Провинциалы. Книга 5. Время понимать

Виктор Кустов, 2014

Пятая книга "Время понимать" – это попытки главных героев понять, как получилось, что в девяностые, окунувшись с головой в перемены, они не заметили, как более пронырливые, бесталанные, но уже призванные золотым тельцом, делили за их спиной общее имущество. А выходит – и общее будущее.

Черное и белое

Желаемое, если оно не надуманное, конечно, сбывается. Но вот у каждого в свой срок. У кого-то — не успеет и пожелать, а у кого-то уже и забудет, да вдруг — нате вам… У Жовнера (он это заметил, когда перевалил свои полвека) желаемое сбывалось всегда со значительным запозданием. И приходило не тогда, когда он страстно этого хотел, страдая и торопя время, а когда остывал, успокаивался и готов был принять некогда желаемое, как радующее, но уже не вызывающее хвастливой гордости событие.

Первую книжку он хотел издать в Красноярске к своему тридцатилетию, как раз, как он считал, сложилась вполне приличная. Но не получилось. Когда стал участником Всесоюзного совещания молодых писателей СССР (где встретился с Баяром Согжитовым: надо же, двое из Иркутского политеха, из «Хвоста Пегаса» на таком форуме!) и его рукопись была рекомендована и в журнал, и в издательство, казалось, желаемое осуществилось… Вот они — публикации, книжка — и он член Союза писателей. У Баяра действительно скоро вышел сборник стихов, и он реализовал свою мечту, став членом творческого союза, а у Жовнера все не складывалось.

Наконец не в столичном — в краевом издательстве вышла первая долгожданная книжка, но уже началась перестройка, перемены, появились иные манящие ориентиры. Жизнь стала походить на увлекательный роман, ее гораздо интереснее было проживать, чем сочинять, и он жил, и совсем не тянуло к письменному столу…

Думал, никогда больше и не потянет, но ошибся. Когда новизна событий, отношений, ценностей, привнесенных из капиталистического загнивающего, но пока не загнившего Запада, невиданное при социализме изобилие товаров перестали кружить голову, вновь стало интересно сводить разрозненные впечатления, находить тайную и истинную логику перемен. Но теперь остались в прошлом не только рецензенты, редакторы, цензоры и гонорары, теперь он сам мог издавать свои книги, не думая, понравятся ли они еще кому-то, кроме него. И он издал, не ожидая поощрения и славы, но члены урезанной и утратившей привилегии и свою привлекательную недоступность, но все же сохранившейся писательской организации стали убеждать его в необходимости вступления в свой профсоюз, все еще веря, что вернется его былая мощь.

Он задал тогда немыслимый прежде вопрос: а зачем ему красная корочка этой организации?.. В Советском Союзе удостоверение члена Союза писателей СССР давало немало материальных благ. Прежде всего, возможность регулярно выпускать книги, получать гонорар за них и выступления выше, чем у не членов Союза. Кроме того, оно давало право отдыхать на творческих дачах, включая знаменитое Переделкино, и в санаториях, принадлежащих писателям. Член союза к тому же имел право на дополнительную (для рабочего кабинета) жилплощадь.

Наконец, это была узаконенная возможность не ходить ни на какую службу, а быть свободным человеком.

Да и почет, уважение, которым пользовались писатели и в народе, и у власти, значили немало.

В новой России творческие союзы приравняли к любительским обществам. Многотысячная армия профессионалов, мастеров слова, вдруг оказалась никому не нужной: вал переводной литературы хлынул из-за рубежей уменьшившейся в размерах страны, удовлетворяя давнюю склонность ко всему заграничному, запретному. Жовнер сам кинулся утолять интеллектуальный голод, не уставая повторять, что доступность к любой информации и есть самое главное приобретение нового времени, потому что в пору жадной на знания юности вместо оригинальных произведений зарубежных, да и доморощенных, но запрещенных авторов ему приходилось читать лишь критику на них.

Желание иметь писательское удостоверение (и пользоваться привилегиями) осталось вместе с большой страной в прошлом, но тем не менее он поддался уговорам, вступил в союз, отдавая себе отчет, что, хочет того он или нет, его жизнь неотделима от этой профессии.

Тем более теперь, с появлением литературного журнала, который он редактировал и издавал.

Первое впечатление об «инженерах человеческих душ» он сложил в Иркутске, когда Борис Иванович Черников вдруг решил их с Баяром Согжитовым ввести в круг умных и снисходительных собеседников.

Это были семидесятые годы, имена Александра Вампилова и Валентина Распутина уже были известны заядлым театралам и читателю. Вместе с ними и иркутская писательская организация продвинулась по шкале профессионального уважения, встав вровень с вологодской, где в это время так же на всю страну звучали имена Николая Рубцова, Владимира Солоухина, Виктора Астафьева.

Вечер в доме писателя-фронтовика Дмитрия Сергеева, мудрого в своей неторопливости и знающего гораздо больше, чем говорил, прозаика, отложился в памяти на всю жизнь. Как и образ хозяина дома: невысокого, приветливого и по-учительски внимательного, умеющего слушать и знавшего, пережившего то, что им, молодым, было неведомо. Много позже, когда вышла книга Виктора Астафьева «Прокляты и убиты», вызвавшая и похвалу, и ругань, этот давний вечер вновь вспомнился, сделав понятным непонятый тогда диалог Сергеева и Черникова. Черников настаивал, чтобы в новой повести Сергеев рассказал всю правду о войне: о подлецах ворах, казнокрадах, которых и на фронте было немало; о бессмысленных жертвах по вине бездарных командиров; о круговом жестокосердии… А Сергеев, кивая головой в знак согласия: «Да, это все правда, так и было, шли агнцами на заклание», не соглашался, объясняя это тем, что чем более страдало тело, тем сильнее был дух… Хотя, конечно, не все выдерживали, и от болезней, холода и голода в начале войны умирало людей не меньше, чем в бою. Но ведь оставались самые сильные духом, оттого и победили…

Юношеские впечатления от общения с писателями были эмоциональными — признанные мастера слова казались ему то интеллектуальными снобами, занятыми исключительно собой, то консервативными стариками (хотя из знакомых поэтов многие были ненамного старше него), что вполне объяснимо: он тогда был учеником низшей ступени в школе постижения силы Слова, а незнание способствует неадекватной оценке собственного «я»…

В Красноярске Жовнер ни с кем из тамошних именитых в крае писателей познакомиться не успел: его пребывание в этом крупном промышленном, рабочем городе было коротким. Что же касается зональной конференции молодых авторов, в которой довелось принять участие, то она его разочаровала. То, что писали другие ее участники, показалось ему скучным и уже читанным-перечитанным, а его рассказы (кроме одного, который он прочитал вслух) никто из руководителей семинаров не читал, хотя сборник ими и был рекомендован для издания. Дебаты же, последовавшие после прочтения им рассказа, разделили аудиторию и соответственно, мнения: от девичьего обожания и шептания на ушко о гениальной смелости до обвинений в непонимании, о чем следует писать, и советов оставить всякую надежду на признание…

Писатели Карачаево-Черкесской автономной области, входящие в один большой Союз писателей СССР, тем не менее делились на национальные секции и писали на родных языках. Русской секции не было.

Пишущие на русском языке формально относились к краевой организации писателей. В литобъединении при обкоме комсомола, руководителем которого какое-то время Жовнер числился, были и карачаевец Юсуф Созаруков, и черкес Хызир Шемирзов, и еще несколько ребят из национальных меньшинств, которые писали на русском языке. Но им до вступления в профессиональный союз было далеко.

В восьмидесятые годы Ставропольскую краевую организацию возглавлял Иван Кашпуров, уроженец одной из степных станиц, соответствующий и характером, и поведением традициям здешних мест: не лез на рожон с инициативой, чутко улавливал политические веяния и использовал их для укрепления своего положения, а попутно и организации. Это был невысокий и внешне не очень заметный человек, более похожий на агронома или сельского учителя, чем на писателя. Во всяком случае, таким он показался Жовнеру со стороны, близко познакомиться не довелось. Но стихи он писал крепкие, не без пронзительных откровений, хотя не избегал идеологических тем, соответствующих партийным лозунгам. Поэтические сборники в столице и крае издавал регулярно, получая гонорары по высшей шкале, отчего имел немало недоброжелателей и даже врагов. Но был недосягаем для них, являясь кандидатом в члены бюро крайкома партии и, по слухам, открывая дверь кабинета первого секретаря крайкома ногой (то есть был на равных).

Узурпация власти (именно так Жовнер понял сложившуюся в организации систему правления) привела к тому, что практически в первые дни перемен краевая писательская организация раскололась на приверженцев коммунистического режима и ее противников.

Приверженцев оказалось больше, и они вошли в организацию, которая стала называться Союзом писателей России. Правда, вместе с советской властью осталась в прошлом и власть певца степного края, да и не было теперь никакого интереса занимать практически ничего не значащее и не влияющее на ситуацию кресло.

Более оптимистично смотрели в будущее приверженцы демократических перемен во главе с Георгием Шумаровым, человеком уважаемым и в медицинском сообществе (он проработал всю жизнь детским хирургом), и в писательском, будучи автором удивительно образной и мудрой прозы (кстати, он был однокурсником Василия Аксенова). Они вошли в писательское объединение «Апрель», ставшее впоследствии Союзом российских писателей.

Апрелевцев было меньше, но это были авторитетные люди. В том числе и один из инициаторов разделения Вадим Чернов, поклонник Хемингуэя, похожий на знаменитого писателя бородой и прозрачным письмом, известность к которому пришла в тридцатилетнем возрасте после публикации повести о велогонщике. В советские времена он немало поездил по стране, добрался даже до Курил и написал несколько пронзительных повестей о современниках. Но и слыл неудобным для власти скандалистом, не стеснявшимся, невзирая на личности и ситуацию, рубить правду-матку…

В это время Жовнер числился в молодых и талантливых и членом писательского сообщества не являлся. Шумарова и Чернова он видел мельком и попал в поле их зрения только потому, что в начале восьмидесятых они руководили семинаром и рекомендовали тогда его повесть в краевой альманах. Но эта рекомендация силы не возымела, и повесть редактором альманаха была отвергнута…

Жовнер получил членский билет, когда последний советский руководитель писателей Ставрополья уже не производил впечатление сильного мира сего — он ушел со своего поста вместе с компартией. Как-то в кабинет, занятый к тому времени энергичным новым секретарем — казаком, краеведом, поэтом, депутатом городской думы, вошел шаркающей походкой согнутый, в темных очках, осторожно приглядывающийся и прислушивающийся к произошедшим переменам, явно не понимающий и не принимающий их, невзрачный, старенький, потерянный человек…

Спустя некоторое время он отошел в иной мир, забытый почти так же, как первый секретарь крайкома, в кабинет которого Кашпуров когда-то заходил без приглашения…

Но перед казаком Витиславом Ходаревым этот кабинет, правда недолго, занимал поэт Иван Белоусов, приехавший с Дальнего Востока. Был он поэтом настоящим и руководителем грамотным, но по причине своей чужеродности этой земле, отсутствия влиятельных родственников и связей, да и в силу изменившегося отношения к писателям, должного уважения к себе так и не дождался, хотя за время пребывания председателем правления сделал для членов краевой организации Союза писателей России немало. При нем тогдашний губернатор отмечал юбилей организации за одним столом с писателями. Это был знак уважения (как оказалось, последний) со стороны власти тем, кто еще недавно помогал ей влиять на общество…

Ходарев занял кабинет, когда уже обруганный соцреализм, а вместе с ним и уважаемый прежде реализм в литературе были преданы забвению и книжные магазины заполонила массовая переводная литература и откровенные подделки под популярное чтиво. Классики русской литературы теперь изучались в сокращенном варианте, литература современников, написанная в традиционном ключе, издателей не интересовала: они были одержимы зарабатыванием денег и в угоду отчего-то стремительно поглупевшей читающей публике выдавали нагора чтиво все более и более низкого качества. Благодаря депутатскому мандату, статусу казака и связям Ходарев все же нашел деньги на издание для школьных библиотек края серии тоненьких книжечек ставропольских авторов, все так же продолжавших писать в реалистических жанрах. С деньгами помог мэр Ставрополя. Губернатор-коммунист, владелец немаленькой библиотеки, местных сочинителей не особо уважал: считал, что таланту помогать не обязательно, мол, если книга того заслуживает, издатель и сам найдется. Собственно, это отражало установку власти на то, что рынок все сам отрегулирует.

В это время Жовнер и стал членом Союза писателей России, не согласившись с доводами Баяра Согжитова (они продолжали поддерживать связь) вступить в альтернативный писательский профсоюз, объединивший приверженцев демократии — Союз российских писателей, в котором Баяр, как и Борис Иванович Черников, состояли с первых дней его создания. Жовнер в это время жил другими заботами и особо не вникал, какой из союзов праведнее, хотя наследником Союза писателей России (с его немаленьким имуществом), стал больший по численности Союз писателей России. Для себя Жовнер окрестил традиционно одних «западниками», а других «славянофилами», хотя это не соответствовало действительности: и в том, и в другом союзе были люди разных взглядов.

На вступление именно в «славянофильский» (при хоть и пошатнувшейся, но все еще не исчезнувшей симпатии Жовнера к западной цивилизации) его подбил Сергей Белоглазов. Правда, подал документы он уже после того, как Белоглазова похоронили.

…В тот день он заглянул на работу к Жовнеру ближе к вечеру: невысокий, нешумный, с неизменной улыбкой на губах и традиционным, произносимым не без иронии: «Процветаете, капиталисты…

Нет на вас коммунистической управы». Потом пристроился за журнальным столиком в углу кабинета, открыл «дипломат», извлек оттуда чекушку и, не особо настаивая, выпил, закусил пирожком и после паузы начал с прочтения только что написанного им рассказа (благо рабочий день уже закончился и их никто не отвлекал) о колхознике, который, прослышав, что французы едят лягушек, переловил всех обитателей деревенского пруда и принес мешок с добычей в магазин в полной уверенности, что сейчас за них выручит большие деньги…

Рассказ был недлинным, вызывал и смех, и слезы одновременно и точно отражал вдруг охватившее общество стремление разбогатеть любой ценой. Таких рассказов-былей у него было немало, но сам автор считал их мелочовкой, написанной для разминки. О главном своем произведении — исследовании жизни тех, кто сыграл роль в становлении здешних мест, в закреплении России на Северном Кавказе, — он упоминал редко, и если чем и делился, так это гипотезами, к которым приходил, изучая архивные документы.

Обсуждение литературных вопросов неизменно перетекало в разговор о положении писателей в новой России, России малиновых пиджаков и коробок из-под ксерокса, набитых долларами. В итоге, как правило, они приходили к единодушному мнению о том, что и красно-коричневый окрас тоже неприемлем. Иногда они касались темы, от которой лицо Сергея мрачнело, и под нее он допивал то, что еще оставалось. Провоцировал его на разговор о работе Жовнер: было интересно не только услышать последние новости из Белого дома, но и понять, что происходит на политической кухне, куда, естественно, чужим вход был строго запрещен.

— Старичок, поверь мне, меньше будешь знать, совесть мучить не будет, — поморщился Белоглазов. — Нормальный человек там работать не может.

— Но ты же работаешь?

— Я?.. Мы с ним одной пуповиной повязаны, — обреченно произнес Сергей, имея в виду губернатора. — Это ты в партию зашел и вышел…

Конец ознакомительного фрагмента.