Жизнь не любит нас

Виктор Мельников

Все произведения авторского сборника контркультурной прозы «Жизнь не любит нас» – рассказы и эссе – объединены одной темой, которую можно вместить в короткую и ёмкую фразу: жизнь бесценна, условия жизни в цене. Книга содержит нецензурную брань.

© Виктор Мельников, 2021

ISBN 978-5-0055-2284-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЖИЗНЬ НЕ ЛЮБИТ НАС

Рассказы

Так не бывает

Иногда хочется плюнуть на всё, бросить начатое дело, а иногда ударить, пнуть или даже убить кого-нибудь (громко сказано!), спустить пар, одним словом. Хочется, да и только: нет возможности, а точней сказать — не позволяет совесть, что ли.

Я — грузчик. Подал, поднес, убрал, сложил, разобрал, послал, еще раз послал, подал, поднес, убрал, сложил, разобрал. Скучная, монотонная работа. Старший — козел! — главный над нами, бугор, любит поиздеваться. Говорит, не так делаете, наоборот: разобрал, сложил, убрал, поднес, подал. Я его послал однажды. Он — меня.

И все повторяется. Никакого творчества!

Меня зовут Андрей. Андрей Колупаев. Фамилия уже обязывает вкалывать, так сказать. Я и колупаю. Жаль, зарплата маленькая, всего-то ничего, хватает, правда, чтобы выпить пива после работы, купить сигарет, взять пожрать еды, чтобы не сдохнуть (люблю свиные вареные уши с чесноком и черным перцем), да заплатить за квартиру. Опять — скука. И это в тридцать лет, когда надобно обзавестись семьёй, детьми, а не снимать дешёвых сторублевых минетчец-проституток на трассе Ростов — Баку, рядом с работой, засаживать в беззубый рот елду и думать о королеве красоты с внеземной внешностью, берущей в рот у самого принца Галактики, которого, мол, уговорили кое-как дать за щеку прекрасной молодой деве. И я даю, потому что хочу дать, у меня потребность, так как озабочен.

Домой возвращаюсь усталый. Какие там проститутки! Доползти бы, включить ящик, посмотреть тупой сериал и новости, где правительство, говорят, делает всё для своего народа — не врали бы… Говорят, если президент сказал так — это правильное решение. А мне-то что от этого?!! Слова президента может и правильные, но я остаюсь со своим разбитым корытом.

Ночью сплю плохо. Некрепкий сон какой-то. И сны дурацкие.

Новый день — на работе опять напряг. Как всё надоело! Терпишь, терпишь…

И вот однажды началось.

Этого человека никто не замечал. Как можно обратить внимание на бомжа, пьяненького, сидящего во дворе пятиэтажки на лавочке под тенью каштана, грязного и, наверное, источающего дурной запах?

Он каждый день после шести вечера пребывал на одном и том же месте, когда я возвращался с работы. Как обычно он спал. Или делал вид, что спит.

Первое время он был для меня пустым местом. Сидит себе человек, отдыхает. Но вскоре заметил, что незнакомец всегда находится в одной и той же позе, облокотившись спиной о дерево, опустив голову на грудь. Вроде спит. А может, умер?.. Не может быть! Менты увезли бы в труповозке.

Прошла неделя. Мне стало интересно. Я подошел к нему.

— Привет, мужик, — сказал я, но руки не подал, побрезговал.

— Привет, — ответил он. — Что надо?

Действительно, что мне от него надо, зачем я к нему подходил? Я растерялся. И, не придумав ничего лучшего, спросил:

— Есть хочешь?

— А тебя это волнует? — произнес он с некой наглостью в голосе, но это была защита на беспокойство, которое я причинил ему своим присутствием.

Я честно ему ответил:

— Нет.

— Тогда — в чем дело, Андрей? Колупаев твое фамилия, если не ошибаюсь. Смешное оно, честно.

Человек не поднял на меня глаза, не взглянул в мою сторону. Он продолжал дремать, оставаясь в прежней позе, как будто его приморозило. Но лицо рассмотреть было можно слегка, строя некие догадки. Оно, казалось, чьё-то напоминало. На вид ему было лет сорок. Щетина. Глубокие морщины на лбу. Щёки впалые. Веки опухшие. На подбородке ямочка — признак женоненавистника. Руки он сложил на груди.

Дурного запаха я не почувствовал. Вид бомжа ему придавала грязная, но дорогая одежда. Я заметил это не сразу. Спортивный костюм с лэйбой «рибок», как у нашего шефа, висел на нем колом.

Мое имя ему известно — ясное дело: соседи проболтались.

— Неси водку, Андрюха, которая лежит у тебя в морозилке дня два, и закусь неси. Люблю ледяную водочку! И ещё бананы неси. Ты вчера покупал и не доел, — он привстал и поднял голову. Я отступил на шаг назад: на меня смотрел я сам, никто иной — я, точно. Только постаревший. — Ты за мной следил?

— Нет. И не думал. Делать мне больше нечего. Я — знал.

— Тебя зовут, — я понизил голос, — Андрей, как и меня?

— Угадал. Вижу, ты разницы не видишь между собой и мной. И это так. Неси водку, хватит на меня пялиться, как баран на новые ворота.

— Может, пойдем ко мне домой? — предложил я.

— К тебе не пойду. Ты сам этого не хочешь. И не стоит говорить, что это не так. Я не только вижу, но и знаю.

Дома я достал водку из морозилки, положил бананы в пакет. Недавно я видел сон, похожий на сегодняшний вечер. По телу пробежала дрожь.

Закуску разложили прямо на лавочке. Тёзка открыл водку, разлил по пластиковым стаканам. Точно по пятьдесят.

— Не запиваешь?

— Нет.

— В этом наше отличие.

Мы выпили по первой. За знакомство.

Вторую налили быстро. Следом пошла третья. По-нашему: чтобы муха не успела нагадить.

— Ты испугался, Андрюха, — усмехнулся тезка.

— Мне стало жалко тебя.

— Не ври. Жалко у пчёлки! Тебе стало жалко самого себя, понимаешь? Когда-нибудь ты подал милостыню хоть одному нищему? Жадность — порок, — добавил он тривиальную фразу и очистил банан.

Я замотал головой.

— Скоро поймешь.

— Каким образом?

— Ты ненавидишь работу, которая угнетает физически и морально. Ты ненавидишь менеджеров или других управленцев, которые, без всякого сомнения, тоже ненавидят свой труд, и именно поэтому становятся собаками по отношению к подчинённому персоналу. Любая работа противна, если она не в радость, а куда деваться, правильно? Быть зависимым от работодателя, от своего хозяина, испытывать страх потерять работу, сказав лишнее слово, — вот пример современного рабства. Так вот, скоро будут ненавидеть тебя.

— Ты смеёшься! Этого не может быть!

— Я знаю, что заронил искру надежды… В тотализатор играешь?

— Зачем спрашиваешь, если обо мне знаешь всё, как я вижу. И в душу лезешь.

— Да, дружище.

Последние шесть месяцев я играл в букмекерской конторе. Ставил на футбол в тотализаторе. Так, немного. Для интереса. Иногда везло: выигрывал около сотни рублей. Один раз поднял с тридцатки две штуки. Пропил. Особой надежды на джек-пот не питал, но астрономические суммы приводили в некий трепет, если я представлял, что стал счастливым обладателем заветной для многих суммы.

— Сколько там джек-пот на сегодняшний день? — подмигнул тезка-бомж.

— Двадцать миллионов, кажется. Или около этого.

— Они будут твои.

— Не шути, — не верил я.

— И не думаю. Увидишь. Кстати, получишь бабло — часть вложи в контору своего хозяина. Поимеешь ещё в два раза больше. Он сам тебе предложит, когда узнает. Не отказывай ему. Договорились? — он протянул руку.

Я согласился с ним. И, чтобы он поскорей от меня отстал, налил ему очередную рюмку.

Он выпил. Довольный, что убедил меня, стал прощаться.

Остатки водки бомж забрал с собой. Больше я его не видел.

Через неделю предсказание сбылось. Я стал миллионером. Ещё через месяц я был совладельцем торговой фирмы, где работал грузчиком.

Старые знакомые и сослуживцы по работе не любят меня. Новые — тоже. Но и я не питаю ни к кому особой любви.

Куча денег, бляди, жопализы, враги, новые знакомые, представители местной власти и старые друзья — всё смешалось! Я маленький король! Это льстит мне. Каждый хочет лизнуть мой анус…

Кое-кто меня спрашивает, почему ты не женишься? Не хочу, отвечаю. Все заводят жен, которые позже оказываются если не суками, то — похотливыми тварями. И я завел кота. Он пьет молоко, я — пиво. Никто никому не мешает.

И сон стал спокойным, если ложусь трезвым.

Лишь иногда я вижу себя во сне бомжем, который разговаривает с кем-то, похожим на меня самого, уговаривая того поступить так, а не иначе…

И этот сон, как навязчивая муха, повторяется раз за разом.

— Так не бывает, — говорю своему коту рано утром, когда кладу в его миску «вискас». И страх закрадывается под левую лопатку. Будущее неизбежно.

Психосома

Мне сложно сказать, что таилось в его душе, потому что, можно смело утверждать, таких людей я не встречал, ни до службы в армии, ни после. В его безразличном взгляде, всегда печальном, как казалось, в судорожной, испытывающей манере говорить, глотая некоторые слова и брызгая слюной, как будто этому человеку было не двадцать лет, а глубоко за шестьдесят, у которого осталось три-четыре зуба во рту, оглядках в пустоту, во внезапных жестикуляциях рук, часто не к месту, отражалось нечто большее, чем обычное одиночество и никчемность. В его внешности не присутствовало ничего особенного, плотный паренёк, даже неуклюжий, похожий на поваренка Пончика из советского кукольного мультфильма про Незнайку. Девушки таких парней обычно не замечают, если не догадываются, конечно, что у них есть деньги — много денег. Однажды он мне признался, когда мы заступили в караул, что девственник, женщины у него не было, в армию он ушёл, говоря его собственными словами, не понюхав пиз***ы. Я усмехнулся, но ничего не ответил, ведь мой сексуальный опыт на тот момент отличался не намного: одна проститутка и быстрый секс на дискотеке с какой-то доступной незнакомкой. Он обиделся, видимо, пожалел, что признался, боялся, что я растреплю сослуживцам о его проблеме. Но ничего этого не произошло. Я не был треплом.

К общению с ним я не стремился, в друзья не набивался. Он тоже. Мы вместе переносили стойко все трудности, которые возможны в армии, в том числе и дедовщину. Причём его били чаще, чем меня. Связано это, по-видимому, было с его внешностью и строптивостью. И чем больше я общался с этим человеком, тем с большей вероятностью мог утверждать самому себе, что найти общий язык с ним невозможно. Он почти ничего не читал, плохо разбирался в географии, считал, что Америка одна — и это государство США, а не материк (про Южную Америку я у него не спрашивал); не знал, кто такой Булгаков, ничего не слыхал о Николе Тесла, а Сергей Капица для него был рядовым ведущим программы «Очевидное — невероятное», то есть он не интересовался никакой наукой, даже на уровне «мне это интересно знать». Каким-либо видом спорта на гражданке не занимался — на утренних пробежках всегда приходил последним, подтягивался кое-как, всего два раза. Был пуглив, боялся темноты (влияние видеосалонов), но зато очень любил поесть (часто воровал на кухне хлеб), поспать (на посту всегда спал в обнимку с автоматом, и днём, и ночью), а сон — вакцина от депрессии (срочная служба в армии — для меня самого была сплошной депрессией, но на посту я не спал никогда). А ещё мечтал, когда вернётся домой, о машине марки БМВ. Но он не собирался её покупать за свои заработанные деньги, надеялся, что мать и отец подарят машину, потому что отец отправил его служить (мог отмазать), чтобы сына набрался ума и жизненного опыта. Придёшь домой, сказал отец, тебя будет ждать сюрприз. По моему мнению, именно это обещание заставило его смириться с участью. Он рассказывал об этом, благоухая гордостью за отца, который имеет крупный бизнес в Новосибирске, с бандитами на «ты», у которого всё схвачено в городе, а ещё он очень уважаемый человек, не понимая, что отец, может быть, сделает ему совсем другой сюрприз, не обязательно автомобиль марки БМВ. Или вообще забудет, что что-то обещал сыне, ибо свою кровинку-трутня он отправил служить не для того, чтобы после делать дорогие подарки. Скорей всего так оно и было. В его отца я верил. Верил, что он хороший человек, умный, настоящий, поэтому и отправил сынка служить в армию. Одним словом, мне казалось, мой товарищ наивный и не очень далёкий человек, или страдает неким слабоумием, а слабоумие, как какое-то физическое уродство, может напугать не меньше, наверное. Итак, звали бравого солдата Рома. Фамилия Ивашкевич. Я думаю, он был поляк. На гражданке у него было всё, кроме секса, а это значит — ничего. Жизнь почти удалась благодаря всемогущему отцу. А в это время подходил к концу 1993 год. В Москве закончились известные события, когда из танков стреляли по Белому Дому.

Но мы об этом ничего не знали: в роте не было телевизора, а газеты и журналы нам не полагались; часто какую-либо важную информацию я узнавал из писем от матери. Последние восемь лет, как пришёл к власти Горбачёв, а после сменил Ельцин (уже тогда я кое о чём догадывался, но до конца не понимал), можно определить как вязким, мутным, недосказанным, неопределённым, двусмысленным, мучительным и злобным периодом (ничего не изменилось и сегодня, когда нарисовался Путин). Я не верил в бога, и уж ни капли — в чёрта или дьявола, духов, привидения и прочую дребедень. Тишина, бывает такое, может дышать покоем и страхом: ракетный объект, охраняемый нами, наполнялся странной тишиной, окружённый лесом, а страх брался из будущего, потому что это будущее для меня было туманным. Лишь Рома боялся шорохов, темноты да некоторых «дедушек» — его будущее, благодаря всемогущему папе, не вселяло беспокойства, оно было для него светлым. Как говорится, дураки — не мамонты, сами не вымрут.

В подтверждение слов этой пословицы стоит отметить, что дальнейшее повествование будет иметь какой-то мистический оттенок (может, более вероятно, для меня, а не читателя), найти ответ произошедшему событию трудно, невозможно. А ещё добавлю, что случай не вызвал у меня жалости, скорби, печали или чего-то там ещё. Я, Игорь Белых, остался чёрствым и безразличным. Не могу объяснить, почему во мне не отозвалось чувство сострадания, ибо Рома Ивашкевич не сделал мне ничего плохого. А я остался глух к этому событию и до сих пор во мне пустота. Чужой стыд — стыднее, чужая боль — больнее, если ты человек. Видимо, я отродье какое-то, сухарь, во мне сидит зло. В оправдание самого себя, наверное, я и вспоминаю этот случай, вспоминаю человека, которого давно нет в живых, который не успел отметиться в жизни ничем хорошим, да и ничем плохим не отметился в том числе.

Зима в Приморском крае приходит внезапно. Вроде мороз не сильный, чуть меньше нуля, но из-за сильного ветра и влажности холод усиливается многократно. Не спасает ни тулуп, ни ватные штаны; кажется, что ты высадился где-то один на Южном Полюсе и тебе предстоит выжить в суровых условиях, укрытия нет. Холод пробирается в каждую клеточку организма, замораживает её; ветер отыскивает возможность проникнуть за шиворот, почувствовать каково это жить вблизи Тихого океана. Город Находка, недалеко от которого мы служили, — это край света, и когда смотришь на океан, кажется, что за горизонтом не может быть другой жизни, она заканчивается здесь. Те люди, которые проживают в крае (жизнью это назвать сложно), настоящие герои, потому что именно зимой на Японском море заканчивается цивилизация, начинается социальный ад. Так было в девяностые годы, ничего не изменилось, наверно, и сейчас (в Приморском крае я не был, наверно, уже лет десять).

Нести караульную службу в такую погоду — настоящее испытание. Тем более, когда в карауле почти все «дедушки», в том числе начальник караула и разводящий, и всего два-три «карася» из последнего призыва. То есть, можно сказать, стоять на посту придётся вечно, не меняясь, чуть ли не сутки. Так оно и происходило. Поэтому молодые бойцы старались любым способом, честным и не очень честным, избежать наряда в караул.

То, что происходило с Ромой Ивашкевичем, поначалу казалось фикцией, симуляцией, качественной ложью. Кто стал свидетелем этих событий, были уверены — Рома косит, решил заболеть и попасть если не в госпиталь, то хотя бы в санчасть. Так считал и я. Но я ошибался. Осознание пришло намного позже. Даже не на момент гибели Ивашкевича. И не на следующий день. А когда я был на гражданке, работал продавцом-консультантом и у нас трагически погиб грузчик, недавно вернувшийся со службы из Чечни. За два года он не получил ни одного ранения, ни одной царапины, хотя многократно участвовал в боевых действиях, а вернувшись домой, глупо расстался с жизнью. Что произошло? Он задохнулся: забыл открыть дымоход — в доме, который он и его девушка снимали, было печное отопление. Была ли у него возможность остаться живым? Была.

И не потому, что он мог быть внимательным, открыть задвижку дымохода, а потому — что у него был выбор: в тот день, перед уходом домой, он сказал мне, а точней спросил, мол, мне идти домой сразу или пойти, встретить свою девушку с работы? Я ответил, решай сам. Вот он и решил так, как решил: пошёл домой, разжёг печку, включил музыку, лёг на кровать и уснул…

А что же Рома Ивашкевич?.. У него тоже был выбор, но от него ничего не зависело. Что же произошло? Ну, пожалуй, надо начать с того, что некоторые наши караси-сослуживцы (рота охраны, в которой пришлось служить, относилась к ВМФ, поэтому звания мы имели солдатские, а клички флотские) быстро становились «своими» среди дедушек, потому что в роте царило землячество. Командир роты был чечен, а все чеченцы, попадавшие в роту, почти сразу перевоплощались в «дедов», минуя положение «дрыща», «карася» и «годка».

Так произошло и с Карой. У него была фамилия Караибрагимов. А командир роты носил фамилию Джабраилов. Или Жаба. Про него можно сказать так: он умел вложить в свой взгляд всю свою проницательность; и конечно, знал, именно русские приклеили ему не самую приятную кличку. Однажды на построении он заявил, что если услышит слово Жаба, то убьет любого, кто скажет это слово, а ему ничего не будет. Конечно, капитан Джабраилов нас пугал, но его уважали и боялись одновременно. Он был по-своему справедлив, требователен, мог трезво рассуждать на те или иные темы, ненавидел Ельцина и Горбачёва, но в отношении земляков — всегда был излишне мягок, им позволялось и прощалось всё, а в вопросе получения сержантского звания — не было никаких проблем вообще. Он не смотрел на личные качества солдата, не замечал изъянов в его характере, если солдат был чечен по национальности. Именно так туповатый и наглый Караибрагимов получил месяца через три, как призвался, звание сержанта и вскоре стал заступать в караул разводящим.

Теперь коротко о солдате, который стрелял. Звали его Ваня. Фамилия Иванов. Родом он был из Москвы. А москвичей в армии не любили. Их к нам в роту пришло человек десять. Служить они не хотели и всем своим поведением и видом это показывали. Кроме Вани. А потом началось: один из москвичей вены себе перерезал, другой стал косить под дурака. Джабраилову эта гвардия не нравилась. Нам, провинциалам, тоже. Было дело, командир роты специально издевался над москвичами: на построении перед сном заставлял всех произносить один и тот же слоган — вначале сам, а потом мы — москвичи тоже — дружным хором повторяли за ним: «Прилетели к нам грачи — пидарасы-москвичи!». Вскоре почти все, кто призывался в армию на срочную службу из Москвы, покинули роту, их распределили по другим воинским частям, остался Ваня и кто-то ещё, кто пострадает в тот трагический день, но останется жив.

За несколько дней до трагических событий в роте не происходило ничего такого, что могло предвещать беду: кто-то заступал в караул, кто-то шёл работать на камбуз, кому-то приходилось быть дневальным, кого-то «дедушки» ночью поднимали, заставляли отжиматься, пробивали «оленя» или «фанеру»; в штатном порядке проходили утренние и вечерние поверки. Но однажды именно на вечерней поверке после 21:00 Ивашкевич потерял сознание и упал в строю. Поверка проходила в помещении, на улице был ураганный ветер и мороз, в кубрике тоже было не жарко, батареи еле-еле грели, ветер выдувал всякое тепло из помещения через многочисленные щели в окнах. Поверку проводил Джабраилов. Когда Ивашкевич громко повалился на пол, не все сразу поняли, что произошло. Но кто был рядом, стали приводить его в чувства. Джабраилов лично перенёс его на койку, несколько раз ударил не очень сильно по щекам, но Рома не реагировал. Кто-то сказал, что боец косит, завтра ему заступать в караул. В часть был отправлен гонец (дозвониться не смогли) за фельдшером из санчасти.

Он пришёл не раньше, чем через час. Всё это время Ивашкевич лежал на койке без чувств.

Я ещё тогда засомневался, что невозможно так качественно симулировать: веки у него не дрожали, а когда Джабраилов ударил его по щекам, то было видно, что Рома не чувствует боли, он, как бесчувственная кукла, лежал на койке и не реагировал ни на какие внешние воздействия.

Фельдшер, старший лейтенант, отогнал от койки всех любопытствующих. Перед этим спросил, бил ли кто солдата? Тишина. Даже если били, никто бы не признался. Последние несколько дней, я знал, Ивашкевича никто не трогал. Он выполнял худо-бедно те или иные поручения, но бить его никто не бил. Потому что он ждал большую посылку из дома, а это значит, старослужащие должны были поделить между собой сигареты, сладости и мыльно-бритвенные принадлежности. Может быть, Роме достались бы какие-нибудь «крохи». Молодых солдат, ждавших от родителей посылки, «дедушки» даже временно защищали от нападок годков, понимая, что молодого бойца нужно расположить к себе, чтобы потом воспользоваться содержимым посылки из дома. Времена были тяжёлые, офицеры, вскрывавшие посылки для проверки на содержание в них запрещённых предметов, тоже ничем не брезговали, забирали домашнее варенье, консервы и прочие продукты. Голод — не тётка. А в армии в те времена голодали. Можно вспомнить дистрофиков с острова Русский, в 1992 году впервые общественный канал рассказал о нескольких смертях на острове от голода.

Вынув из сумки нашатырный спирт, фельдшер смочил вату, поднёс к носу Ивашкевича — никакой реакции! В действиях фельдшера усматривалась какая-то нелогичность. Я думал, он вначале пощупает пульс, приоткроет веки, а после поднесёт нашатырный спирт. Старший лейтенант всё делал наоборот, а после приступил, как мне показалось, совсем к не медицинским действиям — он вкалывал Роме иголки в пятки, но никакой ответной реакции не происходило. Казалось, Рома умер. Но он дышал, было видно, как медленно вздымается его грудь. Я подумал, что фельдшер пьян. И не просто слегка выпивший, а пьян в стельку. А Рома — косарь-герой.

Джабраилов отогнал лейтенанта прочь. Сказал, что сам лично отвезёт Ивашкевича в госпиталь. Подозвал Буша, нашего водилу, меня и ещё одного бойца, сказал:

— Вы сопровождаете, едете в кузове вместе с Ивашкевичем. Не забудьте про носилки! Они у нас есть?

Кто-то ответил:

— В баталерке.

— Остальным — отбой! Спать!

Месяц назад я выписался из госпиталя. У меня была флегмона голени — «дедушка», узбек, мать его, отбил ногу. На операционный стол я попал к хирургу-самодуру. Перед операцией он спросил:

— Сам себе нанёс увечья?

Я ответил, нет.

— А кто тогда?

Сказать означало — сдать. Я молчал.

— Значит сам… — сделал он вывод и ударил меня по щеке. И это было очень больно. Я не ожидал от врача ничего подобного. Но это произошло, и я не мог представить, что будет дальше, ведь такой врач мог бы отказать в операции, а моя голень на тот момент была толще в два раза ляжки, очень болела!

Пришла на помощь медсестра, когда врач отвлёкся от меня, она сказала:

— Скажи, что сам наколол ногу вязальной спицей. Тогда он начнёт операцию. Иначе — никак. Тебе ничего не будет за эти слова, не беспокойся.

Я так и поступил. Врач проворчал, мол, это поколение — никто из них не хочет служить, каждый пытается уклониться от службы, некому Родину защищать, патриоты херовы!..

Медсестра вколола заморозку, и я не чувствовал никакой боли, лишь один раз взглянул, как сбегает гной в подставленное ведро…

Так вот, когда мы приехали в госпиталь поздней ночью (ГАЗ-66 полз по сопкам более 30 километров, мы ехали, наверное, час-полтора, Рома всё это время лежал в кузове машины неподвижно, с ним, без преувеличений, что-то произошло, а мы с напарником, молча, на него смотрели — тусклый свет лампочки в кузове тентованной машины позволял разглядеть окаменевшее лицо), то дежурным врачом оказался именно доктор-самодур.

Я непроизвольно сказал, тяжело дыша (носилки с Ивашкевичем были очень тяжёлые, весил Рома, наверно, больше восьмидесяти килограмм; и это он успел похудеть):

— Вот и приехали…

Джабраилов меня не понял. Он мельком глянул в мою сторону и подтвердил мои слова, сказал:

— Ага, приехали.

Носилки оставили в коридоре. Врач спросил, что с ним, Джабраилов ответил, что боец потерял сознание в строю на вечерней поверке. Врач-самодур тут же сделал заключение, как тогда и со мной:

— Косит от службы! Все бойцы одной крови — голубой! В том смысле, что нет желания у них служить, — стал он пояснять, — прибегают к разным хитростям, чтобы их комиссовали, например…

Джабраилов подозрительно взирал на врача.

— Вряд ли…

То, что последовало потом, командира роты, видимо, удивило не меньше, чем меня: врач со всего размаху, что было сил у пятидесятилетнего мужика, отвесил Роме леща, а после схватил за грудки, приподнял с носилок и бросил обратно… Ударил ещё раз по другой щеке, но не так сильно.

И, о чудо! Ивашкевич пришёл в себя! Он открыл глаза, учащёно заморгал, вытер выступившие слёзы. Потёр ушибленную щёку, на которой образовался синяк, верно, удивился, когда увидел врача, Жабу и остальных, кто присутствовал при «экзекуции», спросил:

— Что случилось?

Ответил врач:

— Ничего, пацан… — Он повернулся к нам, твёрдо сказал: — Забирайте обратно. Боец здоров, годен для прохождения дальнейшей службы!

После этого случая Ивашкевича ставили дневальным. Он получил посылку, ему кое-что из неё досталось, в том числе перепало и мне: три сигареты «LM». Рома угостил меня; кстати, патологически жадным он не был, умел делиться, разве что особо делиться было нечем.

Прошло недели две. Ивашкевич попал в караул.

В тот день я, наоборот, вернулся с ракетного объекта. Нам полагалось спать после суток, но мы работали: кто-то шёл на кухню, кого-то назначали помогать Бушу с ремонтом машины… Меня отправили в кочегарку.

Ближе к вечеру, помню, кто-то крикнул:

— Нападение на пост!

Схватив каску, автомат и бронежилет, я погрузился в ГАЗ-66 вместе с остальными бойцами. Доехали до объекта, а дальше бегом по периметру километра два до второго поста, где якобы произошло нападение.

На месте происшествия была отдыхающая смена. Они бегали туда-сюда, были растеряны. Четыре бойца лежали на земле друг за другом, так, как они шли на смену караула. Трое из них были живы. А вот тот, кто лежал первым, ближе к постовой вышке, оказался мёртв: из-под каски стекали мозги… Ивашкевича трудно было узнать…

При смене караула первым всегда идёт разводящий. Но Кара был вторым, пуля, которая оказалась второй, прошла ему чуть выше сердца навылет, зацепила третьего бойца, идущего за ним. А первой пулей был убит в голову Рома. Третья пуля ранила четвёртого бойца, который сменился на первом посту. Повезло тому, кто шёл последним в строю. Он после рассказал, что услышал выстрелы, все упали, упал и я. Стрелял Ваня Иванов. Он тут же спустился с вышки, казался испуганным, подбежал к Ивашкевичу, тот, наверное, уже был мёртв — первой пулей он снёс ему полбашки.

А произошло всё очень банально и просто: Ваня игрался с автоматом, послал патрон в патронник и забыл об этом. Когда караул шёл меняться, Кара пропустил вперёд Ивашкевича, потому что они оба были одного призыва, так же, как Ваня Иванов, тем самым позволив Роме как бы «побыть» чуть разводящим. Приближаясь ко второму посту, Ивашкевич снял автомат с плеча, прицелился в Ваню, имитируя стрельбу. Иванов тоже имитировал стрельбу, но он забыл, что автомат снят с предохранителя, а патрон в патроннике. Палец автоматически нажал курок — короткая очередь… Из дула автомата вылетело всего три пули: трое раненных, один убитый.

Джабраилов удивлялся после, как можно было попасть с девяносто метров тремя пулями в четыре человека?!! Однако, как говорится, палка стреляет тоже один раз в год.

Караибрагимова спасли и комиссовали. У остальных двоих были лёгкие ранения, после госпиталя они вернулись в роту. Тело Романа Ивашкевича в цинковом гробу отправили домой. Груз «200» пришлось сопровождать Джабраилову и ещё двум старослужащим бойцам. Приказ сверху.

По преданию, со слов троюродного дяди, мой прадед по материнской линии после русско-шведской войны взял в жёны шведскую девушку. А прадед по линии отца после русско-турецкой войны привёз с собой чеченскую девушку, женился на ней. Видимо, поэтому у нас в роду были то рыжие родственники, то блондины. Сам я, по всей видимости, большую часть генов отобрал у шведской прабабушки. Я блондин; со слов жены, не уступчив, упрям и злопамятен. Как её отец. Сам себя я, конечно, злопамятным не считал и не считаю, а вот с упрямством поспорить не могу.

После службы в армии я остался в Приморском крае. Познакомился с будущей женой, она была дочерью командира роты (приходила к папе на «работу», где я её и перехватил, будучи дежурным по роте). Но служить в армии меня не прельщало. Я был слишком независим, самонадеян и по-своему ленив.

Когда дочь Джабраилова забеременела, я решил уехать служить во Вьетнам (до увольнения оставалось месяцев пять) — в 90-е годы существовала одна из последних российских военно-морских баз, которую Путин закрыл в 2000 году, придя к власти в качестве президента. Я сдал документы, прошёл медицинскую комиссию, но об этом всё же узнал мой командир. К тому моменту он знал о беременности Лены, знал, кто отец, и мне пришлось написать рапорт, что по семейным обстоятельствам я остаюсь дослуживать в роте охраны, которой командовал будущий тесть.

Он сказал:

— Служить ты не хочешь, вижу, но жениться обязан — не сбежишь. И помни: за Жабу — убью!

Оставалось выдохнуть и снова набрать полную грудь воздуха: вляпался!

Да, мой будущий тесть тоже попал, когда поехал сопровождать гроб. Вспоминать тот случай он не любил, но иногда говорил, что на похоронах не знал, куда себя деть, хотелось провалиться на месте под землю, ведь в смерти бойца был виноват именно я в большей степени, чем Иванов.

Ваня получил пять лет колонии строго режима (находясь под следствием на киче, Джабраилов помогал Иванову, как мог, чаще всего передавая еду и теплую одежду). Дальнейшую судьбу его я не знаю. А вот про Ивашкевича думаю — попади он к другому врачу тогда, его, наверное, положили бы в госпиталь, а это значит, что в тот трагический день он не попал бы в караул. Или, просто, отмажь, дай взятку отец — Рома остался жив.

Как бы ни пахло мистикой, организм Ивашкевича чувствовал приближающуюся беду, сопротивлялся. Отсюда, видимо, случился обморок, потеря сознания. Это была попытка неосознанно избежать смерти, ведь смерть не за горами, а за плечами.

Все заболевания от нервов, говорят врачи. Индейцы же Майя считали, что мы болеем от несбывшихся желаний: люди заболевают от злобы, жадности, зависти, а также от нереализованных и неисполненных мечтаний.

Автомобиль БМВ так и остался для Ивашкевича несбывшейся мечтой. Вот где, вероятно, глубоко собака зарыта…

Чёрная смерть

Почему я пью? Этот вопрос у меня всегда возникает, когда я просыпаюсь с бодуна. Ответить на него я, естественно, не могу. Понятно почему. Ибо каждый день у меня начинается плохо.

Короче говоря, сидим мы с Борисом Ивановичем, соседом, на скамейке, напротив нашего пятиэтажного дома, где проживаем уже более двадцати лет. Он проживает с семьёй. Я проживаю один. Мы все проживаем здесь, не живём — обстоятельства такие: то свет отключат, то воды сутками нет, ни горячей, ни холодной, то канализация прорвёт, воняет на весь дом… Неосуществимые мечты, безработные мысли, кризисные планы, трясущиеся руки — это у меня. У Бориса Ивановича того хуже: не известно от кого беременная семнадцатилетняя дочь, остановившийся завод, жена — сука и стерва, как обычно бывает в таких обстоятельствах, тёща в больнице с инфарктом. О тёще Борис Иванович говорит прямо по Чехову: она дивный, чудный, святой человек, а такие на небе нужнее, чем на земле. Я, было дело, одёргиваю его, мол, так нельзя, а он мне в ответ: моя жизнь, мои выстраданные слова, не нравятся эти слова, не лезь в мою жизнь! Да я и не лезу, он сам, блин, всё рассказывает.

Так вот, сидим мы, значит, курим, а Борис Иванович прямо читает мои мысли, говорит:

— Эх, водочки бы сейчас испить!

— Холодной, — уточняю я.

И только мы заговорили об этом, как баба Варя с третьего подъезда подходит к нам с просьбой:

— Клавдия померла. Помочь надо.

— Благое дело, — говорю ей. — Поможем. И помянем. Обязательно.

Баба Варя почему-то плюёт себе под ноги:

— Тьфу, на тебя, Андрей! Остепенись. Звать-то больше некого, одни старики в доме. А ты нажрёшься раньше времени!

— Баб Варя, — говорю, — а чего тогда зовёшь меня, коль возмущаешься? Делать тебе нечего?

— Того — и нечего. Нет никого больше.

Родственников у Клавдии не было. Жила она одна. Как в заточении. За десять лет ни разу не вышла на улицу, даже на балконе не появлялась. Странная старушка.

Досматривала Клавдию тётка Ирка, так же стоящая одной ногой в могиле. Десять лет, кабы не дольше, изо дня в день к Клавдии приходила. Я думал, тётка Ирка раньше на тот свет отправится. Ошибся. Ясно, что вся возня из-за квартиры, она у Клавдии однокомнатная была, и теперь переходила другому хозяину. Тётка Ирка говорила, что для сына старается, он уже седьмой год по съёмным квартирам шарахается с женой. Заработать сейчас свой угол невозможно, но я, как мать, должна помочь, раз силы ещё есть.

И вот, значится, мы с Борисом Ивановичем спускаем тело с пятого этажа в беседку во дворе, кладём в гроб, едем на кладбище, копаем могилу. Всё как полагается, путём делаем. Тётка Ирка водки, закусить позже передала. На следующий день похороны (решили быстрей закончить с траурной церемонией новоявленные родственники и соседи), могила засыпана, после поминки, нас благодарят, дают водки ещё (много её осталось на столах), и мы с Борисом Ивановичем два дня в коматозе, так сказать…

Снова сидим на скамейке. Молчим. А что говорить? За эти несколько дней друг другу всё высказали. Переругались. Чуть было не подрались. Но хватило ума закончить спор мирным путём: друг другу плюнули в морды и — промахнулись. У каждого из нас была своя правда. А когда две правды одна ложь получается. Да и не помнил никто из нас, о чём спорили-то.

Вижу, баба Варя направляется в нашу сторону.

— Горе-то какое! — восклицает она. — Дед Матвей помер. Что за напасть у нас в доме, а?

— Помощь, наверное, нужна? — спрашиваю я. Как вовремя смерть наступила, думаю. Дед Матвей знал, когда умереть. Хороший дед был! И смерть подгадал точь-в-точь, когда Борис Иванович и я могли сами в мир иной уйти.

— Да, Андрюша, — сказала баба Варя. — Не откажи.

— Дела как сажа бела, — промолвил Борис Иванович.

И всё повторяется вновь. Деда Матвея спускаем — только уже с четвёртого этажа — в беседку, кладём в гроб, едем на кладбище, копаем могилу… Поминки, забытьё, похмелье, бодун, скамейка: Борис Иванович и я на своих местах. Пыхтим сигаретами.

— Странно как-то, — говорю. — Две смерти за неделю. Кто следующий будет?

— Наверно, кто-то с третьего этажа, — говорит Борис Иванович. — Это уже закономерность, система.

Баба Варя знала, где нас искать. Она шла уверенным шагом, и я догадывался, что у неё плохие новости. А для нас — повод похмелиться.

— Денис, восемнадцатилетний парнишка, с третьего этажа разбился сегодня ночью на машине.

Борис Иванович толкнул меня в плечо:

— Я же говорил.

Невольным взглядом я посмотрел на дом. Окна умерших людей выходили во двор. Клавдия — пятый этаж, дед Матвей — четвёртый этаж, третий — Денис, второй этаж — там Константин Ильич, раковый больной, однозначный исход, первый этаж… у меня перехватило дыхание — я!

Баба Варя рассказывала, как разбился Денис. С её слов он на скорости сто километров в час врезался, пьяный, в дерево и вылетел из машины через лобовое стекло, но вылетел не весь: нижняя часть тела осталась в искорёженной до неузнаваемости машине. Баба Варя страшные вещи рассказывала. Я слушал краем уха, а сам думал о своей судьбе: если так будет продолжаться, то и мне придёт конец. Совсем скоро.

Похороны были грандиозные! Человек двести точно присутствовало. Наша помощь с Борисом Ивановичем не понадобилась. Там всё уплачено было другим людям. И всё равно мы надрались!

После, чувствуя близкий конец, я расплакался другу в плечо:

— Умру я скоро, Борис Иванович, как собака сдохну!

— Похороним, Андрейка, тебя похороним… не беспокойся! Честь по чести, всё сделаем по-людски.

Умел Борис Иванович успокоить, не спорю. Он пожелал мне быстрой смерти, и как только Константин Ильич отдаст Богу душу — я обязан блюсти некий ритуал, то есть не пить.

От этих слов мне сделалось совсем худо!

— Как не пить?! Да я точно тогда откину ласты! Привычка, как могила, свята! Ты чего, козёл старый, меня на тот свет раньше времени отправляешь, совсем нюх потерял, а! — И я его ударил. Дело происходило поздно вечером. Поэтому я промахнулся, попал кулаком в стену. Кость руки затрещала.

— Так тебе и надо, — заявил Борис Иванович и пошёл домой.

Злой рок навис надо мной. Ожидание.

Руку загипсовали. Я возвратился из больницы — новость не была для меня неожиданностью: Константин Ильич.

Баба Варя смотрела на мою руку и говорила, жаль, что я ничем не смогу помочь, вся надежда на Бориса Ивановича.

— Нет, — отрезал он, — хватит!

— Что так? — баба Варя стояла растерянной.

— Следующий Андрей, если разобраться.

Ничего не понимая, баба Варя махнула руками, сказала:

— Да он ещё молодой, куда ему! Сорок лет — не срок.

— Вот именно, Борис Иванович, не отказывайся, помоги. А со смертью я сам как-нибудь разберусь.

И дни полетели опадающими с деревьев листьями. Осень. Два месяца я ждал смерти, мой черёд давно уже настал. Желание взглянуть смерти в лицо пьяными глазами, чтобы не испугаться, дыхнуть перегаром — где ты, сука? — усиливалось… Боишься меня? Я тебя — нет!

Так я себя успокаивал, а сам дрожал, держа налитый гранёный стакан водки до самых краёв всегда наготове, если что…

…и появилась она, в чёрном балахоне, с косою, похожая чем-то на бабу Варю, и сказала:

— Здесь от тебя пользы нет, и там не будет. Жизненная суть твоя правдива, а весь реал жизни — лживый. — Хуйню сказала, это понятно, но зато достала бутылку водки «Чёрная смерть», поставила на стол и ушла. Больше я её не видел. Водка была кстати, моя закончилась.

Утром пришёл Борис Иванович.

— Ты ещё жив? — он каждое утро меня навещал.

— Не заметно, что ли? На хотенье есть терпенье.

— Тёща умерла, — грустно произнёс он. — И дочь родила. Всё в один день. Радоваться мне или плакать?

Я сам бы не знал, как поступить. Поэтому предложил:

— Давай лучше выпьем, смотри, что у меня есть… — и пригласил зайти ко мне в гости.

Ебистика

В первый же день на работе я ощущаю себя собакой Павлова: один гудок — начало рабочего дня, два гудка — обед, три гудка — можно валить домой. За этих несколько часов я так и не смог столкнуться нос к носу ни с одним менеджером, ни с одним своим непосредственным начальником — как будто их не существовало вовсе. Ебать-колотить, всё продумано у чёртовых французов, продумано до мелочей, чтобы ты работал, не отвлекался, повышая производительность труда.

Только переступив порог служебного помещения гипермаркета, я удивляюсь росписи полов. Человек, который провожает меня к будущему рабочему месту, быстро идёт по синей линии. Я — за ним.

Я спрашиваю его, что это значит? Он, не вдаваясь особо в подробности, поясняет, что я, шобла-ёбла, как будущий технический персонал, обязан: двигаться только по синей линии, никому не мешать; красная линия предназначена для младшего управленческого персонала, а по зелёной передвигаются грузчики, уборщики и прочие неквалифицированные рабочие.

Я интересуюсь:

— Туалеты, значит, общие?

— Все линии сходятся возле них.

— А если я захочу пройти не по синей линии?

— Видеокамеры сечёшь?

Я оглядываюсь. Он говорит:

— Получишь минус тысячу рублей из заработной платы. Перекур больше двух раз до и после обеда — тоже минус, сел в столовой не за тот столик (строго следуй своей линии) не со своим персоналом — минус. Заметь, никто и никому ничего не указывает, не поправляет, не поясняет, но в конце месяца можно увидеть в окошке кассы всего один рубль. Вместо двадцати штук. Понятно?

Я иду за его спиной, ступаю строго по синей линии, как будто вокруг находится минное поле. Осваиваюсь: хуйня война — главное манёвры.

Он переспрашивает:

— Понятно?

— Да, — отвечаю, хотя почему туалеты общие при таком «расовом» разделении, я мало понимаю. И говорю:

— Чтобы выработать слюноотделение, надо время.

— Такое можешь пока только мне говорить, как новенький в этих стенах, а менеджерам — не советую. Здесь говорливых не любят.

Вдруг хочется ударить провожатого по затылку кулаком, легко так ударить, чтобы он поскользнулся на собственной слюне, но я не делаю этого. Я показываю ему рожки над головой, но эта падла оглядывается. Я готов протянуть ему носовой платок, чтобы утереться, но как назло у меня его с собой нет.

— Шутишь, однако?

— Сопротивляюсь.

— Скоро привыкнешь. Кризис поможет, — и он показывает моё рабочее место.

Я не верю глазам, ебаться-сраться! Ожидая увидеть преисподнюю, как обычно бывает у пекаря, я вижу чистый прохладный кабинетик с удобным креслом, возле которого находится пульт управления с пятью кнопками.

Мне, дебилоиду, поясняют, что к чему, — и я уже через полчаса выполняю самостоятельно скучнейшую работу, нажимаю кнопки, слежу за индикацией — выпекаю, одним словом, булочки, которые тут же продаются по цене двенадцать рублей девяносто копеек за штуку в этом ёбаном совместном российско-французском гипермаркете на четвёртом этаже.

Всё это время я не вижу конечный результат своего труда. Его съедают, думаю, буквально сразу. Вся моя работа — просто следить за индикацией, отжимать кнопки. Халява вроде. Но тупость полная. Это как в носу ковыряться, семечки грызть… или палочкой в какашках копаться. Разницы не почувствуешь.

Пароход упёрся в берег,

Капитан кричит: «Вперёд!»

Как такому разъебаю

Доверяют пароход?

Человека, который был моим провожатым, я тоже больше не вижу, даже в столовой, куда бесшумно стеклись по разноцветным линиям все свободные работники гипермаркета. Может быть, у него уменьшилось слюноотделение, и он ушёл? Я стал для него последней обязанностью перед увольнением? А может, его слюноотделение увеличилось, и ему представился особый случай? Деградант! Руководителями становятся те, кто умеет только подчиняться, — лабудошники!

В такой обстановке я не решаюсь спросить, хотя за одним обеденным столом нас сидит человек двадцать. Все молчат, хлебают суп, стучат ложками. Как мне кажется, один только плюс во всём этом замечаю: нет сплетен. Во всяком случае, внутри этого самого ебатория.

Как зовут меня, не знает никто за столом, и я не знаю, например, напротив этого бородатого мужчину с маленьким курносым носом; он иногда кидает взгляд в мою сторону, смачно всасывает из ложки суп, молчит.

Я поступаю, как все: доедаю суп. Быстрее всех это делаю. Не умею медленно есть.

Надо что-то предпринять, бля! Меня угнетает такая обстановка.

— Царство небесное, — произношу вслух и, стоя, залпом выпиваю стакан тёплого компота.

Полное безмолвие! А чего я могу ожидать? Правда, ложки о тарелки перестали биться. На меня обратили внимание.

Из столовой ухожу по синей линии — как положено. Чин чинарём. Спиной чувствую: меня провожают взглядом. Порой так мало надо, чтобы тебя заметили.

Первый рабочий день прошёл удачно. Возвращаюсь домой.

*

Трёхэтажный особняк. Я здесь живу. Плачу за койка-место. Три штуки в месяц. Экономлю. Хозяйка пытается заработать. Тут таких, как я, ёбнуться, двадцать пять человек. Мымра, так про себя называют койкосъёмщики владелицу дома, живёт на первом этаже, остальные распределились наверху, обитают.

Захожу в ванную. Там Наташка с соседней комнаты. Голая. Приятное близкое знакомство сорокалетнего мужика со студенткой третьего курса, будущим медиком. Не закрылась. Но вот она обернулась махровым полотенцем. Меня не замечает. Делает вид. Заходит Митяй. Тоже студент, будущий историк, а по совместительству грузчик с оптовой продовольственной базы. Садится на корточки у ног Наташки, закуривает папиросу с травой, протягивает ей, та делает три напаса, отдаёт мне, я отказываюсь. Мне, бля буду, помыться надо, и я раздеваюсь, залезаю под душ.

Митяя прёт, и он начинает рассказывать:

— В двенадцать лет у меня впервые это было. Открываю глаза. Бездонное синее небо, ни облачка. Солнце светит ярко, ослепляет до боли. Одинокая слеза стекает на щёку… Смахнув её, — я вдруг вижу звёзды!.. Они располагаются в том самом хаосе, как и прежде, если смотреть на них ночью. Полярная звезда мигает маленьким фонариком, Большая Медведица прогуливается с Малой Медведицей, Кассиопея играет на Лире… В траве — я лежу на спине — ползают муравьи. Кусаются, щекочут — раздражают. Я не могу долго смотреть на небо, наблюдать, как мне кажется, за невероятным явлением, где звёзды есть участники театральной постановки, и поднимаюсь на ноги. Океан расстилается чёрным неровным одеялом всего в ста метрах передо мной; чайка пролетает над головой, я вижу её силуэт, делает оклик моему одинокому телу. Невыносимая слабость чуть было не роняет меня обратно в муравейник, но так хочется прохлады, и я уверено плетусь к океану. Вхожу в воду по пояс — слышатся «голоса». Не затрагивая слуховых центров, они звучат прямо в голове, накладываются на мысли, заглушают их странными командами. Я не могу в точности разобрать их истинного назначения, но воздействие не ослабевает, — наоборот, до изнеможения усиливается неведомой вибрацией. Именно одна единственная мысль — где я нахожусь? — пытается бороться с «голосами», победить слабость, пытается преодолеть болезненное состояние, но не может взять под контроль чувства, эмоции, тело, — и я по-прежнему не помню вчерашний день, не помню своего имени даже… И снова головная боль бьёт молнией. С последних сил я выхожу из воды и теряю сознание…

— Бедный ты мой! — целует Наташка Митяя в лоб. Как покойника. Без эмоций и каких-либо чувств.

Я говорю:

— Сносит крышу от травы, от любви и от пули тоже. Отвечаю!

Наташка увидела меня голым. Скривилась. Я посмотрел на свой член и тоже остался недоволен.

Ссыте девки в потолок —

Я гармоню приволок!

А в гармони один бас,

Положил я хуй на вас!

Митяй лезет под душ одетым.

Я быстро вытираюсь, одеваюсь — и вон отсюда! Долбоёбы! Мне бы их проблемы — я всё понимаю, но не могу догнать такой инкарнации. Уж лучше шпилиться стали при мне. Такое поведение естественно.

Наташка вслед говорит:

— Клим, ты зря не сделал напаса. Так колбасит!

Кого от чего, а меня колбасит от работы. Чтобы добраться отсюда до гипермаркета, надо полтора часа, а обратная дорога, если попадёшь в общественном транспорте в пробку, ещё дольше.

— Сексом займитесь, — советую, — вывернет! Правда-правда! И Мымре на глаза не попадитесь, закройтесь изнутри.

— Клим, — говорит Митяй, — ты всегда прав.

Они внемлют моим словам.

Валюсь спать без задних ног. Что же будет со мною дальше?.. Старею, сука.

Стучат в дверь. Я сплю, но отчётливо слышу настойчивость чьей-то руки.

— Кто там?

— Клим, когда заплатишь?

Выползаю из постели, открываю дверь. Сорокапятилетняя тётка, Мымра, пыхтит словно насос. Видно, что сердце и лёгкие её пошли по пизде. Сто килограмм мяса облепляют кости безобразной массой. А она старше всего на пять лет. (Сорок пять — не всегда ягодка опять, извольте.) Неужели и я так могу выглядеть скоро? Увидев меня, она громко говорит, хрипя мокротой бронх:

— Климушка, денежки приготовил? Платим за месяц вперёд.

Я выуживаю последнее бабло, оставленное на хавку, отдаю.

— Спокойной ночи!

Сука! Что б тебе не уснуть сегодня, думаю. Не могла раньше спросить.

Сон потерян. Ни через час и ни через два я сам не могу уснуть.

Выхожу покурить на улицу. Спускаюсь по лестнице, прохожу мимо спальни Мымры, прислушиваюсь — храпит! Сам себе, дурак, накаркал бессонницу.

Осень берёт своё, зябко. Делаю быстрые затяжки, выпускаю дым из ноздрей, как раздражённый бык на тореадора. Хозяйка, думаю, без мужика с ума сходит. Поэтому из неё такая неудовлетворённость исходит. Злоба. Вот почему мужик бабе нужен, а мужику баба: чтобы быть добрее к себе самим и окружающим.

Прикинув, сколько без секса обхожусь я сам, — ужасаюсь, ебическая сила: три месяца!

Направляюсь к Наташкиной комнате. Стучусь. Тихо так — кошкой скребусь.

Открывает. Не спала. По лицу вижу.

— Чего тебе?

— Ебаться хочу! Курнуть есть чё?

Она выглядывает в коридор — никого.

— Заходи.

*

Я улетаю, улетаю, улетаю… Лет десять назад последний раз пробовал шалу. И вот он, кайф! Под тобой прекрасная девушка, а в голове играет настоящий симфонический оркестр!

— Откуда музыка? — спрашиваю.

— Не отвлекайся, — говорит Наташка. — Эта трава музыкальная. Я слушаю Вивальди…

Меня прёт во все дырки! А этот монотонный танец длится вечно: туда, сюда, обратно… туда, сюда, обратно… Ебстество есть не богохульство, а боголакомство. Я теряюсь в пространстве и во времени. Оргазм похож на затяжной прыжок парашютиста. Вначале летишь с огромной скоростью вниз, щелчок — и вот ты уже завис в воздухе. А музыка звучит, как и прежде, только какой-то какофонией ветра. Я не могу почувствовать под собой твёрдую почву, я нахожусь в подвешенном состоянии, и я понимаю, что это и есть мои координаты тела: неопределённость.

*

В жизни бывают моменты, которые никому не нравятся: то ли они исходят от тебя самого, то ли от кого-либо другого.

Десять часов утра. На работу я так и не вышел.

Наташка мирно спит, тихо посапывая, а я думаю: правильно ли сделал, может, стоило остаться и молча отупеть над кнопками пульта управления?

В комнату входит Митяй — мы забыли закрыться (так часто бывает у любовников) — и устраивает бучу. Я врезал ему в челюсть, и он остыл. Пообщаться не удалось, но я понял, что Наташка, так он считал, есть его девушка. Хорьком она была. Нельзя быть таким слепым.

Наташка нас выгоняет. Я плетусь в свою комнату, Митяй хнычет у её дверей. Интересно, вчера она ему дала?

Я почти никогда специально не задумывался, что предпринять: сами условия ситуации диктуют, что надо делать. Минутная слабость изменяет целую жизнь.

Ебало просило жрать, я пошёл искать новое место работы.

*

Весь мир растворяется в одном измерении.

И я сам.

Злоба, хуё-моё.

На всё происходящее.

Переделать под себя мир не под силу: сильная личность способна переустроить его, чаще не осознавая в полной мере той ответственности, которую нормальный человек не может возложить на свой горб. На то она и сильная личность, доминантная, способная, без всяких прикрас, ебать других до потери пульса ради достижения своей — благой? — цели.

Добрый-добрый бригадир грузчиков одного из многочисленных мясокомбинатов города платит пять сотен в конце дня. На пару дней хватит. Чтобы поесть. Временная работа — это всегда физический труд, тяжкий, способный убить кого угодно, как диктатор, если смириться с ним на всю оставшуюся, такую короткую жизнь, коль подчинился. Выгрузив вагон соли, однохуйственно, я извёл из себя столько же липкого пота.

Чай не пьём без сухарей,

Не живём без сдобного.

Кто сказал, что хуй совсем?

Да ничего подобного.

— Завтра два вагона сахара придёт, — говорит бригадир. — Ты меня устраиваешь, умеешь работать.

Когда деваться некуда, хватаешься за что угодно.

— Я подумаю, — говорю. Он-то не может знать, что меня не удовлетворяет такая оплата труда, бляха-муха. И тяжело, однако.

«Килька плавает в томате…»

Килька плавает в томате,

Кильке очень хорошо.

Только ты, ебёна матерь,

Места в жизни не нашёл.

И вот в голове звучит отчётливый стук. Как будто кто-то стучится настойчиво в дверь: тук… тук… тук… тук… тук… тук… тук…

Неужели трава до сих пор действует?

Задний ум

Часто удивляются, как такой-то человек, будучи всегда умным человеком, при должности, скажем, пусть и маленькой, мог так глупо поступить. И сделал он глупость не потому, что не знал, а наоборот — понимал, догадывался, предполагал. Можно сказать, жизнью своей рисковал, но рисковал напрасно, и нет ему оправдания, что он полицай, в звании лейтенанта, молод и неопытен.

В тот день лейтенант Григорий Мясищев вышел на работу с головной болью. И боль эта была похмельной, едкой — пробивала из затылка в лоб, как будто кто-то специально бил по голове, чтобы ему плохо было, стыдно было: должность обязывает быть трезвым на рабочем месте. А с другой стороны, хороший алкоголь, хороший секс и спящая совесть — вот идеальная жизнь любого полицейского.

Пока Мясищев, сидя в кабинете, попивал кофе и стыдился своего нетрезвого состояния, житель села Прудниково, Ерохин Алексей, местный старожил, так сказать, ветеран войны и труда, сматывал удочки, собирался идти домой — не было поклёва, хоть ты убей! Он сложил снасти, осмотрелся — всё ли взял, не забыл: восемьдесят шесть лет, значится, старческий маразм и всё такое. Удостоверившись, что ничего не забыл, Ерохин, сел на кочку, снял левый кирзовый сапог, перемотал портянку, снял правый сапог — да так и остался сидеть с поднятой ногой: дело было не в артрите… То, что он увидел, привело его в ужас, вернуло на шестьдесят пять лет назад — почти у самой воды, в зарослях травы, торчал снаряд большого калибра.

Забыв про портянку, дед Алексей подхватил удочки и мелкими шажками посеменил в село.

Мясищев не был рад деду Алексею. Со своей головной болью — он никому не был рад в своём кабинете. А то, что снаряд времён Великой Отечественной войны торчит на берегу Егорлыкского канала, торчит и может взорваться в любой момент, — ой да как не вовремя! Так всегда, когда плохо тебе — нате, получите дополнительную болячку!

Ерохин провёл Мясищева к опасному месту и с чувством собственного достоинства подобрал забытую портянку, удалился, сославшись на домашнее хозяйство, мол, живность не накормленная.

Первым делом Мясищев закурил, осмотрелся. Затем огородил опасное место самодельными флажками (нарвал камыша и воткнул вокруг), всё как полагается, так сказать, и только после позвонил со своего сотового телефона — благо, деньги имелись на счёте — сотрудникам райвоенкомата, а после дозвонился до МЧС. Своё непосредственное начальство в городе проинформировал в последнюю очередь, чтоб знали, коль так всё сложилось для него. А то вечно претензии, мол, местный участковый не загружен на сто процентов, лодырь. Кстати, везде прозвучал одинаковый ответ, как будто в разных структурах сговорились: «Организуйте оцепление и ждите сапёров, выезжаем!»

Оцепление Мясищев организовал, чётко! Он выхаживал по периметру обозначенной флажками зоны, курил, ходил, курил, снова ходил… садился на кочку, отдыхал, снова вставал, ходил, курил, оглядывался… через пару часов понял — протрезвел. И это вылилось потом: проступила испарина на лбу, взмокла форменная рубаха (пиджак и фуражку он снял).

Далее все действия лейтенанта повторились. И так с раннего утра до позднего вечера.

Наконец стемнело. Сапёров всё не было. Глаза начали слипаться. А есть-то, хочется! Как-никак с бодуна — жор пробирает смертельный. Как быть? Что делать?

И вообще: быть или не быть в «оцепленной» зоне?

Мясищев позвонил на оставшиеся деньги в родное ОВД. Ответ был предполагаем: «Оцепление не снимать, ждать сапёров!» А дело-то к полуночи уже приближалось, Луна светила над головой, вода билась о берег настоящими морскими волнами, рыба плескалась, русалки, водяные — короче говоря, звуки непонятные зазвучали, и боязливо стало Мясищеву, так боязливо, что он решился на единственный верный шаг. Он был уверен в своём решении.

Обернувшись туда-сюда, Мясищев принёс из опорного пункта лопату, аккуратно выкопал снаряд, обтёр его старыми тряпками, которые захватил с собой, взял снаряд под мышку и понёс к себе в кабинет. Запер на три замка, никогда так не закрывал надёжно. И пошёл домой. Поужинать да и вздремнуть малость.

В пять утра дед Алексей разбудил лейтенанта.

— Увезли снаряд? Взрыва я чё-то не слыхивал.

Мясищев ударил себя в лоб ладонью. Скоренько оделся — и в участок. Дед Алексей — за ним.

— Случилось ли, милок, что, а?

— Отстань дед, домой иди, говорю!

Но дед не отставал, он даже нагнал лейтенанта и пошёл с ним вровень.

Мясищев остановился, сказал:

— Дед, проболтаешься, — он сжал кулак, — накажу. Понятно?

— Ты парень молодой, а я старый хер — чего удумал?

Лейтенант огляделся и тихо сказал:

— Снаряд у меня в кабинете — не приехали сапёры! Не мог же я бросить взрывоопасный предмет без присмотра. Спать хотелось, понимаешь?

— Понимаю. И что далече?

— Вернуть надо предмет на место. До приезда сапёров.

— Верная мысль, — согласился дед Алексей. — Давай подсоблю, а? Вдруг чего, а я старый, мне умирать не страшно. Тебя жалко будет.

— Не, сам принёс, сам и ворочу, дед. Вдруг споткнёшься, древний же ты, ноги плохо слушаются тебя, сам говорил. За смерть твою мне отвечать придётся, хоть ты и старый пердун.

— Нынче каждый сам за себя. Я, смотри, с тобой иду. Не гони.

— Дед, не делай глупостей.

— Моя глупость в двух шагах от тебя, милок. Пошли, время не тяни.

Снаряд снесли на прежнее место, быстро и без свидетелей. Закопали. Действия свои Мясищев замаскировал. И вот, стало быть, флажки поправлены, форма очищена и одета — оцепление вышагивает по периметру, дед Алексей сидит чуть в сторонке, курит папиросу.

— И зачем мы так торопились, правда?

— Послушай дед, молчи! — сказал Мясищев. — Без разговорчиков!

Прошло несколько часов. Так никто и не проронил слова.

А к обеду приехали сапёры. Дед Алексей спал на пригорке, лейтенант кидал камни в воду, когда услыхал шум двигателей.

Вскоре участкового и деда отогнали на рубеж безопасного удаления. Сапёры надели взрывозащитные костюмы, приблизились к снаряду, осторожно его откопали, вывернули поржавевший взрыватель (он оказался во взведённом состоянии), погрузили опасную находку в кузов КАМАЗА. И уехали. Представитель МЧС задержался, чтобы поблагодарить лейтенанта Мясищева за оказанное содействие в патрулировании опасной зоны, а деда Ерохина за бдительность, пожал каждому руку, и хотел было уйти, чтобы сесть в УАЗИК, как дед обмолвился:

— А чё так долго-то ехали? Тащить снаряд в участок второй раз мы не собирались. Скажу я вам, начальник!

Мясищев почувствовал, как на его шею опускается гильотина. И подумал: «Старый пердун!»

— Шутки шутить — это по-нашему, — отозвался представитель МЧС. И сел в автомобиль.

Вскоре прозвучал взрыв в старом карьере. Перепуганные птицы все разом взлетели с деревьев.

— Ты, дед, с ума точно сошёл, — сказал Мясищев.

— Я правду сказал, — обиделся дед Алексей и добавил: — Участковых надо беречь, а сапёрам поторапливаться. Дисциплина, знаешь ли… Вот я воевал — за отсутствие дисциплины расстреливали…

Мясищев его не слушал, он вытер платком пот со лба, огляделся вокруг — красота! И ему захотелось жить. Жить крепко, по-людски: хороший алкоголь, хороший секс и спящая совесть! «Сегодня напьюсь», — подумал Мясищев и сказал деду, перебив его монолог:

— Что же, доброе дело мы сделали.

— Мудрено сотворено, — ответил тот. — Я бы на твоём месте окажись, заночевал бы возле снаряда.

— Старый ты, дурной, гражданин Ерохин.

— Да не глупей тебя, чугунный лоб.

— Не оскорбляй, старый, представителя власти.

— Ой, посмотри на него, представитель, тьфу!.. Паразит! В войну вшей меньше было, я тебе скажу.

Они шли и спорили между собой: так сказать, хрен редьки не слаще… И здесь можно с уверенностью сказать, что лейтенант Мясищев совершил подвиг: он не боялся, потому что не думал о последствиях. Задний ум — задор молодой выявляет.

Дозы

В гости к Магеру я захожу не часто. По необходимости. Случайно, если так выразиться.

Если захожу, то только для того, чтобы убить время. Такое убийство, конечно, ничего не решает. Но само решение заслуживает уважения. Иногда хочется расслабиться.

Чтобы попасть к нему домой следует позвонить на сотовый телефон. Магер может шляться где угодно. И часто висеть на телефоне, общаться с какой-нибудь очередной кисой.

В этот раз повезло. Я дозваниваюсь почти сразу.

— Что делаешь?

— Привет, Седой!

— Здоров! Не занят?

— Дома.

— Я зайду?

— Приходи.

— Что взять?

— Что-нибудь. Я с подругой.

— С Викой?

— Нет, её ты не знаешь.

Отключаю трубку. Безделье — для себя. Всё остальное — для баб. Правильно, верно.

Приходит ММС. На фото Магер с кисой. Ага, меня веселят смешными рожами, делая селфи.

В супермаркете покупаю дозу смерти. И беру четыре дозы жизни. На троих достаточно. Умирать никто не собирается.

В кассу очередь. Я думаю, почему смерть стоит дешевле, чем жизнь? Должно быть наоборот…

— Эгей, — говорит кассирша. Она останавливает ход моих мыслей.

Я расплачиваюсь.

Денег в кармане не густо. Выхожу из супермаркета. Где взять? Заработать? Выиграть? Попросить у бога? Нет, лучше украсть, а после попросить прощения у Всевышнего… Верно, простит.

Так и поступаю.

Возвращаюсь в супермаркет. Краду. Дозу жизни, две дозы смерти. Прячу под плащом. Вроде не видно.

На выходе никто на меня не обращает внимания.

По пути стоит церквушка. Иду во двор. Тихо здесь. Наверное, если записать тишину и врубить на полную громкость — можно свихнуться умом! Не от децибелов, а от тихо сказанных скабрезных слов. В свой адрес. А после оглохнуть.

Захожу в церковь. Крещусь, кланяюсь, ухожу.

О боге нельзя судить по людям, которые в него верят. Все мы разные. А он — один. И его явно не хватает. Когда-нибудь ему найдут рациональное, научное объяснение, и верить мы в него не будем, а станем понимать. Пока что физики сумели доказать лишь, что частица бога есть. Остаётся определиться, чей бог к этой частице относится. Как только философы, или кто-то другой, это сделают — безусловно, разразится третья мировая война.

Мир… Ломается даже то, что не работает.

Но я верю. Мой мелкий грех несравним с масштабами глобальной войны.

В парке кто-то принимает дозу смерти. Без дозы жизни. Запивает водой. Появляются блюстители правопорядка.

Разговор длится не долго. Оправдаться не получается.

Менты забирают всех троих, увозят в участок.

Жить в постоянном стрессе и не принимать дозу — быть больным человеком. Люди в погонах не внушают доверия. Я сочувствую алкоголикам, их оштрафуют. Никто этот штраф никогда не заплатит. Вскоре каждый из них отсидит по пятнадцать суток. А потом они снова соберутся вместе…

Выхожу из парка.

Взять такси?

Решаю идти пешком (вспоминаю, что нет денег). И вообще, засиделся дома, лучше пройдусь.

На пешеходном переходе какой-то автомобиль сбивает человека. Его отбрасывает к обочине. Он мёртв, мне так кажется. Автомобиль скрывается. Я запоминаю номер, звоню в участок.

На месте происшествия остаюсь ненадолго. Пострадавший жив. Слава богу! Кто-то успевает вызвать скорую помощь.

Иду дальше по центральной улице. Людей не так много — куда все подевались? Странно. День-то выходной.

В пачке остаётся пять доз смерти.

Останавливаюсь возле урны, на которой написано «место для смерти».

Девушка стреляет дозу, оправдывается:

— Дома забыла.

В коляске ребёнок.

— Мальчик?

— Девочка.

— Как зовут?

— Аня.

— Мне нравится имя Анна, — говорю.

— Муж хотел так назвать. Я собиралась дать ей имя Элеонора. Но мужа не стало за несколько дней до рождения дочки. Его полоса неудач оборвалась. Назвала, как он просил.

Она замолкает. Внешне я остаюсь равнодушным, иду своей дорогой дальше.

Сворачиваю в переулок, чтобы сократить путь.

Возле помойных баков дерутся две собаки. Пять или шесть смотрят на них. Ждут, чем всё кончится. Прохожу мимо, один кобель рычит на меня.

— Цыц!

Рык усиливается.

Ускоряю шаг.

Чёрный кот перебегает дорогу. Раздумываю, что делать?

Поворачиваю обратно.

Один из дравшихся псов ебёт маленькую сучку. Остальные наблюдают.

Решаю поторопиться. Остаток пути проехать на автобусе.

На остановке стоит человека четыре. Кто-то кому-то рассказывает:

–…никто не хочет говорить правду. Одни потому, что не знают этой правды. Другие — потому что боятся. Но самое ужасное в том, что некоторые знают — и молчат! Не потому, что боятся, а просто им всё равно. Безразлично. С этого они снимают дивиденды.

Сажусь в автобус. Пассажиров не много.

Выхожу через три остановки.

Звонит Магер:

— Ну, ты где?

— Возле твоего дома.

— Всё взял?

— Не волнуйся.

Меня встречает незнакомая киса. Она в коротком халатике. На лице усталость. Я отдаю ей купленные и украденные дозы.

Прохожу в комнату.

Показывает телевизор. Передают новости. Говорит президент:

«Сегодня, в условиях непростой международной и экономической обстановки, эффективная, ориентированная на практические результаты работа Министерства иностранных дел, генконсульств и других министерств России приобретает особое значение…»

— Заходи, присаживайся, — приглашает Магер. Он лежит на диване, смотрит телевизор.

Я сажусь в кресло.

Киса пододвигает столик на колёсиках ближе ко мне. Чтобы было удобней.

— Как дела?

— Лучше не спрашивай.

Я замолкаю, смотрю в экран телевизора.

«Центробанк России заложил в базовый сценарий цену на нефть 50 долларов. По прогнозам ЦРБ РФ нынешнее положение должно стабилизироваться, хотя можно предположить максимальную степень риска на уровне 50 долларов, а критическую — на уровне 40 долларов».

— Что скажешь, глядя на весь этот дурдом?

— Корни настоящего уходят глубоко в жопу прошлого, — отвечаю.

Магер молчит. Молчание знак согласия.

Киса накрывает на стол. Ложится рядом с Магером. Она немногословна, и это мне нравится. Красивая! Оказывается, женщины ртом могут не только минет делать, но и молчать.

Я разливаю дозы смерти.

— За что пьём? — спрашивает Магер.

Я встаю с кресла.

— Девушки прелестны! — говорю, а сам смотрю на кису. — Не замечать этого — быть влюблённым болваном.

— Поехали! — смеётся Магер.

У кисы на лице не отображается ни одной эмоции. Похуй!

Астрологи… Звёзды… С ними не поспоришь… Эпизод постановочный. Роли распределены.

— Поехали, — повторяю. И накатываю дозу.

***

Просыпаюсь в кресле. Еле живой.

Утро. Светает. Понимаю, спал как убитый. Умер вчера за столом.

Смотрю на диван. Магер и киса спят в обнимку. Дышат оба.

Жизнь пока преобладает над смертью.

Я одеваюсь, иду домой.

Оставшуюся дозу смерти прихватываю с собой из холодильника.

Кошак

Мне было семнадцать лет.

Как сейчас помню, вечером, после учёбы я убегал из квартиры в укромное место, чтобы выкурить одну-две сигареты. Мать не одобряла вредную привычку, ругала; сама тоже курила, но оправдывалась, мол, бросит курить — сразу растолстеет. Она пока что не догадывалась, что я давно заядлый курильщик, лет с пятнадцати, считала, если и курю, то делаю это не часто, а значит, ничего страшного не происходит. Но для профилактики стоит меня отругать, или, по её мнению, вот так предупредить. Хотя в этом возрасте многие мои ровесники курили открыто, употребляли алкоголь и даже наркотики. Курили и пили открыто. А вот наркотики принимали так, как я курил: тайно. Конец 80-х годов не просто перестраивал всех нас вместе с горбачёвской перестройкой и гласностью — он кромсал и изувечивал. Но мало кому в голову приходили такие мысли. В том числе и мне, семнадцатилетнему пацану. Алкоголь, кстати, я иногда пробовал, наркотикам сказал — нет (однажды, попробовав гашиш, мне стало плохо), а вот курения табака, как казалось, дело абсолютно безвредное. Уже тогда я умел из трёх зол выбрать меньшее.

В тот вечер я направлялся за гаражи — там находилось укромное место, без свидетелей. Чтобы туда попасть, нужно было перейти дорогу с интенсивным движением. Я почти приблизился к «зебре» пешеходного перехода, как вдруг увидел серого кота — напуганный, он от кого-то убегал, хотя за ним никто не гнался. Он должен был пересечь дорогу. За короткое мгновение я сумел определить, что глупое животное вряд ли остановится. Пропустить двигающийся автомобиль ему невдомёк. Может быть, он ускорится перед дорогой, как обычно это делают кошки. Но, без всяких сомнений, становилось ясно: точка пересечения автомобиля и серого клочка шерсти как раз должна произойти возле «зебры»… Если кто-нибудь не сбавит скорость.

Остановить автомобиль я не мог. А вот попробовать остановить животное попытался. Я сказал: «Кис, кис, кис! Стой, сука!». Из-за уличного шума показалось, что он меня не услыхал. Однако на какое-то мгновение всё же остановился, глянул на меня — и снова рванул вперёд…

Результат не заставил себя ждать — кот попал под колёса автомобиля. Слышен был стук. Но каким-то образом ему удалось выскочить из-под автомобиля, и он побежал дальше.

Я подумал, слава богу, серый комок шерсти остался жив! Напуган, но жив.

Спрятавшись в кустах, я закурил. Но не успел сделать и трёх затяжек, как к моим ногам прибежал тот самый кошак, упал и захрипел. Через минуту он отдал свою душу кошачьему богу, выпустив из носа небольшую струйку крови.

Я оторопел и смотрел на тушку животного, сигарета тлела в пальцах руки, пока не обожгла. Я выкинул окурок. Что-то завораживающее было в смерти животного. Я закурил вторую сигарету. И продолжил рассматривать труп. Даже ткнул его ногой, но ответной реакции не последовало. В голове пронеслось много мыслей, но одна точно не давала покоя: если я не окликнул кота, то скорей всего ему бы удалось перебежать дорогу. Он остался жив. Значит: в смерти серого комка виноват только я. Оказалось, мой благородный поступок не стал благородным. Он превратился в убийство. Об этом я не мог даже предположить. Воля не моя. А кот, как будто в назидание, специально нашёл меня в гаражах, упал под ноги и сдох — мол, смотри, видишь, что ты наделал, урод! Непоправимое…

Домой я вернулся сам не свой. Нелепая смерть животного не давала покоя (сейчас я понимаю, что многих из нас влечёт к страху; он присутствует повсюду, потому что мы сами с наслаждением порождаем его; и если заменить слово «страх» словом «смерть», то смысл не поменяется).

Мать заметила моё беспокойство, спросила, что случилось, но я промолчал. Зато был пойман с запахом табака изо рта — я так торопился уйти с «места преступления» и так переволновался, что, возвращаясь, забыл пожевать гвоздики, а после закинуть в рот жевательную резинку.

Ночью снились дохлые кошки. И каждая умершая тварь обвиняла в своей смерти.

Водка

— Водка — это краска, которой можно разукрасить серый мир. Но она быстро смывается. Вот поэтому я здесь снова, — сказал Рома, завсегдатай бара, и опрокинул содержимое рюмки в рот.

— Ты лжёшь самому себе, — ответил бармен. Иногда он поддерживал разговор с Ромой. От нечего делать. Если не было клиентов.

— Мне остаётся только разглагольствовать. Все громкие события последних дней говорят об одном, нас терпеть не хотят, ненавидят. В скором времени — стрелять начнут. А смерть узаконят. Людей надо любить, а вещи использовать. Меня используют, например, и тебя тоже — не любят, не могут любить. А мы молчим. И пьём, — Рома подставил рюмку, чтобы бармен налил ещё.

— В долг наливать? — бармен не торопился выполнить просьбу завсегдатая.

— А сколько я должен?

— Пять сотен.

Рома порылся у себя в карманах, нашёл четыре сотки.

— Вот, вычеркни, — он протянул деньги.

— Значит, в долг, — сказал бармен.

Рюмку Рома подтянул к себе, но пить сразу не стал, сказал:

— Вся хрень, творящаяся вокруг, говорит об одном: начался закат, новейшая история пишется другими людьми.

— Говорить такое не боишься?

— Послушай, — Рома перегнулся через стойку бара, — для меня будет более мучительно больно, если я замолчу совсем. Из-за страха, или по какой-то другой причине. Иногда надо говорить, чтобы заговаривать возникающую боль. — Он снова вернулся на своё место, присел, выпил водку. — Недавно наткнулся на интересную фразу в интернете. Кто-то сказал, что выбраться из жизни живым никому всё равно не удастся. Ты не знаешь, кто это сказал?

Конец ознакомительного фрагмента.