Во имя отца и сына

Виктор Заярский, 2019

Наследуя традиции М.А. Шолохова, новороссийский писатель Виктор Заярский обратился к изображению, своём романе «Во имя отца и сына», трагического периода истории – революции и гражданской войны. В нём главные герои – отец, матёрый казацюра и его сын, которого разъедает микроб пристрастия к победе мировой революции, расходятся в своём отношении к Советской власти. На этом трагическом раздрае родственных душ и раскрываются их характеры. Роман написан с глубоким знанием жизни, обычаев и языка кубанских казаков. Он проповедует христианские нравственные ценности и драматичен по накалу конфликта. Это произведение проникнуто пафосом искренней любви к родной кубанской земле и повествует о кровавой междоусобной розни, но оставляет читателю надежду на то, что живая жизнь всё равно сильнее взаимного ожесточения близких людей, вызванного Виктор Заярский расколом общества на красных и белых. Книга публикуется в авторской орфографии и пунктуации.

Глава 7

Еще не успел молодой бодливый месяц на ранней зорьке как следует упереться в землю рогами, и кубанская весна тоже еще не успела полыхнуть белым цветом вишен и акаций и горьким запахом вдохнуть в казацкую душу живительную силу и надежду на хороший урожай, как неугомонный и непоседливый казак Корней Кононович Богацков, заядлый землепашец и хлебороб, уже был на ногах. Ходил он, озабоченный, по двору, суетился и от радости не знал, куда себя деть от предстоящих приятных хлопот и забот. Не сиделось и не лежалось такому казаку, и сон его не брал. Начиная с ранней весны и до поздней глубокой осени, короче, до тех пор, пока с неба не полетят белые мухи, у каждого станичного казака-хлебороба в поле, на его незабвенной земельной делянке неотложных дел всегда было невпроворот. Даже толком разогнуть спину и посмотреть на небо такому заядлому труженику порою было некогда.

И теперь, когда глубокая весенняя пора устоялась на дворе, ни свет ни заря все станичные казаки на своих подворьях, как и Корней Кононович Богацков, тоже уже были на ногах. Первым делом они молились Господу Богу и рвались в поле, на свою заветную и ненаглядную земельную делянку. Там повседневная насущная работа для них была превыше всех остальных дел. Без нее они себя и не мыслили. При этом каждый из них ни на минуту не забывал, что нужно было все дела успеть переделать в поле вовремя, а лучше всего управиться загодя. Поэтому по весне у трудяги-казака душа болела и не давала ему покоя. Рабочий зуд не позволял расслабляться. Не с руки непоседам было с лодырями равняться. Если у такого хлопотливого хлебороба-казака, как Корней Кононович Богацков из станицы Кавнарской, поинтересоваться, когда же он думает отдыхать, он тут же удивленно посмотрит на тебя и спросит, какой может быть ему отдых, и, усмехнувшись, отшучиваясь, с недоумением ответит, что отдыхать будет на том свете! А на земле нужно работать день и ночь, тогда и толк будет.

Посреди двора у Корнея Кононовича все его взбудораженное суматохой, беспокойное и хлопотное хозяйство тоже просыпалось вместе с хозяином. На разные лады гоготали неугомонные и сварливые гуси. У плетня возле деревянного корыта, наполненного водой, крякал горластый селезень, стараясь держаться подальше от задиристого и надменного гусака, который так и норовил его ущипнуть своим клювом. Этого гусака и сам Корней Кононович тоже недолюбливал, за его скандальный нрав. А петух огненного цвета спрыгнул на землю со своего насеста и, славил раннюю зарю своим скрипучим голосом. Но, оказавшисьрядом с Корнеем Кононовичем он надрывал его душу. На базу мычала рыжей масти дойная корова, умоляя хозяйку Ефросинью Платоновну и ее сноху Ольгу поскорее освободить ее вымя от накопившегося за ночь молока.

Всю эту ночь перед поездкой в поле, на сенокос неуемному казаку Корнею Кононовичу было явно не до сна. Этому казаку, как подшучивали станичники, не спится, не лежится, и сон его не берет, как и любого совестливого кубанского казака-хлебороба, жадного до работы. Какой тут может быть сон, если он всю ночь только о том и думал, чтобы не проспать зарю. Боялся опоздать с выездом в поле. Долго вылеживаться такому казаку не с руки. Такое могут себе позволить только лодыри, но не Корней Кононович. Не к лицу ему было выглядеть беспечным лежебокой перед остальными прилежными, работящими станичниками. Ни к чему такому уважаемому в станице казаку ненужные разговоры о нем как о бездельнике, который любит поспать. Так уж повелось в станице издавна, что каждый казак, боясь позора и стараясь не оплошать перед другими, спешил загодя выехать в поле, на сенокос на своей земельной делянке. Суматошные сборы станичников на сенокос начинались с ранней зари.

И начала кишмя кишеть взбудораженная и неугомонная казачья станица Кавнарская, как потревоженный муравейник.

Корней Кононович понимал, что раз весенняя пора уже устоялась на дворе, значит, мешкать с сенокосом ему никак нельзя. Он всегда помнил народную поговорку, что под лежачий камень вода не течет.

Рабочий зуд распирал и щекотал его душу. Он понимал, что по домашнему хозяйству у него дел невпроворот, а в поле, на своем земельном наделе с ранней весны и до поздней осени такой работы тем более непочатый край. И со всем нужно управиться вовремя. Этот казак до работы был очень жаден, потому что она для него была всласть.

Не успел чуть забрезжить рассвет, и третьи петухи еще не успели дружно прокукарекать, а хлопотливый Корней Кононович, как и все станичники, был уже на ногах.

Он возмущался своей медлительностью и упрекал себя, что даже неразумные птички от малой и до великой, обремененные ежегодной весенней заботой, и те побыстрее него торопились свить себе по весне новое гнездо. А он, кубанский казак, и подавно должен трудиться в поте лица и всегда помнить старую мудрую поговорку, что один рабочий день целый год казака кормит.

Корней Кононович спешно вывел во двор с база своих лошадей, запряг их и уселся в передке на перекладной доске поперек шарабана, а рядом с собой усадил сына Петра. Женщинам — своей жене Ефросинье Платоновне и снохе Ольге — он постелил солому в задке повозки, чтобы помягче было сидеть. Там они и умостились, как квочки на гнезде во время высиживания яиц.

Корней Кононович понимал, что дорога предстояла кочковатая, и женщин на ней будет сильно трясти, поэтому уважил их. Когда выехали за околицу, Корней Кононович начал подгонять кнутом своих справных лошадей, которые радовали глаз своей упитанностью и хозяйской ухоженностью.

Когда заря вовсю заливала своей горячей алостью восток, станичные казачьи повозки, словно сговорившись, наперегонки друг с другом устремились в поле, как на пожар. Самые нетерпеливые, зараженные духом соревнования, то и дело лихо и с задором обгоняли, по их соображениям, медлительных и нерасторопных. Из задков казачьих повозок торчали черенки кос, деревянных грабель, штыковых лопат и тяпок и всякой нужной и ненужной всячины. И потянулись казачьи повозки из станицы по грунтовой дороге, и гнали сосредоточенные казаки лошадей, устремившись к своим земельным наделам.

Со стороны растянувшаяся посреди поля обозная вереница станичных разношерстных повозок была больше похожа на спешное переселение непоседливых кочующих цыган. Можно было подумать, что эта орава вечных странников вместе со всем своим табором только что снялась с временной стоянки и погнала лошадей куда глаза глядят.

Каждый глава семьи старался загодя попасть на свою делянку. Корней Кононович Богацков со своим малочисленным семейством тоже спешил. Он непременно хотел успеть добраться на свою делянку до восхода солнца, пока ночная роса не высохла, тогда, решил он, и косить будет легче.

Старым казакам, таким, как Артем Силантьевич, тоже не сиделось дома, и они не мытьем так катаньем старались увязаться следом за своим молодняком. По такому ответственному случаю надел Артем Силантьевич свою отбеленную домотканную холщовую рубаху, тщательно расчесал деревянной гребенкой реденькие волосенки на голове, пригладил пятернею седую бороденку и по старой привычке с гордостью устроился в передке повозки. Со стороны похоже было, что все его непоседливые казаки-сверстники как будто собрались ехать не в поле, а в церковь, к причастию, или на веселый праздник, устроенный на станичной площади. Счастливо возбужденные нетерпением, они вертели головами по сторонам и с радостью на душе оглядывали степную буйную травяную вольницу, а если подворачивалась такая возможность, шутили друг с другом.

На просветленных лицах старых казаков была заметна хозяйская озабоченность и много раз пережитая радость от предстоящего сенокоса, посадки овощей или прополки своего земельного надела. Когда повозки останавливались на делянках, хозяева распрягали лошадей и с Богом отпускали их на выпас. Тут лошади, дорвавшись до сочной полевой травы, набрасывались на нее с жадным наслаждением.

За какие-нибудь два-три дня из станицы Кавнарской успели перекочевать на свои земельные делянки целые семьи. Хозяйство они оставляли под присмотром своих немощных стариков, которым работа в поле была уже не под силу, или в крайнем случае повзрослевшим детям, которым они могли доверять.

К удовольствию Корнея Кононовича его семья благополучно добралась до своего совсем не близкого земельного надела. И вскоре он со своим сыном Петром Корнеевичем приступил к обустройству стоянки и первым делом намеревался изготовить балаган, чтобы укрыться в случае непогоды. А супруга Корнея Кононовича Ефросинья Платоновна вместе с невесткой Ольгой — тут же не мешкая закинули черенки тяпок на плечи и поспешили туда, где собирались прополоть рано взошедшую бахчу.

По всему необозримому кубанскому степному простору, который уходил далеко за горизонт, как грибы после дождя, вырастали казачьи балаганы, похожие на цыганские шатры. Вот уж где чувствовалась казачья волюшка вольная. Ликовало сердце Корнея Кононовича, взволнованное степным раздольем. В его балагане, который он поставил на скорую руку и сверху накрыл тяжелой свежескошенной травой, стояла паркая духота и преснота молодого молочая и порея.

Работа косарей начиналась с рассветом. Уходили они в травостой по росе, чтобы успеть как можно больше скосить до восхода солнца, пока трава не стала жестко-дротяной.

К утру поле, одетое белесой дымкой, серебрилось от выпавшей росы.

С восходом солнца, вытесняя прохладу, накопившуюся за ночь, набирала сил докучливая паркая теплынь, пахнущая кубанским степным разнотравьем. Волнующим душу божественным, завораживающим разноцветьем играли в лучах восходящего солнца удивительные серебряно-изумрудные капельки росы, которая выпала на заре. Влажный утренний туман с особой заботливой нежностью укрывал кубанскую степь белесым и легоньким пушистым одеялом.

Взволнованному Корнею Кононовичу как радивому казаку-хлеборобу, завороженному такой степью, казалось, что находится он, как в раю, не иначе. Помолившись Богу за такую благостную красоту, которая придавала ему в его нелегкой работе небывалые утроенные силы, он брал в руки косу, кивал молившемуся сыну Петру, чтобы тот не медлил и непременно начинал косить вслед за ним. С лица Корнея Кононовича еще долго не сходила улыбка счастья от удовлетворения видеть сочную траву, которая после покоса высохнет как следует, а зимой за милую душу пойдет на корм домашнему скоту. Степь ободряла и окрыляла возмужалого казака — собственника, влюбленного в свой земельный надел, который был выделен его отцу по велению самого царя-батюшки, Российского самодержца, почитаемого всеми кубанскими казаками.

Как только ободнялось чуть, высоко в небе над млеющей кубанской степью был виден жаворонок, который завис над зачарованной утренней степью. Его возбуждающе заливистая песня долго висела в вышине и ободряюще действовала на душу Корнея Кононовича, очутившегося в поле в такую рань на своем земельном участке.

А неугомонный серенький и невзрачный птах бил об воздух крылышками и своей полусонной, но до захлеба заливистой трелью до изнеможения начинал славить кормилицу казаков — кубанскую землю. Этот жаворонок будоражил и заражал своей жизнерадостной песней проснувшихся кузнечиков, которые вскоре, придя в себя, дружным хором начинали трескуче подпевать неуемному певуну-жаворонку.

Вскоре минует весна, и в начале лета будет млеть разнеженная кубанская степь, которую и глазом не окинешь. А в июле, когда подопрет макушка лета, эта степь уже будет томиться, угоревшая от несносной жары.

На следующий день Корней Кононович, проснувшись до зари, выползал на карачках из своего балагана наружу и сипло откашливал накопившуюся за ночь мокроту после вчерашнего курева. Его торопливая и тоже непоседливая жена Ефросинья Платоновна выползла вслед за мужем.

Корней Кононович остановился возле балагана, потом поскреб пятерней за пазухой под рубахой и долго приходил в себя. И, еще не ожив как следует, уже начинал крутить цигарку и, щурясь, оценивающим взглядом приноравливался к косам, которые с вечера висели на шарабане повозки и теперь сверкали своими крючковатыми носами.

Молодоженам — снохе и сыну в их отдельном балагане — Корней Кононович решил дать немного позоревать и досмотреть сладкие предутренние сны.

Ефросинья Платоновна расстелила на траве, которая была вытоптана, около балагана домотканую цветастую попону. Эта попона в полевых условиях служила столом, и она быстро поставила на нее съестное для каждого едока. Скудный завтрак состоял из куска свиного сала с хлебом, с головкой — на любителя — злющего лука и чеснока, а также поставила перед каждым тружеником по большущей кружке, наполненной ядреным домашним квасом.

Настоящий казак за стол не сядет, пока не сотворит молитву во славу Богу и три раза не перекрестится. Первым это сделал озабоченный Корней Кононович, а затем подошел и сын Петр Корнеевич со своей женой Ольгой, и они тоже помолились, повернувшись лицом на разрумяненный восток.

Только после молитвы все присели за импровизированный стол. С завтраком семья Богацковых управилась быстро, каждый понимал, что рассиживаться некогда.

Спозаранку, пока не ободнялось, Корней Кононович не спеша обошел свой земельный надел. Ефросинья Платоновна собрала посуду со стола и спрятала в балагане. Ее сын Петр и сноха Ольга ей с удовольствием помогали. В образовавшемся прерыве Ефросинья Платоновна, глядя на эту пару молодожонов, вспомнила свою молодость и с увлечением начала незамысловатый рассказ:

— Счас и смех и грех вспоминать, как твой, Петро, батюшка Корней Кононович в молодости после недолгих ухаживаний и катаний мине на качелях заслал к нам своих сватов. А усе началося с качелей и куруселей, которые в станице завлекали молодежь по праздничным дням на станичную площадь. А я, глупая ворона, рот раскрыла и, глядя на такого жениха-красавца, уже и глаз не могла от него отвести. Словно околдовал мине женишок. Недолго думая я тут же бух в ноги моему строгому батюшке, мол, согласна замуж за етого казака, тольки благослови. Тады мой батюшка, до того как согласиться, вышел во двор и прежди всиво посмотрел, на каких лошадях приехали сваты. А кады он открыл калитку и увидел перед своими воротами расписную тачанку, запряженную лихими конями, сразу помягчел, смилостивилси и без разговору дал мине свое отцовское благословение. И тольки апосля свадьбы мой строгий папаня раскусил, што Корней Кононович приезжал мине сватать на чужих конях, которых он выклянчил у кого-то в станице по случаю своего сватовства. Вот тады мой папаня за голову взялся и понял, что его окрутили, но диваться было некуды. Вот каким, Петро, премудрым оказалси твой папаня. Как видишь, он и смолоду был не простой казак, обведеть вокруг пальца кого захочить.

Корней Кононович тем временем быстро обошел и осмотрел свой земельный надел. А вокруг, как живой, притихший и загадочный степной кубанский простор дышал опьяняющим чистейшим духом разнотравья. До глубины души взволнованный, Корней Кононович вдыхал его полной грудью, никак не мог вдоволь надышаться этим бодрящим настоем воздуха и благодарил в душе Господа Бога за такую неописуемо сказочную и волнующую земную благодать. Млел уматерелый казак от удовольствия, и его душу распирало от счастья, что послал ему Господь Бог такую земную красоту. Любовался казак-хлебороб и никак не мог налюбоваться рядом посеянными всходами щетинистых зеленей озимой пшеницы, которые подавали надежды на будущий урожай. Вернувшись к своему балагану, он не удержался и обрадованно сказал заспанному сыну, который вместе с женой Ольгой уже крутился около балагана:

— Пшеничка, сынок, в этом годе не тольки у нас, но и у других казаков, видать, хо-о-ррошая удастся, — И тут же с твердой уверенностью прибавил: — Нынче хлебушком огребемся!

— Слепой сказал, побачим, — пошутил Петр Корнеевич.

Перед глазами у восторженно настроенного Корнея Кононовича волнообразно колыхалась, как бы вздыхая, живая, притихшая и загадочная необозримая кубанская степь. Она невольно будоражила своим опьяняющим чистейшим духом разнотравья душу не только Корнея Кононовича, но и каждого соседа по делянке, ухватистого и жадного до работы станичного казака-хлебороба.

Такая чарующая красота природы еще долго не отпускала Корнея Кононовича, поэтому он любовался и никак не мог налюбоваться не только своим, но и соседскими заботливо ухоженными земельными наделами. Прежде всего его радовали делянки пшеницы и ячменя, поэтому он прикидывал в уме насчет обнадеживающего урожая. Потом Корней Кононович трижды перекрестился, азартно поплевал на ладони, и только тогда взялся за черенок косы и, взглянув на сына, сказал:

— Ну, с Богом, Петро! — и как бы играючи взмахнул косой, которая вжикнула, подчиняясь азарту косаря, и с особым упорством принялся за свое ответственное дело.

Петр Корнеевич, боясь уступить отцу в рабочей сноровке, принялся следом, а женщины с тяпками через плечо пошли, чтобы заняться прополкой бахчевых.

Корней Кононович, молодецки взмахивая, заносил косу, при этом с напряжением поворачивал морщинистую шею то влево, то вправо.

Петр Корнеевич молча шел рядом и, боясь отстать от отца и оплошать, ловко взмахивал косой, приноравливаясь к отцовскому шагу.

Монотонно вжикали две косы. Буйное разнотравье в этом году вымахало по пояс и радовало косарей. Отец и сын Богацковы спешили с покосом, боясь упустить время. Если чуть перестоит трава, трудно будет с ней справиться.

Дивно красовалась под солнцем облитая яркой зеленью степь. А с косогора, где, не разгибая спин, трудились Богацковы, просачивался через лежащую внизу балку желто-горячий цвет донника, и слышался приглушенный гул трудолюбивых пчел, которые, проведав поле, торопливо ощупывали хоботками каждый цветок, как будто боялись его пропустить. Беззаботные и хохлатые жаворонки хлопали крыльями в вышине и пели косарям свои сладкие песни.

Через полчаса Корней Кононович, разогнувшись, с удовлетворением оглядывал начало своей работы. Тут он заметил, что скошенная им и сыном трава была уложена в ровные, как по шнуру, валки и истекала соком. Она испускала, распространяя вокруг, дурманящий травяной пресновато-горький запах.

Терпко млея под горячим солнцем, свежескошенная трава испаряла едва приметный колеблющийся настой увядания, и сердце у Корнея Кононовича начинало полниться сладкой умиротворенной радостью.

Во время минутного отдыха он выдергивал из-за пояса песчаный оселок и несколькими точными ударами бывалого косаря поправлял притупившееся полотно косы. Петр Корнеевич машинально повторял за отцом то же действие, боясь уступить ему в мастерстве и проворности.

Широко и спокойно лился свет низкого утреннего солнца, подрумянивал необозримые просторы кубанских полей и съедал медленно уползающие тени, которые с ночи залегли в полусонных балках. До обеда Корней Кононович и его сын Петр Корнеевич были так увлечены работой, что и перекурить им было некогда.

Работа у Ольги валилась из рук. Обида на загулявшего мужа скребла душу, и слепая ревность не давала покоя.

Дома по ночам, да и теперь она горько плакала от безысходности, потому что не видела конца своим душевным страданиям. Никак не могла простить мужу его недавнюю измену. К утру ее подушка была мокра от слез. С каждым днем она таяла на глазах и до того вся извелась, что на женщину стала не похожа. Тошно ей было смотреть на белый свет. А ее мужу-гуляке Петру Корнеевичу хоть бы хны.

Недели за две до выезда в поле Ольга не утерпела — сходила на свое прежнее подворье, где она была уже как отрезанный ломоть, и поделилась безутешным горем со своей матерью. Та внимательно выслушала ее и, глядя на дочь с укором, заявила, что во всем виновата она сама, потому что в свое время перебирала женихов, крутила носом и не вышла, неслухменная, замуж за Семена Кривохижу, при котором жила бы сейчас как у Христа за пазухой. А в конце недолгой и неприятной беседы заметила:

— Это тебе, милая моя, с Петром только цветики, а усе ягодки ишо впереди тибе ждуть!

После этого разговора Ольга присмирела, замкнулась и продолжала жить молитвами с надеждой на лучшее.

Свекровь Ефросинья Платоновна, хотя и догадывалась о причине расстройства снохи, поглядывая на ее страдания со стороны, ноделала вид, что в семейных отношениях молодоженов ничего серьезного не подозревает.

Свекор Корней Кононович, воробей стреляный, у него глаз наметанный. Такого на мякине не проведешь. Он раньше своей жены заподозрил неладное в семье молодоженов, но долго терпеть выходки сына не собирался. Сегодня он выжидал удобного момента, чтобы поговорить с Петром по душам, поэтому, нервозно посапывая, молчал до поры до времени.

Петр Корнеевич, как шкодливый мартовский кот, изредка украдкой поглядывал на недовольно посапывающего отца, предчувствовал, что назревал неприятный разговор насчет его гулюшек, который, как он считал, был неминуемым.

До самого обеда кругом стояла оглушительная степная тишина и полное безветрие. Только то тут, то там на казачьих делянках монотонно вжикали лезвия кос, врезаясь в сочную обреченную траву. В такую сенокосную страду косарям расслабляться и заниматься пустыми и никчемными разговорами было недосуг. Солнце с каждым часом поднималось все выше и выше и припекало так, что косарям становилось невмоготу. А уже к обеду, когда солнце стояло в зените, косари приморились от однообразной и нелегкой работы. В предчувствии предстоящего обеда Петр Корнеевич первым снял свою рубаху, упревшую от соленого пота и выгоревшую от нещадно палившего солнца. Тела казаков, не тронутые загаром, выглядели словно сметаной намазанные. Чуть погодя, отдышавшись и придя в себя, сделали косари небольшой перекур, и каждый из них с косою на плече начинал продвигаться к своему балагану, потому что наступала пора полудновать.

Корней Кононович положил свою косу на валок сочной свежескошенной травы. Потом он не спеша вытянул чистую тряпку из-за пояса, вытер пот со лба и шеи, снял мокрую, липнувшую от пота к спине домотканую рубаху и взглянул на яркое, нещадно палившее солнце, которое, как он убедился, приблизилось к полудню.

— Должно быть, пора и пообедать. Кличь, Петро, баб! — сказал он усталым, пересохшим голосом.

Петр Корнеевич по старой привычке заложил два пальца в рот и, глядя туда, где на противоположной стороне их делянки маячили знакомые белые женские косынки, пронзительно, до рези в ушах свистнул. Как только мать и жена повернулись в его сторону, помахал им руками, приглашая к своей повозке.

Запах цветочной горечи тернов будоражил его молодую душу. Их разросшиеся кусты подступили со стороны редкого леса к восточной части земельного надела Богацковых. Предусмотрительный Корней Кононович не позволял им сильно разрастаться и беспощадно выкорчевывал те, которые перешагнули допустимую межу и угрожали заполонить его землю. Глубокой осенью, когда первые морозы прихватывали переспелые, темно-сизые ягоды терна, Корней Кононович вместе со своей семьей приезжал на это место и любил собирать их впрок для взвара.

Теперь же Корней Кононович подошел к своему балагану, повесил косу на деревянный шарабан повозки и только тогда разогнул спину, затекшую от однообразной, утомительной дневной работы.

С нескрываемой вдруг нахлынувшей досадой этот умудренный жизнью казак вспомнил, что настала подходящая пора поговорить с сыном с глазу на глаз и заодно приструнить и образумить зарвавшегося в последнее время гуляку по поводу его беспутной семейной жизни. Раньше ему было некогда, а теперь время как раз приспело, чтобы без присутствия женщин наставить своего не в меру разгулявшегося сына на путь истинный.

Тут Корней Кононович спохватился и с неприязнью посмотрел на Петра, который стоял рядом и утирал рушником обильный пот на лице и на шее, а сам самонадеянно подумал: «Я етому бабнику счас рога враз обломаю!» — но явно переоценил свои возможности.

В передке повозки он быстро достал спрятанный там под соломой замусоленный кисет с махоркой, скрутил цигарку и закурил. Наконец, собравшись с духом и глядя на Петра исподлобья, решил затронуть больную семейную тему молодоженов и как бы между прочим, неопределенно, с иронической похвалой сказал:

— Цены тебе, дорогой сынок, нетути… в базарный день!

Петр Корнеевич, не будь дураком, сразу почувствовал скрытый отцовский подвох. Тогда он вскинул голову, повесил свою озелененную соком травы косу на деревянный шарабан повозки рядом с отцовской, бросил туда же мокрый от пота рушник и сказал:

— Из твоих загадочных слов, папаня, я ничиво не понял.

— Не бреши! — оборвал его Корней Кононович и, как всегда, с присущей ему грубостью прибавил: — Я по глазам твоим видю, што ты усе понял, но придуряишьси.

Петр Корнеевич хмыкнул, но промолчал.

После короткой паузы Корней Кононович с язвительной усмешкой уставился на недогадливого сына своими недобро сверкнувшими черными глазищами и, не щадя его самолюбия, с издевкой вдруг его огорошил:

— Ты у нас, Петро, ей-богу, как племенной обчественный бугай, который у нашем станишном стаде всегда готовый обслуживаить усех коров. Тот как на одну загулявшую корову глянить, так и других упустить боится, — И, уже без надобности резко повышая голос, продолжал распекать сына с утроенной силой, стараясь при этом побольнее стебануть его по глазам, пояснил: — Вот и ты, к придмеру, глянишь на одну станишную бабенку, и других тебе, черт побери, жалко оставить без удовлетворения. А ежели ты, паче чаяния, ищышь ту бабу, у которой ее завлекательные прелести расположены поперек задницы, а не вдоль, как у большинства етой породы, то зря теряешь время. Такой поперечной прелести ишшо на белом свете никода не было. Видать, Господь Бог такую бабу ишшо не создал!

После этих слов Петр Корнеевич не знал, куда себя деть. Хоть бери и сквозь землю провались тут же в поле на этом месте. Чувствовалось, что крепко пригвоздил его отец своими словами к позорному столбу.

Чуть заметная вялая усмешка тронула пересохшие губы Петра Корнеевича, и он густо покраснел. Застигнутый врасплох отцовским возмущением, молодой шкодливый казак растерялся и долго не мог сообразить, что ж ему ответить в свое оправдание, поэтому некоторое время с недоумением смотрел на отца притворно не понимающими глазами и думал: «Ну, попала моему папане шлея под хвост, теперича только держись!»

Отцовская правда больно колола его глаза, но деваться было некуда, так что пришлось через силу, вымученно улыбаясь, выслушивать нелицеприятные упреки.

— А ты не дюже скалься, пакостник, и запомни, что это первый признак, что скоро плакать будешь, — заметил Корней Кононович и тут же подчеркнул: — Смех без причины — завсегда признак дурачины, — И, перехватив Петрову едва заметную хитроватую улыбку, понял, что сыну хоть кол на голове теши, плюнул в его сторону и, ожесточаясь, прибавил: — Глядю я на тебя, Петро, распаскудилси ты, ды так, что дальше уже некуды ехать! Одна срамота с тобою получается, ды и только! Уся станица уже знаить и гудить про усе твои шашни-машни!

Петр Корнеевич припираться с отцом не стал, закурил и молча в расстроенных чувствах отошел туда, где жадно щипали траву их стреноженные лошади. Они ошалело мотали мордами и секли хвостами липучих, надоедливых мух и кусачих оводов. Не без сладостного содрогания он вспомнил свои недавние похождения и прегрешения, которые кружили его молодую голову и за которые только что досталась ему нахлобучка от отца. Хоть и правду высказал ему в глаза отец, все равно от неприятной горечи на душе как-то стало не по себе. Выслушивать родительские хлесткие упреки и тошнотворную нотацию, конечно же, не мед пить.

Корней Кононович угадал, о чем думал Петро, и подошел к нему ближе. Он горько усмехнулся, укоризненно покачал головой и пытливо полюбопытствовал:

— Что, сынок, небось, правда глаза тибе колить? — В голосе у него появилась отеческая строгость. — Я с тебя, прохвост, всю дурь выбью, так и знай!

Петр Корнеевич пристыженно молчал, как воды в рот набрал, тупо глядел себе под ноги. Он хорошо знал крутой и непредсказуемый отцовский нрав. Корней Кононович хмурился и щурил хитроватые глаза. Искоса наблюдая за сыном, он заметил, как тот переменился в лице. Перед глазами у Петра Корнеевича тем временем опять всплыли бессовестно-сладкие подробности недавних шашней-машней по женской части. Он явно чувствовал за собой вину, поэтому отцовский строгий разнос напраслиной не считал, но в душе противился признаться себе в этом. Более того, нюни распускать и откровенно каяться перед отцом вовсе не собирался. Тем самым показал свой характер. В нем чувствовалась упертая Богацкова порода. Поэтому Петр Корнеевич тут же притворился всерьез обиженным на беспощадного и своенравного родителя.

А Корнея Кононовича, в свою очередь, бесила упертость сына, не способного к чистосердечному раскаянию.

— Нет, сукин сын, — подумал он, — узял ба и раскаялси. Вот тоды и у мине малость полегчало ба на душе!

Никак он не мог успокоиться и продолжал в душе негодовать по поводу прескверного уличного поведения своего непутевого сына.

После этого предварительного разговора Корней Кононович пригласил сына расположиться в тени разлапистого старого куста боярышника высотой метра четыре. Там в полуденный зной все еще сохранялись остатки прохлады, и вовсю пахло цветущим перегретым чабрецом, молодой полынью и горечью оцветавшего дикого терна. Петр Корнеевич знал, что этот куст боярышника был посажен предусмотрительным прадедом, покойным Харитоном Кондратьевичем Богацковым. Тот в свое время сам обихаживал его с особым нежным чувством благодарности за его спасительную тень от несносной летней кубанской жары. Своим сыновьям он наказывал, чтобы впредь как зеницу ока берегли они этот его любимый куст.

Когда перешли в тень под роскошно разросшиеся кусты боярышника и там присели на траву, Петр Корнеевич продолжал наблюдать за отцом исподлобья, жадно курил и о чем-то напряжённо думал.

Корней Кононович чуть остыл и сменил гнев на милость.

— До чего ж ты, Петро, упертый уродилси. Ума не приложу откуда ты такой узялси! — более спокойным голосом упрекнул он сына и сплюнул в сторону ком густой слюны. — Ишь ты, какой шкодливый, пакостник, а покаяться и не подумал!

Петр Корнеевич был так смущен и озадачен этим упреком, что не знал, как ему дальше вести себя с отцом.

Корней Кононович все еще продолжал хмуриться. Потом достал тряпку из-за пояса и долго тер ею лоб. Он тоже, как и сын, искоса наблюдая за ним, щурил хитроватые глаза.

После образовавшегося небольшого перерыва в разговоре с сыном Корней Кононович свернул толстую цигарку, высек кресалом о кремень сноп сизоватых искр, и трут, прижатый пальцем к кремню, начал медленно тлеть. Только тогда он не спеша прикурил и, откинув голову, пустил перед собой кольцо густого сизого дыма, после чего с ворчливым въедливым неудовольствием скорбным голосом спросил:

— Можить, тибе моча у голову ударила? — и в ожидании затянувшегося сыновьева ответа взвизгнул и подчеркнул с озабоченностью: — Ишь ты, сукин сын, моду узял по ночам шляться черт яво знаить иде! Совсем, пакостник, от рук отбился. Как можно вести себя так легкомысленно? Ума не приложу! Вон, баба у него забрюхатела, уже на сносях ходить, а он, кобелина бесстыжий, кажную ночь на стороне преспокойненько разговляется, — И пригрозил: — Я тибе, сукин сын, заместо нашего попа Прокона так причащу своим арапником апосля твоего разговения, што ты мигом забудишь про усех своих зазнобушек!

Петр Корнеевич бросил свою цигарку в сторону.

— Каких ето тама, папаня, ишо зазнобушек? — спросил он отца в недоумении и поспешил добавить: — Ето бабския станишныя сплетни, и усе тут!

Неостывший Корней Кононович вопрошающе посмотрел на него сердитым взглядом и спросил:

— До каких же пор будить продолжаться твоя позорная процедурия? А теперича скажи мине на милость, куды такая безобразия годится? Ты уже, Петро, докатился, что называется, до ручки и разшалючился так, что дальше уже и ехать некуды! Побойся Бога, Петро! — При этом Корней Кононович в сердцах плюнул себе под ноги и вытер рукавом губы.

Петр Корнеевич отвернулся, отрешенно глядел куда-то вдаль и нетерпеливо жевал размокший конец цигарки. Его тягу к гулюшкам на стороне и неискоренимому блуду мать воспринимала тоже крайне неодобрительно. Она старалась объяснить мужу эту позорную сыновью слабость несомненными колдовскими чарами его ненасытных зазнобушек, поэтому, проклиная их на чем свет стоит, обращалась за помощью ко всякого рода станичным чернокнижным знахарям и знахаркам.

Упертый Корней Кононович, будучи ревнивым блюстителем семейных казачьих устоев и человеком твердых правил, отмахиваясь, отвечал своей супруге:

— Усе ето бред сивой кобылы! Усе ето самая настоящая распущенность, которая предела не знаить!

Исходя из своих соображений, он считал, что для того, чтобы выбить подобную дурь и блажь из головы, как он твердо считал, своего разболтанного и беспутного сына, по крайней мере, непременно нужен его ременный кнут или арапник. Других лечебных и профилактических средств Корней Кононович в данном случае не признавал и бредней о колдовском происхождении сыновней позорной слабости, на которые любила ссылаться его мягкотелая жена Ефросинья Платоновна, не брал в расчет и слушать такие доводы не хотел.

Петр Корнеевич и без отцовской тошнотворной нотации понимал, что так жить, как он жил, и вести себя дальше действительно нельзя, что его безответственные позорные безобразия не могут продолжаться в станице вечно незамеченными, что как ни хитри и ни лукавь, а шила в мешке не утаишь. Однако из-за непреодолимой пагубной распущенности Петр Корнеевич никак не мог отказаться от своей позорной привычки, которая была настолько заразительной, что у него не хватало физических и моральных сил побороть ее в своей душе.

В сердце Петра Корнеевича гнездилась какая-то чертовщина и руководила соблазнительной похотью и помыслами, склоняющими его неустойчивый дух к прелюбодеянию. Несколько оправившись от смущения и неловкости, он повернулся к отцу и, покусывая губы, с присущей ему беспечностью и наигранной веселостью в голосе отрубил:

— Вали теперича, папаня, на меня усе кулем, потом разберем!

Корней Кононович сделал несколько жадных затяжек и, поперхнувшись дымом, прокашлялся и только потом посоветовал:

— Остепенись, Петро, пока не поздно, не зли меня, Христом Богом прошу! — и с угрозой добавил: — Иначе я с тобой, ты мой характер знаешь, церемониться не буду. Я с тобой в кошки-мышки играть не собираюсь! Возьму в руки ременный арапник и выпорю как сидорову козу за твою беспутную жизню!

У Петра Корнеевича вся кровь прилилась к лицу. Он вскинул голову, как норовистый конь, взнузданный опытным седоком, и, глядя на отца в упор, раздосадованно и с наглой откровенностью заявил:

— Я, папаня, представь сибе, не баба, в подоле дитенка не принесу, так что вы за мине не дюже беспокойтися, — И на лице его застыла язвительная усмешка.

Корней Кононович не ожидал такого ответа. У него даже в голове не укладывалось, что сын способен ему такое сказать, поэтому взвился от его все возрастающей наглости и очевидности торжествующего бесстыдства.

— Ты как со мною разговариваешь, растуды твою мать? — выкрикнул он в запальчивости срывающимся голосом и подхватился с места. — Ишь ты, моду узял… грамотей какой нашелси! — И впился в сына взглядом. — Ты, Петро, не дюже ерепенься и брыкайся, а то я такому норовистому и нахрапистому быстро ума уставлю! — Но чуть погодя остыл и, понижая голос, со всей строгостью напомнил: — Бачилы, сынок, твои очи, шо куповалы, — потыкал он пальцем в сторону приближавшейся Ольги. — Теперича ештя хучь повылазьте!

Чуть заметная конфузливая усмешка пробежала по лицу Петра Корнеевича. Он хотел опять что-то вякнуть в свое оправдание, но куда там! Возбужденный отец не дал ему и рта раскрыть, чтобы слово вымолвить.

— Цыц, кому сказал! Подожми свой подмоченный хвост и помолчи, ради Бога, ссыкун, когда старшие с тобою говорять! Твое дело теперича телячье, обосрался и стой, покудова тебе задницу подмоють!

Петр Корнеевич подавленно вздохнул и вслед за отцом поднялся с места. Он беспечно зевнул, сладко потянулся и до хруста в костях развел назад руки, демонстрируя недюжинную силу своих широченных плеч. Былой гонор и спесь у него как рукой сняло. Он прекрасно знал, чем пахнет отцовская угроза, поэтому прикусил язык, стал тише воды ниже травы и, не зная, куда себя деть, начал ходить взад и вперед около куста боярышника и жадно курить. Его затяжное молчание, похожее на непонятное смирение, раздражало и льстило самолюбию отца. Невозмутимо попыхивая цигаркой, Корней Кононович поглядел на сына и подумал: «А дури у ниво хучь отбавляй! И в случай чиво совладать с таким мине будить чижало! Но ежели надобно будить, то как-нибудь постараюсь!» — и с добродушной хитрецой напомнил ему:

— Вот что, Петро, хочу тебе сказать. По-моему, ты по своей воле женилси и в немалыя затраты мине втянул, поетому теперича нечего по чужим бабам шастать и творить безобразию. А для мине в станице одна неприятность получается, когда ты по ночам из дому уходишь и шляешься черт знаить иде. Заруби сибе на носу и всигда помни, что твои гулюшки до хорошего тибе не доведуть, а семья у нас, казаков, — дело святое. Сбил трохи оскомину, и будя чудить.

Разговор с отцом у Петра Корнеевича получился нелицеприятный, но своевременный и нужный.

Ольга вместе со свекровью приближалась к повозке. Она приметила раздор между мужем и свекром и с тревогой на душе поделилась своим предположением со свекровью.

— Чтой-ся наш батюшка дюже размахивает руками, видать, не в духе и Петра, видать, благословляить за какиеся грехи, — высказала она свою небеспочвенную догадку.

Ефросинья Платоновна быстро заправила волосы, которые выбились из-под белой батистовой косынки, и ускорила шаг. У нее даже сердце екнуло, и лицо стало напряженно-озабоченным.

— Етому старому дуролому недолго до такого раздора додуматься! Небось, с Петей чтой-ся не поделили и сцепились, как пауки у банке.

Корней Кононович не утерпел и тут же, не дожидаясь прихода женщин, решил промочить пересохшее горло. Недолго думая он ловко выхватил из передка шарабана спрятанный там в соломе покрытый изнутри коричневой глазурью пузатый глиняный кувшин с домашним хлебным квасом и через край сделал несколько жадных глотков. Квас, резковатый на вкус, шибанул ему в нос, только тогда он оторвался от кувшина, отрыгнул спертый воздух, вытер мокрую бороду и грудь и, впадая в назидательный тон, примирительно произнес:

— Семью, Петро, всигда блюсти и беречь надобно, как зеницу око! И последний мой тибе отцовский совет. Ежели тебя Бог разумом не обидел, то держись-ка ты, сынок, от всякого позорного греха подальше, не позорь нашу пристойную фамилию.

Разговор отца и сына получился для обоих явно не из приятных. Гадко стало у Петра на душе после такого профилактического общения.

Сегодня Корней Кононович решил больше не усугублять отношения с сыном. Он снизошел до того, что не стал затевать мордобой и руки марать. Чуть погодя прикинул в уме и понял, что плетью обух топора-колуна все равно не перешибешь. Потом великодушно отложил свое строгое намерение до следующего более подходящего случая, если сын не одумается. При этом он решил, что если его сын Петро паче чаяния не соизволит извлечь из состоявшейся беседы должный урок, то к этому не поздно будет и спустя некоторое время возвратиться. Отцовский нюх подсказывал ему, что упустил он золотое времечко для воспитания своенравного и разболтанного сына, которому теперь хоть кол на голове теши, о чем приходилось только пожалеть. Корней Кононович в душе согласился с тем, что воспитывать распадлючившегося здоровенного балбеса нужно не сейчас, когда он уже не вмещается вдоль лавки, а тогда, когда он помещался поперек нее. Если раньше его выходки воспринимались родителями как безобидные, потешные забавы, то теперь это выглядело иначе. Поэтому и результат получился плачевный. Корней Кононович только теперь понял, что поздновато спохватился, и с ужасом вспомнил, что Петро и смолоду был не лучше, что дело постепенно шло к такому позорному финалу не один год. И несмотря ни на что, Корней Кононович остался доволен своим нынешним обстоятельно-строгим внушением сыну.

Петр Корнеевич растоптал окурок цигарки, расстелил под кустом рядно, вытканное матерью из разноцветных тряпочных лоскутов на домашнем деревянном ткацком станке. Поднял голову, а когда выпрямился, то не знал, чем заняться дальше.

Отцовский суровый разговор пришелся ему явно не по душе, однако виду подошедшим женщинам он старался не показывать.

Несколько минут в наступившем молчании отец и сын сидели в тени и опять курили в ожидании, когда женщины накроют на стол. Никто из них во время этой тягостной паузы не проронил ни слова. Никому не хотелось продолжать прерванный разговор. Неловкое положение наконец разрядил Корней Кононович. Он положил руку на плечо сына и, обведя взглядом бескрайнюю зазеленевшую степь, примирительным тоном сказал:

— Ты, сынок, на мине не обижайся, — И, с большим усилием подавляя в душе незваное чувство нахлынувшей жалости, добавил: — Что заслужил, то, как говоритца, и получил!

По всему было видно, что мужская размолвка на этом прекратилась.

На душе у Петра Корнеевича немного полегчало. Отцовское заявление он принял как должное и неизбежное, но без особого подъема энтузиазма и признаков ярко выраженной благодарности, поэтому чуть помедлил и, старательно подбирая слова, сухо ответил:

— А мине, папаня, обижаться нечиво! — И, как побитый кутенок, пошел к повозке искать себе какое-нибудь дело, без которого не мог себя чувствовать нормальным человеком.

Петр Корнеевич и раньше подозревал, что его разгульная жизнь не могла быть сплошным праздником, который способен продолжаться бесконечно, и всегда помнил поговорку, что сколь веревочке не виться, а конец все равно будет.

Вскоре подошли раскрасневшиеся, упаренные жаром солнца женщины.

Встретившись с женой взглядом, Петр Корнеевич, как шкодливый мартовский кот, опустил глаза. Ольга посмотрела на него с недоумением, не совсем понимая, что же на самом деле произошло между мужем и свекром. При этом что-то трогательное, робкое, почти по-детски беспомощное сквозило в ее взгляде. Ничего не подозревая, что могло бы объяснить создавшуюся ситуацию, она не стала терять время на разгадку и торопливо принялась помогать свекрови собирать обед. Ефросинья Платоновна достала со дна шарабана повозки узел со скудными домашними харчами, подала их снохе и как бы между прочим поинтересовалась у Корнея Кононовича:

— Чтой-ся вы тута, мои дорогие казаки, как мине показалося, о чем-то крупно и в сердцах беседовали? — И с вопросительной растерянностью глядела то на разгоряченного мужа, то на поникшего, в плохом настроении, сына, пытаясь угадать, что они могли тут не поделить.

Корней Кононович не спеша расчал ножом поданную ему снохой краюху хлеба, разложил ломти напротив каждого, присевшего к расстеленному на земле рядну, и, сверкнув недобрым взглядом на свою любознательную жену, отрубил:

— Усе будишь знать, быстро состаришься! — И тут же, переведя взгляд на сына, с рассеянной загадочностью весомо пропел: — Значится, было о чем нам, казакам, погуторить! Не вашего ума, бабы, это дело.

— А усе-таки? — продолжала допытываться сконфуженная, но уперто досужая Ефросинья Платоновна.

Корней Кононович не отмахнулся, как всегда, сдвинул к переносице густые кустистые брови, поднял угольно-черные глаза и метнул на любопытную жену свой тяжелый колюче-пронизывающий до озноба взгляд, и охота задавать какие-либо вопросы у нее сразу пропала.

Ефросинья Платоновна обиженно опустила глаза.

Корней Кононович немного подумал, хмыкнул с едва заметной хитроватой усмешкой, поскреб под рубахой пятернею пропахшую потом волосатую грудь и как казак, давно усвоивший манеру отделываться в таких случаях от нежелательного ответа шуткой, уклончиво объяснил жене:

— Приставь, моя суженая, что я учу наше бестолковое чадо, как надо правильно сено косить, чтоба быстро не умориться! — И, до конца не проясняя сути своего недовольства сыном, не без призрачного намека добавил: — А заодно и грешную тему пришлося мимоходом затронуть. Без етаво в наше паскудное время никак нельзя обойтися!

По ответу мужа и по его вдруг помрачневшему лицу Ефросинье Платоновне нетрудно было догадаться, что он крайне недоволен недостойным поведением сына и его плохими супружескими обязанностями.

Петр Корнеевич, не находя себе оправдания, притих, и жгучее чувство стыда заставило его опускать голову все ниже и ниже. Стыд застил глаза.

Свекровь и сноха прошли к бочке с водой, которая лежала в задке повозки, налили в алюминиевую чашку воды и тут же наспех ополоснули руки. На ходу вытирая руки о свои цветастые фартуки, принялись спешно собирать обед.

С накипевшей обидой Ольга поглядела на гуляку-мужа осуждающим взглядом. Никак она не могла простить ему недавнюю измену и как бы между прочим полушепотом ему пригрозила:

— Я твоим гулящим зазнобушкам все патлы с корнем повыдираю, — И тут же как ни в чем не бывало разложила на попоне домашние скудные съестные припасы.

Ефросинья Платоновна пыталась шутить, но развеселить семейную компанию ей так и не удалось.

— Хватить балаболить, — одернул ее Корней Кононович.

А после этого разговор уже не клеился, хоть тресни.

Ели всухомятку и молча.

Когда с обедом управились, Ефросинья Платоновна извиняющимся голосом пообещала сварить кулеш после работы вечером.

На душе у Петра Корнеевича было такое ощущение, словно там кошки нагадили. И жизнь ему стала не жизнь, а так, одна тошнотворная тягомотина.

Однако расхолаживаться в страду было некогда. Сразу после обеда отец и сын молча продолжили косить траву, предназначенную домашнему скоту на зиму. А женщины решили во что бы то ни стало к вечеру закончить прополку бахчи.

Делянки через три от Богацкова земельного надела возле своего балагана сидел Артем Силантьевич и, понукая двух своих великовозрастных сыновей, привередничал. Ему казалось, что они не так косят, как ему бы хотелось.

Жена не вытерпела его необоснованных придирок.

— Сиди ты, отец, и помалкивай, не донимай детей. Тибе усе равно не угодишь, — в защиту своих сыновей одергивала она слишком капризного мужа. — Вон погляди, ребята и так упарились на солнцепеке. Им пора бы сходить и освежиться прохладной водицей из Кубань-реки.

Когда солнце скатилось и приблизилось к закату, часть Богацковой земельной делянки, предназначенной для сенокоса, которая еще с утра полнилась дружной сочной травой и яркими полевыми цветами, опустела и попросторнела. Обессиленные валки скошенной травы завяли и припали к земле.