Двор Чудес

Виктор Диксен, 2021

«Во Дворе Чудес оживают самые прекрасные сны… и самые страшные кошмары тоже!» В глазах жителей Версаля Жанна – фаворитка Людовика Нетленного, Короля Тьмы, вот уже триста лет правящего Магной Вампирией. Но будучи участником секретной организации, девушка всегда преследовала лишь одну цель – свергнуть беспощадное иго верховного вампира. И сейчас она подобралась к нему как никогда близко. В самом сердце Парижа проживает таинственная Дама Чудес, правящая всеми нечистыми силами. Однажды она решает заявить о себе и бросить вызов Королю Тьмы. Жанна в числе лучших оруженосцев Людовика отправляется на поимку нахальной смутьянки. Перед девушкой стоит непростая задача: ей нужно добраться до загадочной Дамы Чудес раньше других, чтобы правитель кровожадных чудовищ не стал еще могущественнее…

4. Проклятие

— У МЕНЯ НЕ БЫЛО ВЫБОРА! — объясняла я Наоко, — это был единственный способ остановить Монфокона и его топор.

После долгих уговоров директор школы согласился оставить подругу в живых, но с одним условием: молодая японка отныне должна жить в заточении в недрах «Гранд Экюри». По крайней мере, до тех пор, пока Главный Конюший не поймет, что ей можно доверять. Только после этого девушке разрешат вновь посещать школу.

Директор отправился в птичий вольер, чтобы через почтового ворона сообщить брату Раулю о вечерней казне.

Мы с Наоко сидели на ржавой железной кровати в крошечной келье по соседству с камерой пыток. Отныне это дом Наоко.

— Уж лучше бы этот топор сделал свое дело, — бормотала она. — Рот мальбуша закрылся бы раз и навсегда, положив конец моему проклятию…

Глаза подруги закрывала густая челка. Девушка поспешила снова убрать копну своих черных волос в аккуратный пучок.

— Не говори так! — воскликнула я. — Тебе все-таки удалось прожить семнадцать лет с этой… этой аномалией.

Наоко подняла темные глаза:

— И сколько лет мне еще отпущено? Тогда, во дворце, на церемонии «Глотка Короля» я почувствовала повышенную активность мальбуша, его чрезмерное оживление. Как будто аура придворных вампиров разбудила его, разожгла волчий голод, сведя на нет все мои усилия, все медитативные упражнения, которые я проделывала с детства каждую ночь, чтобы усыпить его.

Она крепко сжала дрожавшие руки на бежевой шелковой юбке, расписанной экзотическими цветами. Перспектива рано или поздно оказаться в числе придворных пугала Наоко. И тому была причина: концентрация Тьмы, похоже, возбуждающе действовала на ее странную, дьявольскую опухоль.

— Послушай. — Я накрыла ее руки своими. — Сегодняшнее злоключение, возможно, хороший шанс. Оставшись в школе, тебе бы пришлось летом в конце учебного года вместе с остальными выпускниками предстать перед Двором. Теперь же ты избавлена от этого. Монфокон найдет способ объяснить твое исчезновение отцу. Несчастный случай или побег… Может, он даже притворится, что тебя забрали упыри, я не знаю. Но уверена: впереди новая жизнь.

Было что-то абсурдное в том, чтобы мечтать о новой жизни в этом узком подземелье с недостатком свежего воздуха. Однако губы Наоко с тонким слоем кармина тронула легкая улыбка.

— Ты так думаешь? — прошептала она.

— Уверена в этом!

Моя подруга — самый одинокий человек, которого я знала. Она долго скрывала от всех свою тайну, разъедавшую ее изнутри. Мать девушки умерла при родах. Отец стал чужим. Кроме меня, у нее не было друзей. Конечно, Наоко, будучи отрезанной от внешнего мира, все выдержит, ведь она уже давно жила в другом измерении.

— Обещаю приходить к тебе каждый день.

— Ты скоро уедешь. Не обещай ничего. В прошлом ты давала обещания, которые не смогла выполнить. Даже о том, что никому не расскажешь про мальбуша.

— Наоко, я это сделала ради спасения твоей жизни…

Мне стало стыдно за то, что пришлось так много лгать ей и другим, кого называла друзьями. Но в голосе подруги не было упреков:

— Я не прошу приходить каждый день. Вспомни обо мне, когда миссия закончится… — ее бледные веки дрогнули, как крылья бабочки… — и о Туанетте, о смерти которой ты мне рассказала.

Самоотречение Наоко тронуло меня до глубины души. Ее жизнь только что перевернулась с ног на голову, а она говорила о мертвой служанке, о которой, скорее всего, никто не вспомнит в школе.

— Туанетта не забывала приберечь для меня тарелку с овощами. Добрая душа была внимательна, не зная, что вегетарианская диета — часть моей борьбы с мальбушем. Умереть такой молодой. Как это несправедливо!

— Она будет отомщена! — воскликнула я.

Наоко вздохнула:

— Месть. Ты вбила эту мысль в свою прекрасную деревянную башку, милая Жанна. Ты упряма и одержима. Но разве это самое важное? Разве это то, чего хотела бы сама Туанетта?

На мгновение я потеряла дар речи. Слова Наоко напомнили мне ту, какой я была, когда потеряла семью: ослепленной местью, не видевшей смысла в этом мире без родных. С тех пор я повзрослела, и мое понимание мира расширилось. Больше не было и речи о личной мести, какой бы ни была цена.

Дань уважения мертвым всегда будет важна для меня. Но я поняла: самое ценное и в то же время самое хрупкое — это судьба тех, кто жив… и страдает. Сейчас мной двигало желание подхватить факел борьбы родителей, чтобы продолжить битву за жизнь миллионов безвестных жертв, которых Магна Вампирия ежедневно давила красным вампирским каблуком. Не упиваясь своим несчастьем, я стремилась всем сердцем к построению лучшего мира. Я прогнала старых демонов прочь.

После мерзлой зимы придет черед теплой весны. Изгнав Тьму, Свет вновь воцарится на Земле. Таков отныне мой идеал.

Удивительное, освобождающее душу чувство, противоположное мстительным эмоциям, так часто кипевшим во мне, охватило сердце: спокойная, умиротворяющая решимость служить другим.

— Ты права, Наоко, это не то, чего хотела бы Туанетта. Ее родители до сих пор живы. Трудно представить их безутешное горе, когда на окраине Версаля в полуразвалившейся лачуге они оплакивают своего сына, ушедшего вслед за дочерью. Лучшая дань памяти девушки — это помощь ее родителям. Я попрошу Монфокона каждый месяц тайно перечислять им часть моего жалованья оруженосца.

— Прекрасные слова, — согласилась Наоко. — Кто бы мог подумать, что вспыльчивая Жанна Фруаделак однажды произнесет такую разумную речь?

— Все может случиться, Наоко, и даже деревянная башка однажды может поумнеть.

Я постучала кулаком по своему черепу, подражая глухому звуку твердой древесины. Наоко посмеялась над моим шутовством. У подруги ценный дар пробуждать во мне самое мудрое и лучшее. Она бросила взгляд на маленькие часы, висевшие над кроватью, — единственную вещь, которая позволит ей следить за временем в затворничестве. Две стрелки почти соединились вертикально.

— Скоро полдень. Тебе нужно на встречу с директором и оруженосцами, как вы и договаривались. — Она подбодрила меня взглядом: — Иди. И остерегайся Эленаис. В школе она была простой змеей, но кровь Нетленного превратила ее в ядовитую кобру.

Я в последний раз обняла Наоко, затем трижды постучала в толстую дверь кельи. Панель открыл немой охранник, которого Монфокон приставил к подруге: Орфео с фонарем в руке. Он закрыл дверь и молча проводил меня по лестнице, спиралью уходившей вверх. На площадке перед входом в «Гранд Экюри» я повернулась, чтобы заглянуть в его размытые радужки нефритовых глаз.

— Хотя Главный Конюший обходится с тобой как с бесчеловечным монстром, в глубине души я уверена: он так не думает. И я тоже.

Длинные черные ресницы Орфео затрепетали. Слеза, вытатуированная под правым глазом, слегка сморщилась. Он отвернулся, застенчиво пряча лицо. Я мягко погладила его по щеке. Кожа отшельника была ледяной, как могила, но я не отняла руки. Через несколько мгновений под подушечками пальцев ощутила пульс. В отличие от вампиров, у которых в груди пустота, внутри мощного тела Орфео билось живое сердце.

— Ты бережно похоронил моих близких. Я перед тобой в вечной признательности.

Несколько недель назад Орфео снял со стены Облавы отсеченные головы моей семьи, насаженные на кол по приказу Короля. Отшельник нашел для них тайную могилу в известном только ему месте, которое прожорливым упырям никогда не найти. Монфокон утверждал, что его протеже, слыша печальные песни костей умерших, играл им на губной гармошке, чтобы успокоить…

— Ты позаботился о тех, кто был мне дороже всех, — взволнованно прошептала я, — подарил им вечный покой. Теперь моя очередь отблагодарить тебя.

Я достала из кармана мамины часы и протянула ему.

— Возьми. Они сломаны, но для меня бесценны, потому что принадлежали моей матери. Отныне это сокровище будет твоим.

Я положила круглый кулон в его широкую ладонь и осторожно закрыла ее своими пальцами.

— Прощай, Орфео.

Я лишилась самого ценного, но была вознаграждена неожиданным подарком — бледной улыбкой, впервые тронувшей бескровные губы отшельника.

* * *

— Итак, Гастефриш, вы опоздали! — воскликнул Раймон де Монфокон, когда я вошла в кабинет кобылиц. — Разве на уроках куртуазного искусства генерал Барвок не объяснял вам, что пунктуальность — признак хорошего тона?

Директор, Сурадж и Эленаис сидели за маленьким столиком, где слуги накрыли обед, состоявший из холодного мяса и сырых овощей.

Главный Конюший обращался со мной как с воспитанницей, а не фрондером, чтобы не вызвать подозрений у товарищей по команде. Он все так же суров, независимо от того, кого представлял: директора школы или революционера.

— Приношу свои извинения, месье.

Я прошла вдоль толстого гобелена на стене с изображением страшных вампирических кобылиц Нетленного.

— Моя сиеста продлилась немного дольше, чем ожидалось.

— Надеемся, в Париже ваш сон будет более чуток: в злачных местах тех, кто спит слишком крепко, лишают кошелька… или жизни.

В золотистых глазах Эленаис среди отблесков пылавшего камина промелькнуло отвращение. Дочь знатного вельможи де Плюминьи, главного королевского поставщика домашней птицы, испытывала панический ужас перед чернью.

— Вы хотите сказать, что мы посетим трущобы? — заволновалась она. — Разве это необходимо?

— А где вы думаете находится Двор Чудес, Плюминьи? В мягком будуаре Пале Руаяль? Между бальными залами Опера́? Вам придется проникнуть за кулисы Города Теней.

— Города Теней? — пискляво повторила богатая наследница, погрузив свой прелестный носик в тарелку с салатом, чтобы не встречаться с потемневшим взором Главного Конюшего.

Монфокон потряс головой, проворчав в свою бородку:

— Это прозвище столицы. Будучи Людовиком XIV, Король развивал городское освещение. Париж получил известность как Город Света в Европе. Однако после трансмутации Нетленный велел убрать фонари и факелы с большинства улиц. Что толку освещать мостовые, если человеческое стадо заперто в стойлах после комендантского часа?

Монфокон легко изображал безжалостного дворянина. Ему приходилось ежедневно исполнять эту роль, живя среди придворных акул.

— Король доверил эту миссию, значит, верит, что вы сможете проникнуть в самые злачные места города, куда даже не осмеливается заглянуть ночной патруль. Знайте, что за поддержание порядка в столице отвечает полиция. В прошлом она подчинялась непосредственно Нетленному. Однако уже несколько десятилетий монарх равнодушен к повседневным делам королевства, отдавая себя эзотерическим занятиям. Он проводит бо́льшую часть своих ночей в компании Экзили и архиатров, наблюдая за звездами в обсерватории. Более насущные причины, чем земные дела, влекут его к небесам… Например, невероятный проект по завоеванию дня с помощью алхимической науки, о котором тайно перешептываются в кулуарах Версаля. Эзешьель де Мелак борется за власть в Париже, чтобы упрочить свое влияние при Дворе. Скандал с письмом, обнаруженным на двери усыпальницы, — серьезный удар по его репутации; а недовольство Короля, выраженное публично сегодня утром — начало падения министра Армии. Поэтому не стоит ждать помощи от полиции в Париже. Мелак будет вставлять вам палки в колеса, мешая найти Даму Чудес раньше него.

Кончиками столовых приборов Эленаис нервно нарезала листья салата, будто препарировала их.

— Простите, месье, но как нам найти Даму Чудес без посторонней помощи в неизвестном городе?

— Почему неизвестном? Как заметил Король, Джайпур хорошо знаком со столицей. Особенно с кладбищами, потому что мы разделяем общую страсть к охоте на упырей.

Сурадж склонил голову. Под тюрбаном цвета охры его медное лицо оставалось непроницаемым. Он самый молчаливый из нас. И самый опытный. Эленаис и я — новички, но у индийца в активе год королевской службы. Из шести человек, служивших при Дворе, он — единственный, кто пережил заговор де Ля Ронсьера.

— При всем уважении, месье, не страсть побуждает меня охотиться на упырей, а чувство долга, — возразил он глубоким голосом, в котором слышался иностранный акцент. — Прошлой весной по приказу Его Величества я уничтожал тварей, нападавших на простолюдинов. Я не знал тогда, что преступница подчинила их себе.

Он сжал кулаки и сурово добавил:

— Плоть и кровь народа принадлежат Короне. Те, кто крадет их — будь то смертные, вампиры или нечисть, должны быть безжалостно наказаны!

Монфокон презрительно прочистил горло, отрезая огромный кусок кабаньего паштета.

— Не играйте в благородство, Джайпур! — фыркнул он. — Чувство долга — такая же пагубная страсть, как и любая другая. Скажу больше — самая опасная из всех. Опьяняющая жажда, которую маскируют под расчетливую умеренность.

Директор школы раскрыл свою широкую пасть и запихнул в нее кирпич паштета, принявшись его шумно пережевывать. Затем прополоскал глотку, опустошив бокал вина, темного, как патока.

— Участниками заговора де Ля Ронсьера тоже двигало чувство долга, — продолжал он, вытерев рот огромной ладонью. — Долг — изнаночная сторона извращенного представления о чести, как и гипертрофированного чувства собственной важности. Бедные глупцы! Они стали жертвами собственной слепоты, погубив свои семьи и союзников.

С середины стола Главный Конюший пододвинул к себе тарелку с мясными закусками, одним движением вилки нанизав сразу три толстых ломтя ветчины и четыре корнишона.

— Ну, а теперь хватит болтать: ешьте! Через час нас ждет виселица Монфокона и конвой заключенных.

* * *

Похоронная процессия.

Именно это сравнение всплыло в памяти, когда я увидела длинную колонну на главной дороге, петлявшей из Версаля в Париж. Я насчитала двенадцать повозок, запряженных могучими конями — першеронами. Их копыта торжественно стучали по мерзлой земле. Цок… цок… цок… цок… Каждый удар, как механизм бесстрастных часов, приближал заключенных на один шаг к роковому исходу.

Десятки пленных набились в клетки. Еще несколько дней назад эти знатные мужчины и женщины, блиставшие в роскошных шелках, мечтали занять место Короля. Сегодня у них связаны руки. Полотнища грубых рубах развевал ледяной ноябрьский ветер. Некоторые, всхлипывая, прижимались друг к другу в поисках тепла. Другие в оцепенении, будто уже превратились в застывшие трупы, смотрели пустым взглядом на голые деревья, проплывавшие мимо.

Солдаты Мелака сопровождали колонну пленников. В первой карете ехал Министр Армии в сверхпрочном, защищенном броней гробу. До наступления ночи он не покинет своего ложа. Оруженосцы в кожаных нагрудниках на меху, верхом на конях замыкали шествие. Под своими бедрами я чувствовала мощные мышцы Тайфуна, жеребца, с которым прошла испытания по верховой езде в прошлом месяце. Я счастлива, что он со мной сейчас: прикосновение его горячего тела, точно бальзам на сердце.

Внезапно за поворотом холма я увидела город.

Париж!

Столица королевства Франция и всей Магны Вампирии!

Вокруг него возвышались крепостные стены — серые и голые, в отличие от белой, украшенной скульптурами стены Облавы. Бледное солнце садилось, вытягивая тени острых зубцов, над которыми поднимались завитки черного дыма. Тут и там открывались огромные, городские ворота, от которых в разных направлениях расходились дороги.

— Окружной бастион! — мрачно объявил Монфокон, верхом на могучем боевом коне. — Самый длинный во всей Магне Вампирии.

Живот свело при мысли о несметном количестве людей, живущих в загоне под страхом нарушения комендантского часа. Мы добрались до мутной реки, которую пересекал широкий, деревянный мост.

— Сена, — проворчал Монфокон.

— Какая темная… — прошептала я. — Будто сама Тьма влилась в эти воды.

— Это не Тьма, — возразил Главный Конюший. — Вверх по течению от Парижа Сена чиста, однако проходя через столицу, она загрязняется отходами человеческой жизнедеятельности. Сюда, под Севрский мост, стекается промышленный мусор, экскременты, древесная и угольная зола, которую приходится сжигать ежедневно, чтобы обогреть миллион простых жителей, которые никогда не пройдут за периферийное ограждение.

Миллион!

От этой безумной цифры закружилась голова. В моей родной деревушке едва ли наберется сотня душ!

Колонна въехала на мост, жалобно заскрипевший под железными ободьями колес. Через перила я увидела дрейфующие льдины в чернильной воде: суровая зима уже наступила.

— К тому же другая река, текущая из Парижа в Версаль и в богатые дома вампиров на Иль-де-Франс, не черная, а красная, — хмуро продолжал Монфокон. — Отсюда и девиз города: Fluctuat In Sanguinis Fluminibus^[16].

Не нужно знать латынь, чтобы догадаться о значении девиза, навязанного Магной Вампирией: «столица империи качается в потоках крови»…

Наш путь продолжался на север вдоль крепостных стен до холмов, где возвышалась армия мельниц. Их крылья медленно вращались, напоминая руки изможденных гигантов, которые хотели разорвать облака.

— Днем и ночью деревушка Монмартр перемалывает пшеницу, чтобы накормить жителей столицы, — продолжал наше знакомство с городом Монфокон. — Но в последние годы мельницы замедляют ход из-за плохого урожая, вызванного холодом…

— Похоже на зерно, которое бросают домашней птице в курятниках де Плюминьи, — усмехнулась Эленаис, сидя на рыжей кобыле.

Одиозная параллель между фермами интенсивного разведения птиц, на которых семья Плюминьи сделала состояние, и простолюдинами, которых держали в загонах для получения гектолитров свежей крови, вызвала у меня бешенство!

— Когда пшеница в дефиците, куры обходятся ячменем, смешанным с щебнем, — не унималась выскочка. — А что, если подавать парижанам хлеб с гравием?

Я стиснула зубы, сдерживая колкие слова, готовые сорваться с губ. Пришлось молча терпеть болтовню Эленаис, пока мы не доехали до северо-восточной окраины столицы.

На горизонте растянулась равнина Сен-Дени, окруженная мрачным бастионом северного пригорода Парижа. Мы доехали до больших ворот досмотра, возле которых собирали налог на въезд в город: наш конечный пункт.

— Ворота Казни, — объявил Монфокон. — Ожидайте меня, пока я буду вести переговоры о въезде. Даже с королевской печатью оформление документов занимает некоторое время.

Он пустил лошадь галопом к закрытой железной решетке, у которой дежурили вооруженные алебардами стражники.

Не в силах больше выносить щебет Плюминьи, я сильнее прижала икры к бокам Тайфуна, чтобы отъехать подальше, и нечаянно очутилась возле повозок, выстроившихся в ряд одна за другой. Взгляды арестантов ужалили меня. У многих глаза опухли и покраснели от пыток в версальских застенках.

Я слышала ропот, хриплый от холода, злобы и страха:

— Это она…

— Оруженосец, спасшая Короля…

— Предательница, убившая Тристана де Ля Ронсьера…

Неожиданно чей-то плевок попал мне прямо в глаз. Ослепленная, я резко натянула поводья. Тайфун встал на дыбы, тяжело повалив меня на затвердевшую от заморозков землю.

— Думаешь, ты лучше нас? Ошибаешься! — проревел чей-то голос, наполненный ненавистью. — Спасла тирана в надежде на трансмутацию? Признавайся! Гореть тебе в аду, шлюха!

Приглушенное бормотание перешло в яростный лай. Дождь из плевков обрушился на меня, густо размазываясь по лицу и стекая клейкой слизью по волосам.

— Сука!

— Дрянь!

— Потаскуха!

— Лизоблюдка мертвых!

Вокруг меня не было ни одного солдата, который мог бы вмешаться: эти люди на жалованье у Мелака, а Главный Конюший предупредил: они и пальцем не пошевелят, чтобы помочь нам.

— Довольно! — раздался женский голос, властный тон которого заставил стихнуть крики толпы.

Вытерев лоб рукавом, я подняла глаза. Передо мной стояла высокая женщина с длинными, светлыми волосами, развевавшимися на ветру. Ее руки тоже были связаны за спиной, как у других арестантов, но эта поза не умаляла величия незнакомки. Напротив, женщина выглядела победоносно, как безрукая сирена, украсившая нос самого гордого галеона.

— Оставьте ее, — приказала она своим товарищам по несчастью. — Перестаньте вести себя как негодяи. Не забывайте, что вы — лучшие представители провинциального дворянства. Несмотря на все оскорбления, нанесенные нам, Нетленный не сможет отнять у нас титул.

Я поднялась на ноги посреди тишины, не зная, что сказать этой пленнице, чью судьбу я предрешила, спасая Короля.

— Спасибо, Мадам…

–…Бланш де Ля Ронсьер, — закончила она.

Я съежилась.

Эти пепельно-русые волосы…

Эти бездонные голубые глаза…

И прежде всего это надменное выражение лица, одновременно решительное и меланхоличное…

Эта женщина — портрет Тристана, моей самой пылкой любви и самой трагической ошибки.

Передо мной возвышалась его мать!

— Я… я сожалею… — Слова сами собой сорвались с моих уст.

— О чем? — Женщина вздернула подбородок. — Победители не просят прощения. Извинялся ли волк за то, что загрыз ягненка, или орел за то, что набросился на кролика?

В моем помутненном сознании создалось впечатление, что через слова Бланш я слышу Тристана. Его веру, которая делала силу единственной добродетелью. Его волю к власти, которая сокрушала все на своем пути. Поэтому я остановила возлюбленного до того, как он взошел на трон. Его жажда к власти была бы куда безжалостней, чем власть Нетленного.

— Закон сильнейшего — всегда лучший! — чеканила фразы мадам де Ля Ронсьер. Суровость ее высказываний контрастировала с гармонией лица, красота которого не померкла с годами. — Ты, Диана де Гастефриш, оказалась сильнее моего сына. Сильнее всех нас, собравшихся здесь. Поражение — удел слабых. Я не прошу пощады.

На бледно-голубых губах появилась улыбка. Эта женщина — мозг заговора де Ля Ронсьер. Она — олицетворение всего, что я ненавидела: высокомерие сильных мира, для которых люди — всего лишь скот.

Но невозмутимость приговоренной к смерти потрясла меня. Сильный характер напомнил мою мать, хотя эти две женщины сражались за противоположные цели.

— Нет, я не прошу пощады, — повторила мадам среди почтительного молчания пленных. — Прошу только выслушать. Мне нужно сказать несколько слов от имени Тристана. Несколько слов, которые изменят все.

Кровь застыла в жилах.

О чем она хочет сказать?

Неужели ей известна моя тайна?

Тристан знал, что я простолюдинка, но поклялся, что никому не расскажет, пока не женится и не трансмутирует меня.

А что, если он солгал?

Что, если он рассказал обо всем матери в письме?

Что, если она хочет шантажировать меня, чтобы спасти свою жизнь?

Мне совершенно необходимо узнать правду и любой ценой сохранить свою.

Я отряхнулась от грязи, поправила липкие волосы и медленно направилась к повозке, не отрывая взгляда от пленницы.

Молчание толпы внезапно приобрело подобие религиозного ритуала — будто я шла по проходу церкви мимо людей к женщине, которая могла бы стать моей свекровью.

Бланш де Ля Ронсьер склонилась над краем повозки, умудряясь даже в нищем наряде и в кандалах сохранять изящество.

— Слушаю вас, — прошептала я.

— Я знаю, кто ты. — Ледяные губы коснулись моей щеки.

Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди.

Стало трудно дышать.

Я приподнялась на цыпочках, приблизив свое ухо к губам женщины, чтобы никто не услышал ее слова.

— Ты — аристократка, более амбициозная, чем я. Готовая на все ради трансмутации… — Из меня вырвался вздох облегчения: я в безопасности! Однако она не закончила: — …я тоже готова пойти на все, чтобы помешать тебе обрести вечную жизнь. До конца жизни помни мои последние слова: я проклинаю тебя! Тристан вернется, чтобы отомстить за меня!

Прежде чем я успела отвернуться, жуткие слова Бланш де Ля Ронсьер превратились в укус дикого зверя: ее зубы сомкнулись на моей шевелюре, вырвав из меня крик боли вместе с густым клоком волос.

Примечания

16

Fluctuat In Sanguinis Fluminibus (лат.) — перефразированный девиз Парижа — Fluctuat Nec Mergitur (лат.) — Его бьют волны, но он не тонет.