Доктрина гиперанархизма

Виталий Самойлов

Гремучая смесь из анархизма, персонализма и экзистенциализма в одном флаконе – эта книга может стать в распоряжении своего читателя своеобразной «инструкцией по выживанию» в современном мире определенного типа человека, которого в условиях «последних времен» стоит назвать не иначе как обособленным и отчужденным.

Предисловие ко второму изданию

Второе издание Доктрины, почти что вдогонку следующее за первым, не предлагает ничего принципиально нового в содержательном плане. Можно сказать, что здесь автором лишь восполняются допущенные в первом издании упущения, которые пускай и незначительны, но все же могли быть предупреждены сразу за надлежащей прилежностью и отсутствием спешки в написании опуса. На сей счет можно возразить лишь тем, что упущения Доктрины куда продуктивнее было бы восполнить в очередном авторском сочинении. Однако же, когда имеется возможность по горячим следам хотя бы на йоту приблизить к совершенству нечто исполненное, то лучше не упускать шанса. Тем более, что Доктрина по многим своим параметрам подпадает под определение программного сочинения — по крайней мере, на текущий момент. Пока же хотелось бы оговорить те моменты, которые автор счел нужным учесть при ознакомлении читателя сызнова с не так давно законченным опусом.

Итак, во-первых. Реагируя на успевшие раздаться комментарии в адрес первого издания, автор обращает внимание учтивого читателя на то обстоятельство, что пускай сопоставление Доктрины с Катехизисом Гиперфашизма весьма правомерно и уместно, но возымело место быть оно лишь ввиду созвучия в наименовании двух сочинений — причем, созвучия, которое было допущено ради привлечения большего интереса к опусу в тех кругах, среди которых Доктрине был дан ход еще прежде ее официального опубликования. Несмотря на обвинения в том, что, дескать, Доктрина точь-в-точь дублирует Катехизис, автор также обращает внимание на то, что было оговорено в предисловии ко второму изданию самого Катехизиса: изложение какого-либо учения в диалоговой форме старо как мир, а потому не может быть названо чьим бы то ни было оригинальным изобретением. Не будь созвучия в наименованиях, использованный в Доктрине прием подачи мысли никого бы по большому счету и не задел. Все новое есть хорошо забытое старое. Между тем, судя по реакции на Доктрину, не лишним будет заметить, что даже в этом плане авторская претензия на новизну себя не оправдала. Тем оно и лучше, ибо таковой претензии вовсе и не было. Автор исполнил то, что хотел — детали же должны волновать лишь тех, кого они коробят и не дают спокойно спать по ночам. Лишние всегда отсеиваются сами собой. А такие, как оказалось, все же имеются.

Далее, во-вторых. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что автор не предназначает предложенную читательскому вниманию пьесу для постановки на сцене. Заключение пьесы само по себе исчерпывающе за это говорит. Впрочем, авторское предположение насчет того, что текст Доктрины может послужить заинтересовавшемуся любителю поводом для кинематографического эксперимента, остается в силе. Мало ли, кого данное чтиво сможет действительно в полной мере заинтересовать.

Наконец, в-третьих. Если Катехизис делает упор на провокацию, которая сразу же дает знать о себе по наименованию текста, то Доктрина предлагает новацию, по сю пору упускаемую из виду всеми теми, кого можно назвать, согласно критериям Гиперанархиста, радикалами: снятие какой бы то ни было ограниченности идеологическими разночтениями и перипетиями. Доктрина — это попытка (автор намеренно делает ударение на этом слове, дабы лишний раз упредить себя от того, чтобы впасть в бред величия) дать адекватный ответ на вызов времени, состоящий в том, что радикал сегодня лишен какого бы то ни было простора для внешнего действия, почему, во имя самосохранения, ему стоит перевести само это действие во внутреннее русло. Внешнее действие нынче бесплодно именно ввиду оголтелого следования отжившим свое идеологическим установкам, представляющим собою скорее досадный груз прошлого, нежели пригодную для приложения на практике рецептуру видоизменения действительности. Не говоря уже о том, что с наступлением третьего тысячелетия массы решительно отодвинуты на задний план истории. Доктрина содержит в себе призыв готового читателя к тому, чтобы пробудить в нем автономного субъекта, созидающего мир иной путем изгнания мира сего из себя самого. «Я — и нет вовне точки опоры!» — таков главнейший посыл Доктрины. Непредубежденному читателю радикальных взглядов, знакомому с Катехизисом, Доктрина может показаться жестом отчаяния, который преподнесен на порядок жестче, нежели в Катехизисе. Отчаяние прекрасно уже тем, что позволяет воззриться на мир существенно обновленным взглядом, в сравнении с тем, который застывает в нас благодаря прозябанию в обыденности. Пожалуй, если обойтись без лишнего лукавства, стоит признать, что Катехизис и Доктрина расходятся лишь в деталях, но общи по своей сути. Только поэтому автор не изыскал никакой нужды в том, чтобы излагать свое сочинение в какой-то выделяющейся по-своему форме. Гонка за нарочитой оригинальностью в итоге заканчивается творческой импотенцией. Впрочем, есть одно обстоятельство, которое следует учитывать при досужем сопоставлении обоих сочинений: Доктрина, не в пример Катехизису, заостряет эсхатологический пафос до такого критического предела, что разговор о гиперанархизме, как ответвлении Консервативной Революции, начисто лишается смысла. Именно поэтому гиперанархизм нельзя, упрощения ради, свести к эвфемизму «правого анархизма». Потому что гиперанархизму вообще нельзя дать какого бы то ни было исчерпывающего определения. Гиперанархиста не могут не теснить рамки. Ибо рамки есть наиболее удручающая форма несвободы. Второе издание призвано к тому, чтобы ликвидировать раз и навсегда заблуждение насчет односторонней «правизны» гиперанархизма, хотя уже в первом издании автор безуспешно приложил к тому все требующиеся усилия. Думается, что в третьем издании нужды все-таки не возникнет.

От сердца — к Солнцу!

Виталий Самойлов