Гуннхильд

Виктор Новиков, 2021

Конунг Харальд Рыжий Волк созвал самых верных, самых близких людей на пир к себе в усадьбу. Пригласил и знаменитого Торвальда Провидца. Пир шёл весело, пока Харальд, подчинившись старой ране, не упросил Торвальда предсказать его, Харальдову, смерть… Корни мук конунга уходят к событиям давней охоты-посвящения. И причём тут племянница и одновременно падчерица Харальда – странная, забитая Гуннхильд?

Глава II, в которой на пиру собираются и живые, и мёртвые

В церкви рухнули все четыре столба, на которых по обычаям вырезали книжников. Ингвара ударило по шлему и перебило спину; пыль, забившую рот во время крика, вместо слюны стала смачивать кровь. Ему повезло — он оказался под самой верхушкой кучи, в которую сложилась церковь. Когда пали стены, он стоял возле оконного проёма, поэтому смог выползти наружу…

— Вот как думаешь, Кнуд, проклинал ли он себя? — спрашивал Торвальд Провидец, Торвальд Одноглазый. — Себя, распоследнего в мире глупца, и всё ходящее на двух ногах?.. Нет, он смеялся. Он готовил ловушку эйринцам, а попал в неё сам, со своими людьми.

* * *

Рассказ льётся… Сельди плывут по стенным доскам, как живые. Плещутся, переворачиваются, трутся брюшками с икрой о края приколоченных щитов. Икра на самом деле буро-коричневый след кисти между их нижними плавниками. Сквозь другие мазки, белые, синие, чёрные, проглядываются прожилки древесины. Если потереть пальцем, на подушечке останутся чешуйки краски.

Ушам Гуннхильд рассказ напоминает дождь, рассыпающийся по натянутой коровьей коже. На крышах из шкур дождь звучит особенно громко. Слова, как капли, падают часто, быстро, от каждого под ключицу прыгает сердце… Журчание с козырьков обычно заглушает крики из двора, которые не хочется слышать. Прямо как этот рассказ.

Гуннхильд очень любит рассказ, храброго Ингвара в нём и голос рассказывающего. А она его видела? Это он шёл по тропинке с моря, когда Гуннхильд стирала?

Выглядывать не надо… Её увидят. Не надо.

С улицы её в тёмном углу не видно. После наружного солнца там ещё темнее, а выходящих яркий свет заставляет щуриться…

Что это за гром? Небо за дверью синее, на нём ни облачка! Но это не гром, а внезапно раскатившийся хохот.

Когда гремит гром, в одном месте крыши тонко-претонко, как бескрылая оса, гудит расщепленная дранка. Сейчас она тоже гудела.

В грохочущем хохоте глумливо хрипит пьяный голос:

«Сам-то прыгал?»

Гуннхильд узнала старого толстого Кнуда. Подтянула на шею безрукавку из ярочки, которую выхаживала позапрошлой осенью, и на полглаза выглянула из-за углового бруса.

За столами трясутся гости. Смутно знакомые. Громадные, огромные. Их пять или шесть… Смеются, качаясь во все стороны.

Одноглазый тоже улыбается, уголком рта с полосками знаменитого шрама. Его пальцы, как гадюки, покачиваются у подбородка.

«В моих родных местах сети иногда уносит в море, — начинает он в ответ новый рассказ. — Плести и рубить сети — дело священное, поэтому сами они не менее священны, и их берегут… Поэтому за ними приходится нырять. Если сеть достать удаётся, то море милостиво. Если она порвана или запуталась в камнях, море грозит пальцем. Если сети нет, — Пальцы Торвальда расцепились, а ладони разошлись в стороны, — море обиделось на своих детей. Летом ныряют мальчишки, осенью парни. И я пару раз нырял».

Гуннхильд тоже нырнула.

Перед этим сжала губы, чтобы не выпустить ни пузырька воздуха. Надула щёки, закрыла глаза.

Рядом плывёт Торвальд, разводя руками перед лицом. На лице, на шее играет волшебный зеленовато-жёлтый свет, разглаживающий все складки на коже, даже глазной шрам… Однако на самом деле он за столом, а не под водой с Гуннхильд. Лоб его спокоен, губы не подняты к носу, а пальцы стукаются друг о друга вместо того, чтобы постепенно превращаться в плавники.

«Ну? Признавайся, Кнуд, — улыбается Торвальд, — ты же нырял и, похоже, поглубже, чем я, раз спрашиваешь такое?»

Он заглянул под стол и мыском одного сапога стукнул по щиколотке другого.

«Я, пьяный, нырял вот посюда. Гляди. А ты? По колено-то было?»

В ответ на это дранка снова гудит от хохота.

Гуннхильд растянула губы в улыбке и засунула в рот кулак. Так глубоко, что даже выступили слёзы.

Толстый Кнуд любит посомневаться в чужих заслугах. У него же кроме пьяной славы отнимать нечего. Шутил ли он сам, или над ним шутили — всякий раз все смеялись охотно, и Кнуд тоже смеялся. Посмеяться он любил. Щёки его багровели, как вино, которое он нещадно поглощал, покатые плечи и пузыреподобный живот тряслись под рубахой.

«Бух-бух, бух-бух», — бухают поблизости чьи-то шаги.

Кто-то остановился возле угла Гуннхильд. Это Старая Уна.

В её правой руке, коричневой, костлявой, с набухшими венами, ведро с ломтями солёной свинины, новое, деревянное. В левой расплёскивает очистки и ошкурки треснутое старое…

Ведро со свининой ставится на пол. Его тут же уносит подскочившая служанка.

«Что стоишь? Стену подпираешь, — Уна шипит в сторону Гуннхильд и плюётся через сломанный зуб. — Без тебя не упадёт! Я тебе что сказала? Вот хоть мясо помоги таскать! Сейчас хозяйка придёт, а я и так уже за тебя, молодую, бегаю! Пожалела дуру! Давай иди! Делай, что говорят, или уходи! — Уна, сузив губы до ниточек, замахивается свободной рукой на Гуннхильд, как на собаку. — Уходи!»

Напрягшаяся Гуннхильд не шевелится. Она представляет себя одним целым с брусом-подпоркой, к которому жмётся грудью. Она не слушает Уну. Ведь подпорки не имеют ушей. Старуха умолкает, и становится слышно её злое свистящее дыхание.

Уна берёт ведро с очистками в отдохнувшую руку и выходит за порог, оставив, наконец-то, Гуннхильд наедине с сельдями и Ингваром Бойцом.

К счастью Гуннхильд рассказ продолжается, разворачиваясь дальше, подобно мотку восточного шёлка с чудесными цветами и узорами…

На самом верху бруса чернеет точка, которую по кругу обходит красно-жёлтый ободок. Это глаз. Нарисованная сельдь улыбается — край щачла подтягивается к глазу, и он, как живой огонёк, сверху подмигивает Гуннхильд.

«Я видела», — говорит сельдь.

Говорит как Старая Уна, если её станет передразнивать Гуннхильд.

«Плыла под лодкой, под рулём. Под стариком… И видела, как прыгнул Ингвар. Хочешь, расскажу?»

Спросив это со смешком, рыба замолкает. Повесть Торвальда льётся дальше… Пока он рассказывает, Гуннхильд ничего делать не будет.

* * *

Старая Уна вышла на задворки, затянутые крапивой — стоявшей зелёной даже в первые морозы — опрокинула в яму помои из ведра и громко сказала то, что так или иначе думали все:

— Несчастный ребёнок.

При том, что Гуннхильд давно не следовало считать ребёнком.

В часы недовольства на свою жизнь Уна ворчала на всё и вся; но всякий раз вспоминала Гуннхильд, успокаивалась и жила, как живётся, дальше.

Надо бы разогнать бездельников в зале и послушать, что рассказывают… Разбегутся. Из почтения к старости.

Она вздохнула так, как могут вздыхать старухи, и поковыляла к дому. Горма вызовут на двор за мясом, Уна растолкает слуг и встанет на его место слушать Провидца.

* * *

Перед локтем Торвальда лежат глиняная тарелка и оклёпанный серебряной проволокой рог.

От его лица не отрываются почти дюжина глаз, его рассказ ловят почти дюжина ушей. А то и больше, если посчитать всех слуг. Как долго будут смотреть на него, как долго будут слушать — столько же будут пополняться рог и тарелка…

И наконец-то после долгой дороги Торвальд за столом конунга Харальда, без прилепившихся к телу за три дня шапки с плащом. Они висят за его спиной, на стенном крюке вместе с мечом.

По правую руку от Торвальда сидит его приятель Рагнар, справа от Рагнара во главе стола — сам Харальд. За другим столом сидят старинные Харальдовы друзья Свейн и Кнуд. Пришёл ещё Трюггви, сын Харальда, и сел на белый стул по правую руку от конунга.

— Шли белые ночи, — продолжает Торвальд, — в стране Эйре они незаметны, но небо до самого рассвета удивительно светлое. Море днём греется, и за ночь холмы побережья затопляет туман — в котором не видно ничего.

* * *

Ингвар в белой плотной пелене лежал на обломках и смеялся. Рёбра болели нестерпимо, будто в них остывал жидкий свинец.

Одинокий смех, который пугал даже его самого, бился оглушённой летучей мышью среди развалин города, несчастной жертвы Ингварового нападения. Туман поглотил всё — развалины, тлевшие угли, мёртвые тела эйринцев и его людей.

Ингвар подумал, что как жалки, наверное, теперь носовые драконы его подожжённых драккаров. И захохотал громче.

Он умолк, когда по улице разнеслось шарканье. Наплевав на взвившуюся боль в лёгких, повернулся на локтях. Кто-то ещё выжил?.. Он отпихнул ногой доски, придавившие колени, и пополз с кучи.

«Даже кровному врагу не пожелаю ползти по останкам здания, которое строилось на века и рухнуло из-за тебя, — скажет Ингвар однажды своему другу Торвальду. Помолчит и добавит: — Иной раз упрёшься во что-то холодное и увидишь, что это чей-то окровавленный лоб, влажный от тумана. Или рука, которая, как тебе кажется, вот-вот сожмёт твою — отчего ты сразу сделаешь штаны тяжелее. Но этой ночью она окоченела насовсем».

Ингвар поднялся на ноги, вскарабкавшись по врытому в зелёный дёрн каменному кресту. В Эйре их часто помещают напротив входа в церковь. Вскарабкался, надо сказать, с трудом.

Туман рассеивался, шарканье слышалось ближе. Ингвар сунул руку за пазуху, где прятал нож. Эйринцы тоже вполне себе шаркают… Сломанные меч и щит пропали в развалинах, поэтому вся надежда была на ножик. И на шлем, выдержавший удар стен, треснув одной только кожей на боку.

Вдоль церкви к морю ковылял кто-то высокий и крупный. К шарканью прибавлялся шелест — рваным хвостом за идущим по битым кирпичной кладке тянулся плащ. В жилистой руке, тонкой, но с широченным запястьем, блестел посох, похожий больше на копьё.

Человек хромал бодро, переваливаясь с ноги на ногу. Видимо, приноровился с годами к застарелому ранению.

«Эй!» — крикнул Ингвар и, мигом одумавшись, прикрыл рот ладонью.

Но из повернувшегося лохматого капюшона выпала борода. Длинная, белая, лишь ото рта тянулись жёлтые подпалины. Старик соизволил обратить внимание на Ингвара. Хотя явно видел все его шевеления с самого начала.

«Подожди! — крикнул Ингвар. — Эй! — И повторил на наречии Эйре: — Подожди!»

С каждым шагом в ноги и спину Ингвара возвращалась былая крепость, никаких ран не чувствовалось, и он размеренно бежал по кирпичам и взрытой земле. Старик маячил далеко впереди, бубнил что-то неразличимое, махал рукавом в туман и бил камни посохом.

Только у самого моря Ингвар потерял его в проклятой дымке. Лёгкие горели так, что изо рта почти вылетал огонь. Ингвар подумал, что отстал.

Подумать о том, зачем нужно было догонять старика, он не успел. Из тумана выплывала двувёсельная лодка…

Старик умостился на её носу. Плащ цвета сгустившейся тучи разгладился, став частью лодки. Из просторного рукава высунулся палец с птичьим когтем и показал на доску у вёсел.

«Что стоишь? — спросил старик плавным и тягучим говором, каким разговаривали дед Ингвара и его ровесники. — Садись!»

«Кра!» — раздалось над Ингваром, и в клубах тумана мелькнула воронья тень.

Ингвару показалось, что она раздвоилась. И что вторая тень была шире по размаху крыльев.

В воду между ним и лодкой что-то плюхнулось. Чернея кровавым ногтем, на поверхность всплыла содранная с чьего-то пальца кожа. Ингвар хмыкнул — вороньё добралось до еды. Вдобавок, на дальних холмах уже гудели волчьи трели.

Повернув голову, Ингвар крикнул:

«Иду, дед!» — И попрыгал к лодке по камням над водой.

… Лицо старика не различалось даже вблизи. Из провала капюшона высовывался лишь нос, острый, серый, крючковатый. Часть правого крыла отсутствовала, и ноздря, казалось, задиралась вверх, к переносице.

Ингвар примерился к вёслам. Они двигались легко; слушались так, будто в них, как древесные корни, вросли его руки.

«Куда?» — спросил Ингвар у старика.

Тот не ответил… Поэтому пришлось отпустить вёсла. Ингвар проследил за взглядом из чёрной дыры в капюшоне.

Из тумана одна за другой вырастали знакомые шеи носовых драконов. Драккары отнесло от берега, и они дрейфовали, полузатонувшие, накренившиеся. Ингвару было горько видеть на их отборной древесине жирные угольные пятна, на которых ещё плясали язычки пламени. И от которых в сырость тумана примешивался сладковатый смрад.

Ингвар поклялся про себя, что в жизни не приблизится к побережью Эйре.

* * *

— Помнишь, Свейн, когда ходили с Ингваром, сколько раз он отказывался даже поворачивать в сторону Эйре…

— Дай дослушать! — мигом прервал Кнуда Харальд. Тишину он мог наводить быстро. — У тебя в кружке что ли пересохло? Долейте ему, чтоб рот не раскрывал.

— На это я согласен. Наливай, Горм…

Горм, очень худой, невысокий, с коротко подстриженными чёрными волосами и бородой принялся размешивать вино на дне ближайшей к очагу бочки.

Он главный слуга в Волчьем Гнезде. Без него Гнездо вовсе не Гнездо.

— Правильно, Кнуд, — кивнул Торвальд. — Всё правильно ты сказал. И я подмечал избирательность в его приказах.

* * *

Когда Ингвар, призывая в безмолвной клятве богов в свидетели, дошёл до имени Одина-Всеотца, старик расхохотался на весь туман, чуть было не выронив посох в воду.

Как в чём-то неделимом, в его смехе сливались треск высохшего дерева, карканье вороны и волчий лай.

«Зря зарекаешься, — сказал, отсмеявшись, старик. — Сам себе заграждаешь загончик. Здесь ходить. Там не ходить», — И раскаркался снова.

Ингвар удивился. Неужели его мысли прямо на лбу стадом паслись?

«Это не твоё дело, — ответил он. — Если тебе что-то не нравится, я выкину тебя из лодки и вдобавок веслом дам по…»

Старик, прекратив смеяться, хлестнул посохом волну за бортом — а Ингвар, охнув, скорчился. Позвоночник завыл в том самом месте, куда ударил церковный столб. В рёбрах проснулся свинец, и на голову наделся раскалённый глиняный горшок. О сжавшиеся кулаки ударились рукояти вёсел.

«Греби!» — приказал старик и шевельнул длинным костистым пальцем в сторону моря.

Ингвар смотрел в чёрный провал с бешенством, но пыхтел и двигал вёслами. Те скрипели, поторапливая.

Плыли они долго. Но куда? Сколько ещё? Ответы на эти вопросы Ингвар ждал с нетерпением.

На светлеющем небе высыпали звёзды, но в известные созвездия они не складывались. Стоило вглядеться, как в запрокинутую шею натекал приступ боли. Звёзды скрывал туман, который то рассеивался на тончайшие слои, то сгущался дерущимися клоками. Иногда вдали прорывался световой столб, и на глади моря играло солнечное белое золото. Раз или два на волнах недолго плавало снежное крошево. Плыла ли лодка вдоль мелководья или по открытому морю, было непонятно — глубина под днищем не просматривалась.

Ингвар чувствовал усталость ещё на первом гребке, но как человек моря, в море он забыл про неё. Ингвар то проваливался в тяжёлую дрёму, то просыпался, от того что судорожно вздрагивали руки, которые, оказывается, гребли сами по себе…

Наконец, Ингвару надоело. Хорошо, если старик везёт его — его же руками — к богу-великану Эгиру на пир. Но скорее Мировому-Змею в глотку.

Он громыхнул вёслами о борт:

«Куда мы плывём?»

Старик не шевелился.

Неужели от него осталась лишь одни тряпки?.. Но из капюшона высунулся щербатый нос.

«Греби!» — И старик снова опустилв воду посох.

Боль в костях вспыхнула сильнее, но руки прекратили ныть, слившись крепче с рукоятями. С детства не плакавший от обиды Ингвар вытер слёзы о плечо и поглядел злобно на старика.

Подождав, он спросил старика во второй раз:

«Куда мы плывём? — И прорычал: — Я устал».

«Греби», — Старик будто только это слово умел говорить, не корёжа на старый лад…

И Ингвар тут уверился, что везёт Одина. Вроде бы в старике ничего явно не выдавало Первого-Вождя, Прародителя и Первого-Бога, но то был бог Один.

Тот наверняка знал об Ингваровых догадках, хотя Ингвар в мыслях продолжал называть его стариком. С черт лица, прорисовывавшихся в провале капюшона, уходила нечеловеческая переменчивость. На месте мёртвого глаза показалась пустая дырка.

Ингвар спросил в третий раз — уже с близким к смиренному почтению уважением:

«Куда мы плывём?»

Старик положил четыре пальца на его вздувшийся от напряжения кулак, немного подержал, и Ингвар с облегчением отпустил вёсла. После пальцев старика на коже осталось странное сухое тепло.

«В Место-С-Множеством-Имён», — ответил Один.

Длинное слово из праязыка, появившись в голове, рассыпалось на несколько простых и понятных. Ингвар всё же переспросил:

«Куда?»

Старик распрямил просторный рукав, указав за спину Ингвара.

Туман перестраивался в проход с призрачными колоннами и стенами, в конце которых влажной чернотой наливался массив суши — и становились различимы побережные камни, исполинские корневища между ними и лес поверху.

Ингвар вскочил, хрустнув коленями. Он уже не мог не представлять, как ищет пресный родник, ведь слюны во рту даже на плевок не осталось. В скалах наверняка найдутся птичьи яйца, хотя гомона гагар или чаек не слышалось — остров восставал в безмолвии. Камни были чистыми, без белых подтёков. Что ж, тогда он поищет грибы с ягодами. Клюкву, бруснику, а если попадётся дикая яблоня или рябина…

«Рябина там есть, — Старик назвал имя, слово на праязыке: — Листья-Золотые-Ягоды-Алые».

Ингвар не отрывал взгляда от ритмично шевелившихся на острове деревьев. Чем дольше он всматривался, тем отчётливее на них рдели скопления пятнышек, похожие на гроздья рябины.

Старик рассмеялся. И то был скорее клёкот хищной птицы, нежели человеческий смех.

Он протянул Ингвару на ладонях две красные грозди. По грозди — из каждого мешковатого рукава.

«Хочешь? — спросил он, продолжая хрипло, с искреннейшей радостью смеяться. — Как раз поспела».

Ингвар выхватил ягоды и запихнул их в рот прежде, чем клешни старика, кривые, испещрённые рубцами, успели вернуться под плащ. Ягоды, восхитительно-кислые, распухшие от сока, давились под его пальцами, проливали сок на губы, и рот уже не был сохнущим от летнего зноя болотом.

Ингвар не заметил, как в длинной седой бороде с рыжими подпалинами зашевелились губы.

«Ешь, ешь, — услышал он, — едой мёртвых в первый раз непросто насытиться».

И Ингвар выплюнул в море всё, что было у него во рту. Перегнувшись через борт, засунул два пальца до самого горла, закашлялся… Зачерпнул воды, принялся полоскать рот.

«Не бойся, — говорил ему в сгорбленную спину Один, — ты великий воин и конунг. Я забираю тебя в чертог Украшенный-Серебром. Ты сядешь там под самые богатые золотые щиты».

Ингвар выцедил изо рта воду, солёно-кислую от рябины и желудочного сока.

«Зачем?» — прохрипел он и съёжился в нервной судороге.

Лохматый капюшон, повернувшись, кивнул на остров, где над лениво расступавшимися прибрежными деревьями сплетались в светозарный узор ягоды, горевшие как угли, и листья цвета солнца. Узор рос вверх — и рябина поднималась над островом.

Вёсла застучали в петлях, а лодка боком по течению понеслась к каменистому берегу.

Ингвар впервые за сегодня смертельно испугался.

«На острове люди находят то, что ищут всю жизнь, — сказал Один. — Правда, когда они получают желаемое, это оказывается равносильно смерти. Им становится незачем жить дальше… И они уходят из мира живых».

Ингвар поднял голову от воды и, вскинув брови, улыбнулся старику:

«Но я не хочу умирать!»

В голосе старика больше не слышались крики посвященных Одину тварей. Вместо них в голове Ингвара мерным колоколом звучали вопросы:

«Разве к этому часу не догорели драконы с носов твоих кораблей? Разве не потонули твои драккары, выплыв в открытое море? Разве не сложил ты из обломков святого дома свой погребальный холм? Разве не умерла твоя душа на восточном побережье Эйре…»

Подскочив, Ингвар схватил старика за грудки. Тот был лёгким, невесомым, будто под его плащом были только кости.

«А разве, — вторя вопросам из своей головы, прошипел Ингвар, — я сам не знаю, что я жив? Жив, слышишь? Могу повторить это прямо в заросли в твоих ушах! Я жив! И собираюсь жить дальше».

Зрячий глаз Одина переливался игривой радугой, как драгоценный камень, и непрошенно лез в душу Ингвара… В Ингваровых руках, державших плащ старика, проснулась премерзкая боль, которая мигом разбежалась от локтей до лопаток.

«От меня не уйдёшь, — Ингвар со всех сторон слышал этот шелестящий шёпот. — Даже если прыгнешь в море. Ты утонешь и войдёшь в залу мёртвых, лишь невежливо припозднившись».

Ингвар разжал трясущиеся кулаки, и старик бесшумно опал на доску.

Вёсла хлопали по волнам, крутились во все стороны, и лодка неслась, качаясь, к острову… Ингвар решился.

Он наступил ногой на уключину и вытянул руки навстречу развёрстой, пенящейся пасти Брата-Смерти. Вода, словно губы, если у змей есть губы — х-хлюп! — сомкнулась за его пятками… Прыгните в море, когда идёт снег, и узнаете, каково бывает, если на вас обрушивается целый мир. Тело, которое перед этим едва-едва царапал ветер, тут же сдавливает жгучая вода, но её давление — сущий пустяк в сравнении с холодом, от которого одежда не спасает, а совсем наоборот; рубаха, штаны, и особенно сапоги превращаются в толстую изморозь и налипают второй кожей. В носоглотке, на языке появляется солёный налёт, кровь в теле тоже становится солонее и… И голова выныривает на поверхность. А бывает, что не выныривает — куда ты плывёшь, ко дну или вверх, иногда понимаешь слишком поздно.

Однако Ингвар умел плавать как никто в мире живых…

Вода с грохотом вытекала из ушей, а холод скапливался неравновесными гирями в сапогах. Сомкнув губы, облупившиеся лохмотьями, Ингвар расталкивал ногами воду и кидал руки вперёд. С лодки казалось, что к острову течение очень сильное, но на самом деле море стояло почти как опавшее тесто. Поэтому отплыл Ингвар далеко и от лодки, и от острова.

Он будто затылком видел — который колола шилом ноющая боль — как остров искрится невозможными цветами, и поверх него на полнеба, как корона из белого золота, светятся ветви. И скорбным колоколом повторяется имя этого древа — слово из праязыка, распадающееся на четыре слова из языка нынешнего:

«Листья-Золотые-Ягоды-Алые».

Имя волшебной рябины, у которой листья золотые, а ягоды всегда алые…

«Тебя ждёт счастье, — помолодевшим голосом старика пело дерево, — то, ради чего вы, смертные, живёте. Тебе больше ничего не надо искать».

Ингвар заговорил вслух, заглушая старика:

«Я честный воин, поэтому всё беру по праву силы. Захочу и сам поверну к острову. Но почему, почему я должен поворачивать?»

«Найди своё счастье, храбрый, что будет длиться вечность…»

«Боюсь? Боюсь, — признался себе Ингвар. — Почему мне страшно? Я трус? Это позор? Но я не хочу… У меня тысяча причин, чтобы жить, и это тысяча моих якорей. Есть те, кто меня ждёт».

Ему и вправду было страшно. Страх дикий, животный, как у целого стада овец, клокотал внутри вонючими пузырями, стекал по лицу с потом и смывался морем. Ингвар, прекрасно себя зная, не потакал страху, а крутил руками быстрее. Он думал, что его спасение кроется в этом, и он был не так уж неправ. Когда рассудок возвратился на место, Ингвар обернулся.

Остров растаял в смутное пятно, прикрытое серо-дымчатой завесой. Глаза перебежали левее, и Ингвар дёрнулся прочь, чуть не утонув под волной. Почти все силы ушли на то, чтобы выплыть из-под неё.

Смаргивая слёзы и морскую воду, Ингвар подумал, что лодка плыла вслед за ним — настолько старик казался огромным. Поначалу, не веря глазам и своему суеверному ужасу, Ингвар решил, что это так причудливо соединились море, туман и туча.

Старик, нищий странник, бог Один, словно бы с сожалением смотрел на Ингвара и мёртвым, и живым глазом. Бородатое лицо то прояснялось, то таяло. Ветхий плащ преобразился: капюшон стал пластинчатым шлемом блестящего сплава — иногда такие шлемы находят в древних холмах — а на накидке у шеи и по плечам засеребрился пышный меховой воротник.

Сухо сверкнул зарницей в чёрной-пречёрной туче наконечник копья-посоха Гунгнира, Бьющего-Без-Промаха, и призрачный Всеотец исчез вслед за вспышкой. Остались безжизненный туман да ветер, воющий, как волки с побережных холмов Эйре.

Какое-то время спустя страх стал бесполезным и глупым… Ингвар покачивался на волнах, раскинув руки крестом и смотря на звёзды. С наступлением утра небо посветлело, но они остались. Силы Ингвара восстанавливались медленно, а ледяная вода успокаивала боль в костях так же верно и безжалостно, как раскалённое железо рану.

Он старался не думать попусту о таких вещах, но утонет он или нет — в душе насчёт этого, как чайка в скале, угнездилось безразличие.

После краткой передышки он поплыл. Иного выхода ему не оставалось. Плавать он умел как никто в мире живых.

* * *

Торвальд подпёр нос сцепленными пальцами. Если он нервничал, эти пальцы было не разорвать.

— Ингвару повезло. Когда он замёрз до окоченения и уже слышал, как на спине трескается ледяная корка, из тумана вышел корабль. Его увидели и выловили. Он сразу спросил об острове, и ему ответили, что поблизости ничего нет. Но не только Ингвар видел остров — были другие очевидцы… Да, Ингвар не утонул. Не успел, как он пошутил.

Туманное море со снегом отступает, вместо него восстаёт свежеструганный тёс стен. Лодка Одина и Ингвара выгибается вширь и распадается на пиршественные столы, за которыми сидят люди. Люди во плоти, а не тающие воспоминания.

Торвальду согревает горло вино, славно льющееся ручьём в пересохший рот… В этот мир он по-настоящему вернётся, только утолив жажду. И пока он пьёт, ни с кем не хочет встречаться взглядом.

Служанки в тишине помешивают варево в огромном железном котле. Или переставляют на можжевеловые подставки горшки из очага. За очагом стоят открытые винные бочки, за ними рядочками уложены закрытые. Дальше только спальный угол хозяев в глубине дома.

Соседи Торвальда по столу забыли про выпивку и еду, стывшую на серебряных и деревянных тарелках.

Кто-то выглядывал из-за столба перед порогом, но Торвальду было не до переглядок в ответ. К тому же через дверь муравьями сновали слуги — наверное, кто-нибудь из них.

Харальд отхлебнул вина из своей золотой чаши и по праву хозяина сказал первым:

— Я слышал это. После его смерти болтали всякое, и думается мне, много врали. Ведь всегда врут про таких людей после их смерти?

— Врали много, — кивнул Торвальд. — Но я не единственный, кому Ингвар всё рассказал… Говорю на случай, если кто-то из вас услышит это снова, но не от меня. Знала жена — куда без неё? — и ещё двое-трое. Не один же я таскался с ним по местам, куда нас не приглашали, — И все, хорошо знавшие Ингвара, расхохотались.

Громче всех гудел Рагнар, поскольку сидел рядом с Торвальдом. Харальд тихо скалил зубы под рыжеватыми усами.

Ингвар звал исследовать белые пятна на картах всех-всех, даже самых случайных знакомых. И все с радостью шли в эти походы, ведь под началом такого конунга легко на следующий день очутиться в песне.

Торвальд хмыкнул. Забывшись, поднёс пальцы к шраму на глазу. Отдёрнул их и продолжил:

— Мне он рассказал, когда мы пересекали горные ледники Грёнланда. Вот я смотрю на очаг и вижу не вас, красавиц, — На это служанки всполошились, но громко засмеялись, — а наш костёр в одной из тамошних пещер. И худое лицо Ингвара над ним. Наверное, ему было трудно держать в себе пережитое.

— Да, — покивал Харальд. — А после следующего плавания Гудрун стала вдовой.

Все сегодняшние гости ходили в тот поход, все плыли на сером драккаре Ингвара, гребли там в двух сменах. Все они рубили снасти по Ингварову крику, сражались в разгоревшейся стычке. Всё к ним оттуда вернулось…

Опять на носу драккара стоит Ингвар. Он хмур — будто впереди не исхоженный путь в Альдейгью, а странная, неизвестная дорога. И поэтому Ингвар подумывает развернуть серый драккар обратно домой.

Из-за другого стола на Торвальда моргают бело-голубые, как пузыри, глаза Свейна. Старый, незлой Свейн, над которым приятно посмеяться. Он грохает кружкой о столешницу и пресмешно вздрагивает от неожиданного звука.

— Ты говоришь об Ингваре прямо таком, каким он был, — говорит Свейн.

— Потому что это он рассказывает, а не я, — пошутил Торвальд, — от меня лишь язык требуется. Да, таким он был, Свейн. Это правда.

Свейн, посопев, хотел добавить пару слов, но захлопнул рот. Потому что заговорил хозяин Харальд, тихо и задумчиво:

Конец ознакомительного фрагмента.