Странности любви

Виталий Ерёмин (2024)

Чем отличается все, что пишет В.Ерёмин? Прежде всего, занимательностью. Ну вот невозможно оторваться и все тут. Чем завлекает? Прежде всего тем, что происходит с героями, это само собой, но еще и какими-то истинами, которых может не знать читатель, какими-то мыслями, которых катастрофически не хватает в вещах других авторов. Персонажи у Еремина на редкость умные и бывалые люди, у которых есть чему поучиться. Особенно удаются ему женские характеры, а это, как известно, фирменный знак. Но, как сказал однажды Оскар Уайльд, персонажи нужны не для того, чтобы читатель увидел людей, а для того, чтобы познакомился с автором, не похожем на кого другого. Главная особенность рассказов, что все они, даже самые разные, о любви. Об отсутствии любви, о недостатке любви, о сумасшедшей любви.

ДУХОВНЫЙ СЕМИТ

Шахматный клуб. За одним из столиков Иванов и его партнер Петров. Оба с виду интеллигентные люди. Только у Петрова позиция хуже

— Слушай, Володька, а ты случаем не еврей? — неожиданно спрашивает Петров.

Иванов смотрит ошарашено на окруживших столик болельщиков и находит замечательный ответ:

— А ты случаем не гомосек?

— Я просто полюбопытствовал, а ты взял и оскорбил меня, — говорит Петров.

— Нет, это ты первым его оскорбил, иначе бы он так не ответил, — говорит Петрову один из болельщиков.

— Спросить человека, еврей он или не еврей — разве оскорбление? — говорит Петров. И обращается к Иванову. — Есть правило, Володька. Еврей тот, кого принимают за еврея. Ты умный, у тебя нос крючком. К тому же ты Владимир.

— Хорошо, предположим, я еврей, что дальше? Что это меняет? Позиция у тебя все равно безнадежная, — говорит Иванов.

— Зато мы внесли ясность, — говорит Петров.

— Хочешь вывести меня из себя? — спрашивает Иванов.

— Не думал, что ты так отреагируешь, — ухмыляется Петров. — Если ты не еврей, мог бы спокойно ответить: нет, я не еврей. А ты обозвал меня гомосеком. Ты же знаешь, у меня жена, дети.

— Гомосеки разные бывают, — говорит Иванов.

— Вот сейчас ты меня еще раз оскорбил. Я тебя ни разу, а ты меня уже два раза, — отвечает Петров.

Иванов все же выиграл, но вернулся домой в плохом настроении. Жена Маша смотрела ток-шоу Владимира Канарейкина. Не говоря ни слова, она налила Иванову сто граммов, достала из банки соленый огурец. Иванов расслабился и объяснил, что произошло.

— Можно хорошо играть в шахматы, слыть умным человеком и быть при этом идиотом, — сказала Маша. — И вообще, Петров антисемит. Он и меня подозревает. Но меня — обоснованно, а тебя — не знаю.

Иванов напрягся:

— Что значит «обоснованно»?

Иванов жил с Машей считанные месяцы, еще не успел рассмотреть все скелеты в ее шкафу. Убавив звук в телевизоре, Маша совершила явку с повинной. Достав фотоальбом, ткнула пальцем в фотографию своих родителей. Вся в отца, жгучего брюнета, и ничего от матери — курносой блондинки. На самом же деле, отец был донской казак, а мать — чистокровная еврейка.

«Интересный, однако, денёк!» Иванов потянулся к бутылке. Когда наливал себе, Маша подставила свою рюмку. На ее лице читалось желание напиться. Они оба хотели что-то сказать друг другу, но тут Канарейкин в который раз объявил в прямом эфире, что он еврей. «Да что ж такое!» — подумал Иванов.

Видя теперь в жене эксперта, он спросил, зачем Канарейкин делает это в каждой своей программе.

— Сама гадаю, — сказала Маша. — Рисуется. Они там все артисты, то есть кривляки.

— Но никто так часто не гордится своей национальностью, — сказал Иванов. — Если гордится, значит, ставит евреев выше русских.

— Сама не понимаю, — поддержала Маша. — Живешь в России — считай себя русским и не кокетничай. Канарейкину уже под шестьдесят, а он, как был, так и остается сынком еврейской мамы. Все истерики — маменькины сынки, а он — истерик. Гора мышц, может тянуть воз вместо быка, а дух — телячий. Вот и корчит из себя крутого. Комплиментами ласкает мужиков направо-налево. (Здесь она передразнила Канарейкина) «На что еще обратил свой взгляд ваш острый мозг»? Скольких умниц уже испортил своей лестью.

Маша символически сплюнула и налила себе водки. Подумала и великодушно плеснула Иванову. Выпила, не чокаясь и сказала:

— Нельзя слепо любить свою нацию. У меня и к русским вагон претензий. Но сейчас мы говорим о самом древнем народе.

— Китайцы древнее, и говорим мы о Канарейкине, — поправил Иванов.

— Я его насквозь вижу. Он бабник и сладострастник, — сказала Маша.

— А что такое, по-твоему, сладострастник? — придрался Иванов.

— Не что, а кто. Кто любит заниматься любовью.

— Тогда я тоже сладострастник, — напомнил Иванов. — Тебе ль не знать.

Маша пропустила выпад мимо ушей. Вцепившись в Канарейкина, она уже не могла отпустить его, не ощипав половину перьев.

— Канарейкин воздвиг себе репутацию любящего отца. Хотя на самом деле любит только себя. Дикое тщеславие и любовь к детям — вещи несовместные.

Иванов налил Маше еще, и она прибавила пыла:

— Они все отъявленные бабники и сладострастники. От Троцкого до Березовского. От Бабеля до Немцова. При этом жуткие выпендрежники. Еврей, который не считает себя самым умным и успешным, неполноценный еврей. Но среди русских баб у них хорошая репутация. Как бы верные мужья, как бы хорошие отцы. А на самом деле — просто хорошие имитаторы. Если бы были настоящими, еврейки не выходили бы за русских, как моя мама.

Иванов спросил, кем же сама Маша себя считает.

— Конечно, русской, кем же еще? Если бы чувствовала себя еврейкой, давно бы уехала в Израилевку, — сказала Маша. И неожиданно добавила. — Но мне не нравится, как ты смотришь на свою невестку.

— Как я на нее смотрю?

— Как отъявленный антисемит.

— А чего она печет такие тощие пироги с капустой? Капустой жмется!

Иванов сделал вид, что пошутил, а на самом деле считал экономию капусты важным показателем. Ему не нравилось также, что сын стал редко приезжать к нему. Придумал оправдание, мол, у невестки сбой в вестибулярном аппарате, совсем не переносит езды, а приезжать ему одному — значит, оставлять ее в одиночестве.

— Еврейки отбивают русских мужей от родителей, — сказал Маше Иванов. — Ты — редкое исключение.

— Тут я с тобой, пожалуй, соглашусь, — отвечала Маша. — Я тоже это замечала. Но скажи спасибо, что невестка еще не увезла твоего сына в Израилевку.

Иванов потянулся за ещём, в смысле, к бутылке.

— Бедолага, — пожалела его Маша. — Сколько несчастий сразу. Но ты перетерпи все кучкой — потом легче будет. (Иванов направил на Машу вопрошающий взгляд). Не знаю даже, как ты это воспримешь… Ну, короче, сын у тебя тоже еврей, Вова. Точнее, первая жена твоя не сказала тебе, что она еврейка. А сын только недавно узнал от нее. Просил тебя подготовить.

Иванов нервно захохотал. Потом умолк и снова захохотал. Открыл свой фотоальбом и стал рассматривать фотографии родителей. Потом старые снимки с изображениями деда и бабки. Маша переживала за него.

— Все у тебя нормально. Смотри, какие чисто русские лица.

— Тогда откуда у меня горбинка на носу?

— Далась тебе горбинка. У Карла Маркса нос картошкой, а он кто?

Ночью Иванов долго мял подушку. Какого черта он вызверился на Петрова? Ну, в самом деле, чего обидного в вопросе, еврей ли он? «Но я обиделся, — признавался себе Иванов, а значит… Что из этого следует? Значит, быть евреем, по мне, не есть хорошо. Стало быть, я скрытый антисемит. Но при этом меня не очень покоробило, когда Маша призналась мне, что она еврейка. Но совсем другое дело — с сыном. Почему? Да все просто. Маша никуда не денется, а сын отдалится еще больше. Потому как знает точно, что я отчасти все же антисемит. Сколько раз я при нем проявлял себя в этом качестве… Такое не забывается».

Иванов встал и выпил снотворное. В соседней комнате зажегся свет. Маша принялась читать книжку. «А ведь у нас из-за этой ерунды все может рухнуть», — подумал Иванов.

Он начал строить оправдания. По всей жизни среди его друзей было немало евреев. Даже больше, чем русских. Значит, или он притягивает их, или сам к ним тянется. А значит, в любом, случае никакой он не антисемит. Просто не любит в евреях худшие качества. Но ведь и в русских он то же самое не любит.

Иванов зашел к Маше, присел на краешек софы, взглянул на обложку книги в ее руках. Это был Василий Розанов.

— Не ты один маялся, — сказала Маша. — Этот известный антисемит даже собирался перейти в еврейство. Вот ведь как.

— Что значит перейти в еврейство? — спросил Иванов. — Это что же, пройти известный обряд?

— Вовсе не обязательно, — сказала Маша. — Можно просто объявить себя духовным евреем. Не по крови, а по духу.

— Дух и есть кровь, — возразил Иванов.

— Не хватай меня за язык, — огрызнулась Маша. — Ты сам натуральный духовный еврей.

— А это что такое? — озадачился Иванов.

— Не что, а кто, — занудно поправила Маша. — Что тут жевать-то? Духовный — это духовный. То есть не по крови, а по тому, как человек живет свою жизнь. Со смыслом или без, успешно или тупо.

— Слово «еврей» мне не нравится, — закапризничал Иванов.

— Хорошо, я, невестка и твой сын, будем называть тебя семитом, — снизошла Маша.

— Мне чуется в этом какой-то подвох, — уже развлекался Иванов.

— Ну, правильно. В душе ты все равно неисправимый антисемит, — сказала Маша.

Она высунула из-под одеяла ступню и пыталась сложить из трех пальцев фигу. Иванов ласково взял эти пальцы в ладонь. Маша отложила книжку и гостеприимно откинула одеяло, Иванов лег рядом, сказав при этом:

— Не зря Розанов называл евреев нацией вечной эрекции.

Маша вздохнула:

— Еще говорят, евреи — более интенсивная форма той национальности, среди которой они живут. Этот интенсив — есть защита. А антисемитизм — есть зависть. Ты пьян, мой чистокровный русский друг, а значит должен быть задушевным, как я. Хотя я не очень пьяная, и это неправильно, в таком состоянии я сегодня не усну.

Она налила Иванову и себе еще и сказала тост:

— А знаешь, какая эмоция на эту тему мне больше всего нравится у Розанова? «Да будет благословен еврей. Да будет благословен и русский».