Дьяволенок Леонардо. Рассказы и эссе

Виктор Бейлис

Настоящая книга – продолжение проекта, начатого сборником «Старик с розами». Все тексты объединяет не только имя автора, но и некоторое направление, позволяющее сочинителю сплетать вымысел с действительностью таким образом, чтобы условность повествования воспринималась читателем, как реальность, а реализм, как нечто вполне невероятное и фантастическое. Литературные игры – вещь серьезная и жизненно необходимая.По этой причине речь в книге идет о Любви, Смерти и Искусстве, то есть о самой Жизни. Книга содержит нецензурную брань.

Курпарк

(Рассказ о немецкой философии

и русской мистике)

Либерман закончил телефонный разговор, и к нему сразу же подошел Бэр и требовательно заглянул в глаза.

— Любопытствуешь? — умилился Либерман. — Ну, да, тебя это, конечно, тоже касается: мы едем отдыхать. Это недалеко — километров 250 — 300 отсюда. Тебе там будет хорошо.

Бэр покрутил шеей и несколько раз приподнял уши, осваивая информацию. Он всегда принимал участие в семейных советах и настаивал на том, чтобы его точно оповещали о том, что происходит или замышляется. Повернув голову в сторону двери, пес спросил:

— А Мирра уже знает?

— Конечно, Бэрушка, она в курсе. Мы со всеми обо всем договорились.

Либерман потрепал Бэра по холке, как похлопал бы сына по плечу. Он уже привык к мысли, что детей в их семье не будет.

Много лет назад, еще в Советском Союзе, когда Натан встретился и сошелся с Миррой, оба словно сошли с ума от собственной пылкости. В минуты близости оба закрывали глаза, потому что не могли справиться с пошатнувшимися стенами и потолком, пускавшимся вприсядку, в то время как за закрытыми веками вначале включался огнемет, извергавший медленно опадающее пламя, на месте которого так же замедленно разворачивались перья огромного розового психоделического бутона. Одновременно разлепляя веки, они сколько-то мгновений не различали друг друга, потому что все еще созерцали продолжавший перед ними разворачиваться диковинный цветок их любви. Совместными усилиями они сумели словесно описать свои «коллективные» галлюцинации, и никто из них не мог с уверенностью сказать, видел ли он сам этот цветок или его образ навязан партнером.

Все это накрепко сцепило их друг с другом, и оба хотели, чтобы их радость материализовалась, чтобы в доме были похожие на них самих дети, они прикидывали, как будут подкладывать ладони под нежные попки. Года через два после женитьбы, супруги Либерман обратились к врачам, и те в результате разнообразнейших исследований пришли к выводу, что семя, имеющееся у Натана в избытке (оно вскипало по нескольку раз за день и бурно требовало выхода), — мертво. Ни Мирра, не предполагавшая до замужества, что ее супружеские долги окажутся так велики, ни Натан не могли поверить, что такая очевидная избыточность, такой напор, могут оказаться неживыми, точней — бесплодными. Они еще года два помыкались, прежде чем окончательно убедились, что неутихающая радость физической близости не принесет им умиротворяющих плодов. А когда им предложили пробирку и Натан, поразмыслив, согласился, Мирра решительно отвергла «чужое семя» и вдруг выпалила:

— Едем в Германию, там медицина, верно, что-нибудь уже придумала.

— Ты с ума сошла! — вскинулся Либерман и сразу затих. — А ты сможешь там? — тихо спросил он затем.

— Fremd bin ich eingezogen, fremd ziehe ich wieder aus, — грустно спела Мирра строчку из «Зимнего пути» Шуберта.

— Да, да, — прошептал Натан, — чужим пришел я сюда, чужим и ухожу. Это так, так. Ты права.

Но… как чужими (и бесплодными) пришли они в Германию, так чужими (и неплодными) и остались. Немецкая медицина предложила им… пробирку.

Натан Либерман, получая немецкий паспорт, настоял, чтобы его имя было записано не так, как оно транскрибировалось в русских документах на выезд, и чтобы фамилия заканчивалась двойным эн. Короче, теперь он был Nathan Liebermann («Nathan, der Weise», — говорили его немецкие приятели). Знатоки истории понимали, конечно, что фамилия еврейская, но это было наруку: в Германии, как и в России, люди любят обращаться к еврейским врачам и адвокатам, а Натан очень быстро сумел подтвердить свой диплом дантиста и, неплохо владея немецким языком, сразу же получил широкую клиентуру не только в эмигрантской среде. Он и жену свою сумел приспособить ассистентом у себя в кабинете. Купили небольшой домик, завели собаку — коричневую и мохнатую, назвали Бэр (Медведь). Натан полюбил слово gemütlich (уютно) и теперь часто произносил его и дома и на работе.

— Nur immer gemütlich! — говорил он пациентам, если видел, что они склонны к беспокойству.

Он также с удовольствием рассуждал о том, что уют — чисто германское понятие — и что по-настоящему это слово доступно только для немецкого менталитета и ни в одной стране Европы или Америки его не способны воспринять адекватно.

Работы было много, но она приносила неплохой доход, и Натан никогда не жалел денег на то, чтобы хорошенько отдохнуть и развлечься во время короткого отпуска. Он заранее интересовался, в каких местах принимают постояльцев с домашними животными, и все трое, то есть Натан, Мирра и Бэр — семейство Liebermann — уже побывали на всех морях и океанах. Они посетили Таиланд и Доминиканскую Республику, Ибицу и Крит, Израиль и Сингапур. Всюду было великолепно и роскошно. Но… роскошь — не уют, а Натан хотел на этот раз отдохнуть без блеска, но сохраняя ту Gemütlichkeit, с которой он обустроил свой дом.

Предприняв тщательные расспросы, Натан остановил свой выбор на небольшом курортном местечке Bad W., где, как он выяснил, были целебные воды, холмы, смешанные леса и озеро в каком-нибудь десятке километров от окраины. Сговорившись заранее с Дианой, хозяйкой сдававшегося домика с зеленым участком на той самой последней окраине, которая как раз и была ближе всего к озеру, Либерман (н) привез на новеньком фольксвагене все свое семейство — отдыхать!

— Ach du, meine Güte, — сказала хозяйка, — wie heißt der Hund? (Боже, как мило! Как зовут пса?)

— Er heißt Bär (Его зовут Бэр), — поспешила ответить Мирра: у нее было более понятное произношение, а если бы отвечал Натан, то хозяйка наверняка стала бы переспрашивать, приняв Bär за Beer (ягода), что никак либермановскому псу не подходило.

— Медведь, как мило! — одобрила хозяйка и, слегка засмущавшись, задала вопрос:

— Вы ведь, как я слышу по выговору, из России, для вас медведи привычны, а у нас эти животные повывелись и собак так не называют. Впрочем, говорят, в прошлом году кто-то спугнул в малиннике медведя: я слышала медведи понемногу возвращаются в Германию.

— Пойдем, собаченька (Hündchen), я познакомлю тебя с Робертом.

Все ожидали, что сейчас им представят хозяина, но Робертом оказался мохнатый той же окраски, что и Бэр, кролик. Он сидел в клетке, приподнятой на метр от земли, и поочередно приподнимал кверху то левую, то правую ноздрю. Бэр в ту же секунду, как увидел Роберта, стал перед ним на задние лапы и просунул в отверстие клетки нос, вероятно, чтобы понять, к чему там кролик принюхивается.

— Бэр! — предостерег Натан, но хозяйка успокаивающе улыбнулась:

— Я думаю, они подружатся.

Бэр, видимо, сумел понять то, что и пытался выяснить, но почему-то два раза тревожно взвизгнул, а Роберт перестал гримасничать, но вовсе не от испуга: приближение Бэра к его жилищу скорее умиротворило его: если вначале он почему-то крутил носом, то теперь по какой-то причине перестал.

— Das Tier an sich (Животное-в-себе), — подумал Liebermann.

Рядом с домом стоял старый во многих местах прохудившийся амбар, явно принадлежавший хозяйке, хотя, как впоследствии выяснилось, никто из домашних сельским хозяйством не занимался — все работали или учились в городе. Впрочем, к дому примыкали многочисленные поля — «желтеющие нивы», как умильно назвал их Натан, — и амбар могли сдавать под уборочные машины, да так, скорей всего, и было. Поля не были бескрайними, ибо со всех сторон ограничивались холмами, поросшими лесом, или же просто лесами, и Либерманы с удовольствием предвкушали упоительные прогулки — через поле в лес! Внутри дома тоже было, как и мечталось, незатейливо, но удобно, все необходимое под рукой, чистая ванная с цветочными отдушками. Словом, gemütlich!

Быстренько распаковав чемоданы, все семейство отправилось для начального знакомства в курпарк, самый, как указывалось в табличке при входе, большой курпарк в Европе — с целебными источниками, прудами, лебедями и т. п. По дороге Натан говорил Мирре о том, что город меняется в зависимости от того, кто в него приезжает, от того, о чем люди думают и чего хотят. Один и тот же воздух может быть целебен для одних и враждебен другим, даже если у них сходные недуги. Более того, упорные мысли приезжих сгущаются где-то, например, между деревьев курпарка, и приходят потом в голову, как свои, людям, совершенно не причастным к их рождению.

— Представь себе, даже похоть какого-нибудь безусого школяра может вдруг возбудить недужного старика, приковылявшего сюда, чтобы попить лечебной водички из бювета, — говорил Натан. — Я уверен, мы понравимся этому курорту, мы ведь милые, правда, Бэрушка? Да, Миррочка?

— Ох, Натан, я тебя умоляю, не валяй уже дурака, — также дурачась, почему-то с еврейским акцентом сказала Мирра.

Пес разделял веселый настрой остальных членов семьи, но сохранял достоинство и величавость.

Едва войдя в парк, Натан чуть не захлебнулся:

— А это что за красная жопа?

— Где? Где? — заинтересовалась Мирра.

— Да вот же, справа от аллеи. Давай подойдем поближе.

То, что удалось разглядеть Мирре, действительно было похоже на здоровущую задницу совершенно кирпичного цвета. Оказалось, что здесь поставлена скульптура, название которой было закреплено в надписи на подножной плите, и звалась статуя «Die Rote Dame “ (Красная дама). Вся она была карминная, за исключением лобкового треугольника — тот, как и следовало ожидать, потребовал черной краски. Правая рука красной дамы выдвинута немного вперед и сложена лодочкой, словно бы красножопая просит дать ей что-то. И впрямь, в протянутую руку ей положили… нет, не камень, противу того, что подсказывают русские стихи, но свежесорванные полевые цветы.

— Трогательно, — сказал Натан и похлопал девушку по ягодицам.

— Наташка, веди себя прилично в европейском курпарке, — слегка взревновала Мирра: она называла мужа Наташкой, когда чем-то была недовольна, зная, что ему не нравится это имечко.

Бэр на всех троих глядел иронически и своих чувств по отношению к Красной Даме не выказывал. Зато у гостей курорта дама пользовалась очевидным успехом, судя по тому, сколько туристов попытались приобнять статую, позируя для фотографии на память. Несколько десятков таких открыточек было выставлено в витрине располагавшегося тут же неподалеку фотоателье. И нельзя не отметить, что никто никаких скабрезных жестов себе не позволил (сравни для примера измусоленную сиську Джульетты в Вероне).

— Клянусь, это он! — вскричал вдруг Натан.

— Кто — он? — удивилась Мирра.

— Ну, тот, что положил ей цветы.

— Где?

— Вот, на фотографии.

Натан показал на карточку, где коротышка в шортиках стоял на принесенной с собой табуретке, чтобы оказаться вровень с партнершей. Очки, вдумчивый взгляд, полная серьезность и значительность момента.

— Почему ты так уверен, что это он?

— Потому что этот ее любит. По-настоящему. Посмотри, это же ясно.

Мирра еще раз взглянула — и согласилась.

Впечатлений уже было много, а прогулка ведь только начиналась. Вот пруд с пятью неправдоподобно розовыми фламинго. Они дремлют, стоя на одной ноге, но кажется почему-то что их поза выражает застывший экстаз. Один из них вдруг возвращается к действию и, продолжая стоять на одной ноге, изгибает шею и клювом проводит круг по воде, принимая за центр самого себя.

— Смотри он изображает артиста Ярмольника, показывающего циркуль, — восхитился Натан.

— Похоже, — развеселилась и Мирра.

Другие фламинго пытались сыграть входящих в штопор змей, но делали это даже более убедительно, чем мог бы Ярмольник, а потому и не смешно, а только похоже. Вообще своим выступлением они скорее отрабатывали еду, которую им не приходилось добывать, потому что рыбу им приносили, а не запускали в пруд.

Натан предположил, что рыбу здесь не разводят, чтобы туристы не отлавливали ее, отбирая у птиц, но жена подняла его на смех.

— Ты видел хоть одного немца, сорвавшего на общественной клумбе цветок, или переходящего дорогу на красный цвет, или едущего в метро, где билетов не проверяют, — зайцем?

Натан засмущался — настолько невпопад он высказал свое до крайности нелепое предположение — и поспешил к следующему озерцу, где тоже что-то розовело, точь-в-точь того же оттенка, что и фламинго, но это оказались особого сорта лотосы.

— Вот видишь, разве же кто-нибудь позволит себе оборвать эти лотосы, которые, в сущности, так доступны, — продолжала назидать жена, но вдруг осеклась, увидев сосредоточенный взгляд супруга.

— Ты что? — испуганно спросила она, уже понимая в чем дело, и тоже молча стала глядеть на розовоперые лотосы, потому что это и были — один к одному…

— Ладно, довольно, — резко оборвал Натан, — пойдем лучше в луга или вот пшеничное поле, пошли?

Они побрели вдоль межи, и золотая радость волнами накачивала воздух в грудную клетку — так что Либерман раскинул руки, обнимая все, что мог охватить, и неожиданно для самого себя заголосил:

Слышу пенье жаворóнка,

Слышу трели со-о-ловья —

Это русская сторонка,

Это Ро-о-дина моя!

— Наташка, ты что? Что это с тобой?

— Не знаю сам. Должно быть, любовь к пространству я могу изъяснить только языком советской патриотической песни. Не мешай, пожалуйста.

И он продолжал:

Любимая, знакомая, широкая, зеленая…

Эх, сколько мною пройдено, — и все вокруг мое!

А еще было: «мы пойдем с тобой, разгуляемся» и про красну девицу и, наконец, «от колхозного вольного края мы привет свой тебе принесли», и что-то еще — Либерман оказался неистощим.

Подымавшиеся к горлу пузырьки счастья и свободы требовали шипучести шампанского, и Либерманы, вернувшись домой, откупорили бутылку Asti Spumante, оставленную Дианой в холодильнике в качестве приветственного дара для новых постояльцев. Натан, глотнув вина, попытался продолжить свой патриотический концерт, но Мирра окоротила его указанием на поздний час. К тому же Бэр выказывал беспокойство, надо было собаку «выгулять», и Натан нехотя отправился с псом на вечернюю прогулку.

Они обошли вокруг дома и приблизились к амбару. Там горел свет и кто-то ходил. Дверь была отворена, и Натан не успел удержать Бэра, тот рванулся внутрь амбара. Либерман бросился вслед за ним, но замер на пороге: перед ним на задних лапах стоял медведь.

— Бэр, назад! — закричал Натан, но было уже поздно. Пес уже вцепился в своего однофамильца, как будто хотел сорвать с него шкуру живьем.

Но поединок оказался недолгим: ровно посредине живота шкура неожиданно раскрылась и из нее выступила совершенно нагая Диана.

— Собаченька, — ласково сказала она, — ты ведь сразу меня узнала, да?

— Не удивляйтесь, — обратилась она к Либерману, — такими дивными вечерами, как сегодня, я принимаю лунные ванны, а тут, раздеваясь, я припомнила наш с вами разговор о медведях и решила достать из вот этого сундука доставшуюся мне по наследству от деда-охотника медвежью шкуру. Тут-то ваш пес меня и опознал… Вы на прогулку? Возьмете меня с собой? Я люблю на ночь подставить себя лунным лучам.

Конец ознакомительного фрагмента.