Прогулка за Рубикон. Части 1 и 2

Вилма Яковлева, 2020

В романе четыре главных героя и четыре сюжетные линии, которые постепенно сходятся в одну. События происходят в начале 90-х годов в Латвии, России, Боснии, Йемене и в середине 10 века до нашей эры в Древнем Египте. Все герои оказываются перед непростым выбором, который делит их жизнь на "до" и "после". Он идут по следам древнего библейского мифа, который превращается в запутанную детективную историю. Кажется, что прошлое может объяснить настоящее. Но прошлое становится настоящим. Роман в двух книгах. В первой книге – две части романа, во второй – третья часть. Содержит нецензурную брань.

Латвия, Рига. Апрель 1990 года

Звонки от наблюдателей на избирательных участках сыпались один за другим. Бюллетени пересчитывали по нескольку раз.

По радио сообщили, что, по данным экзит-поллов, он проиграл.

Ему уже было все равно. От торшера шел теплый свет, было уютно и тихо. Он подумал, что в жизни есть вещи поважнее постоянной борьбы за переустройство мира. Надо просто жить и получать от этого удовольствие.

Недавно они поменяли квартиру в спальном районе на квартиру в центре города. Высокие в три с половиной метра потолки, просторный холл, комната для домработницы, паркетные полы в елочку и наружные стены потолще крепостных. Входная дверь и дверь из кухни выходили на просторную лестницу.

Но главное — камин. Он всю жизнь мечтал о камине с открытым огнем, кресле-качалке и часах на каминной полке.

Марсо появилась в дверном проеме, вытирая руки кухонным полотенцем.

— Кушать будешь?

— Нет.

— По радио только что сказали, что ты проиграл.

— Конечно, проиграл. Но не эти выборы.

Марсо опустилась рядом с ним на ручку кресла перед телевизором. На ней был растянутый свитер того же оттенка серого, что небо за окном. Собранные на затылке и приподнятые над шеей густые светлые волосы, казалось, были готовы рассыпаться от малейшего прикосновения.

— Ну, что теперь? — спросила она.

— По-моему, все нормально.

— Нормально? Это ты называешь нормально. Из тебя сделали карикатурного злодея, над которым все смеются.

— Кто?

— Телевидение, газеты. Даже русская газета назвала тебя «бомбистом».

Марсо невидящим взглядом уставилась в темный угол комнаты. Голубоватый свет телеэкрана падал ей на лицо, делая его невыносимо печальным.

— Какой из тебя, к черту, политик, — вдруг взорвалась она. — Политики борются за власть. А ты? Размазываешь сопли. Если тебе не нужна власть, то надо, извини меня, заткнуться.

— Политика — это игра. Играть надо на стороне слабого. Игра на стороне сильного — полная бессмыслица.

— Политика ради политики? Лучше уж деньги ради денег, — Марсо закрыла глаза и помассировала виски. — И чего ты добился? Ты уже почти мифическое существо, кангар новейшей истории Латвии. Нет, ты даже не кангар. Тот хотя бы продался немцам. А тебя никто не покупает. Не нужен ты никому. Теперь ты враг народа, как и твоя бабушка.

Эдд вдруг почувствовал, что потерял интерес ко всему. Марсо права. Его бунт не имеет никакой конкретной цели. А последствия могут быть трагичными.

— Я не враг народа, — устало сказал он. — Я враг одной его части.

— Большей его части, — Марсо наклонилась и взяла его за подбородок. — Что будем делать? Ты хоть знаешь, что у тебя рубашка одета наизнанку? Бить будут.

Он убрал ее руку:

— Будем малевать черный квадрат и молиться.

— Я серьезно.

— И я серьезно. Лучше быть врагом народа, чем дерьмом в собственных глазах.

Марсо посмотрела на Эдда, как на больного.

— Ты ведешь себя так, как будто на твоем пути стоит не история, а мелкие хулиганы.

— Я веду себя так, как будто я и есть история. Шутка.

— А ты ведь действительно так думаешь.

— Хочешь отправить меня в сумасшедший дом?

— Давай уедем. Пусть им будет хорошо без нас.

— В Россию? Жить в нищете, встречать рассветы?

— Поверь моей интуиции. Твой отец всю жизнь хотел вернуться в Москву. Я это делаю не для себя, а для тебя, на себе я уже поставила крест.

— Никуда мы не поедем, — в голосе Эдда впервые прозвучала неуверенность. Он хрипло откашлялся и уставился на экран телевизора. Появились новые данные с избирательных участков.

— Ты совершаешь ошибку.

— Давай дождемся исхода выборов, — Эдд записал данные со своих избирательных участков в блокнот и брезгливо поморщился. — Ты же знаешь, как я не люблю что-либо обсуждать заранее.

Чтобы Марсо отстала, он сделал вид, что погружен в свои мысли. Да, в последнее время удача ему изменяет. Но из всех возможных неудач он выбрал самую щадящую, ту, которая не ведет к потере самоуважения.

Наверно, что-то такое он произнес вслух, потому что Марсо сказала тихим, спокойным голосом: «В наше время быть просто самим собой — непозволительная роскошь. Поэтому держись меня, я твой единственный шанс в этой жизни».

Не зная, куда себя деть, Эдд взял с полки первую попавшуюся книгу и попытался читать, но через минуту не мог сказать, о чем только что прочитал.

— Убери свой письменный стол, — посоветовала Марсо.

Эдд расчистил немного места под настольной лампой. Конспекты лекций, незаконченные статьи, заметки, письма, недописанная докторская диссертация. Страна стремительно сползала к хаосу, и его попытки приспособить к условиям Союза китайский вариант потеряли всякий смысл. Он отодвинул бумаги на край стола, потом со злостью смахнул их на пол.

— Я не переживу, если тебя посадят в тюрьму! — сказала Марсо входя в комнату.

— Может, чтобы ты не волновалась, мне вообще не выходить из дома? Все настоящее — опасно. Неопасный сюжет — это диван и телевизор. Но дом может рухнуть, а телевизор загореться.

— Дом уже рухнул. Ты просто не заметил.

Эдд в раздражении передернул плечами. Марсо по обыкновению загоняла его мир в тихое стойло повседневности, как старую клячу. Ему опять захотелось победить. Но телефонные звонки прекратились. Вместо них из приоткрытого окна доносилось приглушенное карканье ворон.

Он пошел на кухню и выпил рюмку водки. Потом вернулся в комнату. Тележурналисты продолжали оперировать данными экзит-поллов, которые не предвещали ему ничего хорошего.

— Что молчишь? — не выдержала Марсо.

— Мне нечего сказать.

Он понял, что может проиграть. По его спине пробежал озноб. Он не имел права проиграть. Это стало бы катастрофой. Прежде чем проигрывать, надо выиграть. Иначе можно потерять все.

Эдд сел в кресло и закрыл глаза. Прилив бодрости после выпитой водки сменился полусонным оцепенением. В памяти возникли картины прошлого, тягучие и невнятные. Весенний запах таяния. Шуршание песка под ногами, плеск морских волн. Съемная дача на берегу моря. Солнце, уходящее за горизонт, остывающий пляж. Он любил приходить туда вечером, когда наступающая темнота скрывала угловатости его подростковой фигуры.

Трехкомнатная квартира его родителей, обставленная дешевой мебелью. Кровать на кирпичах. Отец собирается в очередную командировку на защиту проекта крупнейшей по тем временам теплоэлектростанции. Он опускает рукава застиранной рубашки, завязывает галстук и надевает свой единственный чуть потертый костюм.

Лестница в подъезде его дома. Он спускается вниз, слегка постукивая ключом по металлическим прутьям перил, пять, шесть, семь — словно играя на ксилофоне. Ему навстречу идет директор института, в котором работал его отец. Запах дорогого одеколона, иностранных сигарет и полного довольства жизнью. Как-то в институте он увидел рядом с этим советским плейбоем двух длинноногих секретарш, и его буквально захлестнула гормональная буря. Вот она «дольче вита»!

Тогда он много читал. Стивенсон, Жюль Верн, Александр Грин, «Библиотека приключений», Томас Манн, Фейхтвангер. Призраки литературных героев преследовали его, не давая покоя. Ему снились прекрасные, фантастические сны, а утром не хотелось идти в школу.

На уроках истории ему было скучно. Там он никогда ничего нового не узнавал. Знакомые события, известные люди. То же на уроках географии. Он научился различать страны и колонии по почтовым маркам.

Никто не вникал в круг его чтения, но кое-что отец от него прятал. В пятнадцать лет он выудил из глубин книжного шкафа взрослые книги и понял, что реальная жизнь намного сложнее, чем ему казалось.

Запойное и беспорядочное чтение спасало его от подростковой тоски. Каждый новый год ему казалось, что жизнь начнется сначала и все будет по-другому. Но все продолжалось, как прежде.

Он начал читать Библию, но не продвинулся дальше сотворения мира. Ему хотелось в другой мир, насыщенный красками другой жизни.

После восьмого класса он вернулся с летних каникул длинным, как жердь, и поступил в самую элитную латышскую школу. Учеба его не интересовала. Он что-то начинал, потом бросал и снова возвращался к чтению книг.

Одноклассники его не любили. Для них он был представителем чужой, русской культуры, хотя и говорил на чистом латышском языке. В семье говорили по-русски, поэтому его латышский язык был поставлен школой без фонетических искажений, передаваемых семьей.

Чтобы всех позлить, он напускал на себя вид убежденного комсомольца и однажды подрался из-за какой-то мутной коммунистической идеи. Скандал был на всю школу.

Но такие конфликты случались редко. Когда ему что-то не нравилось, он поворачивался и уходил. Это было проще и надежней.

В десятом классе на него нахлынул мутный вал непривычных ощущений. Он отрастил длинные волосы, слушал битлов на заедающем магнитофоне и чуть было не сбежал в Париж на баррикады.

Вместо баррикад он сделал все, что должно было быть сделано в любом случае — окончил школу и поступил в университет. Все это произошло как бы само собой.

В университете он, наконец, освободился от мучившей его рефлексии. Появились друзья. В основном русские и евреи. Он проходил с ними сложные маршруты на Кавказе и Северном Урале. Крутые подъемы, потом столь же крутые спуски. Он стал нравиться самому себе: дефицитная штормовка, солнцезащитные очки, тяжеленный рюкзак, горные лыжи, перекинутые через плечо. Порывы ветра, сотрясающие палатку сверху донизу. Друзья ни разу не подвели. Однажды на берегу Северного Ледовитого океана в двадцати километрах от ближайшего жилья они за шесть часов построили иглу^[38] и посреди нее разожгли костер. Снаружи бушевала метель, а внутри было тепло. Протянув к огню разутые ноги, они ели манную кашу, сваренную на сгущенке, и пили горячий чай.

Чтобы повысить самооценку, он занялся подводным плаванием и несколько раз ездил на Черное море за сокровищами затонувших кораблей, но так ничего и не нашел.

Он стал носить грубые свитера и мешковатые джинсы, прожженные искрами костров. И не заглядывал в будущее дальше, чем до ближайших выходных.

На втором курсе студенческая группа его приняла, разглядев в нем латыша. На праздник Лиго все выезжали на берег Гауи^[39], сидели у костра и, раскачиваясь, пели латышские песни. Он пил деревенское пиво и рябину на коньяке, ел сосиски на палочках и картошку, запеченную в золе. В развалинах замка на другом берегу реки к празднику сооружали деревянный помост и устраивали танцы. Он переплывал реку, держа одежду над головой. Потом шел через густой лес. В развалинах играл духовой оркестр, создавая ощущение довоенной Латвии. Было много красивых девушек. И если он не напивался, то все заканчивалось хорошо.

Каждое лето он ездил на заработки. Институт его отца проводил предпроектные работы на местах будущих строек. В изыскательские партии набирали самых разных людей, в основном неприкаянных и злых. Он бегал с рейкой, валил деревья, пробивал скважины, ругался матом, дрался. В партии постоянно возникали тупые свинские пьянки с риском вырубиться и наблевать где-нибудь в углу. Из придурковатого пожирателя книг он быстро превратился в прожженного искателя приключений.

Еще будучи студентом, он часто ездил за границу, что по тем временам было большой привилегией. Другие деньги, другие запахи, другие девушки. На Берлинском вокзале все было вызывающе несоветским. Магазины «Метро», пивные киоски, реклама. Общая душевая в студенческом общежитии.

После окончания университета он остался в аспирантуре и опять немного одичал. Но это помогло ему без особых проблем пережить кризис середины молодости. В кандидатской диссертации он элегантно смешал социализм и рыночную экономику «в одном флаконе», что по тем временам считалось откровенной ересью. На защите произошел скандал, и ему накидали кучу черных шаров. Ответ из ВАКа^[40] пришлось ждать полтора года. За это время он женился и у него родилась дочь. Денег катастрофически не хватало. Когда, наконец, ответ пришел, он целый час рыдал над кроватью дочери вместе с ней. Став кандидатом экономических наук, он тут же стал получать в два раза больше.

Атмосфера университета действовала на него расслабляюще. Две-три лекции в неделю, несколько семинаров, одно заседание кафедры, и полная свобода. Через каждые два-три года стажировки, поездки за границу, конференции, институт повышения квалификации, сокращенно ИПК, что расшифровывалось так же, как институт приятных контактов, или институт половых контактов. Одна из его коллег, перепробовав во время стажировок все национальности Союза, как-то призналась ему, что лучшие мужчины — таджики.

Получив диплом доцента, он немного растерялся. Что дальше? Диплом доктора наук, профессора, академика. И что? Потратить годы на одну единственную книгу. Стать ректором университета? Ректором гадюшника? Еще в аспирантуре его включили в резерв на эту должность, но он отнесся к этому равнодушно.

Он бросил читать фолианты немецких философов и перешел на романы французских экзистенциалистов, в которых все вертелось вокруг темы абсурда и пустоты. Это стало его новым мироощущением.

Благодаря работе в обществе «Знание» он получил возможность читать бюллетени зарубежной информации. Их было два: голубой и красный. Первый был для служебного пользования, второй — секретный. Он их прочитывал от корки до корки и знал больше других.

В феврале 1985 года ему дали три месяца отпуска для работы над докторской диссертацией в Московском финансовом институте.

Москва встретила его промозглой сыростью. По небу ползли рваные облака. У людей были болезненно-восковые февральские лица, как будто вампир высосал из них всю кровь.

Чтобы не терять времени даром, он обосновался в диссертационном зале Ленинской библиотеки. От бестолкового чтения слезились глаза, болел желудок и затекала спина. В буфете на первом этаже продавали сосиски с горчицей, сухой черный хлеб и горячий сладкий чай. Устав от чтения, он вынимал из папки белый лист бумаги и начинал писать.

В один из дней у Кремлевской стены хоронили генерального секретаря партии Константина Черненко. Библиотека находилась рядом с Красной площадью, и в читальный зал влетали похоронные гудки. Заведующая залом попросила всех встать и почтить память усопшего минутой молчания. Все встали, опустив глаза, чтобы скрыть равнодушие. Гудки не умолкали. Потом прозвучало обычное в таких случаях «спасибо». Все сели и уткнулись в свои книги. Никто даже не посмотрел в сторону окна.

Когда прозвучал последний гудок он не сразу смог разобраться в своих ощущениях. Вначале это было чувство невесомости, которое испытываешь лишь секунду, делая шаг на неработающий эскалатор.

Когда уборщицы открыли окна для проветривания, он почувствовал дуновение свежего ветра. Ветра перемен? На столе у соседа лежала книга Льва Гумилева «Конец, и вновь начало». Начало чего? По его спине пробежали мурашки. Он понял, что последний гудок разделил всех сидящих в этом зале на живых и мертвых^[41].

Через две недели у него уже был готов текст диссертации. На первом листе сверху он написал ее рабочее название: «Как перейти к рыночной экономике, не угробив половину населения страны».

В один из вечеров ему позвонила Марсо и сказала, что звонили из ЦК Компартии Латвии и предложили ему прочесть несколько лекций в Сорбонне. Только что прошел пленум ЦК КПСС, Горбачев объявил перестройку, и весь мир хочет знать, куда пойдет Советский Союз. Через неделю он должен быть в Париже, и она высылает ему с проводником костюм, галстук и длинный светлый плащ.

Жванецкий как-то сказал за все свое поколение: «Никогда я не буду в Париже молодым». Еще лучше сказала заведующая кафедрой Московского финансового института, закрывая ему стажировку: «Париж стоит мессы, и конечно же, Париж стоит каких-то конспектов».

Он был в Париже молодым. И Париж стоил того. Он поселился в небольшой гостинице недалеко от Монмартра, в комнате под самой крышей.

Париж его ошеломил. Он балдел от столиков, выставленных на тротуар, от гостиницы на одного портье, от европейского завтрака в тесноте. От кафе в Латинском квартале, в котором часто завтракал Сартр. После лекций он изображал хемингуевщину, подолгу сидел в кафе, записывал впечатления в откидной блокнот, мелко, но часто выпивал. Все смешалось, как в калейдоскопе: Хемингуэй с его «Праздником, который всегда с тобой», Артюр Рембо с «Пьяным кораблем», Генри Миллер с «Тропиком рака», Камю с бунтующим человеком.

Он пообедал на Елисейских полях, о чем мечтал после прочтения «Праздника». Было дорого и невкусно. Но далеко впереди высилась Триумфальная арка, и этого ему было вполне достаточно.

Деньги заканчивались. Вечерами, выйдя из гостиницы, он спускался вниз к подножию Монмартра навстречу мигающей вывеске «Мулен Руж» в поисках бара подешевле.

Знаменитая Пляс Пигаль была больше похожа на ярмарку, чем на гнездо разврата. Стрип-клубы рекламировали вполне приличных женщин. На Рю де ля Веррери тусовались полчища геев.

В один из вечеров в приглянувшемся ему баре не оказалось свободных мест. Было лишь одно — за столиком, где уже сидела светловолосая девушка, похожая на сломленную неудачами актрису.

— Разрешите? — спросил он по-английски.

— Yа, welcome.

Когда он сел, она испытующе посмотрела на него.

— Ты русский?

После напряженного лекционного дня и бестолкового общения на английском он туго соображал и поэтому не удивился:

— А что?

— Я это сразу поняла. Лица европейских мужчин какие-то недоделанные, — она намотала на палец локон крашеных волос. — Ты, я надеюсь, при деньгах?

Он честно признался, что нет. Девушка сразу потеряла к нему интерес. Он тоже старался смотреть в сторону.

— Скучаешь? — спросила девушка, не выдержав молчания.

— Нет, — опять честно признался он. Никогда раньше ему не удавалось быть честным два раза подряд.

Ее звали Инга. Она рассказала ему про свою дочь, оставленную маме в поселке Электросталь, о своей квартире в Москве, которую надо срочно продать, и о сложной жизни русской модели в Париже. Она проработала моделью всего месяц, а потом ее выставили за дверь.

Из всего разговора о модельном бизнесе ему запомнилось лишь то, что любой промах парижане превращают в элемент индивидуального стиля. Он тоже всегда к этому стремился. Иногда что-то получалось.

Они вышли на ночную улицу, полную неоновых огней.

— Куда пойдем?

Кончилось все тем, что они зависли на каком-то углу, вдыхая запахи дешевого ночного клуба, в котором он оставил последние деньги. Гудела неоновая реклама. Редкие машины проносились мимо и сворачивали на широкий бульвар.

Было уже пять часов утра. Начинало светать. Фонари, потускневшие в утреннем свете, были похожи на ночных бабочек. В булочные завозили только что выпеченные багеты и круассаны.

Они расположились на бордюре, отделяющем тротуар от небольшого сквера, пили горячий кофе из автомата и ели багет, разломанный пополам.

Входная дверь отеля была не заперта. Портье дремал, лифт не работал. Поднимаясь по лестнице, пролет за пролетом, он немного отстал, чтобы посмотреть на Ингу сзади. Модель как модель, на ногах — кроссовки, что никак не отражалось на стройности ее ног.

Он сел в единственное кресло, которое было в номере, и стал смотреть, как она готовит коктейль из двух бутылок, которые он купил, чтобы отвезти в Ригу. Закончив трясти шейкер, она провела руками вдоль бедер, расправляя черную юбку.

— Это все. Спасибо за прекрасный вечер. Мне надо было выговориться. Спасибо, — чмок! Она грустно улыбнулась и отвела глаза.

Он не возражал. Ему хотелось спать. Тем более что еще один хемингуэевский роман неожиданно получил полное и буквальное воплощение^[42].

P.S. Свою поездку в Париж Эдд восстанавливал в дневнике по памяти через восемь лет, когда Инга вновь появилась в его жизни. Они встретились при весьма сложных обстоятельствах, о которых он не мог не написать. Ему снова пришлось ее спасать, но уже по-настоящему.

Перед отъездом он продал на Монмартре несколько банок черной икры и вернулся домой с двумя сумками барахла от «Тати» и пластинкой французских шансонье.

После Франции его чуть было не отправили в Южный Йемен, изучать арабский социализм, но в последний момент маршрут изменили, и вместо Йемена он поехал на стажировку в Венгрию, как тогда говорили — в самый веселый барак социалистического лагеря.

У Будапешта был довольно запущенный вид, но он весь день просиживал в библиотеке и этого не замечал. Перестройка разваливала страну, и надо было успеть защитить докторскую диссертацию. Все было, как в Москве: книжная пыль, шуршание страниц, сырой ветер в открытые для проветривания окна. По субботам и воскресеньям в советском посольстве крутили голливудские фильмы.

Единственной проблемой было отсутствие денег. Он освоил несколько простых блюд — макароны с сыром, кашу со шкварками и обжаренным луком. К приезду Марсо ему удалось скопить на приличный шопинг, и они прошлись по магазинам Будапешта как белые люди.

Перед возвращением в Ригу ему стали приходить письма от еврейских друзей, отваливающих в Израиль.

Вернувшись в Ригу, он грубо отверг предложение вступить в Народный фронт и сразу же потерял всех своих латышских друзей. Как только коллеги по кафедре поняли, что он не будет петь в общем хоре радетелей за нацию, то перестали с ним здороваться. Он ответил им в своей привычной манере — послал всех к черту.

У него осталось всего несколько близких друзей. Костю и его команду прибило к нему политической волной. Юра — коренной рижанин, преподаватель Рижского института гражданской авиации, был знаком ему с детства. Еще двое, Виталик и Вадим, были морскими офицерами, преподавателями военно-морского училища в Болдерае и мужьями студенческих подруг Марсо. Под наблюдением жен они все четверо весело напивались по каждому серьезному поводу.

Из телевизора раздался назойливый голос очередного комментатора. Эдд взял пульт и начал переключать программы.

Марсо тоже уставилась на экран.

— Только что звонил Виталик, — сказала она. — Вся компания в сборе. Хотят устроить пьянку. Я поставила жарить курицу.

— Пусть приходят. Для пьянства есть любые поводы… Какая разница. Победил я или не победил.

По телевизору громко и восторженно объявили о победе Народного фронта, получившего более двух третей депутатских мандатов. На площади перед памятником Свободы толпа ликовала и пела. Результаты предстоящего голосования в Верховном Совете о независимости республики от Союза были предрешены.

Эдд подошел к телевизору и резко убрал звук.

В дверь позвонили. Голоса студенческих подруг Марсо были похожи на крики разбуженных тропических птиц.

— Куда вы дели своих мужей? — спросила Марсо.

— Они рыщут в поисках выпивки и закуски. Виталик сказал, что готов войти в новый мир, но только не на голодный желудок и трезвую голову.

— У нас все есть. Запасов года на два.

На лестничной клетке раздался шум, и в прихожую ввалились остальные.

— По какому поводу гулянка? — Марсо закрыла дверь ногой. — Вас было слышно еще на улице.

— Вот, хотели посмотреть на виновника торжества, — Юра кивнул на стоящего в дверях комнаты Эдда и передал Марсо пластиковый пакет.

— Зачем? — Марсо толкнула его в грудь. — Ты думаешь, мы совсем тут оголодали?

Гости придирчиво осматривали квартиру, отремонтированную за дешевеющие советские деньги.

— Отличный ремонт! — провозгласил общий вердикт Вадик и придирчиво подпрыгнул на паркете. — А что это за страшные звери на потолке? Прямо с герба Латвийского государства.

— Архитектором этого дома был отец Эйзенштейна, — объяснил Эдд. — Поэтому мы ничего не меняли.

— Чем слабее государство, тем страшнее львы на гербе, — изрек Виталик, уставившись на львов в углах потолочной лепки. — Скоро они издадут рык, и нам придется мотать отсюда.

На кухне Марсо протирала стаканы полотенцем. Эдд открыл холодный шкаф. Там рядами лежали упаковки крупы, макарон и консервов, стояли бутылки водки и вина.

— Ого! Ничего себе, — гости столпились вокруг него. — Теперь понятно, почему в городе жрать нечего.

— Вас будут кормить из котлов походных кухонь, а мне что делать? Я еще и буржуйку купил. Буду отапливать квартиру полным собранием сочинений Ленина.

Виталик открыл духовку и попытался вытянуть противень.

— Когда мы, наконец, будем есть? — он обжег палец и, чертыхнувшись, захлопнул духовку. — По-моему, готово.

— Подожди еще минуту, — Марсо бедром оттолкнула его от плиты.

— На всех может не хватить.

— Хватит! Их там целых три.

Эдд достал из холодильника две бутылки водки.

— Почему все толпятся на кухне? — не выдержала Марсо. — Идите отсюда. Лена! Проследи, чтобы они до ужина не напились.

— Благодаря водке ярче чувствуешь историю, — отпарировал Виталик. — Она происходит здесь и сейчас.

Эдд провел всех в комнату и освободил кресла от предвыборных плакатов. Все расселись кто где. Юра, который в совершенстве владел латышским языком, уткнулся в телевизор, постепенно впадая в бешенство.

По экрану полз военный грузовик, снятый со стороны заднего борта, к которому была прикреплена табличка с большой желто-красной надписью «ЛЮДИ». Из-за борта торчали прыщавые лица молодых парней из Центральной России. Закадровый голос вещал, что если бы не табличка с надписью, то всех сидящих в грузовике можно было бы принять за обезьян.

— Что показывают? — спросила Лена, входя в комнату.

— Поход карликов на Москву, — съязвил Виталик.

Марсо вкатила сервировочный столик с закусками. Эдд встал и с хрустом свинтил крышку с бутылки водки.

— Когда люди собираются в толпы, чтобы поорать, — сказал он, разливая водку, — и если они знают, что им за это ничего не будет, то они рано или поздно потребуют какой-нибудь свободы. Год назад хватило бы одного выстрела солью.

— Опять воюешь? — набросилась на него Марсо. — Лучше скажи им, что надо уезжать в Россию.

— В России не лучше, — буркнул Юра, переключая телевизор на российский канал. — Везде одно и то же.

— Хреново везде, — согласился Вадик. — Я только что разговаривал по телефону с сестрой. У них в Баку во время армянского погрома сосед по лестничной клетке, армянин, стоял перед дверьми своей квартиры с топором и канистрой бензина. Он бы всех порубил, а потом бы все сжег.

Все четверо подняли стаканы и выпили.

— В полночь по местному каналу показывают «Звуки музыки», — Юра вытер губы тыльной стороной ладони. — Офицер австрийской армии своим пением сопротивляется присоединению Австрии к Германии. Я бы предпочел «Кабаре». Там парень, похожий на Лоренца в молодости, поет песню о родине, потом песня становится маршем, все бросают пить пиво, вскакивают на ноги и в нацистском приветствии кричат: «Зиг хайль!»

— Австро-Венгрию теперь называют золотым веком Центральной Европы, — вставил Эдд.

— Сколько нам будет лет, когда времена Союза тоже назовут золотым веком?

— Лет восемьдесят.

— С чем я нас и поздравляю.

Негромкое бормотание женщин за стеной перешло на повышенные тона. Эдд подошел к двери и прислушался.

— Мне наплевать, чего он хочет, — почти кричала Рита, жена Вадима. — Он уедет с концами и не вернется. Бабы его тут же подберут. Никаких денег он не заработает… Мне наплевать, — повторила она в ответ на неразборчивую реплику Марсо. — Я уже не в том возрасте, чтобы начинать все сначала.

Молчание. Потом заговорила Марсо, но так, что Эдд не смог разобрать ни слова.

— Это они нас обсуждают, — мрачно изрек Виталик и двинулся на кухню.

Через минуту появилась Таня, волоча Виталика за руку. Он вертелся, делая вид, что пытается освободиться.

— Забирайте. Он нам мешает.

— Так мы будем пить или нет? — усевшись, Виталик плеснул во все стаканы водку, большая часть которой оказалась на столе.

— Эдд, залезай на трибуну, пока мы еще трезвые, — попросил Вадим. — Нам запретили появляться в городе в военной форме. Что будет дальше?

— То и будет. Россия проиграла войну. Вам еще повезло. Выводимые из Германии войска выбрасывают в Карпатах из вагонов на снег. А на отступные, которые дали немцы, генералы строят себе дачи. У вас тут хотя бы есть квартиры, которые никто не отнимет, и жены, которых никто не выгонит. Но придется уйти из армии.

— Мы можем разнести тут все за пару минут, — скрипнул зубами Виталик.

— Никто не отдаст такого приказа, — успокоил его Эдд. — Никому в Москве Союз больше не нужен, кроме тронутых умом идеалистов. Что будет с вами, там всем глубоко наплевать. На повестке дня одна задача — разворовать страну.

— Эдд прав, — согласился Вадим. — У нас в Болдерае уже режут корабли на металлолом. Грузят на баржи и увозят в Германию…

— У меня идея! — перебил его Эдд. — На военных складах должны остаться противогазы. В Россию их не повезут. Есть покупатель. Договоритесь с начальством, чтобы эту хрень списали.

— Кому нужны сраные противогазы?

— Их используют на африканских шахтах. Узнайте, что ваш флот еще готов продать. Только не связывайтесь с оружием.

По телевизору начали передавать окончательные результаты выборов. Марсо накрывала на стол, был слышен только стук тарелок и звон бокалов. Все остальные уставились на телеэкран. Эдд так сильно прикусил губу, что ощутил во рту привкус крови.

Телекомментатор сообщил о победе в 32-м избирательном округе независимого кандидата Эдда Лоренца над кандидатом от Народного фронта Григорием Березовским. Раздалось громкое «ура!»

— Не понимаю, как тебе это удалось, — Марсо чмокнула Эдда в щеку.

Эдд почувствовал, как комок в желудке расползается приятным теплом.

— Я использовал американскую технологию «политического серфинга». Чтобы удержаться на поверхности воды, надо постоянно чувствовать под ногами провал.

— Ну, вот все и решилось, — с деланой завистью сказала Таня.

— Что решилось? — рассердилась Марсо.

— Будете сидеть в Верховном Совете.

— А потом?

— В тюрьме, — пошутил Виталик.

— Ты лучше о себе подумай, — еще больше рассердилась Марсо.

— В Россию я не поеду! — чертыхнулся Виталик. — Мы любим Россию, но Россия не любит нас. Жилищными сертификатами можно подтереться.

Рита рассмеялась коротким нервным смешком.

— И что, нас некому защитить?

— Вас защитить может только псковская дивизия, — задумчиво сказал Эдд.

Все сели за стол.

— Мы сейчас в положении Белой гвардии, — шумел Виталик. — А ты, Эдди, будешь за Булгакова. Напиши нам новые «Дни Турбиных». Все идет в тартарары, а мы — пьем. Это уже сюжет.

Эдд покачал головой:

— Белая гвардия погубила свою Империю, мы погубим свою, — он провел пальцем по виньеткам на скатерти. — Не только Прибалтика выйдет из Союза. Все уйдут. Начнутся конфликты. Например, война между Россией и Украиной. Или Грузией. Или Казахстаном. Там плохие границы.

Все замолчали, не совсем понимая, что Эдд имеет в виду. Вадим чуть слышно присвистнул.

Эдд опрокинул рюмку и, сам того не замечая, забарабанил пальцами по поверхности стола. Он боялся думать, что может оказаться прав. На больших временных отрезках его логика действовала безукоризненно.

— Такое вообще возможно? — Лена широко раскрыла глаза.

— Все возможно! — Виталик хрустнул куриным крылышком. — Горбачев — дерьмо. Россия в границах РСФСР — это идиотизм.

— Все идет к черту, — угрюмо изрек Юра.

— Лоренцу верить нельзя, — успокоила всех Марсо. — Он постоянно ошибается.

Юра кинулся Эдда защищать:

— У нас в институте его статьи вывешиваются на специальном стенде. Там всегда толчется народ…

— Да что ты говоришь… — парировала Марсо. — Ваш Лоренц заставил меня въехать в эту огромную квартиру, и что теперь? Оказывается, у нее есть довоенный собственник. Нас скоро отсюда выставят. Превратят в бомжей.

Эдд сжал руку жены.

— Моя логика против твоей интуиции ничто! Я даже собираюсь открыть фирму под названием «Спросите у Марсо».

— Вот и открой! — голос Марсо был все еще злым. — По крайней мере, без денег не останемся.

— Девочки, усмирите ее, иначе она испортит нам весь вечер, — Виталик разлил водку. — Выпьем за новоиспеченного депутата.

— Я в порядке, — Марсо скользнула ладонями по лицу. — Просто Эдд меня больше не любит.

— Любит, любит, — успокоила ее Таня. — Ты для него икона. Он всегда отзывается о тебе так, как будто ты причислена к лику святых. Ты лучше расскажи, как тебе удается предсказывать будущее.

— Давайте сначала выпьем, — Марсо пригубила рюмку.

— Так ты нам поколдуешь или нет? — нетерпеливо спросила Лена.

— Зачем? — Марсо брезгливо скривилась. — Все кругом буквально напичкано знамениями.

— Например?

— Ну, скажем так, — если даже Лоренц стал зарабатывать деньги, то экономике конец.

— Блеск! Давай еще.

— Если по телевизору начинают издеваться над армией, то государству тоже конец. Тут Эдд не ошибается. Поэтому надо рассчитывать только на себя.

— Погадай мне, — попросил Виталик.

— Легко! — Марсо взяла в руки его ладонь и сделала вид, что изучает на ней линии жизни. — Если не уедешь в Россию, будешь работать в паршивом гараже на заднем дворе, ходить в засаленных брюках с болтающимися подтяжками, материться на приходящие счета, на плохое здоровье и отсутствие денег. И бухать под Высоцкого.

Таня посмотрела на мужа.

— Она меня пугает. Какая-то, прям, нострадамовщина.

— Давайте выпьем за женскую интуицию! — предложил Вадим.

— Чухонцы! Лабздуки! Тра-ля-ля, тру-ля-ля. Песенная революция, мать твою! — у Виталика заплетался язык. — Что уставилась? — он зло посмотрел на жену. — Вот что! Надо ввести одну атомную подводную лодку в Даугаву, а вторую поставить в нейтральных водах напротив Нью-Йорка. Вы знаете, что такое атомная подводная лодка? Это целый стадион, напичканный ракетами с атомными боеголовками. Американцы даже пикнуть не успеют…

Марсо заткнула Виталику рот куском хлеба.

— Все, мальчики! Заканчиваем с политикой. Пить я больше не дам. Лучше расскажите армейский анекдот.

— Не хочу я их анекдотов, — брезгливо передернула плечами Таня. — Не смешно. Глупые фантазии позорного отрочества.

— Новых анекдотов нет, — успокоил ее Вадим. — У нас вся жизнь сплошной анекдот. Такого наплыва мочалок на нашу базу еще не было.

— Вот, гады! — возмутилась Рита. — Теперь понятно, почему ты приходишь домой черт знает когда.

Вадим стал оправдываться:

— Местным девкам мы даром не нужны. Они обхаживают курсантов из развивающихся стран. Лучше Азия с Африкой, чем немытая Россия.

— Лучше там, где много-много белых обезьян, — передразнила его Рита.

— Белые обезьяны, как и настоящие белые штаны, водятся только в Бразилии, — уточнил Виталик. — А раз так, надо переквалифицироваться в управдомы. В этом доме есть Швоньдер? Есть здесь Швоньдер? Нет?

— Ты все напутал, — Юра с трудом сфокусировал взгляд и тупо уставился на пустую рюмку. — В управдомы хотел переквалифицироваться Бендер, и это он мечтал о Бразилии и белых штанах. А Швоньдер к тому времени уже был управдомом.

— Да знаю я все, — пьяно обиделся Виталик. — Девочки, вы хотели анекдот. Вот вам один случай из нашей жизни. Приходит мочалка к полковнику Бовину и говорит: «Ваш Ахмат — это курсант из Ливии — совсем сдурел. Хочет трахнуть меня в ухо». «Ну и что?» — спрашивает Бовин. «Как что? я же оглохну!» Бовин чешет затылок и спрашивает: «А в рот ты берешь?» — «Да». А Бовин: «Так ведь не онемела».

Марсо влепила Виталику подзатыльник.

— Совсем сдурел. Все! По домам.

Марсо закрыла окно, плотно задернула шторы и устало произнесла:

— Вечер не получился. Все напились. И ты тоже, хотя начал позже всех, — она подошла к Эдду и вытерла тыльной стороной ладони его влажный лоб. — Я смотрю, ты сильно прибавил в весе.

Он закрыл глаза. Победа! Голова была полна счастливой ерунды.

— Иди ко мне, — сказала Марсо, протягивая к нему руку. — Я так тобой горжусь.

Он положил голову ей на плечо и уткнулся носом в ее шею:

— Во сколько завтра встаем?

— В семь.

— В семь я еще не смогу вспомнить своего имени.

— В восемь? И что? Начнется новая жизнь?

Примечания

38

Традиционная северная хижина из уплотненного ветром снега, разрезанного на кирпичи.

39

Река в Латвии.

40

Высшая аттестационная комиссия.

41

По последним данным, избыточная смертность на территории бывшего Советского Союза за 90-е годы составила 12 миллионов человек.

42

Главный герой романа «Фиеста» — инвалид войны, и его общение с женщинами начинается и заканчивается разговорами.