Люди. Звери. Остановки

Виктор Маен

«…Не сказал бы, что это литературное произведение: проза, рассказы или очерки. Я сам не знаю, как это правильно назвать, скорее всего заметки… Жизненные ситуации, участником которых я был сам или то, что видел или слышал, и что мне показалось интересным, да и чего греха таить, что-то выдумал от начала и до конца. Чтобы память не стёрла эти зарисовки, далёкие и близкие, грустные и весёлые, смешные и трагичные, я решил переложить их на бумагу. Мне так было нужно…» Искренне ваш, Виктор Маен. Книга содержит нецензурную брань.

Иллюстрации автора

© Виктор Маен, 2023

ISBN 978-5-0059-7538-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Другой год

Cтудентам 80х посвящается

Второй день подряд я мучился с этим чертежом, то пунктирная пойдёт не туда, куда надо, то окружность не пересекала нужных плоскостей, или вообще расчёты оказывались не верны. В общем, настрой рабочий был так себе. Время поджимало, а курсовая была не готова, чертёжная часть её, точнее сказать. Был вариант «переколоть» всё это с другого чертежа, но в одном месте размеры не совпадали, и вся затея сразу становилась провальной, так что сам. Сам, твою мать, от осознания оного на ум, а потом и на язык приходили только непечатные выражения, которые я негромкой злостью бормотал себе под нос. Кстати, для непосвящённых — «переколоть» выглядит так: берётся лист кальки соответствующего размера и кладётся на готовый чертёж, в нужных местах прокалывается иголками, после чего калькой накрывается чистый ватман и по проколам фиксируются контрольные точки чертежа. Далее, как вы понимаете, дело техники. Забавная технология имела широкое применение в технических ВУЗах восьмидесятых годов прошлого века, когда я был худ, лопоух, беззаботен и так же безответственен. Прекрасное время…

Тоскливые мои размышления прервало еле уловимое чьё-то тёплое дыхание у левого уха, я осторожно повернул голову. Маринка склонилась над кульманом и, казалось, меня не замечала. Всё её внимание было поглощено изображением на ватмане, точнее тем, что я пытался там изобразить.

— Ну чё, получается? — вроде как даже без интереса спросила она.

— Нуу… Как-то так, ползу помаленьку, напортачил в расчётах, пришлось всё переделывать. Хорошо, что это первый чертёж, а не последний, вот, где бы я загрустил по-настоящему. А ты-то свой сдала?

— Угу, — теперь она смотрела на меня и не скрывала удовольствия от моего моментально помрачневшего вида, — сегодня защитила, пять, между прочим.

— Ну да, тебя Садовский любит, чё ж не защититься, — слабо попытался я её уколоть. Мимо. Маринка только презрительно скривила свой маленький красивый ротик.

— Нефиг было дурака валять на лекциях и вообще, умных девушек, — указала большим пальцем она на себя, — надо слушать. В моих глазах застыло немое удивление.

— Ну чего изображаем недоумение на и так не очень умном лице? — эта дрянь начинала глумиться. — Я предлагала тебе тему, где уже половина расчётов была готова, так ты же гордый! Вот и сиди теперь, ковыряйся, как жук в навозе. Только до конца семестра неделя осталась, а у тебя ещё первый чертёж не готов. А там Новый год и….. — Маринка сделала неопределённый пас рукой, что вывело меня из себя окончательно, хотя всё то время, которое позволял над собой издеваться, я держался стойко, железно, надо сказать. Рука потянулась за метровой линейкой, Маринка просекла момент, крутанулась на пятках и линейка просвистела в пустоту в нескольких сантиметрах от металлической бляхи на её новеньких «Монтанах». Отскочив на безопасное расстояние, она повернулась ко мне и приплясывая стала дразниться: «Не достал, не достал!». Сил сердиться на неё не было, я укоризненно покачал головой, глаза мои, видимо, улыбались.

Мы познакомились в забегаловке на «пяти углах». Лето. Жарко. Абитура. Я в Ленинграде всего несколько дней, то была та нервная пора по принципу «поступил — не поступил». Психовали все: абитуриенты, по понятным причинам, преподаватели, которым побыстрей хотелось разделаться со вступительными, и наконец-то уйти в долгожданные отпуска. В тот день я сидел за липким не чистым столом и задумчиво жевал бутерброд, переваривая его вместе с тяжёлыми мыслями о только что сданном письменном экзамене по математике и прикидывал свои дальнейшие шансы стать первокурсником мехфака.

— Мы присядем, — скорее утвердительно сказала девушка. И не дожидаясь моего ответа примостилась на соседний стул, третий стул заняла её подруга. Я даже не огляделся по сторонам. И так было ясно, что с местами в кафешке было туго. Я смущённо уставился в кафельную стену, по которой ползла толстая зелёная муха, народ у раздачи гудел, все молодые, с тревожными лицами, кого-то я даже видел в институте.

— На какой факультет поступаешь? — без церемоний спросила она.

— На мехфак, а почему ты решила вообще, что я куда-то поступаю?

— Чего тут решать? В эту «тошниловку» только абитура и ходит, других тут нет.

— Тогда ты тоже поступаешь, судя по всему?

— Догадливый. И тоже на мехфак, кстати. Математику написал? Я кивнул.

— В три часа списки повесят. Боишься? Я кивнул опять.

— Ну, молодец, хоть не врёшь. Откуда сам-то, слышу говорок у тебя не здешний.

— С Кубани. Ты местная, наверное?

Девица смерила меня оценивающим взглядом, на лице мелькнула лёгкая усмешка.

— Ну да, из Ленинграда мы, — кивнула она на подругу. Та молча жевала пирожок, обёрнутый в промасленную бумагу и запивала всё это дело кофе с молоком.

— Давай дожёвывай, — толкнула она её в бок, — пойдём на кафедру, а то там сейчас такая толпа соберётся, к спискам не подойти будет, так-то время уже, — глянула она на часики на тонкой руке. У входа она обернулась и небрежно бросила мне:

— Ну, чего застыл, озяб что ли? Пошли с нами, я удачу приношу, вот увидишь.

Пришли мы почти вовремя, со всех сторон к спискам на стене, как горожане к месту казни на площади, стекались абитуриенты, ещё издалека тревожно вытягивая шеи. Толпа молча прилипала к стене, послышались первые радостные вскрики и всхлипы, кто-то обнимался, кто-то застывал в ступоре. Мои недавние знакомые волчком ввинтились в людскую массу, увлекая меня за собой. Я пробежал список глазами и затормозил на своей фамилии. Четыре. Выдохнул облегчённо и позабыв о своих спутницах, стал выбираться из толпы. Камень неопределённости медленно, но уверенно свалился с меня и лениво покатился прочь. Мне хватало баллов на зачисление, теперь всё определённо ясно, но облегчение не было долгим. Теперь придётся переехать надолго в незнакомый город, жить в общежитии и вообще…От этой мысли стало тоскливо. Как же друзья, как родная станица? И опять же, мотоцикл у меня там в гараже стоит. Тогда я не думал о том, что мои друзья так же, как и я, разъехались по городам необъятного СССР в попытке стать студентами и осуществить свою мечту. Вот школьный друг уже поступил в военное вертолётное училище, и, думаю, что счастлив от этого безмерно. Но тогда я об этом не думал, мне было тревожно… Один, в незнакомом городе. Я присел на прохладный бордюр.

По плечу не сильно хлопнуло, я вздрогнул, выныривая из своих тоскливых мыслей. Это была девица из кафе, правда уже без подруги.

— Ну, чё?

— Четыре, — просиял я, — мне на поступление хватает.

— Я ж говорила, что удачу приношу, вот видишь, — уже совсем по-свойски сказала она. Слушай меня и радио, всё будет хорошо! Меня Маринка зовут, — наконец-то представилась она.

— Виктор, — ответил я.

— Витёк, значит? Ну что, добро пожаловать в город-герой Ленинград, — улыбнулась она, — увидимся скоро, устраивайся. И на поребрике не сиди, у нас тепло-то не часто бывает.

— На чём не сиди? — удивился я.

— На поребрике. Так в Ленинграде бордюр называют, — бросила она, уходя, — привыкай. Тебе теперь долго здесь жить, — махнула мне рукой и скрылась за углом.

В группу нас зачислили двадцать семь человек. На двадцать пять парней всего две девчонки. Надо ли говорить, что это были Маринка с её молчаливой подругой. Механический вообще во все века и времена был факультетом мальчиковым, но учились здесь и девочки, но мало, на всём потоке всего шесть штук. Я, признаться, очень обрадовался, увидев её в нашей группе, но вида не подал. За месяц мне дважды пришлось пересечь страну туда и обратно, съездить на родину, собрать вещи и вернуться назад. Дома из одноклассников я уже почти никого не застал. Остались только те, кто после школы не собирался нигде больше учиться или поступил куда-нибудь в Краснодаре или других городах края. Общага, в которую нас поселили, видала виды. Как говорится, система коридорная, на тридцать восемь комнат всего одна уборная, вспомнил я творчество Высоцкого. Тем не менее всё необходимое для жизни было: кухня на этаже и душевая в подвале. Уборных, между прочим, имелось две. Самым бесценным преимуществом нашего развесёлого обиталища являлась учебная комната, просторная, с большими светлыми окнами. Несколько чертёжных досок и столов могли вполне удовлетворить потребности страждущих, ибо чертить приходилось много, и это стало понятно с первого семестра. Сейчас я как раз сидел в этой комнате и истязал себя и чертёж, где Маринка и нашла меня, грустного.

— Ты эта, линеечкой-то поосторожней маши, — хохотнула она, — я так-то девушка местами. Нельзя меня по заднице лупить — женихов отобьёшь, мне бабушка говорила.

— Слышь ты, девушка, ты издеваться пришла что ли? Так второй раз я точно не промахнусь, плевать мне на твоих женихов, тоже мне невеста без места. Так моя бабушка говорила, — отбрил её я.

— Вообще-то, ушастик, я пришла посмотреть, не нужна ли тебе помощь, но, если ты ещё чё нибудь вякнешь, желание помогать у меня скорее всего пропадёт. Ещё скажи, что ты не ушастик, — Маринка оттопырила собственные уши и показала язык.

— И потом, у меня к тебе предложение, так что не выпендривайся. Она молча взяла курсовую записку и внимательно стала её изучать. Я опять прильнул к чертежу, краем глаза пытаясь узреть, что же эта чёртова кукла удумала сделать. Через некоторое время она шлёпнула курсовую на стол и произнесла;

— Готова взяться за второй чертёж. Там по расчётам всё понятно, так что завтра с утра я у тебя, ватман твой, естественно, готовальню я свою принесу.

С Маринкой мы подружились сразу, как только стали учиться, и компания подобралась, что надо. Не любить её было невозможно, стройная и звонкая, с вьющимися чёрными волосами эта евреечка просто обезоруживала своим обаянием, никогда не хандрила и вообще была «своим парнем». От других местных её выгодно отличало отсутствие ленинградского снисходительного высокомерия и чванливости по отношению к «понаехавшим», в нашей компании коренной была только она и Катя, её подруга, девочка с жидкими косичками и умными, как у овчарки, глазами. Мама Маринки преподавала в политехе, отец врачевал зубы, так что у единственной дочери жизнь текла легко и беззаботно. Правда, мой вопрос о том, почему она не пошла учиться под мамино крылышко, не удостоился ответа. Маринка смерила меня ледяным презрительным взглядом и промолчала. Лучше бы матом обложила, тогда подумал я, понимая, что тема исчерпана.

Приготовив утром нехитрый завтрак и буквально не жуя его проглотив, я скоренько сбегал по лестнице на первый этаж, чтобы успеть занять хороший кульман поближе к окну, пока народ не проснулся и не заполнил всё учебное пространство. Маринка стояла ко мне спиной и прикалывала к доске ватман. Длинный, явно не по размеру свитер грубой вязки придавал её виду молчаливую решительность, уверенность и желание свернуть горы.

— Ты как сюда попала то? — вместо приветствия спросил я. Доступ в учебную комнату был разрешён только для проживающих в общежитии.

— Тоже мне проблема, — даже не повернувшись, равнодушно произнесла она, — баба Нюра на вахте сегодня, она ж божий человек, неужели не откроет «учебку» для студентки, комсомолки и наконец красавицы? — наконец повернулась она ко мне с улыбкой на лице.

— Н… да.. Ты в этой жизни точно не пропадёшь, — скривил я губы в подобии улыбки, — как ты так умеешь со всеми обо всём договариваться? — в моём голосе звучали завистливые нотки.

Маринка молча протянула руку ладонью вверх. В моих глазах застыл немой вопрос.

— Записку давай. Чертить буду, — пояснила она. Я поспешно положил на ладонь увесистую пачку листов с расчётами. Весь день мы провели на ногах, за всё время обменялись парой тройкой фраз, ненадолго прервались, чтобы сбегать в столовку на углу, наскоро перекусили и вернулись к чертежам. На дворе уже был ранний чёрный декабрьский вечер, когда Маринка стала аккуратно складывать в готовальню чертёжные принадлежности и перехватив мой внимательный взгляд вопросительно дёрнула своей курчавой головкой.

— Готовальня у тебя зыканая, я таких и не видел, — рассматривал я широкую прямоугольную коробку, обтянутую потёртой кожей.

— От деда осталась, он у меня инженером на военном заводе был.

— Почему был? Умер уже что ли? — бесцеремонно спросил я.

— Погиб в блокаду. С работы шёл, его бомбой убило, бабушка рассказывала. Я и не видела его никогда, только на фотографии.

Мне стало неловко, но совсем ненадолго. Юность груба, быстра на короткие яркие эмоции, беспечна и беспощадна.

— Ну смотри, — Маринка повернулась к чертежу. Усё готово, шеуу, — начала кривляться она. Добивай свой и дуй защищаться.

— От чего такая щедрость, Мариша? — хитро сощурился я.

— Есть у меня планы хорошо встретить Новый год, и ты в этом должен участвовать. Только я подумала, что, если ты курсовую не сдашь, тебя к сессии не допустят, ты хобот повесишь, а я тебя в новогоднюю ночь видеть таким не хочу. Ты мне весёлый нужен, слышишь, чё говорю-то? Кстати, у тебя уши музыкальные? — не дожидаясь ответа она прижала к верхнему краю моего уха два пальца и резко дёрнула вверх. Раздался довольно звонкий щелчок.

— Музыкальные, — улыбнулась Маринка. Я от неожиданности впал в ступор.

— Так что, я помогаю не бескорыстно, как видишь. Забочусь о праздничной атмосфере, так сказать. Да и какая от меня может быть бескорыстность, я ж эта… папа-то у меня врач зубной, — хохотнула она.

— Ну вот, — поймал я её шутливую, волну, — а я грешным делом подумал, что это любовь…

— Ага, держи-таки карман шире, щас! Дофига вас таких быстрых, а я одна у мамочки красотка, — Маринка была в своём репертуаре.

— Завтра поболтаем после пар, как раз узнаешь о моём предложении, — заинтриговала она. А пока на этом всё, проверяй свою писанину и иди сдаваться, Садовский вроде добрый пока. Дверь, увлекаемая пружиной, хлопнула, и Маринка нырнула в снежные ночные вихри, поглубже нахлобучивая на голову белую кроличью шапку.

Откинувшись на спинку стула, Садовский слушал, как показалось, довольно рассеяно, изредка поглаживая бородку «аля Дзержинский», по этой самой причине студенты и называли его между собой Феликс, хотя звали преподавателя по-русски просто: Иван Николаевич. Повесив на доску чертежи, я уверенно водил по ним указкой и говорил, говорил… Судя по тому, как глубокомысленно молчал Феликс, я понимал, что вся ахинея, которую я тут несу, его так или иначе устраивает. Наконец он прервал меня.

— Кто тебе второй чертёж то чертил? — в упор посмотрел он.

— Как кто? Я сам чертил, — не моргнув глазом соврал я.

Садовский криво усмехнулся.

— Ну, ну, — погладил бородку. Потом встал и подошёл к окну. На дворе падал снег, тысячи маленьких белых парашютиков тихо опускались на землю, Иван Николаевич заложил руки за спину и думал о чём-то своём. Я стоял у доски и безропотно ожидал своей участи. Преподаватель вдруг вздрогнул, как будто очнулся от лёгкого забытья и вспомнил о присутствии в аудитории ещё кого-то, обернулся и произнёс.

— Зачётку давай.

По коридору я нёсся, как олень во время гона, на лице, наверное, блуждала дебильная улыбка юродивого, которому у церкви в шапку кинули серебряный рубль. Во всяком случае идущие навстречу с интересом поглядывали на меня. Маринка не упустила возможности пошутить по этому поводу, но на этот раз далеко заходить не стала, сразу было видно, что она настроена на какой-то разговор. Мы сбились кучкой у кадушки с фикусом в холле.

— Короче, ребята, — начала она

— И девчата, — обронила Катя. Мы все удивлённо переглянулись, не часто от Кати услышишь что-либо.

— И девчата, — уточнила Маринка. — Скоро Новый год и я хотела спросить, какие у кого на этот счёт планы?

Мы переглянулись. При недолгом обсуждении стало понятно, что у большинства планов особо никаких, отметить в общаге, скорее всего со всеми вытекающими. Маринка слушала нас и понимающе кивала головой.

— Всё понятно, — резюмировала она. — Есть предложение: давайте встретим Новый год у меня дома.

Предвосхищая массу вопросов, Маринка пояснила, что родители уезжают к друзьям в Москву, и разрешение на студенческий шабаш получено, в рамках всевозможных приличий, конечно. Если мы все согласны, то надо определиться с суммой взноса с каждого, у Маринкиной мамы есть какой-то блат на продуктовой базе и поэтому к новогоднему столу, который, кстати, будут готовить девчонки, всё необходимое закупят. По решению организатора этого безобразия в нашу компанию вливалась Валентина, спортсменка-пловчиха из соседней группы, которую я часто видел с Маринкой и Катей вместе. Идея была принята на «ура» и, пообсуждав ещё немного всяческие детали, все стали разбредаться по своим делам.

В очереди в столовке откуда не возьмись ко мне прилипла Маринка с Катей, как будто они тут и стояли. Она лукаво подмигнула мне и легонько ткнула в бок.

— На раздаче сыр лежит, два кусочка осталось, Витёк, передай мне кусочек, очень сыру хочется…

— Очередь не моя ещё, как я тебе его передам?

— Кать, ты глянь на него? Друг, можно сказать, умирает на глазах без сыра, а он «очередь не моя»! — и понизив голос почти до шёпота прибавила, — Быстро мне сыр передал, ушастик.

Сыр, само собой, достался Маринке, как и последние полстакана сметаны, время было далеко послеобеденное, а блюда на ужин только готовились. Теперь она сидела напротив меня и скребла сметану ложкой, набитый рот не мешал ей трещать без умолку, подруга лениво ковыряла в тарелке слипшиеся макароны и как всегда таинственно безмолствовала.

— Короче, — вдруг сменила тему Маринка, — мы тут с Катюхой и Валькой посидели, посчитали и вышло по четыре рубля с носа на новогодний стол, ну это, если округлить и с учётом того, что у меня дома есть там всякие солёные помидоры, огурцы и прочая капуста. При этом, мама закупит всё по списку, мы приготовим, ну, а с мужской части компании ёлочка, — Маринка сделала паузу, изучая мою реакцию. Я снисходительно улыбнулся, мол, тоже мне проблема, хотя понятия не имел, где эту самую ёлочку брать. Ёлочные базары в те времена в Ленинграде явлением было редким, да и очереди к ним выстраивались не шуточные. В итоге проблема решилась сама собой, спустя два дня после этого разговора ко мне в комнату влетел Костик и запыхавшись затараторил.

— Витёк, поднимай задницу быстро! Там на углу машина стоит полная ёлок, тётке продавщице нужно её разгрузить, два рубля платит и по ёлке на рыло. Нужны два человека, я попросил подождать пять минут, и за тобой бегом, собирайся давай и догоняй! — уже из коридора крикнул он. На следующий день мы с Маринкой стояли на улице и ждали, когда за ней приедет отец. И за ёлкой конечно. У поребрика затормозила бежевая «копейка», ёлка переместилась в багажник, а Маринка на переднее сидение, я с чувством исполненного долга с облегчением выдохнул и не спеша направился к метро…

Общага как-то сразу опустела, не было слышно постоянного утреннего гомона, на кухне не шумела вода и не кипели чайники. Я вышел в коридор и не спешно поплёлся куда-то без особой цели, формируя маршрут по ходу движения. В умывальной и туалете тоже было пусто. Редкие шаги стали доноситься чуть позже, немногие оставшиеся просыпались и выползали на свет божий. Кто мог, тот уехал, тем более те, кто из области. На дворе стояло последнее утро 1984 года, ясное и морозное.

Икарус-гармошка, поскрипывая шинами по свежему снегу, как бы нехотя причалил к остановке. Народу было многовато, в салоне стоял весёлый гвалт, люди спешили с работы, кто-то, как мы с Костиком ехал уже в новогодние гости. Мой приятель протиснулся к коробке из плексигласа, в щель которой пассажиры опускали монеты и воротком, приделанным сбоку выкручивали нужное количество билетов. Костик занял позицию у «рыбного места», как он это называл и с невозмутимым видом клал передаваемые деньги себе в карман, при этом выкручивая билеты на полученную сумму. Я стыдливо отвернулся. Пассажиры совершенно не обращали внимания на наглость этого юнца, брали у него билеты и даже говорили спасибо. Такой фокус Костик проворачивал не первый раз, правда делал он это исключительно, когда мы ехали в автобусе вдвоём, я должен был следить, чтобы на остановке не зашли контролёры, так что, хотел я этого или нет, но соучастником становился полноценным. Как-то, выйдя из автобуса после такой поездки, я сказал Костику, что бы он завязывал, что, мол, некрасиво и такое всё. Тот холодно на меня посмотрел и, вытащив из кармана горсть монет, молча стал их пересчитывать.

— Два рубля пятьдесят четыре копейки, — подвёл он итог. — И ты заметь, я ни у кого их не отобрал, за эти деньги каждому я дал билет на проезд. Ну, единственное, что деньги я не опустил в эту штуковину, а оставил себе. Так людям-то всё равно. Не дрейф, Витёк, это же шалость просто, так, поразвлекутся, — хлопнул он меня по плечу. — Пойдём в столовку, ещё успеем поужинать, на двоих тут как раз, — тряхнул он зажатой в кулаке мелочью.

К числу таких «шалостей» ещё относились небезопасные совместные походы в продуктовые магазины, в которых из продуктов зачастую высились пирамиды из консервов морской капусты, бутылок с молоком и батонов. Изредка «выбрасывали» кур, в народе называемых «синяя птица», так как оттенок они имели серо-синий, и факт их смерти был похож скорее на естественный, чем принудительный. Костик без малейших угрызений совести засовывал в широкие рукава армейского полушубка, которым очень гордился, по бутылке молока и батону в каждый и, пока я ковырялся у прилавка, что-то выбирая, спокойно выходил на улицу. По его глумливой роже я безошибочно угадывал, что он опять чего-то спёр, он только смеялся над моими нотациями и пояснял, что всё это для потехи. Справедливости ради, надо сказать, что съедать краденые продукты или питаться в столовке на ворованные деньги я никогда не отказывался, потому как жрать хотелось всегда…

— Вроде здесь, — мы вышли на нужной остановке, и Костик посмотрел в бумажку с Маринкиным адресом. Серенькая девятиэтажка стояла прямо перед нами с большим фиолетовым номером на углу дома. Мы поднялись на третий этаж и нажали звонок в квартиру. Из-за двери доносилась иностранная музыка и приглушённые голоса, потом такие же нечёткие торопливые шаги, замок щёлкнул и дверь распахнулась. Маринку мы узнали не сразу. Перед нами стояла тоненькая девушка в тёмно-красном платье, явно заграничного покроя, непривычно высокая, туфли на каблуке тоже были замечены позднее, в тон платью помада на губах. Маринки в джинсах и вечном свитере и торчащими во все стороны чёрными кудрями уже не было, перед нами стояла какая-то воздушно-волшебная незнакомка. Я судорожно сглотнул. Оказывается, у неё великолепная фигура и царственная осанка, чего мы никогда не замечали раньше.

— Чего застыли, бродяги? Заходите скорее. Вон носы красные какие, от остановки-то метров двести-триста идти, что, на дворе холодно так?

— Градусов пятнадцать давит, наверное, — предположил Костик, стаскивая в прихожей полушубок. По квартире, обгоняя друг друга витали всяческие запахи. Я жадно потянул носом воздух с ароматом копчёной колбасы, оливье с солёным огурцом и ещё чего-то, что не успел пока рассмотреть. В середине самой большой из трёх комнат стоял стол с голубой скатертью, весь уставленный салатницами и тарелками, бутылками и вазами с фруктами. Посмотреть было на что, Маринкина мама постаралась на славу, да и девчонки не поленились приготовить всё красиво и, надо полагать, вкусно. На столе стояли две бутылки советского шампанского, бутылка красного вина и две бутылки водки «Посольская», дефицит по тем временам, да и стоила она гораздо дороже обычной «Русской» или там «Пшеничной», к примеру. Почти прозрачными пластинками нарезанная копчёная колбаса, оливье, селёдка по шубе, пепси-кола в узких стеклянных бутылках и много ещё всего, от вида которого сразу заурчало внутри. Посередине стола, обложенный мандаринами, располагался огромный ананас.

— Маринка, это ананас что ли? — ткнул я в него пальцем, — никогда натурально не видел, только на картинке или по телеку.

— Ну да, — деланно равнодушно ответила она, будто трескает ананасы эти каждый день.

— И как его едят?

Она смущённо пожала плечами и рассмеялась.

— Слушай, сама толком не знаю, мама притащила, а я и не спросила её. Короче, разберёмся, когда дело до него дойдёт. В углу ёлка переливалась разноцветно огнями гирлянды, на подоконнике «Абба» мурлыкала из японского кассетного «Шарпа». Я потянулся к блюду с колбасой, но тут же получил ощутимый шлепок по руке.

— А, ну-ка, не кусочничать! — Маринка была непривычно строга, — сядем через полчаса за стол, тогда берите чего душе угодно. В прихожей затарахтел телефон, и хозяйка скрылась за дверью. Вокруг стола стояли пять мягких стульев с изогнутыми ножками, ещё три посадочных места предполагалось на диване, всё как и планировали — пять парней и три девушки, вся компания в сборе.

Место мне досталось рядом с Катей и я, как мне тогда казалось, старался быть галантным кавалером, подкладывал и подливал, отпускал остроумные шутки, Катя смущённо улыбалась. Маринка сидела напротив меня между Костиком и Сергеем, которые подружились ещё на абитуре. Сергей был рослым и крепким не по годам парнем. Занимался боксом и никогда не скрывал, что в институт поступил только благодаря своим спортивным достижениям. Валентина понимающе кивала головой, так как и сама полсеместра проболталась по всяким спортивным сборам и соревнованиям. Где-то в душе мы им завидовали, зачёты и экзамены по некоторым предметам им ставили, что называется за «красивые глаза», но тут было хотя бы понятно, что люди надрываются за спортивную честь института. Всеобщее раздражение и презрение вызывали всяческие комсомольские и общественные деятели, которые учились абы как, но всегда были отличниками, не говоря уже о том, что никому не давали спокойно жить, задалбывая своей комсомольской активностью. Над столом висел весёлый гул, звенела посуда, все перебивали друг друга, как будто боялись потерять искромётную мысль или особо оригинальную шутку. Катя постучала вилкой по бокалу, призывая тем самым к тишине. Она встала и обвела присутствующих взглядом.

— Друзья мои, — было заметно, что она с трудом скрывает волнение. Чуть больше, чем через час наступит другой год, я не говорю, что новый, я говорю — другой. Потому, что в этом году в нашей жизни произошли очень важные события. Мы закончили школу и смогли поступить в институт, и это здорово, впереди много интересного, много нужно будет делать и идти к своей цели. Ещё в этом году я встретила всех вас, и это для меня тоже очень важно. Я даже не представляю, какой бы была моя жизнь без Маринки, мы с ней со школы вместе, почему в моей жизни не было Костика, Серёжи, Вали и всех остальных, кто сейчас сидит за этим столом. Следующий год уже будет другим. Уже не будет делиться на школу и институт, наши мальчики, — она на секунду замолчала, сделала глоток. — Наши мальчики весной уйдут в армию. Я с грустью жду этого момента, жаль будет расставаться так надолго. Только не попадите в Афганистан, — совсем уж очень тихо добавила она. — Вот поэтому год будет другой, ребята…

— И девчата, — шутливо подхватила Маринка, встала из-за стола и обняла Катю.

— Витёк, Костя, может «Посольской» попробуем? — Сергей откупоривал бутылку.

— Ну, а чё нет-то? — Костик придвинул поближе к нему стопки. Все дружно выпили, кто-то включил магнитофон.

— О, медлячок! Валентина, — Сергей изобразил какой-то произвольный реверанс, — позвольте пригласить на танец. Через несколько секунд три пары кружились по полутёмной комнате, далёкие Альбано и Рамина Пауэр что-то плакали на итальянском, по всей видимости о любви.

За несколько минут до полуночи Маринка включила телевизор, и все опять уселись за столом, гомон потихоньку стихал. Генсек Черненко, старый и больной, медленно подбирая слова бесцветным голосом, поздравлял советское народонаселение с наступающим 1985 годом. За его спиной высилась Спасская башня, сияя красными звёздами, лёгкий снежок падал на шапку. Говорил, как обычно, о правильности нашего пути и ведущей нас к победе коммунистического труда партии, об американской угрозе и борьбе за мир во всём мире. Часы начали мерно отбивать секунды, с последним ударом хлопнула пробкой бутылка шампанского, за ней тут же другая, громогласное «ура» сотрясло всё вокруг, после чего мы стали скандировать «С новым годом! С новым годом!» Катя чмокнула меня прямо в губы, я даже вздрогнул от неожиданности и потащила танцевать. На сцене «Голубого огонька» отплясывал молодой совсем ещё Пресняков, из динамиков неслось: «А за окном бушует месяц май»…

Веки мои с трудом разлепились, и я тут же опять зажмурил глаза. Солнце висело над крышей дома напротив и холодными лучами било мне аккурат в лицо через раздвинутые шторы. Я полежал ещё несколько секунд, слушая собственные ощущения и почувствовал, что на ухе у меня что-то висит. Отвернувшись от солнечного света, я опять открыл глаза. Катино личико было совсем рядом, даже ощущал её дыхание кожей. Она безмятежно спала, уткнувшись носом мне в плечо, косичка её зацепилась за моё ухо. Я осторожно встал с дивана и накрыл её пледом, хотя вряд ли Кате было холодно, спала она в одежде. Вокруг стояла мёртвая тишина, на другой половине дивана мощно сопел Серёга одной рукой обняв Валентину. Я тихонько двинулся по квартире, стараясь не издавать звуков, приложился к бутылке с остатками пепси-колы и оторвал от виноградной кисти одну ягодку. В соседней комнате на широкой кровати спал Костик, Вадим и Димка, заглянув в маленькую спальню я увидел Маринку. Она единственная, видимо на правах хозяйки, как и подобает нормальному человеку, лежала в постели, укрывшись одеялом до подбородка. В прихожей кучей на полу валялась обувь, я вытащил свои ботинки. Сырые ещё после нашей прогулки с валянием в снегу и прочими выкрутасами. Прислонил их к батарее. Взмокшие и раскрасневшиеся под утро мы влетели в квартиру, гогоча без умолку, потом пили чай с каким-то вкуснейшим вареньем, после все увалились на диван смотреть «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». Провалился я незаметно, тепло и уютно… Телевизор злобно шипел белым экраном, я поспешно нажал кнопку, стало совсем тихо, Катя что-то пробормотала во сне и перевернулась на другой бок.

Спать больше не хотелось, комнату заливал солнечный свет, и я подошёл к окну, чтобы задёрнуть штору, и вдруг замер у подоконника. По детской площадке шёл Дед Мороз. Настоящий, всамоделишный, я бы сказал. В красной шубе, в шапке с белой оторочкой, белая ненастоящая борода как-то потешно сдвинулась на бок. Дед передвигался тяжело, через каждые два три шага останавливался, держась обеими руками за посох и прислонившись к нему лбом, что-то бормотал себе под нос, раскачиваясь из стороны в сторону. На плече его висел пустой мешок. Сказочный персонаж добрёл до детского грибка и, опершись на него, выронил посох из рук. Данное обстоятельство по всей видимости очень расстроило деда, он мотал головой и пытался наклониться за посохом, что удалось ему не с первого раза. Меня озарила очень интересная мысль, и я как сумасшедший стал носиться по квартире, расталкивая спящих товарищей.

— Катя, Валюха, Серый, вставайте! — дёргал я их за конечности. Димон, Костик, да поднимайтесь же вы!! На шум из спальни, завёрнутая в одеяло вышла Маринка, злобно рассматривая меня одним глазом, Катя сидела на диване и тупо глядела перед собой, ничего пока не соображая. Я носился по комнатам со скоростью бешеного таракана, пока у стола не сбилась в кучу вся полусонная компания.

— Дед Мороз, там! — ткнул я рукой в окно, — представляете, сегодня первое января, и первым, кого я увидел, — это Дед Мороз! Хорошая примета! — распирало меня. Все прильнули к окну.

— Гля, ребя, — Дима протёр глаза, — и правда Дед Мороз..

Маринка, до этого ни проронившая ни слова, вдруг заговорщицки прошептала.

— А давайте его позовём к нам, а? Это так символично, первый день года, и к нам придёт настоящий Дед Мороз! Все одобрительно загудели.

Каким-то изворотливым образом просунув лицо в открытую форточку, я крикнул что было сил.

— Дед Мороооз!

Фигура в красном тулупе на детской площадке остановилась и медленно повернула голову в сторону звука. Не узрев источника, из которого этот звук исходил, голова вернулась в исходное положение, ноги сделали два нетвёрдых шага.

— Дед Мороооз! — повторил я попытку. Нога деда повисла в воздухе, тяжело опустилась, голова, как башня танка, медленно двигалась из стороны в сторону и, наконец, замерла.

— Видит! Витёк, он тебя видит! Зови его к нам! — скомандовала Маринка.

— С Новым годом! — дребезжали от морозного воздуха мои голосовые связки. — Иди к нам, выпьем, Новый год же! Квартира 53, третий этаж.

Дед обратился к нам всем корпусом и застыл, потом поднял свободную от посоха руку, устало махнул ею и в какой-то беспомощной ярости крикнул, видимо из последних сил.

— Да идите вы на…ууууйй! — последнее слово шлёпнулось эхом о стену дома, подбросило вверх и унесло куда-то в зимнее небо. Дед развернулся и обречённо побрёл дальше, волоча посох за собой.

На несколько секунд в комнате стало так тихо, что, казалось, слышно, как в аквариуме плавают рыбки.

— Ты чё, ушастик, офанарел что ли совсем? — зашипела Маринка, — поднял всех, что бы нас тут дружно послали? — и вдруг ткнулась мне лбом в грудь, плечи её затряслись от смеха, через секунду хохотали уже все. Одна Катя сидела на диване и молчала, обводя нас непонимающим собачим взглядом.

Автобус медленно проехал через КПП воинской части. За окном мелькнули несколько жилых домов, магазин и ещё какое-то здание, вокруг свежей зеленью шумел огромный парк. Миновав вторые ворота, затормозил у штаба с памятником Ленину на цветочной клумбе. Серебристый Ильич указывал правой рукой куда-то вдаль, левую при этом держал в кармане брюк. «На Деда Мороза похож, — промелькнуло в моей голове, — только посоха не хватает»

— Выходим по одному! Строиться! — скомандовал капитан, появившийся неизвестно откуда у открытой двери. Дико озираясь по сторонам, мы стали выходить, все такие одинаково лысые и слегка напуганные. Было раннее утро, на плацу коробками становились роты, и вдруг, увидев нас, вся эта масса людей заревела лютым зверем.

— Мясо! Свежее мясо привезли! Духи, вешайтесь! — толпа свистела, улюлюкала, кто-то крутил над головой ремень. У меня похолодело внутри. Наступил другой год.