР в качестве обобщённого наименования любых представителей национальных меньшинств.