Сопротивление материала. Том 2. Мучительная сладость бытия

Виктория Травская, 2018

Продолжение саги "Сопротивление материала", герои которой заново учатся жить, смиряясь с утратами и мучаясь фантомными болями одиночества.Послевоенные события переплетаются с современностью: ученики Дедова ищут себя и обретают друг друга.Содержит нецензурную брань.

Часть пятая

Почему молодые не прислушиваются к советам и остережениям старших? Беда в том, что все эти перечисления печальных последствий неправильных поступков — для них пустой звук, причём в буквальном смысле пустой: за этими словами в их сознании ничего не стоит, для юного ума они всё равно что пустые файлы в компьютере: документ создан, название есть, но файл — пустой. Ну, нет ещё в их правом полушарии, в папке с изображениями таких картинок! С ними этого пока ещё не случилось. Может быть, прав был Руссо, полагавший, что следует дать ребёнку понабивать собственные шишки, чтобы прийти к выводам о последствиях?

Глава 1.

Медленно, но верно к старичку-паровозу возвращалась жизнь. Все его части были уже тщательнейшим образом вычищены и вымыты, можно было приступать к покраске. Теперь, приходя на свою вахту, ребята заставали Ипатыча и ещё кого-нибудь из рабочих соседнего депо колдующими над двигателем «старого бродяги». Это прозвище дал паровозу балагур Никита, и оно удивительным образом пришлось всем по душе: вскоре никто и не называл паровоз иначе. «Идём Бродягу мыть», — отвечали школьники на вопрос о планах. Или: «Бродяге вчера промывание желудка делали», что означало: чистили и мыли топку.

Паровоз теперь был ярко освещён, и в его чреве постоянно колдовали рабочие, среди которых неизменно мелькала белобрысая физиономия Борьки Воробья. Борька мотался в депо каждый день, не дожидаясь своей вахты. В каптёрке всегда лежала его рабочая одежда — старая рубашка, заношенная шерстяная водолазка, треники с вытянутыми коленками и оставшаяся от деда роба, предмет его тайной гордости. Он бежал в депо, едва дождавшись последнего звонка, и бывало, что за ним увязывался кто-нибудь из одноклассников. Матери этих не самых благополучных ребят сначала приняли в штыки это новое поветрие, но, поразмыслив, рассудили иначе: а пусть их бегают в депо — по крайней мере, известно, где они и чем заняты! Всё лучше, чем гонять по улице и влипать в истории. И общество железнодорожных рабочих уж точно предпочтительней тех полукриминальных компаний, которые втягивают их глупых мальчишек в свои сомнительные делишки! Глядишь, чему-нибудь научатся, а там и профессию найдут. И женщины, скрывая свои надежды под маской привычного неудовольствия — чтобы, боже упаси, не спугнуть! — принялись готовить сыновьям аппетитные «тормозки» — свёртки с перекусами.

— Завтра опять на железку? — ворчливо вопрошала иная задёрганная и умученная заботами мать.

— А что? — привычно откликалось непутёвое чадо, заранее принимая оборонительную позицию. — Нельзя что ли?

Женщина притворно тяжело вздыхала:

— А то, что будешь там целый день голодный торчать!

— Не буду, мужики накормят, — огрызалось чадо. Рабочие и в самом деле на первых порах прикармливали мальчишек — депо было, пожалуй, единственным местом на земле, где им были рады и не делили на успешных и лузеров.

— Они что, нанимались тебя кормить?! — ворчала мать. — У самих семьи, детишки. А цены вон каждый день растут! Испеку пирожков с капустой, возьмёшь!

Женщина, скрывая удовольствие, поворачивалась к сыну спиной и принималась заводить тесто. А сын, предвкушая пирожки и обед в весёлой мужской компании, с притворной небрежностью бросал: «Лааадно!» — и с нетерпением ждал следующего дня.

Теперь Воробей, которого прежде никто не принимал всерьёз, стал их признанным лидером. Они и называли его — Бригадиром, после того как однажды Ипатыч встретил ребят словами: «Что, бригадир, привёл свою бригаду?» Но и остальные в классе стали смотреть на Борьку иначе, зауважали — и было за что! В цехе с него слетала вся шелуха юношеской бравады и натужной дурашливости — он вгрызался в работу, как экскаватор в грунт, становился собранным, действовал быстро и споро. Никита однажды сказал, что у Борьки «умные руки» и из него выйдет толк. Эта скупая похвала окрылила парня. Он впервые почувствовал себя не досадной помехой и всеобщим посмешищем, а нужным, отвечающим за общее дело человеком и всерьёз задумался о профессии. Незаметно для себя самого Борька стал меняться.

Учился Воробей неровно, по настроению, из-за чего его табель представлял любопытное зрелище: в нём напрочь отсутствовали тройки, зато двойки и пятёрки чередовались с завидным постоянством. Это давало ему повод любые упрёки в плохой успеваемости парировать возмущённым возгласом: «Ничего подобного! Я учусь без троек!» Впрочем, историю Борька любил и даже почитывал какие-то сомнительные исторические романы, после чего терзал Дедова вопросами о достоверности того или иного сюжета. Но как-то раз Никита поймал его на незнании законов термодинамики. «Это ж элементарная физика, паря! — рассмеялся он и ткнул Борьку кулаком в плечо. — В нашем деле без физики никуда!» Борька смешался, взъерошил грязной пятернёй давно не стриженную белобрысую гриву — и… «налёг» на физику. Теперь уже он сам, копируя Никиту, говорил кому-нибудь из своей «бригады»: «Это физика, брат! Без физики в этом деле ты ноль!» Парни беззлобно посылали его на три буквы, но на уроках у Шустера старались сесть поближе к Борьке.

Физика потянула за собой алгебру с геометрией, и настал день, когда мать, вернувшись со смены, обнаружила сына сидящим по-турецки посреди комнаты в окружении пыльных дедовых чертежей, которые хранились в кладовке на самой верхней полке и не были выброшены только потому, что у неё не доходили до них руки — а может, в глубине своей жалостливой, любящей души она тосковала по отцу и верила в счастливую звезду непутёвого сына? Как бы то ни было, этот день настал.

Валентина Борисовна была единственной дочерью кадрового рабочего железнодорожных мастерских Бориса Руденко. Так уж вышло. Быть может, если б у него были ещё дети, ему пришлось бы делить между ними и свою любовь, и свои родительские амбиции. Но после рождения первенца дети у Руденок больше не получались, и Борис Михайлович, что называется, весь вложился в Валю. Девочка росла пригожая, яркая. Любила красивые вещи и умела одеваться. Мечтала «переодеть» всех советских женщин в модную одежду, которая подчёркивала бы их индивидуальность. На пятнадцатый день рождения родители подарили её швейную машинку, и Валя записалась на курсы кройки и шитья во Дворце культуры «Локомотив». Премудрости пошива она освоила шутя и уже к лету полностью одела себя и мать. Соседки и подруги обеих с завистью ощупывали обновки и придирчиво осматривали каждую строчку, цокали языками, качали головой: ишь ты, совсем как фабричное! Просили пошить то одно, то другое. Валя иногда соглашалась — была бы её воля, она б целыми днями «сочиняла» фасоны, кроила и шила! Но нельзя было пренебрегать и учёбой, потому что после десятого класса она собиралась поступать в институт на конструктора женской одежды (о такой специальности, как модельер, тогда ещё в Союзе и не слыхивали). Всё бы хорошо, однако незадолго до окончания школы внезапно умерла мать. Отец ходил совершенно потерянный от горя, и Вале пришлось отложить свои честолюбивые планы на неопределённый срок. Так вышло, что вместо института она поступила ученицей на только что открытую Раздольненскую швейную фабрику (власти решили, что надо где-то занять женщин, поскольку большая часть населения была связана с железной дорогой, а это, в основном, мужские профессии). Она уже умела шить, а кроме того обладала верным глазом и отменным вкусом, и поэтому быстро пошла в гору, в первый же год пройдя путь от ученицы до бригадира. Нет худа без добра: фабрика направила её в текстильный институт, и Валя окончила его заочно, после чего стала мастером участка.

И тут её судьба сделала очередной кульбит, подкинув ей будущего Борькиного папашу. Его направили к ним инженером, и когда он впервые прошёлся по цеху, девичьи сердца застучали громче их швейных машинок. Чуть выше среднего роста, прекрасно сложённый, с копной очень светлых — почти платиновых! — волос, голубыми глазами и обезоруживающей улыбкой, Петя Воробей тяжёлым танком прошёлся по этому женскому коллективу, оставив множество разбитых сердец. Девушки готовы были за него повыцарапывать друг дружке глаза, а уж за волосы таскали одна другую без всяких шуток. Валя была вынуждена разбираться со всеми этими историями и урезонивать подчинённых, которые поочерёдно рыдали на её плече в кабинете профкома. Ей, впрочем, удалось сохранить несколько семей и предотвратить парочку самоубийств. Но далось это слишком дорогой ценой!

Надо сказать, что сама Валя была чудо как хороша — длинноногая модница с налётом той дикой казачьей красы, о которой говорится у Шолохова, что появилась эта порода в результате браков с пленёнными черкешенками. Вокруг неё всегда вился рой парней, и у девушки был выбор — пойти ли в кино, или на танцы, или даже замуж. Их ухаживания и соперничество льстили её женскому тщеславию, но замуж она, в отличие от подруг, не спешила. А надо сказать, что в Раздольном обзаводились семьями рано: едва отплясав на выпускном вечере, многие наутро отправлялись в ЗАГС. То ли была так сильна вековая казачья закваска, то ли настоянный на травах степной ветер вливал в лёгкие эту неукротимую жажду продолжения рода, но некоторые девчата и вовсе уходили после седьмого класса и оформляли брак «по залёту», и к тому времени, когда остальной класс заканчивал десятилетку, их первенцы уже бегали, а юные мамаши бывало что и ждали второго. Однако Валя Руденко знала себе цену и, кроме того, в глубине души не теряла надежды на осуществление своей мечты. Словом, к своим двадцати пяти годам она была всё ещё не замужем и могла считаться, по местным меркам, перестарком — старой девой.

К исходу второго месяца пребывания Пети в должности инженера швейного оборудования Валя, измученная всеми этими женскими трагедиями, решила поговорить с самим их виновником. Последней каплей стало решение закройщицы Лизы Мухиной, матери троих детей, уйти от мужа. Сама Лиза накануне сидела в профкоме напротив Вали с сухими, выплаканными до самого дна глазами и, глядя в окно, говорила бесцветным голосом, что она не может жить с нелюбимым человеком, потому что это нечестно и подло; что она ни на что не рассчитывает и знает, что Петя на ней не женится, но ей всё равно.

Теперь на её месте сидел сам Воробей и без тени беспокойства рассматривал Валю. Его лицо выражало что-то вроде радостного интереса — можно было подумать, что он ждёт подарка!

— Петя, нам надо серьёзно поговорить, — начала Валя. От такого торжественного начала улыбка на Петькином лице стала ещё шире, и Валя с ужасом почувствовала, что она не в силах на него сердиться. Тем не менее, собрав свою волю в кулак, она продолжила: — Это надо прекратить!

— Как скажешь! — ответил наглец, вставая. — Ну, так я пошёл?

— Куда это ты собрался?!

— Но ведь ты сама сказала, что это надо прекратить. Я и прекратил…

— Не валяй шута горохового! Ты прекрасно понимаешь, что я имела в виду.

— Нет, не понимаю.

— Тогда придётся тебе объяснить. Ты должен прекратить эти неразборчивые отношения с нашими девушками…

— Как?! — перебил Петька.

— Что — как? — только разогнавшаяся, Валя остановилась на полном ходу.

— Если ты знаешь, как мне это сделать, то будь добра, научи! Я буду тебе очень признателен. — И, поскольку Валя растерянно молчала, продолжил: — Ты что, думаешь, это я их за волосья в койку тащу? Они же сами мне проходу не дают! В коридорах поджидают, возле дома поджидают, по пути на работу и с работы подстерегают. Дурацкие записочки пишут, подарочки подбрасывают, вкусности подсовывают собственного приготовления!

— А ты не принимай!

— Почему это? Я мужчина холостой, одинокий. Почему я должен отказываться от домашней еды?

— Но ты же знаешь, что это не просто так! Что от тебя чего-то ждут! Это называется — играть чужими чувствами! Поощрять! Давать надежду!

— Глупости. Я никому ничего не обещаю. Если я обедаю в ресторане, это же не значит, что я готов жениться на официантке!

— Но это — НЕ РЕСТОРАН! Это швейная фабрика!

Петька, фыркнув, вынул руки из карманов и скрестил на груди.

— Ты серьёзно думаешь, что если я стану игнорировать их всех, то это решит проблему?! Да у меня, если хочешь знать, всего и было-то — две интрижки! А ко всему остальному я не имею никакого отношения. — Он принялся ходить из угла в угол.

— Только две? — Валя недоверчиво подняла бровь.

— Только две! И не проси, не скажу с кем.

— Ну, знаешь… Честно говоря, две интрижки за два месяца — это не так уж и мало!

— А почему бы и нет? Почему я не могу закрутить с симпатичной девчонкой?

— Незамужней?

— Разумеется! Я что, похож на идиота?

— Честно? Временами похож…

— О господи! — Петька снова сунул руки в карманы и закинул голову.

— Петя, я тоже устала от всего этого. Мне, думаешь, больше делать нечего, как все эти личные драмы распутывать? Ты взрослый человек. Придумай что-нибудь!

И он придумал. Несколько дней спустя, в воскресенье, позвонил в дверь их с отцом квартиры. Валя, в халатике и неприбранная, открыла дверь, как обычно, не спросив, кто там. А за дверью стоял Петька с большим букетом душистых белых пионов. Валя выскочила на площадку и прикрыла за собой дверь.

— Петька, ты с ума сошёл?!

— Наоборот. Я подумал.

— О чём? — Валя сверлила его широко распахнутыми от изумления глазами и чувствовала, как краснеет.

— Ты же просила что-нибудь придумать. Я и придумал.

— Ну?..

— Если мы с тобой поженимся, то всё устаканится…

— Бред какой-то! — ответила она. — Иди, Петя, отдохни. Сходи в кино, а лучше поспи. — И она скользнула в дверь.

Петька ловко просунул туфлю в щель, прежде чем Валя успела её захлопнуть перед его носом.

— Цветы-то возьми! — он ловко протолкнул букет в щель и вынул ногу. Дверь тут же с шумом захлопнулась, а цветы рассыпались у её ног. Валя выскочила на площадку, но услышала только топот бегущих вниз по лестнице ног. Где-то между первым и вторым этажами он остановился, выглянул в лестничный пролёт и, увидев её, бросил:

— Ты всё же подумай!

И через пару секунд дверь подъезда захлопнулась за ним.

Валя постояла в гулкой тишине подъезда, пытаясь привести мысли в порядок. Петькин визит её разозлил и озадачил. В конце концов она буркнула: «Дурак!» — и открыла дверь.

В прихожей стоял отец и смотрел на бесформенный бело-зелёный сугроб пионов на полу. Валя перешагнула через цветы и заперла дверь.

— Ухажёр принёс? — спросил отец с лукавой улыбкой.

— Ухажёр, — буркнула дочь и пошла за вазой: не пропадать же такой красоте!

Петька ухаживал за ней не таясь, на глазах у всей фабрики. Сперва это вызвало недоумение, ведь до сих пор ему не приходилось добиваться чьей-либо благосклонности — напротив, все женщины как могли старались ему угодить, привлечь внимание. Видя, как инженер увивается вокруг их мастера, девушки делали большие глаза, надували губки, пожимали плечами, а кое-кто даже высказывал крамольную мысль: простые швеи ему надоели, теперь за начальство принялся! Признать, что Валя хороша и привлекательна, было выше их сил.

— Завидуйте, дурёхи! — ворчала пожилая закройщица Антонина Марковна. — Говорила я вам: будете вешаться ему на шею — бросит! Не слушали, а ведь вышло по-моему. Мужик не ценит то, что ему само в руки идёт. Вот погодите, он на ней ещё женится! Если она, конечно, за него пойдёт…

Девушки недоверчиво отмахивались, делано смеялись, но в глубине души затаили страх: а вдруг и правда? Ведь раньше им и в голову не приходило, что Петька может обратить своё сногсшибательное обаяние на Валентину, которая стояла как скала над бурным морем всех этих страстей. И вдруг — нате! Если такое случится, рухнут все их надежды, придёт конец стольким страстным мечтам! Цеха бурлили от споров, которые смолкали при Валином появлении, словно кто-то щёлкнул кнопкой. Она, казалось, ничего не замечала. Оставалась собранной, деловитой, доброжелательной. На самом деле она знала, что стоит ей выйти за дверь после утреннего обхода — и цех буквально взорвётся пересудами: вчера он ушёл вместе с ней и проводил до самого подъезда! Но, как это обычно и бывает, накал интереса постепенно снижался и, сравнявшись с температурой окружающей среды, достиг приемлемых величин — сменился почти спортивным интересом: чем же всё это кончится?

Но и Валя, в свою очередь, исподволь наблюдала за своим коллективом. Согласившись испытать Петькину тактику, она не имела в виду ничего, кроме восстановления порядка на подведомственном ей производстве. Самого Петьку она, казалось, почти не замечала, просто мирилась с его присутствием, не более. Но когда его идея начала приносить плоды, задумалась: что дальше? Как теперь прекратить этот нелепый балаган? И стоит ли? Ведь тогда всё вернётся на круги своя и вся затея окажется напрасной. Она поделилась этими опасениями со своей школьной подругой Катей, которая теперь преподавала в начальных классах.

— А ты не думала и в самом деле выйти за него? Ведь он же, кажется, не против.

Валя, которая с самого начала не рассматривала эту затею всерьёз, помотала головой.

— Я его не люблю.

— Уверена?

— Да.

— Что ж, самое время влюбиться! — улыбнулась подруга.

— Да он же бабник! — воскликнула Валя.

— Подумаешь, важность! — ответила та. — К твоему сведению, бабники — прекрасные отцы, уж можешь мне поверить! Просто у них сердце большое, они любят всех. Но они никогда не обидят женщину или ребёнка.

— Ну, знаешь, я бы этого не сказала! Наши бабы мне весь рабочий халат своими слезами и соплями замочили.

— Потому что сами дуры. Ведь каждая, небось, хотела его на себе женить! Сама подумай: разве он может на них на всех жениться? Ты лучше вот что скажи: хоть одна из них жаловалась на него?

Валя подумала, и глаза её расширились:

— А ведь правда! Жаловались на соперниц, на судьбу, на что угодно — но от него все были в полном восторге!

— То-то же! Значит, он не так уж плох. Ты бы присмотрелась к нему, а?

— Но ведь он же гулять будет!

— Вовсе не обязательно. Да и шут с ним — ну, гульнёт разок-другой! Говорю тебе: бабник, уж если он женился, свою семью ни за что в обиду не даст.

— Ой, Кать… Странно это как-то. Даже представить себе не могу.

— Никто не может. Но это лучше, чем напредставлять себе свою семейную жизнь, а в итоге получить что-то совсем противоположное. Просто предоставь события их естественному ходу!

Словом, Валя продолжала встречаться с Петькой. Он провожал её на работу и с работы, водил в кино и покупал билеты на концерты заезжих знаменитостей, а однажды затащил на выставку местных художников в краеведческом музее. Валя не без удивления обнаружила, что он много читает и умеет интересно рассказывать. Чем дальше, тем больше его общество становилось ей приятно. Но душу точил червячок: что-то их встречи уж слишком…невинны! Петька обращается с ней как с особой королевской крови — дарит цветы, подаёт пальто, пропускает вперёд и всё такое — но он ни разу не делал попыток хотя бы её обнять. Это вызывало недоумение — уж очень не вязалось с привычным образом соблазнителя. Может, с ней что-то не так? Когда она поделилась своими сомнениями с мудрой Катей, та только загадочно улыбнулась.

— Всё идёт как надо, подруга!

— А по-моему, здесь что-то не то. Раньше он ни с кем такой Версаль не разводил, раз-два — и в койку!

— Раньше они сами к нему в койку прыгали. Кто ж в своём уме станет отказываться от того, что само плывёт в руки? А вот ты — другое дело, тебя надо завоёвывать!

Подруги беседовали у Руденок на даче, за сколоченным из досок столом под яблоней. Они только что пообедали, и теперь отец отправился в домик прилечь, а Катины девчонки, трёх и пяти лет, играли расстеленном тут же старом одеяле, на которое осыпались последние розово-белые лепестки. Валя загляделась на прелестных Катиных детей, оживлённо щебечущих под этим тёплым снегопадом. Вздохнула. Катя понимающе взглянула на подругу и перевела взгляд на детей.

— Скоро отпуск. Думаем с Андреем повезти их на море, только пока не решили куда. А у тебя когда?

— Что? — встрепенулась Валя. — А, отпуск… В начале августа.

— Куда-нибудь поедешь?

Валя пожала плечами.

— Ещё не думала…

Так всё и шло, ни шатко ни валко. На фабрике все привыкли к их с Петькой встречам, но даже досужие сплетницы устали гадать, чем кончится этот странный Петькин зигзаг. Валя ловила себя на том, что стала ждать этих встреч с некоторым нетерпением, а после них испытывать лёгкую досаду. Она не могла понять причин этой досады — её кавалер был безупречен, а проведённое с ним время не доставило ничего кроме удовольствия… Может, это потому, что она его не любит? И всё-таки брак по рассудку (если брак вообще входит в Петькины планы) — не для неё?

И вдруг однажды Петька не зашёл за ней по дороге на работу. Не обнаружив его возле подъезда, Валя растерялась. Но, потоптавшись с минуту на крыльце, решила идти — догонит, не опаздывать же из-за него, в самом деле! Но когда он так и не пришёл на работу, разволновалась всерьёз. С телефонами тогда в Раздольном было негусто: на предприятиях и в учреждениях ещё стояло по одному аппарату, а в квартирах они по-прежнему оставались большой роскошью. Валя знала, что Петька снимает комнату где-то в районе вокзала, но где именно — могли знать только не названные им две девицы, с которыми он, по его выражению, «закрутил». Можно, конечно, поспрашивать, и товарки в два счёта выведут её на них, но Валя даже думать об этом не хотела. Вдруг её осенило: отдел кадров! Она спустилась на первый этаж и по галерее вошла в здание фабричной администрации. Через несколько минут адрес, выведенный на листочке каллиграфическим почерком, был у неё в руках, и Валя стала с нетерпением ждать окончания смены. Она ходила по цехам, привычно выполняла привычную работу, но мысли её были далеко — настолько далеко, что она даже не замечала вопросительных взглядов работниц, умиравших от любопытства, куда же подевался их инженер. Но спросить об этом у неё никто так и не осмелился.

Это оказался двухэтажный дом дореволюционной постройки. Парадная дверь, судя по её виду, давно не использовалась, и Валя зашла в ворота, за которыми оказался уютный дворик с лавочками под старым ореховым деревом. Она огляделась. Во двор выходило несколько дверей, на которых, где табличкой, а где и просто краской, были обозначены номера квартир. Восьмая… Вот она, в самом углу двора. Не найдя звонка, Валя постучала — сперва тихо, потом решительней — и напряжённо прислушалась. За дверью было тихо, и она уже повернулась к ней спиной, ища признаков жизни в других квартирах, чтобы спросить у жильцов об их соседе, когда услышала, как позади неё открылась дверь. Валя резко обернулась. В дверном проёме стоял Петька, каким она его никогда не видела — в мятой клетчатой рубашке навыпуск, взъерошенный, под глазами тёмные тени. Но на этом бледном лице уже сияла обаятельная Петькина улыбка.

— Петя! — Валя нервно стиснула сумочку. — Что случилось?

— А, ерунда… — Он вяло махнул рукой. — Я, кажется, отравился. Прости, что не предупредил. После промывания желудка проспал целый день. Заходи, — он шагнул назад, пропуская. — Только у меня, наверное, страшный беспорядок…

Валя впервые оказалась в холостяцком Петькином жилище. В крошечной тёмной прихожей было две двери, за одной из которых, сейчас распахнутой, виднелась комната, а другая была плотно закрыта. Петька помог Вале снять плащ — день был сырой и ветреный — и она шагнула в комнату.

— Располагайся, я сейчас! — произнёс Петька за её спиной, и она услышала, как скрипнула та, другая дверь.

Это была темноватая маленькая комнатка с дощатым крашеным полом. Справа от окна стоял диван с постелью, хранившей следы беспокойной ночи — простыня смята, одеяло сбилось в ком. Прямо перед окном — стол, покрытый чистой клетчатой скатертью, на окне — ситцевая занавеска. Два венских стула. Напротив дивана — этажерка, заполненная книгами, над ней какая-то репродукция в раме. Валя повернула голову. Справа от входа, в ближнем углу она увидела старинный резной буфет, на котором стояла маленькая электроплитка с эмалированным синим чайником. «Кухня!» — хмыкнула она и вдруг почувствовала, как защемило сердце. Петька, такой холеный, изысканный — здесь! В этой жалкой берлоге! «Ну а чего ты ожидала? — спросила она сама себя. — Княжеских хором? Штата прислуги?» Он всегда производил впечатление барина, и она никогда не задумывалась о том, куда он уходит после того, как расстаётся с ней у двери её квартиры… «Небось, ест что попало, перебивается сухомяткой. Вот и отравился!»

Он вернулся — умытый, причёсанный, пахнущий свежестью, рубашка заправлена в брюки. Только тёмные круги вокруг глаз никуда не делись. Они стояли лицом к лицу, и Валя вдруг увидела другого, настоящего Петьку — без всей этой блестящей шелухи, которую прежде принимала за его натуру. Измученного нездоровьем. Немного растерянного. С немым вопросом во впалых глазах. Она шагнула ему навстречу и обхватила его голову руками.

На следующий день они подали заявление в ЗАГС и отправились к Валиному отцу. Он придирчиво разглядывал дочкиного жениха, но был вежлив и гостеприимен, и Валя была ему за это благодарна. Когда Петька наконец ушёл к себе, она пошла на кухню мыть посуду. Старик Руденко вошёл следом, закурил у открытой форточки.

— Ну что, пап? — спросила Валя через плечо. — Выноси приговор.

Отец глубоко затянулся, медленно выдохнул дым в форточку.

— Поглядим… Не так я представлял будущего зятя, но ухаживал он хорошо, правильно. Может, и выйдет что. Тебе жить.

Дочь, которая замерла в ожидании ответа с мокрой тарелкой в руках, откликнулась:

— Ну, и на том спасибо.

Свадьбу не играли — решили не дразнить несчастных жертв Петькиного неотразимого обаяния. Просто расписались в ЗАГСе и посидели дома, тесным кругом: молодые, отец невесты, приехавшая по такому случаю Петькина мать, пожилая учительница из Тамбова, Катя с мужем — в качестве свидетелей. В отпуск, в Геленджик, поехали уже вместе.

Всё это время, с того вечера, когда она пришла к Петьке, она была головокружительно счастлива. Казалось, будто все двадцать шесть лет она копила силы для этой запоздалой первой любви, и теперь любовь, освобождённая наконец от твёрдой скорлупы, расправила могучие крылья, вылупившись не птенцом, а взрослой птицей: Валя не ходила, а летала, не чувствуя под подошвами земли. Все говорили, что она необыкновенно похорошела, но Валя, которая с детства привыкла к комплиментам, не придавала этому значения, пока наблюдательная Катя не высказалась более определённо.

— Ну, наконец-то! — воскликнула она, открывая дверь подруге в ближайшее воскресенье после их первого с Петькой настоящего свидания. — Спящую красавицу разбудили.

— Откуда ты знаешь? Это так заметно? — смутилась Валя.

— Да ты просто светишься, как лампочка на двести ватт! Даже двигаться стала, как женщина.

На работе Валя, как могла, старалась приглушить этот свет и вести себя обычно. Но шила в мешке не утаишь, а тем более предстоящего замужества. Петька справлялся лучше, но когда они сталкивались в цехах или коридорах, между ними проскакивала такая мощная искра, что воздух звенел от чувственного напряжения. Оба испытали огромное облегчение, когда начался наконец их отпуск, в который они ушили в один день — заслуга Петьки, настолько обаявшего немолодую уже кадровичку, что та согласилась «подкорректировать» график отпусков.

После двух головокружительных недель на море, загорелые и похудевшие от любви, они обосновались в Валиной комнате, в которой по приезде обнаружили большую двуспальную кровать — отцовский подарок.

А год спустя родился Борька.

Глава 2.

Катя была права: Петька оказался заботливым отцом и мужем. Он приручил даже её недоверчивого старика, который постепенно оттаял и стал относиться к зятю почти как к сыну. Если Петька и ходил на сторону, то Валя об этом ничего не знала. Он вёл себя, как закоренелый домосед, после работы и ужина любил расположиться с книгой или журналом на кровати, которую Валя предусмотрительно накрывала немарким пледом, и читал, пока жена строчила пелёнки и распашонки для будущего младенца. Иногда он зачитывал ей понравившиеся мысли, и ей было приятно, что он интересуется её мнением. Валя, до этого довольно равнодушная к чтению, стала перехватывать у мужа книжку или журнал и жадно прочитывала, чтобы не дать Петьке застать её врасплох каким-нибудь, как говорил отец, «заковыристым» вопросом.

Когда родился горластый Борька, Петя безропотно и добровольно взял на себя часть домашних хлопот. Он вставал по ночам и ходил с младенцем по комнате, от двери к окну, укачивая, чтобы жена могла поспать. Иногда, проснувшись под утро, Валя обнаруживала рядом две сопящие белобрысые головы и, испуганно сунув руку под одеяло, с облегчением нащупывала клеёнку, заботливо подстеленную мужем под попку сынишки.

Так всё и шло в их семье: Борька шумно рос, отец тихо старел. Валя стала начальником цеха, Петя по-прежнему оставался инженером и был вполне доволен своим положением. Целеустремлённую Валю немного беспокоило его равнодушие к продвижению по службе, но муж уверял, что ему это ни к чему, пока его зарплаты хватает на книги. Это была другая его странность, но она скорее радовала Валю: Петя не разделял обычных мужских интересов и, как следствие, сопряжённых с ними пороков — был равнодушен к рыбалке и не любил ни пива, ни водки. Когда им случалось бывать в гостях, он, не доверяя хозяевам, приносил, помимо цветов для хозяйки, бутылку хорошего красного вина. То же самое было и дома: тесть пил только водку и сперва подтрунивал над ним за «этот дамский компот», но Пётр только молча улыбался. Он знал, что к моменту ухода гостей Михалыч будет уже хороший. Дойдя до определённой кондиции, он примется вспоминать покойницу жену и не остановится, пока не пройдёт все круги своего личного ада: как они встречались, как женились, как родилась Валюшка, как жили после, как получили эту квартиру, как Верушка умерла… В процессе рассказа Валя уберёт со стола и переместит его на кухню — дочь уже знала, что сопротивляться этому бесполезно — где он продолжит напиваться до пьяных слёз. Но старику нужен был слушатель, и Петька, жалея тестя, безропотно следовал за ним, как Данте за Вергилием, пока Михалыч не достигал дна. О его приближении Петька узнавал по тому, что тесть, речь которого становилась уже совсем невнятной, грозил ему страшными карами, если он обидит его дочь. Зять со всей серьёзностью принимался уверять, что этого никогда не случится, после чего старик требовал поклясться именем её покойной матери. На это уходили его последние силы. Петька клялся, после чего старик «падал на дно», и они с Валей укладывали его спать. Это случалось нечасто, раза два за год, и несколько дней потом Михалыч был очень тихим. Стараясь застать дочку одну, он садился «в уголку» их тесной хрущёвской кухоньки и, подкараулив момент, тихим (насколько это было возможно при его густом басе) голосом приступал:

— Доча, я вчера не того…может, чего лишнего сказал? Обидел кого?

— Всё нормально, пап, — отвечала та, продолжая чистить картошку.

Но Михалыч так легко не успокаивался — ему требовались все недостающие детали, чтобы заполнить картинку минувшего вечера.

— Я, может, ругался плохими словами?

— Говорю же, пап: всё в порядке. Ты не ругался.

— А что я говорил?

— Ты маму вспоминал, — и дочь, зная, что отца общими фразами не успокоить, подробно перечисляла все темы.

— А потом? — не унимался Михалыч.

— А потом ты потребовал с Пети клятву, что он меня будет беречь как зеницу ока. — Стоя у раковины, спиной к отцу, Валя улыбалась. — Петя поклялся, и мы уложили тебя спать. Это всё.

Михалыч некоторое время молча сопел в своём углу, переваривая услышанное. Потом вдруг сказал:

— Хороший он человек, твой Петька. Не такой, но — хороший! Когда я помру, ты за него держись, доча.

Но судьбе было угодно распорядиться иначе — Михалыч пережил Петьку.

Ничто не предвещало беды. Муж, как и раньше, щедро расточал своё неотразимое обаяние, но теперь она знала, что это было не чем иным как свойством его натуры; женские сердца по-прежнему млели при его появлении, и если кто и сох по нему теперь, то молча — Валю уважали и побаивались. За шесть лет их совместной жизни она уже было совсем успокоилась по поводу Петькиных амуров, пока однажды его не обнаружили жестоко избитым на товарном дворе железной дороги…

Накануне Петя провожал на вокзале мать, которая у них гостила, и не вернулся домой. Сначала Валя думала, что он не успел сойти с поезда и выйдет на следующей станции. Но когда вышло всё возможное время, за которое можно доехать до Самсоновки и вернуться на рейсовом автобусе, она стала тревожиться всерьёз. Может, он не успел на последний автобус и остался ночевать на станции? Но и утром Петя не вернулся. Не зная уже, что и думать, Валя стала машинально одевать Борьку в детсад и собираться на работу. Когда она уже причёсывалась перед зеркалом в прихожей, от невыносимой тревоги не видя собственного отражения, в дверь позвонили. Сердце Вали радостно забилось, она бросилась к двери со словами: «Ну, наконец-таки!»

За дверью стоял растерянный молодой участковый.

Следующие несколько дней Валя помнила смутно. Участливые лица близких и совсем незнакомых людей, тёплую Катину руку, шершавую ладонь отца, мучительную процедуру опознания, бессмысленные вопросы милиции. Похороны. Её руки всё время искали и прижимали к себе Борьку, как утопающий хватается за обломок разбитого корабля. Катя предложила забрать мальчика на время похорон, но Борька вцепился в мать обеими ручонками и ревел: «Неееет! Не пойдуууу! Мааааама!!» И Кате пришлось уступить. Так он и заснул калачиком на диване у отцовского гроба, положив белобрысую головку матери на колени…

Но самое страшное, как оказалось, началось потом, когда Петю похоронили. Когда прошло спасительное отупение, вызванное шоком, и стали возвращаться чувства. Оказалось, что Петька, такой лёгкий и непритязательный, стал частью её самой, и теперь эта часть, оторванная с кровью, мучительно болела. Душа отказывалась мириться с образовавшейся пустотой, и эта открытая рана непрерывно сочилась кровью и слезами. Валя целыми днями сидела на их с Петькой кровати и невидящими глазами смотрела в стену. Ей хотелось кричать от боли, но она жалела отца и свекровь, которая, не доехав до Тамбова, пересела на обратный поезд и теперь вела долгие, вполголоса, печальные беседы с Михалычем, перемежаемые длинными паузами. После первого бурного горя она как будто смирилась и теперь только тихо плакала, машинально занимаясь домашними делами.

Вале хотелось умереть. А вдруг рай действительно существует и их души встретятся? Она обдумывала способы. Лучше всего, конечно, напиться снотворных таблеток — безболезненно и не так безобразно, как вешаться. Но потом она вспомнила, что самоубийство вроде бы тяжкий грех, и значит, покончив с собой, она лишит себя шанса там, за чертой, встретиться с Петей — в том, что душа её мужа попадёт в рай, у неё никаких сомнений не было. Странно, но именно этот довод оказался решающим для женщины, воспитанной в духе атеизма. О сыне она в такие минуты старалась не думать, трусливо отодвигая его образ на край сознания: острое горе, как и острое счастье, делает человека эгоистом.

Но вечером свекровь или отец приводили Борьку из садика, мальчик нерешительно подходил к кровати, и Валя жадно смотрела на сына, отыскивая в нём Петькины черты. Бесспорно отцовскими в нём были высокий выпуклый лоб, подбородок с ямочкой и, конечно, белокурые густые волосы. А вот глаза, хоть и с Петькиным разрезом, странным образом получились чёрными, как у матери.

На девятый день пошли на кладбище. А наутро Валя отправилась на работу. Свекровь оставалась до сороковин, потом они с отцом и Борькой отвезли её на вокзал и посадили на поезд, пригласив приезжать в любое время.

Фабричные, словно сговорившись, старались вести себя как обычно, не докучали сочувствием. Но всё-таки исподволь оказывали маленькие знаки участия — старались доставлять ей поменьше хлопот, следили, чтобы она что-нибудь ела, приносили чай. Она знала, что уже никогда не будет прежней, но всё же собирала себя по частям, игнорируя лишние детали — раз машина работает, то без них можно обойтись!

Тем временем следствие продвигалось. Пронёсся слух, что в отделе кадров была милиция, и Валя пошла узнать, в чём дело. Растерянная кадровичка сообщила, что расспрашивали о работницах: имел ли кто из них «отношения» с Петром Андреичем. Валя села напротив и уставилась на неё с выражением немого и требовательного вопроса.

— Клянусь вам, Валентина Борисовна! Ничего такого!.. Ну, правда, кое-кто из девушек имел на него виды, но Пётр Андреич не поощрял!

— И кто эти «кое-кто»? — спросила Валя бумажным голосом, игнорируя клятвы: ей теперь это было безразлично, больше того — она бы согласилась терпеть любые Петькины шалости, лишь бы он был жив!

— Ну, Диденко, например. Так ведь она уже уволилась! Я так и сказала капитану.

— Люся уволилась? Когда?

— Да уже давно… На другой день после похорон Петра Андреича… Простите…

— Дайте мне её адрес!

— Зачем вам? Она ж уехала из города…

— Почём вы знаете! Не надо меня жалеть — пишите!

— Так я ж её спросила, где она собирается работать…

— Ну?

— Не знаю, говорит, ещё. К брату еду, он в Харькове служит. Военный он.

А назавтра взяли Люсиного ухажёра, грузчика с товарного двора. Он всё это время пил и не выходил на работу, а так как запои среди грузчиков не были редкостью, то никто не обратил внимания. Когда его протрезвили, он во всём сознался и позднее, на суде, с готовностью повторил свои показания: он очень любил Люську…гм…гражданку Диденко, а она его променяла на этого хлюпика…извиняюсь, гражданин судья…на потерпевшего. Всё им попрекала: Пётр Андреич то, Пётр Андреич сё; все уши прожужжала, какой он замечательный. А потом ещё взяла и сватов прогнала! Ну, и…не выдержал я. Да не было у меня никакого преступного намерения. Просто увидел его возле вокзала и хотел поговорить, как мужик с мужиком…

Преступление квалифицировали как убийство в состоянии аффекта и грузчику дали шесть лет.

Валя медленно привыкала жить без Петьки. Единственной отрадой был сын — его частичка, и всю свою нерастраченную любовь она отдавала теперь ему. Михалыч тоже обожал внука, но был строг и журил дочку, что она балует пацана. Старик, как мог, старался заменить ему отца — хлопцу нужна мужская рука! Борька рос умненьким (Михалыч даже считал, что чересчур) и непоседливым, но после похорон отца в нём как будто что-то сбилось, и временами он замыкался в себе — сидел без дела в своём любимом углу в родительской спальне, теребя в руках какую-нибудь пустяковину, и на все вопросы только сопел, не поднимая головы. «По батьке тоскует», — вздыхал Михалыч и, наверное, был прав. Такой приступ «молчанки» мог продолжаться весь день или даже два — в садике было то же самое: Борька сидел в стороне от остальных ребятишек и никак не реагировал на вопросы обеспокоенных воспитателей. Вскоре к этому привыкли и стали оставлять мальчика в покое. Просто Валя, приводя сынишку, предупреждала воспитательницу: «Мы опять в молчанку играем, уж извините!» Педагоги относились с пониманием и жалели ребёнка, но как ему помочь — не знали, о детских психологах тогда ещё и не слыхивали. После этих приступов Борька становился буйным, словно навёрстывал упущенное, и следующие несколько дней с ним было трудно совладать. Бог знает, что творилось в этой белобрысой башке, но выход был один — переждать бурю: перечить ему в это время было бесполезно. Валя знала, что пройдёт день-другой, и её сын проснётся таким, как прежде — ласковым, светлым мальчиком, совсем как его отец. Она до боли в сердце любила Борьку и первое время после смерти мужа отчаянно баловала его, пока однажды Катя не воскликнула:

— Остановись, Валя! Что ты делаешь?!

— Я знаю, Кать. Но мне так его жалко! Он очень любил отца…

— Подумай вот о чём: ты же испортишь ему жизнь! Он привыкнет, что дома предупреждают любое его желание, и станет ждать этого от остальных. А ведь никто больше не станет так потакать ему, как ты. И знаешь, что тогда произойдёт? Он станет озлобленным эгоистом, несчастным человеком! Изгоем!

После этого Валя, доверявшая суждениям подруги, старалась держать себя в руках. Но мальчик, как и все дети, уже успел нащупать слабину матери и иногда всё же пользовался ею.

Со временем приступы Борькиной тоски стали повторяться реже, не чаще чем раз в месяц, но так и не прошли окончательно. Поэтому в школе он учился неровно и доставлял много хлопот учителям. Впрочем, когда умер дед, Борька как-то поутих, остепенился. Михалыч, чувствуя приближение конца, повторял: «Я помру — ты останешься единственно опорой матери! Помни: ты в доме мужик!» И Борька помнил. Но привычка — вторая натура, и временами с ним всё же случались осечки. Тогда он старался хотя бы скрывать свои проделки от матери, но она и сама догадывалась о них по тому, что сын вдруг становился подозрительно тихим и покладистым: Борька совершенно не умел врать и притворяться. Валентина Борисовна обиняками пыталась выяснить причину — он называл это «мать принялась меня колоть» — и чаще всего он сам во всём признавался. Но иногда, если проступок был особо неловкий, отмахивался:

— Ма, не бери в голову! Я это разрулю.

И «разруливал» — как мог…

Глава 3.

Однажды, придя на очередную вахту, ребята обнаружили на соседнем пути платформу с углём.

— Ну, хлопцы, хватай лопаты! Будем танк загружать. — Ипатыч имел вид чрезвычайно довольный и немного загадочный.

Когда деловитая Светка приступила к Ипатычу с вопросом: «А нам что делать?», тот коротко бросил: «Отойти подальше», и она недовольно насупилась, но через минуту причина такого ответа стала понятна. Заполнив гигантское брюхо Бродяги, парни выглядели, как заправские кочегары: их лица и одежда покрылись слоем угольной пыли. Девчата наблюдали за процессом со стороны.

Кода на платформе остались последние крошки, Ипатыч поднялся в кабину, где его уже ждал Никита.

— Ипатыч, запускать будем? — крикнул с платформы Борька.

Ему никто не ответил. В цехе наступила гулкая тишина — ребята переводили дух после загрузки угля, мастера что-то молча колдовали внутри.

Внезапно тишину нарушил какой-то звук, похожий на вздох гигантского существа. Из трубы повалил дым, паровоз запыхтел, задрожал, и Борька, издав победный клич индейца, запрыгал на платформе, тряся над головой кулаками:

— Задышал! Задышал! Пацаны, Бродяга задышал! Йес! — он изобразил соответствующий жест, а после пихнул кулаком вбок стоявшего рядом Букина. После чего парни — словно кто-то скомандовал «отомри» — принялись радостно вопить толкаться: до самой этой минуты никто из них до конца не верил, что Бродяга заведётся. Теперь, взглянув друг на друга, они увидели, в каких негров превратила их угольная пыль, и принялись хохотать, тыча пальцами. Словом, на платформе началась шумная возня, остановил которую только длинный свисток паровоза. В замкнутом пространстве депо он оказался таким мощным, что даже стоявшие в отдалении девочки прижали ладони к ушам, а на угольной платформе сразу наступила тишина. Сверху, из машинного отсека, свесился Никита.

— Парни, отворяй ворота и айда наверх! Прокатимся с ветерком!

Ребята с готовностью попрыгали с платформы и наперегонки рванули к воротам. Впереди, перемахивая сразу через несколько шпал, нёсся Борька, Букин и Чешко его быстро догоняли, и все втроём с разбегу навалились на огромные ворота. Створка нехотя поддалась и стала медленно открываться. Подоспевшие Камарзин, Шпаков и Долженко навалились на вторую половину, и вскоре путь был открыт.

Как только створки ударились о наружную стену здания и мальчишки припустили назад, к паровозу, Никита крикнул девочкам:

— А вы чего стоите? Давайте тоже к нам!

В машинном отделении было тесно для такой большой компании, поэтому ребятам пришлось стоять вплотную друг к другу, как в набитом автобусе. Отвернувшись лицом к окну, Саша увидела, как в стену рядом с ней уперлась рука Славика, и почувствовала на своих волосах его жаркое, после бега, дыхание. Сердце блаженно замерло, а потом застучало — всё быстрей и быстрей, и в эту минуту под ногами завибрировал паровоз, словно это она запустила двигатель силой своей любви. Бродяга медленно тронулся с места, и все, кто был рядом, возбуждённо зашумели. Все, кроме них двоих. Она видела, как за окном проплыли стены депо, как его сумрак сменился мягким серым светом пасмурного дня, но самое главное теперь происходило за её спиной, между ними двоими. Нежной кожей шеи, кромкой уха, краешком щеки Саша впитывала это горячее, не унимающееся дыхание, а когда паровоз вздрагивал на стыках рельсов, то она чувствовала лёгкое, как бы случайное, прикосновение его губ к своим волосам. Бродяга совершил манёвр, выехал на запасной путь и стал разгоняться. Ребята возбуждённо загалдели, и тут она почувствовала, как его рука легла на её плечо. В этой толчее и радостном гаме на них никто не обращал внимания. Саша медленно подняла голову, и её затылок коснулся его плеча. Он подался навстречу и одновременно опустил упирающуюся в стену руку, которой прежде сдерживал толкотню стоявших сзади одноклассников. Их пальцы встретились и сплелись. Теперь они стояли, тесно прижавшись друг к другу, немые от переполнявшего обоих чувства — в этой шумной, бурлящей толпе…

За окном проплывали домики Атамановки — ближайшего Раздольненского пригорода-хуторка, со свежепокрашенными, к Пасхе, наличниками и воротами, тучным чернозёмом возделанных грядок, по которым уже пушились зелёные полоски всходов, абрикосовыми деревьями в бело-розовой пене цветов. За воротами расцветали палисадники, и куртинки жёлтых нарциссов казались в этот серый день особенно яркими, словно солнце поручило им свою работу на время отсутствия. Старушка, сидевшая на лавочке у голубых ворот, увидя паровоз, поднялась и принялась креститься, а мальчик в резиновых сапожках и старой — видно, с братнего плеча — куртке не по росту, с отвёрнутыми рукавами, принялся махать проезжающему паровозу, что-то радостно крича и подпрыгивая. Ребята тоже замахали ему в ответ, а Никита дал несколько коротких свистков. В одном из домиков, высунувшись из открытого окна, курил мосластый мужик в майке. Завидя Бродягу, он что-то крикнул внутрь комнаты, и спустя мгновение рядом с ним появилась крепкая фигура женщины с тряпкой в руке.

Когда хутор остался позади, паровоз начал замедлять ход.

— Ну, всё, молодёжь. Пора домой! — пробасил Ипатыч.

Все разочарованно загудели: «Почемуууу?»

— Дальше стрелка, нельзя: будем мешать рейсовым составам! Сейчас подойдёт маневровый тепловоз и отбуксирует нас на место.

— Можете пока побегать, — добавил Никита. — Только, Боже упаси, не по путям!

Мальчишки стали нехотя спрыгивать на насыпь. Кабина быстро пустела, и Славик, стиснув Сашины пальцы, отпустил их. Следом и Саша повернулась лицом к остальным. Щёки её пылали, но делать было нечего. Впрочем, и на лицах остальных ребят горел румянец радостного возбуждения. Борька, сидя на корточках, зачарованно глядел в топку, позади него с точно таким же выражением лица стояла Светка Камарзина. Остальные бродили вокруг паровоза, глядя на него с уважением и теплотой.

— Ай да Бродяга! Ай да молодец! — приговаривал Ипатыч, удовлетворённо качая круглой, на короткой шее, головой с ёжиком седых волос. Он оглядел ребят. — Подите, подите! Разомнитесь. Минут, пожалуй, двадцать у нас есть.

Славик первым спрыгнул на насыпь и протянул руку сперва Светке, а потом и Саше. На секунду их лица оказались рядом, опалили друг друга пламенем коротких взглядов и, с трудом преодолевая притяжение, отстранились. Саша спустилась с невысокой в этом месте насыпи и огляделась. Рядом с железнодорожным полотном расстилалось ещё не паханное колхозное поле с прошлогодней стернёй, за которым виднелось шоссе. Слева борозды стерни обводили пригорок с кустами шиповника и черёмухи, примыкавший к полотну железной дороги. На шиповнике только начали раскрываться клейкие молодые листочки, а черёмуха уже выбросила маленькие нежно-зелёные грозди, которые скоро — должно быть, не больше недели — затопят округу белой пеной соцветий со сладким, упоительным ароматом. «Черёмуха любит сырость», — вспомнила Саша бабушкины слова. И правда: в пору её цветения всегда стоят туманы или моросят затяжные дожди…

Невесомая от счастья, Саша пошла по стерне к пригорку и обошла его вокруг. Позади него оказался заросший кустарником овраг, на краю которого она увидела несколько кустиков только что раскрывшихся первоцветов. Она принялась собирать букет и, наклонившись, увидела в овраге, под кустами, целые заросли жёлтых первоцветов и голубых пролесков…

Когда басовитый гудок маневрового тепловоза и ответный свисток Бродяги известили о том, что пора возвращаться, Саша выбралась из оврага с целым снопом цветов. Она шагала к паровозу, то и дело погружая лицо во влажный пахучий букет, и шептала: «Люблю, люблю, люблю!» — пока за поворотом пригорка не показался паровоз.

За кустом черёмухи Саша остановилась. Её нетерпеливый взгляд выхватил толпу мальчишек между двух машин, которые наблюдали за сцепкой. Славик стоял позади всех, сунув руки глубоко в карманы куртки и со спины казался, как и остальные, поглощённым тем, что видел. Но вот он быстро обернулся и метнул взгляд в направлении пригорка. Саша не шевелилась — словно боялась расплескать переполнявшее её блаженство — и продолжала смотреть на любимого. Он медленно повернул голову и увидел её. Несколько мгновений они смотрели друг на друга через это весеннее поле — одни во всём мире — словно бы между их глазами протянулся невидимый, вибрирующий от напряжения провод, посредством которого их сердца вели только им одним понятный разговор…

Но в следующую минуту рядом с Сашей раздался треск сухих стеблей прошлогодней крапивы, и она оказалась лицом к лицу со Светкой.

— Куда ты пропала?.. Ого! — Камарзина увидела букет. — Красотища! Где ты их нашла?

— Там, в овраге, — Саша мотнула головой, испытывая лёгкую досаду. Но сейчас её любви хватило бы, чтобы осчастливить весь мир, и она, ловко разделив букет пополам, протянула половину Светке. — Возьми!

— Ой, спасибо! Маме отнесу. — Камарзина широко улыбнулась, взглянула на Сашу и рассмеялась: — Ты вся жёлтая!

— Жёлтая?!

— Смотри! — запасливая и предусмотрительная Светка достала из кармана складное зеркальце и протянула Саше.

Она взглянула на своё отражение. В самом деле, всё лицо покрывали точки и мазки цветочной пыльцы. Это было забавно, но, к её удивлению, это было всё то же лицо, которое она привыкла видеть в зеркале. Ей почему-то казалось, что оно должно было измениться после всего, что произошло за последний час. Должно было стать…красивее? Взрослее? Она не знала. Но, как ни странно, это было её обычное лицо со своими маленькими несовершенствами — с веснушками, с заживающим прыщиком на подбородке, с этими срастающимися бровями, которые постоянно приходится выщипывать на переносице. Вот, теперь ещё и в цветочной пыльце. Разве может ему нравиться такое лицо?

— Пыльца! — Саша повернула голову и увидела и ещё кое-что — тёмную полоску угольной пыли там, где они со Славиком прикасались друг к другу… Она захлопнула зеркальце. — Пустяки, дома умоюсь.

— Может, хотя бы вытрешь?

— Бесполезно. Только размажу. Тут нужна вода! — отрезала Саша, отдавая Светке зеркало. — Пойдём.

Бродяга и маневровый наконец, лязгнув, соединились, и ребята потянулись обратно. Теперь Саша и Светка стояли рядом, обнимая свои букеты, и Славик дал себя оттиснуть в противоположный угол. К тому же Бродягу тащили на прицепе, а значит, не надо было закидывать в топку уголь и поддерживать огонь. Поэтому на обратном пути стало просторнее, и мальчишки шатались по кабине, от стены к стене. Неистовый восторг первой поездки сбавил обороты, и теперь не только Бродяга остудил топку, но и его пассажиры поостыли — размеренный стук колёс, размеренные разговоры. Саше тоже ничего не оставалось, как, вслед за Камарзиной, отвернуться к окну, но уголком глаз она постоянно искала Славика и иногда ловила короткие синие вспышки его взглядов.

Теперь картинка за окном разматывалась в обратном порядке, но когда поравнялись с Атамановкой, то не было уже ни мужика майке, ни мальчика, ни старушки. Были ранние сумерки, и в окошках хуторка зажигался свет. Только перед крайним домиком, в палисаднике, стоял, опершись на лопату, пожилой казак.

Глава 4.

На другой день в школе только и разговоров было, что о Бродяге. Ребята, которым посчастливилось прокатиться на возрождённом паровозе, на несколько ближайших дней стали звёздами, и некоторые из них с наслаждением использовали свою минуту славы, рассказывая об этом событии всем желающим. В их числе был, конечно, Воробей, голос которого, и без того зычный, теперь просто звенел от гордости. Он детально расписывал все этапы восстановления Бродяги, непринуждённо оперируя техническими терминами, и говорил о паровозе с теплотой и почти с нежностью, как о живом существе.

Вскоре кто-то из живущих по соседству с вокзалом принёс известие о том, что «комки»¹, стоявшие вдоль путей, перевозят в другое место. Самые любопытные отправились после уроков смотреть — им, выросшим в девяностые, трудно было представить привокзальную площадь без этих «комков». И в самом деле: позади автобусных остановок теперь образовалось пустое пространство, по которому теперь сновал бульдозер, уничтожая последние следы от киосков и ларьков. Позади них был только бетонный забор, звенья которого рабочие крепили теперь к тросам автокрана. Первое звено было поднято и установлено по другую сторону запасного пути. Самые терпеливые — это были, в основном, мальчишки из пятых-седьмых классов — оставались до конца, и на другой день, помимо невыученных уроков, принесли в школу известие о том, что запасной путь теперь полностью расчищен.

Все эти радостные вести окрылили и участников предполагаемого театрализованного действа, для которых до сих пор репетиции были обычной рутиной, ничем не отличающейся от подготовки к другим большим праздникам. Бόльшая часть танцующих вполне сносно освоила фигуры венского вальса, и теперь Жанна Суреновна с военруком обсуждали костюмы и прочий реквизит. Нужны были гимнастёрки — по возможности, образца сороковых — а также платья той эпохи. Кубанцев вызвался связаться с ближайшими войсковыми частями и «потолковать с прапорщиками».

Только для Саши репетиции были настоящей пыткой. Не говоря уже о том, что ей приходилось смотреть, как Седых, с видом хозяйки, прикасается к Славику — её собственный партнёр, Букин, оказался хореографически абсолютно безнадёжен. Когда Жанна Суреновна, убедившись в бесплодности своих усилий, перевела их пару в массовку, Саша испытала и досаду, и облегчение одновременно. Теперь ей не оставалось ничего другого, как стоять в сторонке с остальными неудачницами и с малышнёй из младших классов, изображая матерей с детьми, встречающих своих мужей. По звуку паровозного свистка парни, стоявшие на сцене актового зала, которая должна была изображать вагон, спрыгивали, и девчата бросались их встречать. Все обнимались, «отцы» подхватывали на руки «детей», и тут начинал звучать вальс. Несколько пар — их число пришлось увеличить за счёт параллельных классов — отделялись от толпы и принимались кружиться в танце…

Учитывая масштабы привокзальной площади, репетиции пришлось перенести в «Локомотив», в просторном фойе которого соорудили временный подиум из хоровых помостов. К тому же у дворца культуры имелась звуковая аппаратура и собственный звукорежиссёр. Кубанцев, как и обещал, «пошуровал по сусекам» войсковых складов и раздобыл несколько лежалых, но самых настоящих военных гимнастёрок и галифе. Их на всех, конечно же, не хватало: предприимчивые прапорщики давно уже «утилизировали» старые запасы, но Дедов вспомнил про Валентину Борисовну Воробей, Борькину мать, которая по-прежнему работала на швейной фабрике в должности начальника цеха. Та охотно согласилась организовать пошив военной формы для ребят по имеющимся образцам — сколько потребуется, в рамках праздничного почина! — и даже предложила одеть девочек.

— Это было бы замечательно! — лицо Дедова озарила улыбка. — Если вас это не слишком затруднит, конечно, — прибавил он уже серьёзно.

— Затруднить-то не затруднит, но дело вот какое… — Она задумчиво посмотрела на военрука. — На девчачьи платья ткани у нас найдутся, а вот хаки и сукно вам придётся обеспечить.

Последний почесал седую, в боевых шрамах, голову.

— Идёт. Будет вам и белка, будет и свисток…

— Отлично, — ответила Валентина Борисовна. — Я пока распоряжусь, чтобы конструкторы изготовили лекала, и сниму мерки.

— Сколько времени займёт пошив? — поинтересовался Иван Ильич. — Нам бы ещё пару репетиций в костюмах провести, чтобы ребята пообвыкли…

— Это будет зависеть от того, как быстро вы раздобудете ткани. А уж моим закройщицам и швеям не привыкать к авралу. И, кстати, не забудьте про фурнитуру!

— Фурнитуру? — озадаченно переспросил Кубанцев.

Валентина Борисовна улыбнулась.

— Пуговицы, погоны, лычки, пряжки — не знаю, что там ещё…

— Ааааа! Понятно. — Полковник раскатисто захохотал. — Я думал, фурнитура — это про мебель…

— И ещё. Мне понадобится список участников с указанием костюмов.

— Будет сделано, Валентина Борисовна! — отвечал Дедов. — Сегодня скопирую и передам вам с Борей.

На другой день после репетиции с её участников снимали мерки. Процедура проходила в кабинете администратора дворца, ребята шумно толклись в коридоре и заходили по одному. Всем девочкам Валентина Борисовна велела поспрашивать бабушек, не сохранились ли у них послевоенные платья, — ей казалось, что участники такого представления не должны выглядеть с иголочки. Как-никак оно подразумевало, что закончилась долгая война, и вряд ли многие тогда могли позволить себе обновки!

— Если что-то найдется, скажите об этом Ивану Ильичу, он со мной свяжется. Возможно, платья придётся подгонять по фигуре.

Придя домой, Саша застала маму и бабушку перед телевизором.

— Привет, — бросила она, стараясь угадать настроение матери: той не нравились эти затяжные репетиции. Мать считала их пустой тратой времени, которое дочери следовало употребить на учёбу — выпускной класс, надо готовиться к экзаменам!

— Ну, слава Богу! — проворчала Вера Сереевна, поднимаясь. — Уже всё давно остыло.

— Мама, сиди, она сама разогреет — не маленькая!

— Сама!.. Ещё успеет сама-то. — Бабушка уже направлялась в кухню.

Мать смерила Сашу требовательным взглядом.

— Иди, мой руки! Поешь — и за уроки.

— Ладно, — ответила дочь и скрылась в ванной.

В кухне, пока бабушка накладывала в тарелку плов, Саша сказала:

— Ба, у меня к тебе дело.

— Выкладывай, — ответила та, заговорщически глядя на внучку.

Саша помотала головой.

— Не сейчас. Ты иди, а то мама рассердится.

— Потом так потом, — согласилась Вера Сергеевна и вернулась в комнату.

Саша за полчаса управилась с историей, проигнорировала литературу — не станет она читать этот дурацкий учебник, в котором автор излагает свои довольно спорные взгляды на Булгакова! Вполне достаточно того, что она прочла самого автора. Параграф по физике тоже не был особенно сложным, к тому же перед глазами стояла подвижная фигура Шустера, самозабвенно объясняющего квантово-волновую природу света. С задачами сложнее, но задачи можно у кого-нибудь списать — да хоть у Букина! Зря что ли она с ним мучилась на репетициях. Пусть компенсирует ей крушение мечты хотя бы задачами по физике. «А заодно и по алгебре!» — нахмурилась Саша, безнадёжно глядя в учебник. Алгебра была настоящей проблемой!

Когда бабушка досмотрела свой мексиканский сериал и зашла в их общую комнату, Саша сидела над раскрытым учебником химии, но Вера Сергеевна сразу поняла, что мысли её внучки сейчас далеко.

Прикрыв за собой дверь, она прошла к кровати и, аккуратно завернув покрывало, села на её край. Саша встряхнулась и повернулась к бабушке, которая уже выжидательно смотрела на неё, сложив руки на коленях.

— Ба, у тебя сохранились какие-нибудь старые платья? — начала Саша без предисловий.

— Зачем тебе? — удивилась Вера Сергеевна.

— Для представления. Борькина мама сказала, что мы должны быть одеты в платья, которые носили после войны. И хорошо, если у кого-то сохранились старые, потому что тогда все донашивали то, что оставалось.

— Так и есть, — ответила бабушка, — одно платье на каждый сезон. И берегли же его! — Она задумалась, уперев руки в поясницу, повязанную серым пуховым платком и глазами, обращёнными внутрь сознания, обшаривая закрома памяти. Вдруг её глаза посветлели. Вера Сергеевна встала и направилась в кладовку — крошечный чуланчик в углу комнаты, где хранились домашние заготовки и всё, что рука не поднимала выбросить. Одним из таких предметов был загадочный старый чемодан с никелированными уголками, втиснутый под самый потолок.

— Ага! — удовлетворённо воскликнула бабушка, словно наконец застукала чемодан за чем-то непозволительным. — Лежит, милок! Я, грешным делом, подумала, что Леночка его таки выволокла на помойку. Сашка, подсоби!

Стула оказалось мало — пришлось карабкаться по полочкам. Опершись ногами в противоположные полки, Саша пыталась вытащить плотно втиснутый чемодан, но он сопротивлялся — как будто врос в своё ложе!

— А ну-ка толкни его кверху! — предложила бабушка. — Это коленкор, небось, прилип, давно ведь лежит…

Саша упёрлась обеими руками и что есть силы толкнула выступающие углы чемодана к потолку. Послышался сухой треск и — о, чудо! — чемодан наконец подался. Красная, растрёпанная Саша передала бабушке это сокровище и слезла на пол. Бабушка смахнула с него пыль своим носовым платком и щёлкнула застёжками.

Из пасти чемодана пахнуло нафталином. Внутри оказались аккуратно сложенные вещи, которые Вера Сергеевна принялась одну за другой вынимать, бережно перекладывая на кровать: белая батистовая блузка с мережками и вышитым воротничком, ещё одна — шёлковая, в мелкий цветочек; костюм из рогожки, «салатового» цвета — юбка в складку и жилет на скользкой саржевой подкладке, отделанный руликом; несколько вышивок — крестиком и ришелье… Вышивки восхитили Сашу.

— Бааа! Это ты вышивала?!

Вера Сергеевна обернулась.

— А то кто ж! Конечно, я.

— Но почему ты их прячешь?!

— А что с ними делать, Сашенька?

— Да ты что, ба! Это же hand made! Им теперь цены нет!

Бабушка вздохнула и опустилась на стул.

— Да разве ж кто купит?

— Я не говорю — продавать, но можно же использовать самим…

— Использовать?

— Ну, да. Вставить в рамочку и повесить на стену. Или сшить диванные подушки!

— Твоя мама не одобрит…

— А мы их здесь положим, у себя! Ну, можно, ба? А? Что ж такой красоте пропадать!

— Как хочешь, милая, — вздохнула бабушка, и только тут Саша увидела у неё на коленях что-то зелёное с чёрным.

— Что это у тебя? — спросила она.

— Его-то я и искала! — Вера Сергеевна протянула то, что держала в руках. — Настоящий креп-жоржет! Я его уже после войны сшила, материю твой дед с фронта привёз, из самой Германии. Говорил: трофей, в разрушенном доме нашёл. Он тогда ещё большой кусок батиста привёз, я из него белья нашила и вот эту блузку, с мережками. Там, говорил, были и вещи, красивые, почти не ношенные, но у него рука не поднялась…

Но Саша уже слушала вполуха. Приняв из рук бабушки, она осторожно встряхнула вещь. Это оказалось платье изумительного, сочного зелёного цвета в чёрный горох: расклешённая юбка, строгий лиф с воротничком и пышным бантом, короткие рукава-фонарики. Саша открыла дверцу шкафа, на которой было большое зеркало, и приложила платье к себе. Даже в искусственном свете лампы было видно, что оно просто создано для неё! Вера Сергеевна всплеснула руками, ахнула:

— Красавица моя! Вот ведь, права я была, что берегла его!

Саша просияла.

— Я примерю?

— Конечно, милая. Давай, скидывай эту кофтёнку, я пока пуговки расстегну…

Лиф сел на Сашу как влитой. Продевая маленькие, обтянутые материей пуговки в аккуратные, из той же ткани, круглые петельки, она изумлённо спросила:

— Бабуль, неужели ты была такая худенькая?

Бабушка фыркнула.

— А что ж ты думаешь, я всю жизнь толстухой была?

— Ну, зачем сразу — толстухой! Я ж видела фотографии. Но у тебя тогда уже мама была…

— Война, Сашенька! Вот она, диета-то… — Бабушка горько усмехнулась и вздохнула. — Я его и надела-то раза четыре от силы — берегла! Последний раз на Леночкин выпуск, помню. А потом Серёжа родился — и всё: поплыла я…

Но в голосе бабушки при этих словах совсем не было сожаления — напротив, она улыбалась. Впрочем, как и всегда, когда говорила или думала о своём сыне. Это был поздний ребёнок — на восемнадцать лет младше Сашиной матери. Когда Степан вернулся с войны, они с Верой хотели ещё детей, но те всё не получались, и Мальцевы в конце концов смирились с этим: зачем Бога гневить, у них есть дочь — и какая! Леночка неплохо училась в школе и со временем выросла в настоящую красавицу, предмет отцовской гордости: Стёпа любил по праздникам, надев боевые ордена, пройтись под руку со своими «девчатами»… Когда Лена поступила в медицинский и уехала учиться, дом их опустел. Мальцевы теперь жили в ожидании писем от дочери и первых каникул, и Вера, поглощённая тревогой за своего птенца, впервые вылетевшего из родного гнезда, даже не сразу поняла, что беременна. Ей уже было почти сорок, и, не дождавшись очередных месячных, она только пожала плечами — ну, значит, всё. Вышел её бабий срок. Но когда, спустя положенное время, она ощутила в своём теле движение новой жизни, то сначала даже не поверила своим ощущениям. Это был невероятный подарок: ожидание, а затем рождение сына заполнило пустоту, образованную отъездом дочери, а Мальцевы снова почувствовали себя молодыми.

Вот так и вышло, что брат Елены Степановны был значительно моложе её самой и всего на восемь лет старше её собственной дочери, которая звала его просто Серёжей — как и мама с бабушкой. Он был человеком лёгким, необычайно располагающим к себе, и его все любили. Казалось, и даётся ему всё легко: с самого первого класса он учился на отлично без каких-либо видимых усилий, почти играючи. Наверно, поэтому в школе его никогда не травили и даже не дразнили «ботаником», хотя им-то он, строго говоря, и был: помешанный на растениях, он постоянно что-то выращивал на участке возле родительского дома, подоконники которого были заставлены ящичками и торфяными горшочками с рассадой во всех фазах вегетации — от едва проклюнувшихся семян до взрослых растений. Когда была маленькой, Саша обожала помогать Серёже в его опытах. Он-то её и научил ухаживать за растениями, рассказывая о них много и с нежностью, как о разумных и чувствующих существах.

Саша застегнула последнюю пуговку и, оглаживая на боках платье, внимательно посмотрела на себя в зеркало. Она повернулась к зеркалу спиной и посмотрела через плечо. Верх выглядел отлично, но что-то всё же было не так…

— Лиф коротковат, — констатировала Вера Сергеевна. — Оно понятно: ты повыше меня будешь. Из-за него и юбка коротка…

— С этим можно что-нибудь сделать? — с надеждой спросила Саша. Она уже видела себя глазами Славика — встречающей поезд с бойцами на не построенном ещё перроне привокзальной площади…

Вера Сергеевна встала, повернула внучку к себе, прижала, раздвинув пальцы, материю к её талии. Покачала головой.

— Сантиметров шести, пожалуй, не хватает. Расставить надо. А мы втачной пояс сделаем! Вот только из чего?.. — Бабушка пошарила в памяти. — Я тогда всё до последнего кусочка израсходовала, даже маленькие лоскутки подчистую ушли на пуговки и петельки…

— Может, из этого банта? Без него, в принципе, можно обойтись. — Саша на секунду задумалась, и её осенило: — Или сделать его из другой ткани, чёрной!

— А что, это мысль, — бабушка подняла глаза к Сашиному лицу, сощурилась, представляя. — Ай да молодец, внучка! И как это я тогда не догадалась — бант надо было с самого начала делать чёрным!.. Ну, всё. Снимай! Завтра займусь.

— А я в «Ткани» забегу, на Красноармейской! Присмотрю что-нибудь подходящее.

Глава 5.

Древнее как мир лекарство от женских печалей — новое платье — воодушевило Сашу. Теперь на репетициях, стоя в сторонке вместе с остальной массовкой и стараясь не смотреть на вальсирующих Ольгу и Славика, она воображала себя прехорошенькой в этой густой, как мох, зелени и с бантом на груди, в купленных матерью замшевых лодочках на «шпильке», которые она до сих пор надевала не больше двух раз — не в школу же в них ходить! Мать последовательно, с двенадцати Сашиных лет, ставила её на каблуки: стопа ещё формируется, и если не начать делать это вовремя, то потом будет поздно.

— Ты сама же мне потом спасибо скажешь! — говорила она, отметая слабые возражения дочери. — Ведь у нас же большинство женщин совершенно не умеют носить каблуки. Только посмотри на этих кляч: шкандыбают на полусогнутых, сутулые, руками машут так, что за версту обходить надо! Даже стоят — и то носками вовнутрь! Так и хочется им костыли предложить!

— Мааам, — канючила Саша, — я же и так выше всех девчонок. Даже выше почти всех мальчиков!

— Вот мальчики пусть и переживают! Это не твоя проблема. — Елена Степановна была неумолима. — Ты посмотри на топ-моделей: туда ниже метра семидесяти пяти вообще никого не берут!

— Но я не собираюсь становиться моделью! — не унималась дочь.

— А, возможно, стоило бы. По всем прочим параметрам ты тоже вполне подходишь: такая же худая и плоская, — безжалостно парировала мать.

Саша вынимала последнего туза:

— Но ты же сама терпеть не можешь каблуки!

— Ничего подобного! Я их обожаю — но мне трудно на них ходить, и знаешь почему? Потому что после войны мы не могли их себе позволить — их просто не было! Носили что придётся, иногда чужие обноски, купленные на барахолке и стоптанные под чужую ногу. Поэтому я и не могу носить туфли на каблуках — поздно: стопа уже сформировалась, и сформировалась чёрт знает как. Дольше получаса не выдерживаю, только дойти до работы — и переобуться. Или дойти до дому — и переобуться. А ты — учись! Красивая обувь делает любую женщину желанной, даже такую, как ты!

Теперь Саша была уже готова согласиться с матерью. Ольга Седых, с которой танцевал Славик — её, Сашин Славик! — могла, с точки зрения мамы, гордиться: у неё была развитая, высокая грудь и пышные бёдра. То есть всё то, что, по мнению Елены Степановны, нравится мужчинам, даже если те на словах отдают предпочтение девушкам модельной внешности. «Врут! — категорически заявляла мать. — Если сомневаешься, посмотри, на кого променял меня твой отец!» Надюша и правда была тем, что в старомодных романах называют «лакомым кусочком». Но ведь и сама Елена Степановна была, на взгляд дочери, вполне красивой женщиной! И отнюдь не худышкой — хотя, конечно, более изящной и хрупкой, чем нынешняя жена отца. Честно говоря, Саша думала, что дело тут не в статях, а в характере. Но она бы никогда не призналась в этом матери, иначе та предала бы её анафеме.

…Грянула фонограмма духового оркестра и прервала её невесёлые раздумья. Саша огляделась в поисках своего «сыночка» — непоседливого второклассника Женьки. Тот уже мчался к ней с противоположного конца фойе, наперегонки с таким же пострелом Витькой. Оба раскраснелись, волосы прилипли к потным лбам. «Ну, почему мне не досталась девочка? — вздохнула Саша. — Вон, стоят себе спокойненько, щебечут — всегда под рукой!» Женька, проехавшись на подошвах по гладкому бетонному полу, затормозил и сунул горячую потную ладошку в Сашину руку. С подиума, изображавшего вагон, им уже махал Букин, улыбаясь во весь рот, словно они и в самом деле не виделись несколько лет. Вот он спрыгнул на «перрон», подхватил на руки Женьку, свободной рукой обнял Сашу.

— Женька, ты чего такой взмыленный? Где тебя опять черти носили? — спрашивал Лёша под шум оркестра и толпы других ребят.

— Мы с Витькой были под лестницей! — радостно выпалил Женька.

— Дрались, что ли?

— Неееет! Витька — мой друг! Там, под лестницей, всякие штуки свалены… — Женька тут же отвлёкся, снял с Лёшиной головы армейскую пилотку и нацепил её на себя. Коротко остриженная Женькина головёшка утонула в пилотке по самые уши, и теперь он комично сверкал из-под неё глазами.

— И что там за штуки? — не отставал Букин, подбрасывая свою ношу и усаживая на плечи.

— А. Старые стулья! Ну, знаешь, такие — откидные, как в кино! В них можно здоровское укрытие устроить…

Одной рукой Букин продолжал обнимать Сашу, которая изо всех сил старалась не смотреть на то, как Седых виснет на Славике. Но она и без того знала весь этот ритуал наизусть: Ольга подбежит к нему, обхватит за шею, припадёт к его груди. Саше каждый раз хотелось закричать, бросить в неё что-нибудь тяжёлое — её саму пугала сила овладевающей ею ярости. Но она только сжимала кулаки, стараясь смотреть в другую сторону. Этой другой стороной обычно оказывались Иван Ильич и Жанна Суреновна, которые, стоя то на нижних ступенях парадной лестницы, то у самого входа, руководили действом. По их реакции она старалась угадать, что происходит там, куда она не смотрела. И эта реакция доставляла ей мрачное удовлетворение: Иван Ильич хмурился и качал головой, а на ярком, с большими грустными армянскими глазами, лице хореографа отчётливо читалось раздражение. Они с Дедовым о чём-то спорили, кивая в сторону, как надеялась Саша, этой пары. Сначала — на первых репетициях — Жанна Суреновна требовала:

— Славик, не стой как истукан! Ты к любимой вернулся с войны, вы несколько лет не виделись! Обними её как следует!

Славик послушно обнимал, но, видимо, объятия оказывались недостаточно жаркими, потому что на лице Дедова отчётливо читалось хрестоматийное «не верю!» Станиславского. В конце концов Иван Ильич с Авакян, видимо, столковались — он настоял на своём, она уступила — и было решено, что эти двое не станут обниматься, а должны просто, держась за руки, смотреть друг другу в глаза. Саша не смогла сдержать вздох облегчения.

После репетиции, когда все шумно толпились в гардеробе, разбирая свои пальто и куртки, Саша метнула взгляд на Ольгу. Та застёгивала пальто у стойки и казалась уставшей. Подошедшая к ней Кравцова о чём-то спросила, и Седых ответила ей с горделивым презрением, предназначавшимся явно кому-то третьему.

— Ну, вот видишь, всё не так уж плохо, — услышала Саша за спиной и вздрогнула. Это был Букин. Она обернулась и недоумённо посмотрела ему в глаза, чувствуя, что краснеет. Но по Лёшкиному улыбчивому лицу невозможно было прочесть, о чём он на самом деле думает. «Он знает!» — в панике подумала Саша. Букин легонько ткнул её кулаком в плечо:

— Всё нормально, — и, подмигнув, направился к выходу.

Глава 6.

Но был и ещё один человек, который догадывался о том, что происходит. Причём Саша, трепетно хранившая свою тайну, его даже не принимала во внимание: он казался ей фигурой почти абстрактной, практически небожителем — этакой эманацией мысли, принявшей для удобства облик земного человека. А между тем Иван Ильич, ненавязчиво, но пристально наблюдающий за своими «птенцами», некоторое время назад ощутил, что в этом уравнении под названием «десятый А» появилось новое неизвестное.

Обычно, принимая очередных четвероклашек, он прочитывал их как немудрёную книжицу и уже через пару недель знал, кто чем дышит. Взрослея, дети становились сложнее и время от времени ставили перед ним задачки, решение которых требовало определённой сноровки, но Дедов так или иначе с ними справлялся. Он не любил и не считал для себя возможным вторгаться в эту сложную ткань взаимоотношений, всех этих любовей-ненавистей, из которых состоит жизнь любого школьного класса. Дедов был убеждён, что не имеет права принимать чью бы то ни было сторону, так как тем самым он лишает поддержки другого — пусть даже и виновного. Этот виновный, пожалуй, даже больше нуждался в помощи, так как он запутался, заблуждался, был лишён моральной опоры в виде сознания собственной правоты. Дедов наблюдал за поведением коллег в ученических конфликтах. Большинство учителей были женщины, и они реагировали на всякую проблему как женщины — эмоционально, импульсивно, с жаром бросаясь на защиту обиженного. Если бы Иван Ильич был женщиной, матерью, он, возможно, поступал бы так же. Общеизвестно, что в ребячьих ссорах всякая мать принимает сторону своего ребёнка, независимо от того, прав он или виноват; отец же пытается разобраться в существе конфликта и восстановить справедливость. Дедов не был ни матерью, ни — увы! — отцом. Иногда после работы, устраивая для себя самого свой собственный «разбор полётов», он приходил к неутешительному выводу, что, будь у него хоть какой-то опыт отцовства, он, возможно, вёл бы себя иначе. Но с этим ничего уже поделать было нельзя. Когда стало ясно, что у них с женой не будет детей, он утешал себя мыслью, что его детьми станут ученики, и он действительно любил их, со всеми их слабостями и ошибками, как, наверное, любил бы собственных сыновей и дочек. Дедову было хорошо известно, какие трудности во взаимоотношениях с собственными отпрысками испытывают их родители, и когда ему удавалось достучаться до какого-нибудь «трудного» подростка, он даже испытывал не то чтобы гордость, но профессиональное удовлетворение. Однако безжалостный внутренний голос, постоянный спутник любого мыслящего человека, шептал: не обольщайся! Это тебе удалось потому только, что ты — посторонний.

Положа руку на сердце, Дедов признавал: несмотря на всю его любовь и ответственность за эти юные души, его любовь и ответственность не шли ни в какое сравнение с тем, что переживали их кровные родители, связанные с детьми тысячами нитей страхов, желаний, планов, наследственных пороков и фамильной гордости, вины и обиды. Но, с другой стороны, отсутствие всех этих пут освобождало ему руки, открывая возможности совсем иного порядка, и он использовал их, стараясь быть очень осторожным и придерживаясь главного правила врачей — не навреди!

Его ученики знали, что всегда могут рассчитывать на него, что он подставит им плечо в трудную минуту. Теперь и не перечесть, сколько отроческих горестей они выплакали, буквально и фигурально, на его жёстком плече. Но он вдруг поймал себя на том, что впал в ту же ошибку, которую совершает большинство родителей. Поглощённые разрешением бесконечных проблем, которые в изобилии поставляет им их «трудное» чадо, те совершенно упускают из виду другого — казалось бы, спокойного и «благополучного» ребёнка: так уж устроен человек, который гораздо выше ценит то, что далось ценой огромных усилий. Тут-то, где он меньше всего этого ожидает, и ждёт его засада!

Это и произошло с Дедовым, который внезапно обнаружил наличие нового источника напряжения в десятом «А». Пытаясь его отыскать, он вгляделся попристальней, глазами души ощупывая самых беспокойных своих недорослей, но нет — это были не они. Точнее, они были привычным фоном, о котором просто следовало помнить и, как говорится, держать руку на пульсе. Между тем, Дедов почти физически чувствовал, как сгущается это напряжение. Уже начал искрить и потрескивать воздух в классе, а он всё не мог понять, где же копится и выстреливает этот потенциал.

Как ни старался, он долго не мог понять, в чём дело, пока не начались репетиции. Сначала, поглощённый своим замыслом, Иван Ильич просто задвинул эту проблему в дальний угол, чтобы не мешала под ногами. Решение организационных вопросов, согласование всех этапов подготовки и проведения задуманного действа с местными властями, проработка сценария требовали полной концентрации — замысел оказался необычайно масштабным, ничего подобного в Раздольном ещё не видели! Начались первые, пока ещё бестолковые репетиции. Но, по мере того как этот хаос начал обретать очертания, Дедов почувствовал, что его замысел спотыкается как раз об эту задвинутую и забытую проблему. Следовало остановиться, отойти в сторону и всё обдумать, но во время репетиции для этого не было решительно никакой возможности…

Вечером, сидя с чашкой чая перед бормочущим телевизором с его набившими оскомину разоблачениями «режима», Дедов мысленно прокручивал последнюю репетицию.

Вальс. Девочки с их естественным кокетством и грацией довольно успешно осваивали фигуры танца. Парням он давался труднее — особенно тем, кто освоил модные теперь механические движения этого их… как его? Брейка? Единственным их достижением можно было считать то, что они запомнили шаги. Жанна командовала: «Пока просто шагайте — раз-два-три, раз-два-три…». В конце концов три пары начали двигаться довольно сносно, но две других она решительно перевела в массовку, и пришлось искать им замену в параллельных классах. Перрон, встреча поезда… Вот! Рука с чашкой остановилась на полпути — в голове раздался щелчок. Скользя невидящим взглядом по экрану, он смотрел совсем другое «кино»: звучит военный оркестр, раздаётся свисток паровоза, ребята спрыгивают на «перрон», обнимают смущённых девчат…Голос Жанны: «Естественнее, естественнее!.. Бога ради, что это за пионерское расстояние! Это твоя любимая, которую ты не видел несколько лет!»

Стоп! Кому это она говорит? Сам Дедов в этот момент смотрел на Сашу Рогозину, которая держала за руку вертлявого Женьку из второго «В»: его поразила искренность её позы. Единственная из всех участников представления, Саша выглядела так, словно действительно ждала любимого с войны — возвращаясь с фронта, на перронах больших городов и маленьких, затерянных в степи полустанков Дедов видел множество таких фигур: в одной руке она сжимала ладошку мальчика, другую прижимала к груди, чтобы унять биение сердца, и, замерев, смотрела на «прибывающий поезд» глазами, полными тревоги и надежды… К ней направлялся Лёша Букин, её партнёр, но Саша даже не взглянула на него. Вдруг она резко отвернулась, и в этот момент Жанна произнесла свою сакраментальную фразу о пионерском расстоянии. Дедов поискал глазами того, к кому могли относиться эти слова, но безуспешно — большинство ребят выглядели более или менее неловко, и только Шутов радостно кружил, прижав к себе, визжащую и смеющуюся Кравцову.

С этого дня Иван Ильич стал пристально наблюдать за Сашей. Прежде она никак не обнаруживала себя. Теперь, присмотревшись внимательнее, он заметил, что девочка вся вибрирует, как струна. Однако она так хорошо владела собой, что невозможно было понять природу этой вибрации. С чем или с кем так резонирует её душа? Пока с уверенностью можно было утверждать, что это не Лёша Букин. Может, Шутов — этот нагловатый сердцеед? Это бы многое объяснило: Андрей — эгоцентрик, не лезет в карман за словом и начисто лишён такта. Если он нравится этой сдержанной, тонко чувствующей девушке, то стоит ли удивляться, что она всеми силами старается это скрыть? Ивану Ильичу было известно, что та часть класса, которая группируется вокруг Ольги Седых, третирует Рогозину — конечно, исподтишка: никто и никогда бы не решился на травлю в его присутствии! Он мог только догадываться о том, что позволяет себе эта компания, когда его и других учителей нет рядом (насмотревшись хлынувшей на экраны «чернухи» и голливудских криминальных блокбастеров, они с гордостью именовали себя мафией). Но Саша никогда не жаловалась. Только по тому, что иногда она бывала бледнее, чем обычно, можно было догадаться, что ей пришлось несладко — увы, не в первый раз!

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Так называли появившиеся в 90-е годы коммерческие киоски.