Келарь

Виктор Гросов (2024)

1608 год. Смута. Польские захватчики осаждают Троице-Сергиеву Лавру. Стены святой обители могут пасть под натиском врага. Авраамий Палицын, скромный келарь Лавры, вынужден противостоять жестокому врагу как за стенами монастыря, так и внутри него. Сможет ли он объединить защитников, раздираемых страхом и сомнениями? Это история о мужестве, вере и предательстве. История о том, как даже в самые темные времена рождаются герои.

Глава 2

Дорога на Москву тянулась бесконечной серой лентой, извиваясь между полями, где вместо золотых колосьев теперь чернели обугленные головешки. С каждым шагом Авраамий Палицын все глубже погружался в пучину Смуты, которая разоряла землю и выжигала души людей.

Он шел пешком, как простой странник. В небольшой котомке за спиной лежали не только припасы, но и несколько ценных книг, спасенных из монастырской библиотеки. Палицын надеялся, что они помогут ему в Москве, станут оружием в борьбе не за престол, а за умы.

Первые дни пути были относительно спокойными. Погода стояла хмурая. Редкие встречные крестьяне, бредущие в поисках лучшей доли, с опаской поглядывали на путника, но, видя его рясу — успокаивались. Палицын старался расспрашивать их о том, что происходит в округе, но люди отвечали неохотно.

Чем ближе к Москве, тем мрачнее становилась картина. Сожженные деревни встречались все чаще, а на пепелищах еще гулял горький запах гари. Однажды Палицын наткнулся на целую семью, ютившуюся под телегой у обочины. Их дом сгорел, а сами они чудом спаслись от разбойников. Женщина с младенцем на руках плакала, а мужчина, сжимая в руках топор, смотрел на Палицына волком, словно именно он был виноват в их бедах. Авраамий отдал им часть своих припасов, хотя и понимал, что это капля в море. Но ему хотелось помочь им хоть чем-то, показать, что не все в этом мире озлобились, что еще есть место состраданию.

Несколько раз Палицын натыкался на вооруженные отряды. Кто они — царские ратники, казаки, поляки или просто бандиты — разобрать было трудно. Все они были оборваны, злы и голодны. К счастью, его не трогали, принимая за безобидного монаха, но каждый раз при виде этих людей у него сжималось сердце. Он видел, во что превратилась Русь, как легко человек теряет человеческий облик, когда им движет не вера, а жажда наживы.

Однажды ночью, когда Палицын уже собирался устроиться на ночлег в заброшенном сарае, он услышал шум и крики неподалеку. Осторожно выглянув наружу, он увидел, как несколько всадников окружили одинокого путника. Разбойники, не иначе. Палицын замер, не зная, что делать. Вступаться за незнакомца было безумием, но и оставить человека на верную гибель он не мог. Пока он колебался, один из всадников выхватил саблю и замахнулся на путника.

Не раздумывая больше, Палицын выскочил из сарая и с громким криком бросился к месту схватки. Он не был воином сейчас, но в тот момент им двигало нечто большее, чем страх. Он понимал, что если не вмешается, то на его совести будет еще одна загубленная жизнь.

Разбойники, не ожидавшие такого поворота, на мгновение растерялись. Этим воспользовался путник — он выхватил из-за голенища нож и полоснул ближайшего всадника по руке. Лошадь разбойника взвилась на дыбы, и тот свалился на землю. Палицын подбежал к путнику, готовый защищать его.

Неожиданно один из всадников, видимо, главарь, свистнул, и разбойники, подхватив раненого, скрылись в темноте. Они не стали ввязываться в бой, понимая, что дело может обернуться не в их пользу. Да и цель, видимо, не стоила такого риска.

Путник, которого Палицын спас от неминуемой смерти, оказался нищим торговцем, возвращавшимся из Москвы. Торговля замерла, а в городе царил голод. Звали его Кузьмой. Торговец был крепким мужиком, но и он был напуган случившимся.

— Спасибо тебе, отче, — сказал Кузьма, когда они отошли на безопасное расстояние. — Не знаю, что бы со мной было, если бы не ты. Век буду за тебя Бога молить.

— Не меня, а Бога благодари, — ответил Палицын. — Это он тебя спас, а я всего лишь орудие в его руках.

Они разговорились. Кузьма рассказал о том, что творится в Москве, о произволе бояр, о самозванцах, о шайках, которые делят город на сферы влияния. Слушая его, Палицын осознавал, насколько его миссия будет еще сложнее, чем он предполагал. Это была уже не просто поездка с целью защиты интересов Лавры, а настоящее погружение в самое пекло Смуты, где каждый день — борьба за выживание.

Вместе с Кузьмой Палицын продолжил путь. Торговец оказался хорошим человеком и надежным попутчиком. Он знал дорогу и помогал Палицыну избегать опасных мест.

Чем ближе они подходили к столице, тем сильнее ощущалось запустение. Поля стояли невозделанными, а деревни — сожжены. На дорогах валялись брошенные телеги, а иногда и тела людей. Пахло гарью.

Наконец, они добрались до Москвы. Город, который когда-то был центром Руси, поразил Палицына своим упадком. Многие дома стояли с пустыми глазницами окон, улицы были завалены мусором, а по ним бродили толпы оборванных и голодных людей.

Кузьма привел Палицына на подворье, где, как правило, останавливались приезжие. Подворье представляло собой несколько покосившихся изб, окруженных хлипким забором. Здесь было грязно и тесно. Но лучше так, чем ночевать на улице.

— Ну вот, отче, мы и в Москве, — сказал Кузьма, оглядывая убогое подворье. — Не обессудь, что не в палатах встречаю, сейчас не до роскоши.

— Ничего, Кузьма, — ответил Палицын. — Главное, что живы и здоровы.

Палицын понимал, что ему нужно действовать осторожно. Первым делом он решил отправиться в Кремль, где, по слухам, еще оставались представители законной власти. Но это оказалось непросто. Город был наводнен вооруженными людьми, которые с подозрением относились к каждому новому человеку.

На одной из площадей Палицын увидел, как несколько стрельцов избивают пожилого мужчину, обвиняя его в краже. Толпа молча наблюдала за происходящим, боясь вмешаться. Палицын хотел было заступиться за старика, но Кузьма удержал его.

— Не лезь, отче, — прошептал он. — Только хуже сделаешь. Сейчас не время правду искать.

Палицын с болью в сердце наблюдал за происходящим. Он понимал, что Кузьма прав, что он один не сможет противостоять произволу, но ему было невыносимо видеть, как попирается справедливость. Кузьма насильно увел Авраамия.

Добравшись до Кремля, Палицын обнаружил, что он оцеплен стрельцами, которые никого не пропускали внутрь. На все вопросы они отвечали, что никого из начальства нет, а сами они ничего не знают.

Палицын провел несколько дней, пытаясь найти хоть кого-то, кто мог бы ему помочь. Он обошел несколько монастырей, надеясь найти там поддержку, но везде царили уныние и растерянность. Многие монахи покинули город, спасаясь от голода и беспорядков, а те, кто остался, сами едва сводили концы с концами.

Кузьма, видя страдания Палицына, решил ему помочь. Он вспомнил, что у него в Москве остался дальний родственник, который служил у одного из бояр.

— Может, он нам поможет, — сказал Кузьма. — По крайней мере, узнаем, что к чему.

Родственник Кузьмы, мелкий дьяк по имени Онисим, встретил их настороженно. Он был напуган и не хотел ввязываться ни в какие дела. Но, узнав, что Палицын из Троице-Сергиевой Лавры, немного смягчился.

— Дела плохи, — сказал Онисим, озираясь по сторонам. — Бояре грызутся между собой, а до народа никому дела нет. Город скоро совсем опустеет.

Онисим рассказал, что в Кремле сейчас засел боярин Шуйский, но он не пользуется поддержкой ни у народа, ни у других бояр. В городе хозяйничают шайки, которые собирают дань с купцов и ремесленников.

— А что же Лавра? — спросил Палицын. — Неужели никто не думает о ее защите?

— До Лавры ли сейчас, — вздохнул Онисим. — Каждый сам за себя. Бояре думают только о том, как бы урвать кусок пожирнее.

Палицын понял, что на бояр надежды нет. Ему нужно было искать поддержки у простых людей, у тех, кто еще не потерял веру и надежду.

Онисим, хоть и был напуган, но все же проникся уважением к Палицыну. Он видел, что тот приехал в Москву не за личной выгодой, а ради общего дела. Но ничем существенным он не помог.

Кроме поисков поддержки, Палицыну нужно было решать и хозяйственные вопросы Лавры. Он узнал, что в Москве есть несколько крупных купцов, которые занимаются поставками продовольствия. Но цены были заоблачные, а товары — сомнительного качества.

Палицын решил действовать через знакомых купцов, с которыми Лавра вела дела раньше. Он надеялся, что они не откажут ему в помощи и продадут товары по божеской цене.

Он обошел несколько торговых рядов, но везде его ждало разочарование. Купцы, ссылаясь на трудные времена, заламывали цены, а некоторые и вовсе отказывались иметь дело с монастырем.

Палицын уже начал отчаиваться, как вдруг ему решился помочь сам Кузьма. Тот, хоть и сам был небогат, пообещал помочь Палицыну найти надежных поставщиков.

Вместе с Кузьмой Палицын обошел еще несколько лавок и складов. Им удалось найти несколько купцов, которые согласились продать Лавре товары по разумной цене. Это была большая удача. Палицын понимал, что этих запасов хватит ненадолго, но это было лучше, чем ничего.

Но были и другие проблемы. Многие купцы боялись везти товары в Лавру, опасаясь разбойников, которые хозяйничали на дорогах. Палицыну нужно было найти способ обезопасить поставки.

Он решил обратиться за помощью к казакам, которые, как он слышал, держали в руках некоторые районы Москвы. Это был рискованный шаг, но другого выхода не было.

Палицын нашел казачий стан на окраине города. Казаки встретили его настороженно, но, узнав, что он из Лавры, проявили уважение.

Палицын объяснил атаману казаков свою проблему. Тот, выслушав его, пообещал помочь. Он выделил небольшой отряд казаков для сопровождения обозов с продовольствием.

Это была большая победа. Теперь Палицын мог быть уверен, что товары доберутся до Лавры в целости и сохранности.

Время шло, и Палицын все больше погружался в жизнь Москвы. Он видел страдания простых людей, произвол бояр и разгул разбойничьих шаек.

Он проповедовал, говоря о необходимости единения, о том, что нужно забыть распри и обиды и объединиться ради спасения Руси. Его слова находили отклик в сердцах людей. Они устали от Смуты, от насилия. Они хотели мира и порядка.

Но не всем нравились речи Палицына.

Однажды, когда Палицын возвращался с очередной встречи с Мининым, на него напали. Несколько человек, скрывавших лица под масками, поджидали его в темном переулке. Они молча набросились на него, сбили с ног и начали избивать.

Палицын пытался сопротивляться, но силы были неравны. Он осознавал, что это конец, что ему не выбраться живым из этой переделки.

Но вдруг нападавшие отпрянули и, как по команде, бросились врассыпную. Палицын, весь в крови, с трудом поднялся на ноги.

Он увидел, что рядом с ним стоит Кузьма, у которого стоял на постое келарь. В руках у Кузьмы был тяжелый посох, которым он, видимо, и разогнал нападавших.

— Жив, отче? — спросил Кузьма, помогая Палицыну подняться.

— Жив, — ответил Палицын. — Спасибо тебе, Кузьма. Ты спас меня.

— Не за что, — ответил Кузьма. — Я ведь тоже в долгу перед тобой.

С этого дня Кузьма стал верным помощником и защитником Палицына. Он сопровождал его на встречах, охранял от нападений, помогал решать хозяйственные дела.

Москва, в которую окунулся Авраамий Палицын, напоминала бурлящий котел, где каждый ингредиент варился сам по себе, не желая смешиваться с другими. Бояре, духовенство, купцы, казаки, стрельцы — все тянули одеяло на себя, преследуя свои цели, и никому нельзя было верить до конца.

Палицын, вооруженный лишь верой и несколькими письмами от архимандрита Дионисия, чувствовал себя песчинкой в этом водовороте интриг. Он понимал, что его миссия — найти союзников для Лавры — будет непростой. Каждый, с кем ему доводилось встречаться, казалось, носил маску, скрывая истинные намерения.

Палицын обратился к боярам, сидевшим в Кремле. Он надеялся, что они, как представители власти, озаботятся защитой Троице-Сергиевой Лавры, одного из главных духовных центров Руси. Но его ждало разочарование.

Бояре, к которым ему с трудом удавалось пробиться на прием, выслушивали его с вежливым безразличием, но дальше пустых обещаний дело не шло. Каждый из них был занят своей игрой, борьбой за власть и влияние. До Лавры им не было никакого дела.

— Сейчас не до монастырей, — говорил один, пожимая плечами. — Тут Москва горит, а ты о Лавре печешься.

— Поможем, чем сможем, — лицемерно улыбался другой. — Но ты же понимаешь, сейчас времена трудные, у самих ничего нет.

Палицын видел, что бояре погрязли в распрях и не собираются думать о защите страны. Они, как пауки в банке, плели интриги друг против друга, не замечая, что общий враг уже стоит у ворот.

Разочаровавшись в боярах, Палицын обратился к духовенству. Он надеялся, что хотя бы в церкви найдет поддержку и понимание. Но и здесь его ждал холодный прием.

Многие священники, запуганные Смутой, предпочитали отсиживаться в своих церквях, не вмешиваясь в происходящее. Они боялись потерять не только имущество, но и жизнь. Другие же, наоборот, активно участвовали в политических играх, поддерживая то одного, то другого претендента на престол.

Палицыну с трудом удалось добиться аудиенции у патриарха Гермогена. Патриарх, в отличие от многих, сочувствовал Лавре и понимал ее значение для Руси. Он был стар и немощен, но в его глазах еще горел огонь веры.

— Тяжелые времена настали, сын мой, — сказал Гермоген, выслушав Палицына. — Враг терзает Русь, а мы погрязли в распрях. Молюсь денно и нощно о спасении Отечества, но молитв мало. Действовать надо.

Палицын рассказал патриарху о своих попытках найти союзников среди бояр и духовенства, о том, что каждый думает только о себе, а до общего дела никому нет дела.

— Знаю, сын мой, знаю, — вздохнул Гермоген. — Ослепли люди, забыли о Боге, о чести, о совести. Каждый мнит себя царем.

Патриарх пообещал Палицыну свою поддержку, но признался, что его возможности ограничены. Он был фактически пленником в Кремле, и его голос мало что значил для бояр.

— Я напишу грамоту к народу, — сказал Гермоген. — Призову к единению, к защите веры и Отечества. Но дойдет ли она до людей? Услышат ли они меня?

Палицын понимал, что надеяться на патриарха можно, но этого мало.

Однажды, когда Палицын шел по улице, он услышал разговор двух стрельцов. Они обсуждали слухи о том, что поляки готовятся к новому походу на Москву.

— Скоро тут будет жарко, — говорил один. — Поляки сильны, а у нас ни порядка, ни войска.

— А бояре что? — спросил другой.

— А боярам плевать, — ответил первый. — Они только о своем кармане думают. Лишь бы самим уцелеть.

Cтрельцы, как и многие другие, не доверяют боярам и не верят в их способность защитить город. Келарь решил попробовать найти поддержку среди них.

Он начал посещать стрелецкие слободы, разговаривать с простыми стрельцами, объяснять им значение Лавры для Руси, для их веры. Он говорил, что если Лавра падет, то падет и Москва, и вся Русь.

Стрельцы слушали Палицына внимательно. Они были недовольны боярами, которые задерживали им жалованье и плохо обеспечивали их продовольствием. Но и к Палицыну они относились с недоверием.

— А что нам за дело до Лавры? — спрашивали они. — Пусть монахи сами себя защищают.

— Лавра — это не просто монастырь, — объяснял Палицын. — Это оплот веры, символ Руси. Если враг захватит Лавру, он осквернит наши святыни, унизит нашу веру.

Постепенно Палицыну удалось убедить некоторых стрельцов. Они начали понимать, что защита Лавры — это и их дело тоже. Но до настоящего единения было еще далеко.

Среди тех, с кем встречался Палицын, были не только те, кто думал только о себе. Были и те, кто болел душой за Русь, кто понимал, что Смута ведет страну к гибели.

Одним из таких людей был дворянин Прокопий Ляпунов. Он был опытным воеводой, храбрым и честным человеком. Ляпунов, как и Палицын, пытался объединить людей для борьбы с врагом, но его усилий было недостаточно.

Палицын и Ляпунов встретились несколько раз, обсуждая положение дел в стране. Они понимали, что нужно действовать сообща.

— Надо собирать ополчение, — говорил Ляпунов. — Из простых людей, из тех, кто еще не потерял веру и честь. Но где их взять? Как их убедить?

— Слово — наше оружие, — отвечал Палицын. — Надо идти к людям, говорить с ними, объяснять им, что происходит. Они должны понять, что от них зависит судьба страны.

Палицын и Ляпунов, несмотря на все усилия, чувствовали, как зыбка почва под ногами. Слишком глубоки были раны, нанесенные смутой, слишком силен разлад в умах и сердцах. И дело было не только в коварстве врагов внешних, но и в нестроении внутреннем, что разъедало Русь изнутри, подобно ржавчине.

— Порой мне кажется, — признался однажды Ляпунов Палицыну, — что народ наш, будто оглох. Не слышит ни зова о помощи, ни слов правды. Каждый сам за себя, каждый в своей скорлупе. А ведь мы — единый организм, и боль одного — боль всех.

— Так было всегда, Прокопий, — вздохнул Палицын. — Вспомни, сколько раз приходилось увещевать, вразумлять, а то и понуждать. Иной раз думаешь, а не оттого ли глухота эта, что слишком часто мы, служители церкви, глаголем о высшем, забывая о земном? Не слишком ли много требуем от паствы, не давая взамен опоры и утешения?

Он замолчал, глядя на тлеющий уголек в очаге. Он видел, как порой служители церкви, увлекшись борьбой за власть и богатство, забывали о своем истинном предназначении. Видел, как пустые обряды заменяли живую веру, а слово Божие использовалось для оправдания несправедливости.

— Церковь — это не стены, не золото куполов, — продолжил он тихо. — Церковь — это люди. И если люди отворачиваются от нее, значит, не видят в ней света, не чувствуют тепла. А может, и видят, да только свет этот — ложный, а тепло — притворное.

Ляпунов кивнул. Он, человек действия, не привык к подобным рассуждениям, но в словах келаря была горькая правда. Он и сам замечал, что вера многих — лишь привычка, лишенная глубины, а почитание святынь — скорее суеверие, чем истинное благочестие.

— Что же делать, отче? — спросил он. — Как пробудить в людях истинную веру?

— Не знаю, Прокопий, — честно ответил Палицын. — Может, через страдание, через очищение огнем. Может, только пройдя через горнило испытаний, мы поймем, что не церковь для человека, и не человек для церкви, а что мы все — единое целое, и только вместе, поддерживая друг друга, мы сможем обрести спасение.

Их разговор затянулся допоздна. Они говорили о многом. Но оба понимали, что путь к возрождению будет долгим и трудным. И что начинать надо с себя, с очищения собственных душ, с обретения истинной веры, которая не в словах, а в делах. Ведь только так можно вернуть доверие людей, вернуть им надежду и повести за собой на защиту родной земли, веры и свободы. И, возможно, только тогда получится достучаться до людей, говоря им, что все мы не просто набор индивидов, а живой организм, где каждый важен, нужен, незаменим.

Они рассылали гонцов, призывая людей встать на защиту Отечества. Они писали грамоты, в которых объясняли, что происходит в стране, кто враг, а кто друг.

Но это было непросто. Многие не верили ни грамотам, ни гонцам. Люди устали от обмана, от бесконечных поборов, от насилия. Они не знали, кому верить и за кем идти.

Палицын продолжал свои встречи с боярами и духовенством, пытаясь убедить их присоединиться к борьбе. Но большинство из них по-прежнему думали только о себе, о своем положении, о своих богатствах.

Он снова пришел к патриарху Гермогену, надеясь получить от него хоть какую-то помощь. Патриарх был рад видеть Палицына, но был еще более слаб и немощен, чем в прошлый раз.

— Трудно, сын мой, очень трудно, — сказал Гермоген. — Не хотят люди слушать, не хотят понимать. Ослепли от жадности, от гордыни.

Палицын рассказал патриарху о своих встречах с Ляпуновым, о попытках собрать ополчение.

— Дело благое, — сказал Гермоген. — Но боюсь, что одних слов мало. Нужно чудо, чтобы пробудить людей, чтобы заставить их поверить.

Палицын понимал, что патриарх прав. Нужно было нечто большее, чем просто слова. Нужно было действие, которое показало бы людям, что борьба возможна, что есть еще надежда.

В Москве становилось все опаснее. Поляки готовили новое наступление, а бояре по-прежнему грызлись между собой, не желая объединиться перед лицом общего врага.

Времени остается все меньше. Он снова и снова обращался к боярам, к духовенству, пытаясь достучаться до их разума, до их совести. Но все было тщетно.

Змеиный клубок интриг и предательства душил Москву, не давая ей вздохнуть свободно. Палицын чувствовал себя бессильным перед этой лавиной корысти.

Помощь пришла, откуда не ждали. Несколько влиятельных купцов, издавна торговавших с Троице-Сергиевой Лаврой и ценивших ее духовное значение, решили поддержать Палицына. Они, хоть и не без опасений, все же выделили средства для закупки продовольствия и других необходимых вещей для монастыря. К тому же, Палицын смог, хоть и не без труда, восстановить старые связи Лавры при дворе. Несколько бояр, помнивших о щедрости монастыря в прежние времена, согласились замолвить за него слово перед нужными людьми.

Эти связи помогли Палицыну добиться, казалось, невозможного — аудиенции у митрополита Ростовского Филарета. Это был человек непростой судьбы. В миру Федор Никитич Романов, родственник царя Федора Иоанновича, он был насильно пострижен в монахи Борисом Годуновым, опасавшимся его влияния. Сейчас же Филарет находился в плену у Лжедмитрия II, в Тушинском лагере, куда самозванец заманил его хитростью, провозгласив «нареченным патриархом».

Тушино, вотчина Лжедмитрия, было зловещим местом, где царили свои, жестокие законы. Самозванец, окруженный поляками, казаками и всяким сбродом, держал в страхе не только окрестные земли, но и саму Москву. Попасть туда, а тем более добиться встречи с Филаретом, было делом крайне рискованным.

Но Палицын, движимый долгом перед Лаврой, решился на этот шаг. С помощью верных людей, которые тайно сочувствовали православию и были недовольны бесчинствами Лжедмитрия, он под видом простого богомольца проник в Тушино.

Лагерь самозванца представлял собой жалкое зрелище. Повсюду грязь, пьянство, крики и брань. Больше похожие на разбойников, чем на воинов, солдаты Лжедмитрия вели себя вызывающе, не стесняясь никого и ничего. Палицын с содроганием думал о том, что эта орда угрожает не только Москве, но и существованию самого русского народа.

С неимоверными трудностями, рискуя быть схваченным и казненным как сторонник «Московского царя», Палицын все же добрался до шатра, где держали Филарета. Митрополит, хоть и был пленником, держался с достоинством. Он был истощен, одежда на нем обветшала, но взгляд оставался ясным.

Увидев Палицына, Филарет удивился, но, узнав, кто он и откуда, внимательно выслушал. Палицын рассказал ему о бедственном положении Лавры, об угрозе, нависшей над монастырем, о своих тщетных попытках найти помощь в Москве.

Филарет, несмотря на свое шаткое положение, живо откликнулся на просьбу Палицына. Он понимал, что Лавра — это не просто монастырь, а оплот православия, символ стойкости и веры. Ее падение стало бы тяжелейшим ударом для всей Руси.

— Знаю я о бедах Лавры, сын мой, — сказал Филарет. — Сердце болит за нее, как за родное дитя. Поможем, чем сможем. Здесь, в Тушине, у меня немного власти, но кое-что я все же могу сделать.

Филарет, используя свой авторитет среди духовенства, находившегося в Тушине, смог договориться о выделении Лавре продовольствия и некоторых других припасов. Конечно, это была лишь капля в море, но в тех условиях и это было немало.

Кроме того, Филарет написал грамоту, адресованную всем православным, с призывом помочь Троице-Сергиевой Лавре. Он предписывал оказывать монастырю всяческую поддержку, снабжать его продовольствием, оружием, людьми. Эта грамота, скрепленная его подписью и печатью, имела огромную силу.

Палицын был безмерно благодарен Филарету. Келарь наконец почуствовал, что дело начало двигаться. А митрополит, находясь в плену, рискует собой, помогая Лавре. Но Филарет, истинный пастырь, не мог поступить иначе. Он думал не о себе, а о вере, о людях, которые ждали помощи.

— Ступай с Богом, сын мой, — сказал Филарет на прощание. — Передай братии Лавры, что я молюсь за них денно и нощно. Пусть не теряют надежды, пусть держатся. Господь не оставит нас в беде.

Палицын, бережно храня грамоту Филарета, с тем же трудом выбрался из Тушина. Вернувшись в Москву, он первым делом организовал отправку обоза с припасами в Лавру. Это было непросто. Дороги кишели разбойниками, а каждый переход был сопряжен с огромным риском.

Но Палицын, помня о словах Филарета, не сдавался. Он нашел надежных людей, готовых сопровождать обоз. Он уговорил, уломал, используя все свое красноречие и знание человеческой натуры, нескольких купцов, которые, хоть и со страхом, согласились предоставить лошадей и подводы.

Кузьма, торговец, спасенный Палицыным от разбойников, снова пришел на помощь. Он не только помог с организацией обоза, но и сам вызвался его сопровождать. Кузьма чувствовал себя в неоплатном долгу перед Палицыным и готов был ради него на все.

Наконец, очередной обоз, но в этот раз самый большой, груженный зерном, мукой, сушеной рыбой и другими припасами, под покровом ночи покинул Москву. Палицын провожал его с тяжелым сердцем. Он понимал, что это лишь временная мера, что Лавре предстоит долгая и трудная осада. Но он сделал все, что мог, чтобы дать монастырю хоть какую-то передышку.

Теперь главной задачей Палицына было распространение грамоты Филарета. Он понимал, что это его главное оружие в борьбе за Лавру. Грамота, написанная рукой пусть и «нареченного», но все же влиятельного иерарха, могла всколыхнуть людей, заставить их действовать.

С помощью верных людей Палицын начал тайно распространять списки грамоты по Москве и окрестным землям. Это было опасное занятие. Сторонники Лжедмитрия II, узнав о грамоте, немедленно донесли бы на него, и тогда не миновать бы ему казни.

Но Палицын, помня о долге перед Лаврой, шел на этот риск. Он встречался с людьми, которым доверял, читал им грамоту Филарета, объяснял ее значение. Он говорил, что Лавра — это не просто монастырь, а крепость, которая защищает не только себя, но и всю Русь.

Но были и те, кто не верил Палицыну, кто считал его обманщиком, подосланным из Тушина. Были и те, кто боялся мести Лжедмитрия II, кто предпочитал отсиживаться в стороне, не вмешиваясь в борьбу.

Палицын понимал, что ему не удастся убедить всех.

Время шло, а положение Лавры оставалось тяжелым. Обоз с припасами, отправленный Палицыным, добрался до монастыря, но этого было недостаточно. Осада могла продлиться долго, и никто не знал, сколько еще продержится Лавра.

Палицын решил остаться в Москве. Он понимал, что здесь он нужнее, что здесь он может сделать больше для Лавры, чем находясь в самом монастыре.

***

Тем временем, в самой Лавре бушевали страсти. Тревога за Алену грызла Илью изнутри, как червь точит дерево. С тех пор, как вражеское войско подступило к стенам Лавры, а крестьяне из окрестных деревень хлынули в монастырь в поисках защиты, он не находил себе места. Каждый день, помогая монахам укреплять стены и готовясь к обороне, он думал только о ней. Жива ли? Не попала ли в беду? Как она там, одна, без него?

С каждым днем надежда на встречу таяла, как весенний снег. Илья понимал, что покинуть Лавру сейчас, когда враг стоит у ворот, практически невозможно. Но и оставаться в неведении, терзаясь неизвестностью, было невыносимо.

Он метался по своей келье, как зверь в клетке. Молитвы не приносили облегчения, а лики святых, казалось, смотрели на него с укором. Он вспоминал их встречи с Аленой под старым дубом, ее смех, ее глаза, полные любви и надежды. Неужели он больше никогда ее не увидит?

Эта мысль была невыносима. Илья решил, что должен увидеть Алену, должен убедиться, что с ней все в порядке, должен сказать ей, что любит ее, что будет ждать ее, сколько потребуется.

Решение было безумным, почти самоубийственным. Покинуть Лавру сейчас, когда каждый человек был на счету, когда враг мог напасть в любую минуту, значило не только нарушить монастырский устав, но и подвергнуть себя смертельной опасности. Если его поймают свои, то наказание будет суровым. Если же он попадется врагам, то его ждет неминуемая смерть.

Но Илья уже не мог думать ни о чем другом. Любовь к Алене затмила страх, затмила разум. Он решил, что пойдет на все, чтобы увидеть ее, пусть даже в последний раз.

Ночью, когда все в Лавре утихло, Илья, крадучись, как тень, выбрался из своей кельи. Он миновал спящих монахов, проскользнул мимо часовых, которые, утомленные дневными трудами, дремали на своих постах. Сердце его бешено колотилось, но он не останавливался.

Ему удалось незаметно выбраться за стены монастыря через небольшой тайный лаз, о котором знали только несколько старых монахов. Этот лаз давно не использовался и был почти засыпан землей, но Илья, помня рассказы стариков, все же нашел его.

Оказавшись снаружи, Илья замер, прислушиваясь. Вокруг было тихо, только ветер шумел в деревьях, да где-то вдалеке ухал филин. Вражеский лагерь был еще далеко, но Илья знал, что расслабляться нельзя. В любой момент он мог наткнуться на вражеский дозор.

Он побежал, петляя между деревьями, стараясь держаться в тени. Он бежал, не разбирая дороги, спотыкаясь и падая, но снова поднимаясь и двигаясь вперед. Им двигала любовь.

Деревня, где жила Алена, встретила Илью гробовой тишиной. Большинство жителей укрылись в Лавре, а те, кто остался, забились в свои дома, боясь высунуть нос наружу.

Илья осторожно пробирался по пустынным улицам, стараясь не шуметь. Он помнил, где находится дом Алены, и, ориентируясь по знакомым приметам, вскоре оказался у ее калитки.

Сердце его замерло. Вот он, дом, где живет его любимая. Но как дать ей знать о своем приходе? Если он постучит, то может разбудить ее отца, а Силуян, как известно, был скор на расправу.

Илья решил рискнуть. Он подошел к окну и тихонько поскребся. В доме было темно, и он не мог разглядеть, что происходит внутри.

Он поскребся еще раз, чуть громче. Вдруг в окне мелькнула тень, и он увидел Алену. Она, услышав шум, подошла к окну и, увидев Илью, замерла от удивления.

Илья жестами показал ей, чтобы она вышла на улицу. Алена кивнула и исчезла в темноте дома.

Через минуту она, крадучись, вышла во двор. Увидев Илью, она бросилась к нему, не в силах сдержать слез.

— Илья! — прошептала она, прижимаясь к нему. — Как ты здесь оказался? Это же безумие!

— Я должен был тебя увидеть, — ответил Илья, обнимая ее. — Я не мог больше ждать. Я так боялся за тебя.

Они стояли, обнявшись, посреди пустынной улицы, не в силах наговориться. Они забыли об опасности, забыли о войне, забыли обо всем на свете. Были только они и их любовь.

— Как ты, Алена? — спросил Илья, когда первый порыв чувств утих. — Что с твоим отцом?

— Он стал еще злее, — ответила Алена. — Он винит во всем не врагов, а нас. Он говорит, что это кара Божья за наши грехи.

— А ты? Ты по-прежнему веришь в нашу любовь?

— Конечно, Илюша, — ответила Алена. — Я буду ждать тебя, сколько потребуется. Даже если придется ждать всю жизнь.

Они говорили тихо, почти шепотом, но в их словах было столько любви, столько нежности, что, казалось, сама ночь замерла, прислушиваясь к ним.

— Я не знаю, что будет дальше, Алена, — сказал Илья. — Лавра готовится к осаде. Возможно, мы больше никогда не увидимся.

— Не говори так, Илья, — возразила Алена. — Я верю, что мы будем вместе. Смута не может длиться вечно. Когда-нибудь она закончится, и мы снова будем свободны.

— А если нет? — спросил Илья. — Если враг возьмет Лавру? Если всех убьют?

— Тогда я буду ждать тебя на небесах, — ответила Алена. — Наша любовь сильнее смерти. Она вечна.

Они снова замолчали, прижавшись друг к другу, как будто пытаясь слиться воедино, стать одним целым. Эта встреча могла быть последней, их разлука могла быть долгой, а, возможно, и вечной.

Но они не хотели думать об этом. Они хотели насладиться этими минутами счастья, украденными у судьбы, у войны, у смерти.

— Я люблю тебя, Алена, — сказал Илья. — Больше всего на свете.

— И я люблю тебя, Илья, — ответила Алена. — Всем сердцем, всей душой.

Они поцеловались. Это был поцелуй прощания и поцелуй обещания. Обещания любить друг друга вечно, несмотря ни на что.

Но время неумолимо. Илье пора возвращаться в Лавру. Каждый миг, проведенный им вне монастыря, был опасен не только для него, но и для Алены.

— Мне пора, — сказал он с болью в голосе. — Я не могу больше оставаться здесь.

— Я знаю, — ответила Алена, глотая слезы. — Иди, Илья. И пусть Бог хранит тебя.

Они еще раз обнялись, в последний раз взглянули друг другу в глаза, и Илья, не оглядываясь, пошел прочь. Он шел по темной улице, чувствуя на себе взгляд Алены, и сердце его разрывалось от боли.

Он понимал, что, возможно, видит ее в последний раз, что их любовь обречена. Но он не жалел о том, что пришел. Он увидел ее, он сказал ей о своей любви, он поклялся ей в верности. И этого было достаточно.

Вернувшись в Лавру, Илья с еще большим рвением принялся помогать монахам готовиться к обороне. Он верил, что когда-нибудь, пусть даже не в этой жизни, он и его половинка снова будут вместе. И эта вера давала ему силы жить.

Алена, оставшись одна, долго стояла у окна, глядя в темноту. Она не плакала, не причитала. Она молча молилась за Илью.

Она знала, что, возможно, больше никогда его не увидит. Но она не сомневалась в его любви, как и в своей. Она будет ждать его, сколько потребуется. Всю жизнь, если понадобится.

Их любовь была под запретом, их счастье было под угрозой, но они не отказались от него. Они выбрали любовь, и это был их самый главный, самый смелый поступок в жизни.

К сожалению, весть о ночной вылазке Ильи не укрылась от зорких глаз и чутких ушей. Деревенские кумушки, те, что остались в деревне, а не укрылись за стенами Лавры, всегда были начеку. Им, запертым в своих избах, только и оставалось, что судачить о чужих делах. А тут такая пожива для пересудов — послушник из самого монастыря тайком пробирается в деревню! Да не абы к кому, а к Аленке, дочери Силуяна!

Слухи, расползаясь, как пятна сырости по гнилому дереву, дошли и до самого Силуяна. Узнал он об этом не сразу, а через несколько дней, когда вернулся из поездки по делам общины. Соседка, якобы из лучших побуждений, нашептала ему на ухо о ночных похождениях «блудного монаха».

Силуян поначалу не поверил. Алена? Его Алена? Да быть того не может! Но червь сомнения уже вгрызся в его душу, разъедая ее изнутри. Он вспомнил, как в последнее время изменилась дочь. Она стала задумчивой, молчаливой, часто смотрела куда-то вдаль, словно видела то, чего не видели другие.

Силуян позвал Алену к себе. Обычно кроткая и покорная, сегодня она вошла, опустив голову, словно провинившаяся школьница. Что-то в ее облике выдавало тайну, которую она так тщательно скрывала.

— Говорят, к тебе из Лавры ходок пожаловал? — начал Силуян. — Монах, Илья, кажется?

Алена вздрогнула. Имя, произнесенное отцом, прозвучало как приговор. Она молчала, не зная, что сказать. Сказать правду — значит подписать себе и Илье приговор. Соврать — значит взять грех на душу, да и разве утаишь правду от отца? Он нутром чует ложь, как волк чует кровь.

— Не молчи, дочь, — голос Силуяна стал жестче. — Отвечай. Было такое?

Алена подняла голову и посмотрела отцу в глаза. В них не было страха, только печаль.

— Было, — тихо сказала она.

У Силуяна перехватило дыхание. Он ожидал чего угодно, но только не такого простого и прямого признания. Внутри все закипело, забурлило, как вода в котле на сильном огне.

— Как ты посмела? — прошипел он, сжимая кулаки. — Ты забыла, кто ты? Ты забыла, кто мы? Ты осквернила себя связью с этим… с этим никонианином!

Он нарочно выплюнул это слово, «никонианин», как ругательство, как самое страшное оскорбление. Для Силуяна и его общины это были не просто другие христиане, а еретики, отступники, враги истинной веры.

— Он не такой, отец, — попыталась возразить Алена. — Он добрый, он…

— Что? Добрый?! — взревел Силуян. — Да он враг Божий! Он служит тем, кто предал старую веру, кто пошел на поводу у Антихриста! А ты, ты, дочь моя, связалась с ним, опозорила себя, опозорила весь наш род!

Силуян вскочил с лавки и заходил по избе. Он был в ярости, в бешенстве, в отчаянии. Он не мог поверить, что его дочь, его плоть и кровь, могла так поступить, могла предать все, во что он верил, все, чему он ее учил.

— Что ты нашла в нем? — крикнул он, остановившись перед Аленой. — Что он мог дать тебе такого, чего нет у нас? Чему он мог тебя научить, кроме как погибели души?

— Он научил меня любить, — тихо прошептала Алена.

Эти слова, как пощечина, ударили Силуяна. Любить? Кого? Еретика? Отступника? Это было выше его понимания.

— Любить? — переспросил он, задыхаясь от гнева. — Ты называешь это любовью? Это не любовь, а блуд, грех, мерзость! Ты продала свою душу дьяволу за его сладкие речи!

— Нет, отец, — возразила Алена. — Это настоящая любовь. Чистая, светлая…

— Замолчи! — закричал Силуян. — Не смей осквернять это слово своим поганым языком! Нет в тебе никакой любви, только гордыня и похоть! Ты идешь против Бога, против нашей веры, против меня!

Он схватил Алену за плечи и сильно встряхнул.

— Отрекись от него! — требовал он. — Отрекись от этой любви, пока не поздно! Отрекись и покайся, и, может быть, Бог простит тебя!

Алена смотрела на отца с болью и состраданием. Она видела, как он страдает, как его разрывает на части от гнева и отчаяния. Но она не могла предать свою любовь, не могла отказаться от Ильи.

— Не отрекусь, — прошептала она. — Я люблю его, и ничто не изменит этого. Ни твои слова, ни твои угрозы, ни даже смерть.

Эти слова поразили Силуяна. Он отпустил Алену и отступил на шаг, словно боясь прикоснуться к чему-то нечистому. В его глазах застыл ужас, смешанный с гневом.

— Так вот, значит, как, — проговорил он, едва шевеля губами. — Ты выбираешь его, а не меня? Ты выбираешь погибель, а не спасение?

— Я выбираю любовь, — ответила Алена.

— Нет тебе больше места в моем доме, — глухо сказал Силуян. — Ты осквернила себя, осквернила наш род. Ты больше не моя дочь.

— Отец! — воскликнула Алена, но Силуян не слушал.

— Убирайся, — сказал он, указывая на дверь. — Убирайся и не смей возвращаться, пока не отречешься от своего греха.

— Но куда же я пойду? — спросила Алена, не веря своим ушам.

— Мне все равно, — отрезал Силуян. — Хоть к своему монаху ступай. Только знай, что и он, и весь его род прокляты! Прокляты Богом и прокляты мной!

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Алена стояла, не в силах сдвинуться с места. Она не верила, что это происходит на самом деле, что отец, которого она любила и уважала всю свою жизнь, отрекается от нее.

Слезы хлынули из ее глаз, но она не издала ни звука. Она молча развернулась и вышла из избы, оставив Силуяна наедине с его гневом.

Силуян метался по избе. Он кричал, молился, проклинал Илью, Алену, весь мир. Он не мог понять, как такое могло случиться, как его дочь могла предать его, предать веру, предать все, что было ему дорого.

В порыве ярости он схватил икону, висевшую в углу, и швырнул ее на пол. Икона раскололась, и из-под нее выпал небольшой мешочек. Силуян поднял его и развязал. Внутри оказались серебряные монеты — все сбережения Алены, которые она копила на приданое.

Силуян сжал мешочек в руке, и слезы ярости и бессилия покатились по его щекам. Он понимал, что потерял дочь навсегда. Не физически, но духовно. Она ушла, и никакие проклятия, никакие молитвы не смогут ее вернуть.

Он вышел из избы и потребовал от Алены вернуться в дом. Алена, в надежде на то, что отец проникся и поверил в ее любовь, радостно рванула к отцу. Но Силуян отшатнулся. Он указал подбородком на дверь избы. Алена вернулась в дом.

С этого дня жизнь в доме Силуяна превратилась в ад. Он запер Алену в ее комнате, запретив ей выходить на улицу и с кем-либо общаться. Он следил за каждым ее шагом, за каждым ее вздохом, пытаясь вырвать из ее сердца любовь к Илье.

Алена превратилась в тень самой себя. Она целыми днями сидела у окна, глядя в ту сторону, где находилась Лавра, и молилась за Илью. Она не ела, не спала, только думала о нем и ждала.

Силуян пытался вразумить дочь, говорил ей о Боге, о старой вере, о спасении души. Он читал ей Священное Писание, заставлял ее молиться, поститься, но все было тщетно. Алена слушала, но не слышала. Ее сердце было закрыто для него.

Он требовал, чтобы она отреклася от своей любви, чтобы прокляла Илью и все, что с ним связано. Он говорил, что только так она сможет спасти свою душу, искупить свой грех.

Но Алена молчала. Она не могла предать Илью, не могла отказаться от своей любви. Она знала, что Силуян никогда ее не поймет, никогда не простит. Но она не могла поступить иначе.

Однажды, когда Силуян в очередной раз пытался вразумить Алену, она не выдержала.

— Хватит, отец! — крикнула она. — Я не отрекусь от Ильи! Я люблю его, и ничто не изменит этого! Ни твои слова, ни твои угрозы, ни даже смерть!

С этого дня Силуян перестал разговаривать с Аленой. Он по-прежнему держал ее взаперти, но больше не пытался ее вразумить. Он просто ждал, когда она одумается, когда вернется к нему, к вере, к прежней жизни.

А Илья терзался ничуть не меньше. Он больше не мог оставаться в Лавре. Каждый день, проведенный в стенах монастыря, превращался для него в пытку. Он видел, как сгущаются тучи над страной, как враг все ближе подступает к стенам обители, и понимал, что его любовь к Алене обречена, пока он здесь, за этими стенами, связанный обетами и долгом.

Мысль о побеге зрела постепенно, пробиваясь сквозь страх и сомнения, как росток сквозь толщу земли. Сначала робкая, почти неосознанная, она крепла с каждым днем, пока не превратилась в твердое, бесповоротное решение.

Илья знал, что это безумие, что он рискует не только своей жизнью, но и, возможно, своей душой. Он нарушает обеты, данные Богу, он предает братьев-монахов, которые доверились ему, он идет против всего, чему его учили с детства.

Но любовь к Алене оказалась сильнее. Она жгла его изнутри, не давая покоя ни днем, ни ночью. Он видел ее лицо в каждом блике солнца на монастырских стенах, слышал ее голос в шелесте осенних листьев, чувствовал ее тепло в каждом дуновении ветра.

Он больше не мог притворяться, что его место здесь, среди молитв. Его место было там, с ней, с Аленой, где бы она ни была. Он должен был найти ее, помочь ей, защитить ее, даже если это будет стоить ему жизни.

Решение было принято, и Илья начал готовиться к побегу. Лавра охранялась, а окрестности кишели вражескими отрядами. Но он был готов рискнуть.

Он собрал небольшой узелок с едой, припас немного денег, которые ему удалось скопить за время послушничества.

Илья ждал подходящего момента, и этот момент настал. Однажды ночью, когда небо было затянуто тучами, а ветер завывал в щелях монастырских стен, он решился.

Илья тихо выбрался из своей кельи, стараясь не разбудить спящих монахов. Сердце его колотилось так сильно, что, казалось, его удары слышны на всю округу. Но он не останавливался, подгоняемый страхом и надеждой.

Он крался по темным коридорам, стараясь не скрипнуть половицей, не задеть что-нибудь. Он знал, что если его поймают, то пощады не будет. Его не только вернут в монастырь, но и накажут, возможно, очень жестоко.

Он добрался до стены, окружающей монастырь, и, вспомнив о тайном лазе, о котором когда-то слышал от старых монахов, начал искать его. Лаз был давно заброшен и засыпан землей, но Илья упорно искал, разгребая землю руками, пока не наткнулся на узкую щель.

С трудом протиснувшись через нее, он оказался снаружи. Свобода! Он вдохнул полной грудью холодный ночной воздух, и у него закружилась голова. Он был свободен, но эта свобода была опасной.