Что было, то было

Виктор Трынкин, 2018

В повести "Что было, то было" отражена некая история человеческих отношений. Главная мысль повести – не обращение куда-то, а проникновение в душу другого человека, открытие в нём лучших высоких качеств – доброту, порядочность, мужество, любовь. Хотелось бы, чтобы эти чувства переселились в души и сердца читателей повести.

«Не губить пришли мы в мир,

а любить и верить.»

Глава 1.

Паровоз, раздувая пары, с трудом тащил длиннющий состав, разрезая пахотные поля, застывшие в тревожном ожидании скорого пробуждения и цветения. Задыхаясь, он остановился на каком-то крохотном, покалеченном войной полустанке.

По вагону, донельзя набитому военными и гражданскими людьми, узлами, тюками, корзинами, извиняясь и чертыхаясь, протискивался к своему месту капитан Добродеев.

В вагоне тесно. Прижавшись друг к другу, у окна сидят два молоденьких солдата: один без руки, другой слепой. Напротив женщина в берете, рядом толстый мужчина, по виду хозяйственник, и старик в новенькой, не по росту шинели. Припав к окну, старик пытается разглядеть, что там происходит:

— Что за станция?

Женщина, устало вглядываясь в окно, через плечо старика:

— Какая-то маленькая, неизвестная. — Безнадежно вздохнула. — Стоим у каждого столба.

Толстый мужчина не к месту криво усмехнулся, безразлично глядя в окно:

— Война, ничего не поделаешь.

Добродеев молча залез на верхнюю полку. Он долго лежал с открытыми глазами. В памяти, как странички, листались годы его жизни: родители, война, госпиталь… И вот теперь опять на фронт. А куда едут эти люди? Ведь здесь недавно хозяйничали немцы. Правда, линию фронта отодвинули далеко на запад. Значит, эвакуированные и беженцы возвращаются к мирной жизни на свои места: в города, деревни, поселки. Дай Бог. Поэтому галдеж в вагоне такой возбужденный.

— Что там случилось? — Старик трогает Добродеева за плечо. — Чего встали-то?

— Неизвестно. Встали, и все, — неохотно отозвался капитан.

— На фронт едешь? — любопытствует старик.

— Туда, отец.

— После ранения небось? Вижу, неловко залез.

— Угадал.

Старику явно хочется поговорить:

— Откель сам-то будешь?

— С Кубани. Кубанский я. — Добродеев закрывает глаза, показывая всем видом, что хочет спать.

Возбужденный шум возвращенцев в вагоне не стихает. Капитан лежит с закрытыми глазами. А ему и вернуться некуда — только на фронт. После госпиталя поехал к родным местам навестить, сошел с поезда, подошел к деревне, а ее нет. Одни обгорелые печные трубы. Опустела деревня. И какая-то звенящая тишина охватила эти скелеты. Даже птиц нет. Он стоял среди черных головешек — сильный, здоровый — ничего, что из госпиталя. От слёз у него зарябило в глазах. Видит Бог, что нет этому злодеянству прощения. Сердце словно зажали в тиски…

Старик с пониманием посмотрел на Добродеева.

— Эвоно как… — Хотел что-то еще сказать, но не решился. Грустно стал смотреть в окно. Там за разбитым полустанком раскинулись бескрайние пахотные поля. Тихо проговорил, вроде бы себе: — Весна занимается. Пахать скоро, а пахать-то некому…

По перрону, толкаясь с вышедшими из вагонов редкими пассажирами, с сумкой через плечо идет торговка:

— Семечки, кому жаренных семечек!

Толстый мужчина повис из окна:

— Э-э-й, хозяйка, иди сюда! Дай-ка пару стаканов.

Торговка насыпает стакан черных семян, протягивает толстому. Затем второй. Берет деньги, идет дальше вдоль состава. — Жаренные семечки!

В вагоне толстый усаживается на свое место.

— Ну вот, теперь не так скучно будет. — Начинает грызть семечки, шелуху сплевывает на пол.

Старик опять заводит разговор с соседями:

— Ребятки, куда едете-то? Вроде уж отвоевались, а путь держите на запад.

Безрукий, поправляя пустой рукав:

— Ко мне едем.

–В Госпитале были?

— Ага, — отзывчиво вздохнул солдат. — На Кавказе. А оттуда поехали на его родину, на Украину, к матери и сестре. Приехали в Дарницу, это под Киевом… — Солдат замолчал. Тяжело говорить об этом. Ведь рана-то еще свежая. Тихо закончил: — Погибли все…

Старик тяжело вздохнул, в голове мелькнуло: «Горе одно на всех».

Толстый, не слушая рассказ инвалида, лезет в карман, достает горсть семечек, церемонно протягивает женщине.

— Угощайтесь, веселее ехать будет.

— Спасибо. — Женщина делает из газеты кулек для шелухи.

— Ну что ж, говорю, поедем, Петро, ко мне. Будешь у меня жить под Смоленском. Мы с ним два года вместе воевали. Он меня, раненного, из боя вынес в балочку. А потом вернулся обратно и попал под танковую атаку. Тут его и накрыло.

Женщина потихоньку вытирает слезы:

— Господи, ироды проклятые, что же они делают…

Толстый, прислушиваясь, невозмутимо лузгает семечки:

— Да-а. Бывает. Война.

— Ему еще повезло — руки целы, на месте. Он ведь гармонист хороший. И вообще, когда был зрячий, в роте был самый веселый. Это сейчас он тихий. — Грустно улыбнулся: — Грозился на моей свадьбе играть.

Старик суетливо лезет в свой мешок.

— У меня тут сальце есть, домашнее. Отведайте-ка, сынки.

Женщина охотно достает сверточек:

— А у меня пирожки с картошкой, ешьте. — Протягивает солдатам пирожки.

Безрукий бережно берет пирожок, отдает его другу:

— Спасибо! Завтра дома небось будем. Во мои обрадуются. Живой! — Ломтик сала, который дал ему старик, кладет на пирожок слепому. — А ему аккурат в момент нашего приезда в Дарницу двадцать лет исполнилось — день рождения. Сюрприз хотел сделать родным.

Женщина, тяжело вздыхая, перестала грызть семечки:

— Господи, молоденькие-то какие.

Безрукий, продолжая жевать пирожок:

— Я обучусь писать левой рукой. Буду работать в колхозе учетчиком. Прокормимся.

Женщина, глядя на ребят, еле сдерживает слёзы. А толстый хмыкнул себе под нос:

— Работнички.

— А он-то как же, родимый? — Женщина с состраданием посмотрела на слепого.

— Дома будет сидеть, хату сторожить. Получит пенсию, колхоз будет помогать. Или на свадьбах будет играть.

Толстый, продолжая бросать шелуху от семечек на пол, покосился на солдат, не к месту заметил:

— Колхоз поможет, жди.

Безрукий с надеждой обратился к женщине:

— А вы знаете, нам в госпитале сказали, что есть такой доктор по глазам, Филатов — может вылечить. Вы не слыхали? — Женщина пожала плечами. — Будем его искать.

Послышался продолжительный гудок паровоза. Колеса стали пересчитывать стыки. Заскрипели полки старого вагона. Шум вокруг малость поутих.

— Поехали, кажись, — сдержанно засуетился слепой. Его друг нежно, по-братски, единственной рукой прижал к себе своего спасителя. Старик с тоской посмотрел на друзей. Что-то шевельнулось у него внутри, кольнуло в сердце прожитое. И потекли мысли в слух:

— У меня ведь трое сыновей было. Один меньшой воюет — жив, слава Богу. А двух уже нет. Старший в Крыму погиб. Средний… красавец, в госпитале умер на моих руках. От него вот и еду. Память от них осталась — двое внучат… да шинель. — Нелегко пережить такую потерю на старости лет. Старик тяжело вздохнул: — Вот так… Думал — пожил, потрудился, детей вырастил, а оно, само дело, заставляет еще жить… для внуков.

Наступила какая-то гнетущая пауза. А что говорить? Каждый думал о своем. Женщину эти слова тронули. Она хотела поддержать старика — участливо и как-то робко посмотрела на него и тихо произнесла:

— Вам, папаша, надо пожить не только ради внуков. Интересно и самому увидеть, как будут строить новую жизнь.

Слепой оживился, повернул голову на голос женщины. Лицо его просветлело:

— Хотелось бы посмотреть, каким будет Сталинград.

Безрукий, искренне желая поддержать друга, утвердительно сказал:

— После войны, Петро, обязательно поедем. — Петро понуро опустил голову.

Безрукий понял настроение друга:

— Ну и что? Я тебе расскажу, а ты поймешь. По мостовым-то вместе на брюхе ползали.

Слепой с жаром мечтательно отозвался:

— Наверно, это будет особенный город. Он должен быть светлым и чистым. Никто не посмеет даже плюнуть на улице.

Старик грустно улыбнулся. Женщина бросила влажный взгляд на слепого. Толстый, не отрываясь от семечек, пробормотал:

— У всякой пташки свои замашки.

Добродеев слез с полки, сел против толстого, заглянул ему в глаза, словно в пустоту, и, не разжимая зубов, процедил:

— Заруби себе на носу. В этом городе всяких шкурников, жуликов совсем не будет. — С трудом сдерживая себя, отвернулся к окну. Толстый сделал вид, что не расслышал:

— Что говорите, товарищ капитан?

— Ничего. Не утруждай свою совесть. Грызун.

— Чего? Совесть?

— Я вижу, у тебя ее нет. Грызи семечки.

Перебраниваться у Добродеева желания не было. Только посуровели его глаза.

За окном проплывали в легкой сиреневой дымке сиротливые поля. Они наводили на другое настроение. Видно было, что крестьянская закваска брала вверх. Он с тоской смотрел на эти просторы. И душа тянулась к этим полям…

Старик приблизился к капитану:

— Горячий вы человек, я вижу… Вы из какого сословия будете?

— Из крестьян, — не отрывая глаз от полей, проговорил Добродеев. — Был учителем, потом председателем колхоза.

Старик чинно кивает:

— Начальство, значит.

— Какое начальство… Вот смотрю на поле и думаю: пахать надо, сеять, вырастить, собрать — руки нужны. А руки-то крестьянские автомат держат. — Помолчал, затем добавил: — Справятся ли тут без нас?

Безрукий нечаянно услышал последние слова. Оживился, желая поддержать разговор:

— Вы, товарищ капитан, не сумневайтесь. Мы вот возвращаемся к земле. Ничего, что такие, — тряхнул пустым рукавом. — Зато дух у нас фронтовой. Одной рукой за двоих будем работать.

Грустно перестукивают колеса на стыках. Люди в вагоне занялись своими делами. Безрукий вплотную прижался к капитану:

— Вы уж там… — Сжал единственны кулак. — За Сталинград…

Добродеев посуровел:

— Понимаю, солдат. Можешь быть спокоен.

Ему хотелось быстрее покинуть душный вагон.