Пролог

Виктор Рымарев

В небольшом райцентре Кашине пропала девушка Татьяна Никитина. Милиция бессильна. Начальник кашинского ОВД отправляется в Калинин, где просит прислать в Кашин молодого и симпатичного следователя. Его цель – войти в доверие к Таниной подруге Наташе Петровой и попытаться узнать от неё, куда исчезла Татьяна. Под видом молодого специалиста в Кашин приезжает молодой следователь областной прокуратуры. Он знакомится с Наташей и выполняет задание. Только вот радости от этого не испытывает.

НАЧАЛЬНИК ООТиЗ

ЗАРУБИНА ЕЛЕНА ПАВЛОВНА

Мало удовольствия испытываешь от встречи с человеком, которому тебя пытаются всучить, как залежалый товар.

Но взявшись за гуж…

Я вошёл в кабинет. Второй за сегодняшний день. Он был значительно меньше, чем у начальника отдела кадров, и мебель была попроще. Но не в мебели было главное отличие. В первую минуту я подумал, что ошибся дверью и попал в оранжерею. Так много было зелени. Горшки и горшочки с цветами стояли и висели везде, где только можно было их приткнуть.

Я не сразу заметил хозяйку столь необычного кабинета, тем более что её кресло у стола пустовало. Она стояла у окна, спиной ко мне и что-то делала в длинном, во всё окно ящике, густо засаженном какими-то диковинными цветами. На ней было пёстрое и несколько коротковатое для занимаемой должности ситцевое платьице. И фигурка под цветастым платьицем вырисовывалась более чем выразительная. Особенно хороши были ноги. Особенно в той их части, которой они крепятся к туловищу.

Интересно, соответствует ли фасад корме, подумал я, и, как бы отвечая моим нескромным мыслям, женщина обернулась. Я едва не крякнул от огорчения, настолько невзрачной оказалась спереди царица и богиня. Широкое, скуластое лицо, маленькие бесцветные гляделки под белесыми бровями. Правда, грудь у неё неплохая и сама не старая, лет 30 — 35, не больше. Но, всё равно, лучше бы она не оборачивалась.

Елена Павловна положила на край стола тонкую, заострённую с одного конца палочку, которой, как я догадался, рыхлила землю в ящике, уселась в кресло и вопросительно посмотрела на меня.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Здравствуйте, — сухо ответила Елена Павловна. — Присаживайтесь.

Я послушно опустился на потёртый стул напротив Елены Павловны.

— Меня направил к вам начальник отдела кадров.

И попытался изобразить улыбку.

— Догадалась. Значит, вы — экономист?

— Экономист, — в третий раз за последние десять минут солгал я.

— Что окончили?

— КГУ. Экономический факультет.

— Иван Петрович предупредил, что свободных мест у нас нет?

— Предупредил.

Елена Павловна откинулась на спинку кресла и, взяв в руки палочку, принялась легонько постукивать ею по краю стола.

— Не знаю, что с вами делать? Были бы вы химик. А так никто не позволит взять сверхштатную единицу. И без того штаты раздуты до предела. Комиссии следуют одна за другой. Не успеваю отбиваться. Работать некогда. Только вчера проверяющий из министерства уехал, а в десятом цехе уже письмо накатали: мол, трудоёмкость не уменьшается, а расценки режут. Значит, не сегодня-завтра жди новую комиссию. А что прикажете делать, когда ежегодно планируется снижение трудоёмкости? И как её, спрашивается, снизить, если оборудование допотопное, вконец изношенное, а новое взять негде, да и не на что. Вот и крутишься, как белка в колесе. Иногда думаешь: плюнуть на всё и податься куда-нибудь, хоть на пайку — деньги те же, а нервы никто не будет трепать. Отработала смену — и кума королю…

Она говорила и говорила, а я сидел, смотрел на неё и, молча, слушал. И долго не мог сообразить, что за странное ощущение испытываю?

Улыбка. У неё была необыкновенно чувственная улыбка. Не улыбка, а улыбочка. Она практически не сходила с её лица во всё время монолога, перекатываясь из угла в угол большого, с ровными белыми зубами рта.

Ещё несколько минут подобной пытки, и я не ручаюсь за себя.

Я провёл рукой по лицу и встал.

— Всё ясно, придётся поискать другое место.

Не больно-то мне и надо. Я прекрасно проживу без вашего зачуханного завода. С лёгкой душой и чистым сердцем вернусь обратно, в родной Калинин, а Нароков пусть сам соблазняет Наталью Петрову и всех остальных одноклассниц пропавшей Татьяны Никитиной.

— Что вы, — встрепенулась Елена Павловна, — так сразу и другое. Придумаем что-нибудь. На то и даны нам мозги. Грех упустить такого интересного мужчину. Мне наши бабёнки не простят подобного кощунства и после Страшного суда. Садитесь, чего вскочили?

— Спасибо. В дороге насиделся.

Елена Павловна задумалась, улыбка сошла с её лица, но, странно, я больше не замечал его заурядности. Я ждал.

И она улыбнулась.

— Вот что мы сделаем, — сказала Елена Павловна. — У нас одна женщина в декрете. Мы пока оформим вас на её место. Раньше февраля она не выйдет, а там придумаем что-нибудь. Устроит вас такой вариант?

— Вполне.

Не буду же я торчать здесь до февраля?

— Вот и хорошо, — подытожила Елена Павловна. — Да, кстати, вы женаты?

— Нет, — твёрдо солгал я.

— Ничего. Мы подыщем вам невесту, — утешила меня Елена Павловна, поднимая трубку переговорного устройства. — Николай Николаевич, зайдите, пожалуйста. Николай Николаевич — начальник бюро организации зарплаты, — пояснила Елена Павловна. — Будете у него работать. Он вас и оформит.

Через минуту вошёл низенький плотный мужчина лет пятидесяти пяти. У него была какая-то непонятная подпрыгивающая походка. Словно у залётного аиста, который отведал хозяйского полена. От мужчины и попахивало «Белым аистом».

— Николай Николаевич! — Елена Павловна наморщила нос, укоризненно покачала головой. — Опять?! Ну, сколько говорить об одном и том же?

Николай Николаевич, браво выпятив широкую грудь, молча «ел» начальство голубыми глазками-пуговками.

Елена Павловна обречённо вздохнула.

— Николай Николаевич, — устало повторила она, — этот товарищ, да, кстати, вы мне не представились…

Она недоумённо улыбнулась.

— Лебедев Владимир Николаевич, — бойко отрапортовал я.

— Владимир Николаевич будет работать у вас в бюро. На Светином месте, — уточнила она.

— Молодой специалист? — прорезался, наконец, Николай Николаевич. У него оказался весьма приятный тенор. Должно быть, любит попеть, когда «нааистится» до нормы.

Елена Павловна утвердительно кивнула.

— Сто пятнадцать?

— Сколько Света получала?

— Сто тридцать.

Елена Павловна задумалась. Окинула меня оценивающим взглядом.

— Дадим сто двадцать пять. Пятёрка останется в резерве.

Николай Николаевич с сомнением покачал головой.

— Не положено.

— Ничего, — решительно ответила Елена Павловна, — этот грех останется на моей совести… Вы свободны, Николай Николаевич.

Николай Николаевич развернулся и запрыгал к двери.

Елена Павловна проводила его задумчивым взглядом.

— Давно пора на пенсию, — заметила она, едва за Николаем Николаевичем захлопнулась дверь, — да никак не найду подходящей замены. Пьёт, но дело знает. А в бюро, как назло, никто не годится… Может из вас получится что-нибудь толковое?

Ого, мне здесь ещё и карьера светит. Не выйдет из меня Шерлока Холмса, стану экономистом. Выбьюсь в начальники бюро. Подсижу Елену Павловну, займу её место. Чем не перспектива? Главное, что всё ясно и понятно: лижи высшего, долбай ближнего, гадь на нижнего. И вся философия. Не то, что у нас. Пропала девчонка, рой землю носом, ищи, где хочешь.

— Николаю Николаевичу не дашь шестидесяти, — ответил я.

— У него вредность. Впрочем, об этом рано говорить. Оформляйтесь, а завтра в восемь ждём вас на рабочем месте. До свидания.

— До свидания.

От Елены Павловны я вернулся в отдел кадров, оттуда меня направили в поликлинику. В поликлинике я прошёл такой плотный медосмотр, словно отбирался в первый отряд космонавтов, затем опять ООТиЗ. На этот раз меня принял Николай Николаевич, после чего я побывал ещё в нескольких кабинетах и лишь в пятом часу, измотанный до предела, переступил порог проходной.

На работу я устроился. Пора подумать о жилье. Что говаривал Нароков? Луначарского, 9, если не изменяет память.

Найти улицу Луначарского не составило особого труда: городок, действительно, был маленький, и язык у меня пока ещё не отсох. Не прошло и двадцати минут, как я оказался в нужном месте.

Дом №9 был крайним, стоял он на берегу реки, так что большая часть огорода находилась на круто уходящем вниз склоне. Мало удовольствия копаться в таком огороде. Зато с поливом нет проблем. Вода рядом.

Но сам дом к «последним» никак нельзя было отнести. Огромный крытый железом и обшитый тёсом домина с множеством разукрашенных резными наличниками окон и просторной верандой. Правда, железо пестрело кое-как наляпанными заплатами, краска на доме облупилась, половина наличников отсутствовала, доски основательно прогнили и кое-где оторвались, забор перекосился так, что было непонятно, как он вообще стоит — короче говоря, лучшие времена для дома явно «канули в Лету». Как заметил бы по этому поводу незабвенный Шерлок Холмс, в доме нет хозяина. И со своей, английской точки зрения он, безусловно, был бы прав. Но лично я ничуть не удивился бы, обнаружив пресловутого хозяина, находящегося в горизонтальном положении где-нибудь в луже у такого же гнилого сарая. Отнюдь не в трезвом виде, разумеется.

Ибо: у нас не Англия.

И потому: у нас всё возможно.

Даже невозможное.

Невозможен лишь Шерлок Холмс со своей дедукцией.

Потому и приходится работать нам грешным.

Копаться в такой грязи, в какой и десять Холмсов растворились бы без остатка.

Я осторожно приоткрыл едва держащуюся на одной ржавой петле калитку и, радуясь отсутствию «злой собаки», вошёл во двор. Поднялся на крыльцо и постучал в дверь.

Тишина.

Постучал громче.

Никакого эффекта.

Постучал значительно громче.

Тот же самый результат.

Я почесал затылок, раздумывая, что мне лучше сделать: грохнуть кулаком «от всей души» или уйти восвояси, когда неожиданно заметил кнопку электрического звонка. Извинить меня может то, что прикреплена кнопка была необычно низко и, вдобавок, совершенно не там, где бы ей полагалось находиться.

Я с усердием надавил на чёрную пуговицу, подержав её, для верности, в нажатом состоянии несколько секунд.

В сенях что-то загрохотало.

— Сейчас, открою, — раздался немолодой женский голос.

Заскрипел отодвигаемый засов, и передо мной предстала маленькая — очень маленькая, — но крепенькая и шустрая старушонка в типичной старушечьей одежде: непонятного цвета кофте и чёрной юбке до пят.

Ей пришлось весьма высоко задрать покрытую чёрным платком голову, чтобы рассмотреть нежданного гостя. Впрочем, больше таких подвигов старушка не совершала и во время нашего последующего разговора довольствовалась лицезрением нижней пуговицы на моей рубашке.

— Здравствуйте, — бодро сказал я.

— Здравствуй, коли не шутишь, — ответила старуха.

Я не уловил восторга в её голосе, но отступать было некуда.

— Вы, случаем, не Марья Ефремовна Шорникова?

— Вроде так кличут.

— Мне порекомендовали вас в отделе кадров завода электроаппаратуры. Они сказали, что вы принимаете квартирантов.

— Держала.

— Меня не возьмёте на квартиру?

— А ты кто будешь?

— В каком смысле?

— Где работаешь?

— Я — молодой специалист. Приехал сюда по распределению. Устроился на завод электроаппаратуры экономистом.

— Экономистом, — повторила старушка. — Это хорошо.

— Так вы возьмёте меня на квартиру?

— Взять-то можно. Комната как раз освободилась. Только больно уж ты мужик здоровый. Много, небось, надо.

— Чего надо? — не понял я старухи.

— Её, родимой. Беленькой. Чего ещё? Не портвейн же ты потребляешь.

— Я, бабушка, не пью.

— Как не пьёшь?

В старушечьем голосе прозвучал явный испуг.

— Грамм пятьдесят могу выпить. Не больше.

— Это почему? Больной что ли?

— Спортсмен я, бабушка.

— А, — облегчённо вздохнула старушка, — это хорошо. Да ты чего стоишь? — засуетилась она. — Пойдём, покажу тебе комнату. Может она тебе и не глянется.

Но комната мне «глянулась». Просторная, светлая, чистая. Есть всё, что нужно: металлическая кровать, двустворчатый шкаф из морёной фанеры, небольшой сосновый стол, два венских стула. Над кроватью — непременный коврик с лебедями, на полу — домотканый половичок.

— Верка здесь жила. Весной ремонт сделала. Обоями обклеила. Хорошие обои?

— Хорошие, бабушка.

— И девка она хорошая. Ласковая. Всё, бывало, помочь норовит: огород прополет, полы помоет, бельё на речке прополоскает. И деньги всегда вперёд отдавала… Прогнала я её.

— За что? — удивился я.

— Больно она непутёвая. Не дом, а проходной двор. Как вечер, так мужики шмыгают. Взад-вперёд. И всё разные. Есть ничего, тихие, а другие — оторви да брось. Смолят папиросы прямо в доме. Того и гляди, хату спалят. Останешься без угла на старости лет. Говорила ей, говорила. Всё без толку. Оно и понятно. Дело молодое. Вот и выгнала. Второй месяц пошёл.

— Я не курю, бабушка.

— И молодец. Мой старик из-за курева помер. Рак лёгких получил. А так, глядишь, и пожил бы ещё. Пожевал бы хлебушка… Понравилась комната?

— Хорошая комната.

— И я говорю. Удобств, конечно, нет. Нужник в огороде. За водой будешь к Тимофеевне ходить, она за два дома отсюда живёт. Зато газ, слава тебе господи, провели. Хоть перед смертью довелось пожить по-человечески. Ни угля, ни дров не надо. Включила горелку, и душа не болит.

— Верно, — согласился я. — Сколько всё это будет стоить?

— Верка тридцать рублей платила. И с тебя больше не возьму. —

(Куда больше, и так дерёшь как в московской гостинице.) — Бельё моё, конечно, — поспешно добавила хозяйка. — Раз в две недели буду менять.

— Хорошо, бабушка. Возьмите деньги.

Я достал бумажник и отсчитал тридцать рублей. Интересно, придётся мне платить ещё? Как бы не хотелось, хоть деньги и казённые…

— Тебя как звать-то?

— Владимир.

— Володя, значит. А лет сколько?

— Двадцать пять, бабушка.

— Молодой, — вздохнула старушка. — А мне в мае семьдесят пять исполнилось.

— Ровесница века. А выглядите вы хорошо. Семьдесят пять никак не дашь.

— Маленькая собачка до старости щенок. Да, — спохватилась она, — паспорт отдай. Я его в милицию снесу. А то у нас строго насчёт этого.

Я беспрекословно отдал хозяйке паспорт. Интересно, обнаружат в паспортном столе, что он фальшивый? Впрочем, как им обнаружить?

— Бабуль, мне бы на вокзал сходить. У меня там вещи остались.

— Сходи, миленький, сходи. Располагайся.

Она, наконец, вышла из комнаты, а я пошлёпал на вокзал. Добрался до него за десять минут. Вынул из камеры хранения чемодан и заглянул в станционный буфет. Я с утра ничего не ел, и в желудке давно творилось, чёрт знает что.

Выбор в буфете был небогат. Но за неимением лучшего… Я взял пару варёных яиц, пяток холодных котлет, стакан чуть тёплого чая и каменной твёрдости коржик.

Нужно как-то решать проблему с питанием. Мне вовсе не улыбалась перспектива заработать язву желудка. На заводе наверняка есть столовая, и с обедом сложности не будет. Но вот завтрак и ужин. У меня даже ложки нет, не говоря о чайнике и кастрюле.

Я залпом выпил так называемый чай и, оставив буфетчице для дальнейшего использования нетронутый коржик, поспешил в свой новый дом. Там наскоро разобрал вещи и подошёл к хозяйке, которая в позе «зю» копалась в огороде.

— Марья Ефремовна, где у вас магазин?

— На соседней улице. Дойдёшь до каменного дома, повернёшь направо, там опять направо, в магазин и упрёшься.

— Марья Ефремовна, у вас холодильника нет случайно?

— Есть. На кухне стоит. Верка свои продукты на верхней полочке держала. И ты там храни.

— Спасибо, Марья Ефремовна.

— И посуду бери, какая свободная. Не стесняйся. А и разобьёшь — не страшно. Полно её, посуды-то. Не в могилу ж её тащить?

— Спасибо, Марья Ефремовна.

— И на огороде рви, чего надо. Лучок там, огурчик или морковочку. Только картошку не трогай. Её с умом надо копать. Лучше мне скажи, я сама нарою.

— Спасибо, Марья Ефремовна. Значит, направо?

— Направо, миленький, направо. Оба раза направо.

х х х

Это был маленький деревянный магазинчик. Едва ли не добрую половину полезной площади которого занимали бутылки с самыми разнообразными этикетками. Каких только вин, настоек и наливок там не было. В Калинине ассортимент подобной продукции значительно беднее. Местным алкашам раздолье в таком море разливанном. Впрочем, у них здесь имеется собственный ликёроводочный завод. Не может быть, чтобы на нём не было утечки. Может этим и объясняется ликёроводочное обилие на прилавке.

Подумав, я купил бутылку водки местного производства. Надо закрепить отношения с хозяйкой. Кроме того, взял полкило сливочного масла, килограмм российского сыра, килограмм шпика, два десятка яиц, пачку сахара, пачку чая, пачку печенья, буханку хлеба и батон. Засунул продукты в авоську и двинулся назад.

Когда я подходил к хозяйскому дому, из калитки выскочила молоденькая девушка с заплаканными глазами и, едва не налетев на меня, шмыгнула мимо. Я узнал в ней хорошенькую студенточку, мою соседку по автобусу. На ней и курточка была та же самая.

Интересно, что ей здесь надо? Родня? Но почему глаза на мокром месте? Впрочем, это её личное дело, и меня оно не касается ни с какого бока. Чёрт, а соль-то забыл! Я остановился. Разиня проклятый. Но не возвращаться же обратно? Попрошу у бабки.

Хозяйка с видимым удовольствием согласилась отметить моё новоселье. Забегала, засуетилась, проворно шмыгая в погреб и на огород. Не прошло и часа, как стол в горнице был накрыт: варёная молодая картошка, малосольные огурчики, яичница с салом, зелёным луком и мелко потёртым сыром. Что ещё надо?

— Марья Ефремовна, вы одна живёте? — поинтересовался я у хозяйки, после того как мы выпили по стопочке.

— Одна, миленький. Пять лет как одна маюсь на белом свете.

— Не скучно?

— Когда скучать? Весь день в хлопотах.

— А дети у вас есть?

— Есть. Трое. Иван, Пётр и Андрей. Иван-то с Петром погибли. Один под Москвой, второй под Сталинградом. Андрей живой вернулся. В Калинине живёт. На вагонном работает.

— Навещает.

— Бывает.

— Помогает?

— Какое там. Сам норовит увезти чего… Пьёт он. И лечился, а… всё без толку. Видать могила его вылечит.

— Не работаете?

— Какая в мои годы работа.

— Как сказать? Многие работают. Пенсия, наверное, небольшая?

— Тридцать два рубля.

— Как же вы живёте? С огорода?

Жила-то она совсем неплохо. Мебель в горнице из натурального ореха, и посуда в серванте стояла богатая, даже картина какая-то висела на стене. Чувствовалась, чувствовалась зажиточность. С каких только доходов, интересно знать? Не с Веркиной же тридцатки.

— Какой там огород, — махнула рукой Марья Ефремовна. — Разве с него прокормишься? Люди помогают.

— Где ж вы таких добрых людей находите, — полюбопытствовал я, не очень-то веря в бескорыстную помощь абстрактных «человеков». — Да вы наливайте, — спохватился я, заметив, как она поглядывает на бутылку.

Я наполнил её стопку и чуть-чуть плеснул себе. Мы выпили.

— Так ведь сами домогаются, — продолжала хозяйка, старательно зажёвывыя водку огурчиком. — То одна попросит, то другая. Как откажешь? Вот они и благодарят. Только перед тобой девка приходила, Христом-богом молила аборт сделать. Сто рублей сулила.

Вот оно что!

— Нет, говорю, голубушка, стара я стала. И глаза, и руки не те. Беды наделаю, и сто рублей твоих не спасут. Уйди от греха подальше. Младенца я бы ещё приняла. А вот аборт больше мне не под силу.

— Чего же она в больницу не обратилась? Ведь аборты у нас не запрещены. И тайна гарантируется.

— И-и, милый! Какая тайна. Городок-то наш маленький. Все друг у дружки на ладони. Только зайди в больницу, а самая последняя дворняжка знает, что Танька Федотова, это я, к примеру, через Федьку Лупоглазова аборт промышляет. Какая будет у Таньки после этого жизнь?

Интересно, а Марье Ефремовне что-нибудь известно про Никитину? Спросить ненароком? Нельзя.

— И давно вы… промышляете?

— Давно. Ещё при нэпе начала. Свекровь, покойница, царствие ей небесное, приобщила. Всей премудрости обучила. Абортов тогда, правда, против нонешнего было мало. Все родить норовили. Которые от законного мужа, те, конечно, в больнице. А вот у кого дочка нагуляет, те меня пригласить старались. Отвезут девку подальше, сховают покрепче — и за мной посылают. Выручай, Ефремовна. Как не выручить? Девке замуж надо, а кто её, дуру, возьмёт с таким приданым? В те-то годы. Хочешь, не хочешь, а приходилось избавляться.

— Как это?

— Очень даже просто. Если младенец мёртвым родится, а в те годы это часто случалось — закопаю. Никто ничего не узнает. А если живой родится, да здоровый — в приют отдам.

Марья Ефремовна замолчала и задумалась о чём-то своём. Я наполнил стопочку.

— В войну опять много было работы, — продолжала бабулька, молодецки опорожнив стопку. — Сколько баб не от мужей рожало. И аборты делали. Ну, это больше эвакуированные. А потом затихло помаленьку. Но и сейчас хватает, да я отказываюсь. Стара. Хватит с меня.

Действительно, хватит, подумал я, вставая.

— Спасибо, бабушка, за хлеб, за соль.

— Не за что. А и вправду питок ты никудышный.

— Какой есть. Вы бутылку-то заберите, допьёте помаленьку.

— И то верно, — согласилась хозяйка, затыкая бутылку капроновой пробкой и убирая её в сервант. — Так ты бери, чего надо. Не стесняйся. Только картошку сам не копай.

Далась ей картошка. Как оберегает. Вот и кончился мой первый день в Кашине, а я и на шаг не продвинулся к намеченной цели.