Страна Яблок

Виталий Смышляев, 2021

Крупнейшая айти-катастрофа разразилась по всей планете. Исчезли технологии, электричество, связь. Мир «продвинутых умников» рухнул в одночасье. Миллиарды людей погребены под его обломками. Дым, пепел, смрад и мёртвая вода царствуют повсюду. Выжить смогли лишь разобщённые горстки людей – те, кого раньше считали глупыми «грибами», сторонящимися прогресса. Начать жизнь с чистого листа и построить новый прекрасный мир, Страну яблок, где царит справедливость, где найдётся место любви и верной дружбе – задача не из простых. Особенно если враг не только снаружи, но и внутри. И будет черта, которую не каждый решится перейти, будет кровь на песке, будут отчаяние и надежда. И свет звезды Денеб над живыми и мёртвыми.

Глава третья

День первый

Александр

Ночные разъезды с Борисом и дневная дремота сделали своё дело. В три часа подкинулся, и сна ни в одном глазу. Сам виноват — как из Лакинска крановщика привёз, так и завалился. Кстати, Вадим отсыпал площадку для установки крана, бетонные плиты уложим, и можно начинать.

В Ночной дозор договорились с Серёгой на четыре; чем валяться, пойду пока площадку проверю.

Подъём, подъём! Я провёл левой рукой по стене и нажал на выключатель.

Света не было. Накаркали.

Вышел наружу — дежурное освещение у ворот и фонарь у фермы не горели.

Ночь пахла детством: переспелой земляникой, сосновой хвоей и грибами, печальной сладостью флоксов из Ларискиного двора. Утренняя линейка в летнем лагере, бабушкин сад на каникулах. Школьные свидания до утра, когда всё вокруг для тебя, а жизнь бесконечна.

«Ночи августа звездой набиты нагусто», — вспомнил я. Давным-давно повыходили замуж мои девочки, которым я читал на свиданиях стихи.

Повыходили замуж, развелись и снова вышли. Обзавелись детьми, расплылись, затянулись тиной и всё забыли, как гусеница забывает бабочку.

А строчки как новенькие.

И звёзды как новенькие, хотя ещё не август.

Новенькие, как на двадцатилетней давности ночных свиданиях.

Я задрал голову — звёзды, белые и жёлтые, низко висели связками и россыпями от Клязьмы до далёкой, невидимой отсюда Горьковской трассы. Слева от Большой Медведицы мутно светился Сатурн, около него Арктур. А южнее над Шатурским лесом холодно сиял летний треугольник — Вега, Денеб, Альтаир.

Ладно, это всё лирика.

А вот странные Зёма и Казбек — это не лирика. Коротко взлаивают и переходят на тихое подвывание. Встревожены чем-то. Алабаи вообще молчаливые собаки, Казбек ещё может поругаться, а Зёма и не помню чтобы пасть раскрывала. Только улыбается, если пузо ей чешешь. Или когда толкнёт сзади.

Босиком пошёл через луг к дубовой запруде, собаки тихо бежали за мной. За Клязьмой, над тёмным Шатурским лесом догорала таинственная белая звезда Денеб, неслась на невидимом уже кресте Лебедя.

Я обернулся на тихий звук. По лугу, свинцово-тусклому, как балтийская волна, тянулась тёмная полоса моих следов и две собачьи сбоку. Над травой мелькнула сова. Полёт у совы мягкий, как у планера. Упала на крыло, исчезла в траве и сразу поднялась с добычей — по силуэту заметно, что лапы не пустые.

Со стороны реки доносились непонятные звуки — резкое трескучее «кьярр» сизых чаек и непрерывное мягкое похлопывание-пошлёпывание. Словно вялые недружные аплодисменты.

Площадку для крана не только отсыпали, но уже и плиты уложили.

Когда успели? В десять часов ещё не было. И как перетащили? Поднимали лебёдкой, а потом на живопырке?

Под ногами хлюпала вода, хотя до реки ещё метров пятнадцать. Размоет берег, прав Сергей. После дозора крановщика будить, завтракать и срочно разбирать запруду. Пока поедим, солнце взойдёт.

По берегу водой натащило то ли коряги, то ли мусор. Там и сям виднелись какие-то белесые кучки, похожие на растрёпанные связки «вилатерма» — мягкого трубчатого утеплителя. Я сделал несколько шагов вперёд, собаки заворчали.

Погладил Казбека, повернулся к Зёме и увидел голую женщину.

Молодая, светловолосая, в одних трусах, она лежала на спине, повернув голову в мою сторону. «Трусы» — некрасивое слово для милых женских лоскутков, и «трусики» нехорошо — слишком кокетливо. А ночью на речном берегу и не особо уместно.

Я подошёл вплотную и присел, она не шевельнулась. Спала так тихо, что как бы и не дышала, вздёрнутый носик, резкие скулы.

«Овощанка». Как у всех у них, в светлые волосы вплетена зелёная ленточка. В висках застучало, мне стало жарко.

Красивая грудь. Как у Алёны.

Невыносимо захотелось потрогать, и я потрогал.

Пока тянулась рука, я придумал глупую отмазку на случай возмущения и оскорблённого крика — «хотел разбудить».

Девушка была холодной, и она была мертва. Я в первый раз увидел мёртвую голую женщину, но понял это полностью и сразу. Неживая, как кукла, как кожаное автомобильное сиденье.

Мёртвый, словно пуговица, сосок.

Пугающе твёрдая неподвижная грудь.

Взял за руку и с отвращением выпустил — локоть не гнулся, плечо не пускало. Пальцы и кисть будто сделаны из гипса, обтянутого резиной. Резиной гипсового цвета. «Вот он какой — «мертвенно-бледный цвет», — подумал я.

Потянулся к зеленой ленточке — мёртвой не к лицу это весёлое украшение, вздрогнул, отдёрнул пальцы от липкой водоросли и вытер их об штаны. Водоросль показалась мне червём, трупным зелёным червём.

Я встал и огляделся. Белёсые связки — это не коряги и не утеплитель «вилатерм», а мёртвые обнажённые тела. Шлёпая по разлившейся воде, подошёл к самому берегу — три, пять, десять, тридцать…

Мужчины, женщины, дети. В трусах, в пижамах, голые, в ночных сорочках.

Все с белой как мел кожей.

На запруде из подмытых и рухнувших в реку дубов громоздились обнажённые человеческие тела, образуя плотину, перед ней колыхалась сплошная белая масса. Масса шлёпала и поплёскивала руками, плечами, лицами. До бугра, за которым в Клязьму впадала маленькая Пекша, и дальше, вверх по течению, докуда достигал глаз, всё колыхалось и белело.

Чайки деловито работали клювами. Резко дёргали головами, перебрасывались криками. Как на одесском пляже Ланжерон.

Только в детских книжках люди не могут разобраться, сон перед ними или явь — начинают себя щипать или выдёргивать волосы.

Сон с явью спутать легко, явь со сном — никому не удавалось. Я не щипал себя и не дёргал волосы, а только опустил и поднял веки. Голова не принимала в себя то, что сообщали ей глаза: плотина не пускает вниз по Клязьме сотни мёртвых тел.

Я развернулся и побежал будить Серёгу. Так маленький ребёнок несётся к родителям, чтобы развеять ночные страхи.

Прикосновение влажной травы к босым ногам стало отвратительным. Мне казалось, что с каждым шагом пропитываюсь трупным ядом, хотелось зажать уши, чтобы не слышать гнусного птичьего крика.

Мысли скакали и сталкивались, как лотерейные шары в барабане.

Разбился пароход?.. — какие пароходы на узенькой Клязьме?

У «овощанки» грудь как у Алёны.

Отравление у отдыхающих? Почему столько? Здесь сотни тел! Почему в воде?

Собрание, огромные глаза Ксении, меняющие цвет, как речная волна, лёгкая улыбка, золотистая прядь, пылающая на солнце.

Эпидемия? Почему голые? И почему, почему в воде?

Ногам от росы холодно. «Утренней росой умывайтесь, вечерней обертывайтесь — до ста лет жить». Эдуард Васильевич так учит, отставной военврач за семьдесят, из райцентра Петушки. Невшитый, а к нам не идёт. Много раз звали, нам врач нужен. Врач им не поможет. Все мертвы.

Террористы? Массовые убийства? Тела неповреждённые, ни крови, ни ран. Бред, бред.

Собаки трусили впереди, останавливались, поджидая.

— Ты куда ломишься как лось?! — схватил меня Серёга. — Вообще офонарел уже? А чего босиком? Кровь охлаждаешь? Трусы тогда сними. Иди обувайся, и пойдём на богомоловский край.

Мы пошли обуваться, по дороге я рассказал про мертвецов, стараясь не подскуливать, как Зёма с Казбеком. Сергей слушал молча, покусывал верхнюю губу.

Трупы никуда не исчезли, как я втайне надеялся.

Когда мы подошли к «овощанке», за Шатурским лесом уже вставала рваная красно-оранжевая полоса восхода. Сергей присел около тела на корточки, заглянул в рот, поднял-опустил мёртвую руку, посмотрел на ладони и сильно, навалившись, надавил на грудную клетку.

Я вздрогнул.

— Ты с голодухи в трусы-то к ней не полез, надеюсь? По верхам только пожамкал?

— Ты… ты что?!

— Да следы на росе около тела всё показывают. Как шёл, как присел, как руки потянул. Да и трупные пятна показывают, где помацал.

— Я… только грудь. И то — я думал, что она спит. Пьяная и спит.

— Ладно. Это я так, на фу-фу. Ничего роса и пятна не показывают. Кто бы удержался? У меня тоже руки чешутся, но я уже при исполнении, типа.

— Слушай, ты со своими ментовскими прихватками…

— Ладно, не шуми. Горбатого могила исправит. Я ж без злобы, так — разговор поддержать. Короче, часов шесть назад смерть наступила. Точнее не скажешь, градусник нужен, да и в воде пробыла долго, но где-то так. Явных следов насильственных действий, удушения, отравления нет. Но в воду попала уже мёртвой. Ну ладно, Алик, не злись. Уже и пошутить нельзя.

Колыхание рук и ног, шлепки, крики ворон и чаек. Время от времени подпор течения брал своё, тела переваливались через плотину, падали в воду.

Восходящее солнце осветило противоположный низкий берег. Разлившаяся вода шла по нему широким потоком, оставляя в прибрежных ивняке и крушине десятки мертвецов. Песчаная отмель с обнажёнными разбросанными телами выглядела как заурядный летний пляж.

Сергей потряс головой, собирая осколки мыслей. «А я похож на экскурсовода, показывающего поражённым туристам знаменитое чудо природы», — подумал я. Сергей открыл и закрыл рот.

Наверняка хотел спросить: «Что это значит?»

Я бы тоже сказал: «Что это значит?», покажи мне в четыре утра тысячу голых трупов, плывущих по реке.

— А на Пекше как? — спросил Сергей. — Давай-ка сходим.

За косогором, на узкой Пекше было то же самое — река белела до самого леса.

— Н-да… Буйство тел и половодье чувств. Пойду в рынду бить, — сказал Сергей. — Любопытно, что электричества нет и мобильный не работает. У тебя есть сигнал?

— Нет. Может, электричество отрубили уже?

— Не отрубили. Июль у нас оплачен, разве что авария на линии? Теперь по-любому запруду разбирать придётся, а? Будь другом, сгоняй сразу за крановщиком. Хотя без полиции он откажется, скорее всего…

В рынду — настоящую, корабельную — били на общий сбор или по случаю ЧП. Впрочем, при ЧП бежать всё равно полагалось на место сбора. Чистый глубокий голос рынды всем нравился, время от времени кто-нибудь слегка качал верёвку, будил спящий звук. Армен уверял нас, что хвостик каната, привязанный к языку колокола, «всё ещё пахнет морем».

— Армения — великая морская держава, — улыбался Серёга.

— А!.. что ты говоришь? Ты знаешь, что Великая Армения была царством четырёх морей? Зна-ишь? А я, между прочим, в Баку родился и вырос! — Армен набирал в грудь воздух, но Сергей стравливал пар:

— «Бакю» — хороший город. Кюфту там готовят замечательно. Эх, просрали всё…

— Да… — соглашался Армен и рассказывал про Баку.

В церковные праздники Богомоловы вызванивали рындой подобие благовеста, Николаич читал молитву. Сергей эти песнопения не поощрял, как и вообще все божественные дела, часовню строить запретил.

— Ты пойми, — объяснял он мне, — у богомольцев своё, Закирзяновы — мусульмане, пускай умеренные, но мусульмане, у Армена — другая церковь. Хоть и православная, но другая, Аркадий — еврей.

— Да какой Аркадий еврей? Он такой же еврей, как я — православный!

— До поры до времени. Как петух клюнет, у людей и не то просыпается. Нам только религиозной резни здесь не хватает. Вадим в баптисты запишется, ты — в адвентисты седьмого дня…

— Я в скопцы запишусь скоро. В евнухи.

–…я вообще полухохол, организую отделение автокефальной церкви… или униатом объявлюсь. Понастроим здесь храмов, и пойдут клочки по закоулочкам. Может, попы с казаками и правы.

— В чём?

— Коллектив должен быть однородным. Ладно, разберёмся. Пусть звонят, но вы не ходите. Не надо этого.

Мы и не ходили.

Крановщика в «самарке» не было.

Открытая дверь, раскрытая постель, вещи аккуратно, по-армейски, сложены на стуле. «В туалет пошёл?» — подумал я и под гудение рынды побежал по посёлку. Кран «Ивановец» стоял у забора, а крановщика не было нигде.

Вчера, после договоренности о работе и оплате крановщик за всю дорогу не сказал ни полсловечка. Глаза закатил и гонял в Интрофае под черепушкой бесконечный чат. С тех пор как мобильная связь за счёт приват-рекламщиков стала бесплатной, все болтают друг с другом не смыкая глаз.

Не смыкая глаз и не разжимая губ.

Интересно, а почему с нас плату за мобильную связь не берут — мы-то рекламу не слушаем? Хотя сколько нас таких осталось, с древними аппаратами? Единицы.

Даже ладонники, как у Кубатова-младшего, редко встретишь.

Наверно, платёжную программу дороже перестраивать.

Но почему нет ни связи, ни электричества?

Обежал посёлок, вернулся на реку. «Как всё-таки быстро привыкает ко всему человек», — подумал я. Для меня по третьему разу запруда и колыхание голых тел представляли собой привычную часть ландшафта.

Я думал не о сотнях мертвецов в медленной воде, а о том, куда ушёл раздетый крановщик и будем ли разбирать запруду без полиции, сможет ли Аркадий его заменить, и нет ли в кабине «Ивановца» личного чипа, и справится ли обычной, не коленчатой стрелой, и каково придётся Закирзяновым с Вадимом лазить в воде по груде тел. Наступать на них, переворачивать, подлезать со стропами под дубовые стволы, отталкивать и касаться окостеневших мраморно-бледных рук, ног и грудей.

Приближаться вплотную к безглазым расклёванным лицам, слушать деловитые переговоры чаек с их тошнотворными жёлтыми ногами и мелькающими жёлто-зелёными клювами.

Меня передёрнуло.

Всё-таки пробираться по завалу из голых мертвецов — это не совсем то, что предполагалось первоначальным ППР, планом производства работ.

Весь посёлок собрался на берегу; галдели каждый о своём. Первое потрясение уже прошло.

— Когда турки резали армянский народ, в Евфрат сбросили тридцать тысяч детей, стариков и женщин, Евфрат покраснел от крови и изменил русло! — размахивал руками Армен.

Он часто срывался на разговор о геноциде, но сейчас эти слова звучали для нас иначе.

— Крановщика нет нигде, — сообщил я. Мне показалось, что Сергей не удивился. Зато меня удивило его возбуждённое приподнятое настроение.

— Пойдёмте в посёлок, обсудим, — сказал он.

— Как же? Надо же что-то делать!

— Может быть, кого-то ещё можно спасти? — обратилась к Сергею Ксения. — Это же люди.

Я озадачился и испугался.

Озадачился потому, что мне казалось — в семье Богомоловых право голоса есть только у отца. На собраниях жена Вика и Ксения всегда молчали.

А испугался ответа Сергея. Как рявкнет сейчас… И мне придётся вмешаться. Не ко времени.

И снова удивился.

— Это бывшие люди, Ксения, — ответил Сергей. — Бывшие. Люди — это мы. Пойдёмте, обсудим. Ничего мы здесь не высмотрим и никого не спасём.

Вернулись в посёлок, зажгли в огромном холле Ларисиного дома керосиновые лампы, расселись.

— Запруду по-любому надо убирать, — сказал Сергей. — Как мы вчера планировали — Ильяс с Равилем на разборку, Аркадий на кран, Вадим — старший.

Странно он это сказал — не обычным своим командно-хозяйственным голосом, а как будто спрашивал. Ильяс уставился в землю, Вадим побледнел и спросил:

— Мы не имеем права… э-э… без уведомления полиции?

— Звони, — предложил Сергей. — Но лучше мы переиграем. Запруду будем разбирать мы с Аликом, Аркадий — на кран. И Богомолов Игорь Николаич с нами. Вчетвером, думаю, справимся. Богомоловы возьмут к себе Ларису, с ними вместе побудет Вадим. Свою «Сайгу» я оставлю, а…

— У нас тоже две «Сайги» есть, — сказал Ильяс, — незарегистрированные только.

Равиль кинул на брата быстрый недовольный взгляд. Злой взгляд.

Никто его не заметил, и я бы не заметил, если бы не косился в ту сторону, на Ксению.

— Кто бы сомневался, — пробурчал Сергей. — Тогда Ильяс с…

— Я стрелять ни в кого не буду и в своём доме этой скверны никому не позволю, — сказал Николаич. — Не позволю.

«Скверны». Долбануться можно от этих богомольцев.

«Скверны». Ну надо же.

Я вдруг понял, почему вчера меня так порадовала и обнадёжила улыбка Ксении. Конечно, мы всегда выделяем женщину, которая смеётся нашим шуткам, но здесь не то, не то. Я возликовал, что нет в Ксении этой тоскливой пресной богомольности. Набожность и поднятые вверх постные глаза всегда казались мне уродством худшим, чем родимое пятно или заячья губа. Худшим, чем остывшая мёртвая грудь и гипсовые руки.

А значит — всё возможно.

Она живая. Она — живая!

Сергей легко согласился с Богомоловым, отправил Закирзяновых с Арменом и Борисом в охранение.

— Мы вместе пойдём, — сказали одновременно Закирзяновы.

— Ильяс, вы вместе троих стоите, а каждый по отдельности — двоих. Вот и посчитайте. Давайте, как я сказал.

Эта противоречивая математическая конструкция произвела на братьев неожиданно сильное впечатление — Ильяс с Равилем подобрались, переглянулись и кивнули.

— Одна пара идёт по главной дороге, другая — по просеке. Идите сбоку, между деревьями, чтобы вас видно не было. В Напутново не входите, до конца леса дойдёте, там скрытно наблюдайте. Действуйте по ситуации. Если услышите выстрел второй пары — идите к ней на помощь, но тоже скрытно, не ломитесь как лоси. На выстрел отсюда — возвращайтесь. Борис, если Равиля на подвиги потянет, сдерживай его. Карабин узлом завяжешь, если что. Договорились?

Равиль дёрнул ноздрями, а Борис широко улыбнулся.

— Нельзя завязывать, потом регистрировать не смогут.

— О, Борис пошутил!

— Сергей, а что может быть? — спросил Ильяс. — Что значит — «по ситуации»? Ты думаешь — война? Теракт?

— Не знаю. Разберёмся. «По ситуации»: если увидите троих-четверых с оружием — стреляйте из засады, сначала в воздух, потом по ногам. С толпой не связывайтесь, машины к нам не пропускайте. Да, вот что. Пилы возьмите с собой, дорогу завалите парой деревьев. В одной паре старший — Ильяс, в другой — Равиль. Давайте, время дорого.

— Сергей, что ты панику поднимаешь? Что ты — на войну собрался?! — крикнул Армен. — Сейчас спасатели приедут, полиция, «Скорая», а мы здесь в партизанский отряд будем играть! Я не боюсь, я стрелять умею получше некоторых, но ты чепуху городишь! То есть именно ерунду!

— «Спасатели»… Всё это часов шесть назад случилось.

— Почему шесть? — наседал Армен. — Откуда ты можешь знать, а? Если знаешь, так скажи, зачем туман напускаешь, а?! По принципу «кто владеет информацией — владеет ситуацией»?!

— Хорош, Армен, хватит базарить, — дёрнул его за руку Равиль. — Надоели прогоны твои.

— Шесть часов, — продолжал Сергей, — потому что на ладонях, — он махнул рукой в сторону запруды, — уже началась мацерация кожи. Расслоение. «Руки прачки» называется. Ну и пятна Лярше. Света нет, мобильного сигнала нет. У кого телефон работает?

Все опять схватились за телефоны, хотя тыкали уже в них десяток раз.

— За шесть часов уже бы вся округа разрывалась. Где машины, где вертолёты?

— Так что же это, Сергей?

— Ничего хорошего. Давайте по командам. Аркадий, Алик, Николаич — встали, пошли. Перчатки по две пары возьмите с собой. Трупный яд, конечно, ещё не образовался, но бережёного бог бережёт — правда, Николаич?.. а стережёного конвой стережёт. Лариса, с девочками общий обед сообразите где-то к двум и дозорным что-нибудь соберите. Война войной, а обед по расписанию. Погнали.

Труднее всего было сделать первый шаг. Мертвецы упруго пружинили под ногами, как толстый мох.

Как кукушкин лён на Чмаровском болоте.

Казалось невозможным брать недавно живых людей за окоченевшие руки и ноги, стягивать, сбрасывать их с запруды, чтобы добраться до сцепленных сучьев и стволов.

Первые полчаса я всматривался в лица, как будто искал знакомых, да и на самом деле искал, потом перестал.

Сначала заставлял себя забыть про то, что ходишь по человеческим телам, стараясь только не наступить на лицо, женскую грудь или ребёнка. Спустя полчаса уже не думал про недавно ещё живых мужчин и женщин. Разум окаменел, какие-то участки сознания выключились, работали только руки и тело.

Сергей сказал, что женщины всплывают грудью вверх, а мужчины — спиной, но я такой закономерности не заметил. Хотя как они могли всплыть через несколько часов? А про светловолосую он сказал, что она уже мёртвая в воду попала — значит, и все остальные тоже?

Богомолов работал спокойно. Я ожидал от него шептания молитв и крестных знамений, но он деловито растаскивал тела, обрезал сучья, хитро зачаливал стропы.

— Узел «двойной удав», — объяснил он, подводя трос под ствол. — Кора мокрая, скользкая, чтоб не соскочил.

Первый дуб вытащили на удивление быстро. Аркадий махнул рукой, и огромный ствол вздрогнул, хрустнул и поплыл в воздухе, медленно поворачиваясь и роняя с сучьев мертвецов.

Тела шлёпались на землю, как тюки мокрого белья.

— Теперь сложнее будет, — сказал Николаич. — Запруда ниже стала, вода переливает. Как бы нырять не пришлось.

— Да.

— Раков будет много, — сказал Серёга, — а кому их продавать? Да и хер продашь таких раков. Николаич, ничего, что я тебя сюда вытащил? Ты ж видел — Ильяс весь бледный на берегу стоял, чуть не блеванул, не хотел я давить. Да и Вадим тоже за сердце схватился, вырвало его на обратной дороге.

— Да что ж? Мёртвые — они мёртвые и есть, каждому — свой срок. Отец Наш — виноградарь. Всякую отрасль, что не приносит плод, Он отрезает, и всякую, что приносит плод, очищает, чтобы больше принесла плоду.

Сергей помолчал и внимательно посмотрел на Богомолова.

— «Отрасль отрезает», говоришь? Ты так потихоньку-потихоньку истинно верующим меня сделаешь.

Николаич улыбнулся и промолчал.

Со вторым дубом мы действительно намучились. Он был больше всех — два ствола срослись вместе — и рухнул наискосок. Кусок корневого гнезда остался на берегу, крепко удерживая дерево в земле.

Вода, как и сказал Николаич, стала переливать через уменьшившуюся запруду; поспешающие по течению мертвецы толкали нас в руки, в ноги, в пояс. Сергей несколько раз нырял, чтобы продёрнуть трос понизу, пришлось даже звать на помощь Аркадия.

— Конечно, татары нежные, а армяне чувствительные. Их жалеешь, давай опять на евреях выезжать, — ворчал Аркадий на втором перекуре. — Правильно говорят: «Где татарин прошёл — еврей плачет».

— Не плачьте, сердце раня, — травил его Сергей. — В следующий раз, когда живые голые девки приплывут — вдвоём пойдём, никого не возьмём с собой.

— Дождёшься от тебя. Ты тогда меня в лес с дробовиком отправишь, знаю я тебя. Я всё думаю — где крановщик-то?

— В этом-то всё и дело, — непонятно сказал Сергей. — Ну что — погнали последнее? Последний дуб — он трудный самый.

— Погнали. Слушай, а снаряд в корнях — откуда? Здесь же войны не было, не с гражданской же?

Мы все перепугались, когда второй дуб закачался на тросах и из земляной гущи корней выскочил тускло-жёлтый, как жёлудь, снаряд. «Ложись!» — крикнул Сергей, мы бросились на землю, но всё обошлось.

— Так вы меня слушаете, — усмехнулся Сергей. — «Знай и люби родной край». Рассказывал же: здесь танковый полигон был во время войны. Танковые части сколачивали — и на станцию Костерёво, в эшелон. Колонна «Московский колхозник» здесь формировалась. Снаряд остался, в землю ушёл, а в земле даже камни туда-сюда ходят. Корнями вытащило.

— Да, вспомнил. Но снаряд надо взорвать сразу, не дай бог что.

— Закирзяновым отдадим, они оружие любят. Я ведь знал, что у них карабины есть. Они думают — далеко в лесу охотятся, их не слышно, потом оружие спрячут и всё чисто. А порохом-то пахнет от них. Но молодцы, что сами сказали.

Мне тоже нравились братья. Отдельно за то, что никогда при нас не переходили на татарский. Скверная нацпривычка — выключиться вдруг из разговора и бормотать на своём, Кавказ так любит.

А ты как баран стоишь, глазами лупаешь; о чём бы там они ни горготали, всегда кажется, что тебя парафинят.

— Как хочешь, Серёг, но стрёмные они, — сказал Аркадий. — И самое главное, со Спирькой заодно — вот что непонятно. Особенно младший. Хорёк. Мы с Борисом свиней кололи, Равилька подвалил, глаза аж горят: «Давайте я с вами». Херасе, доброволец — свиней разделывать! Живодёр. Я ему в шутку говорю, татарам не положено, мол, а он уставился, глаза как бритвы. Чуть в торец ему не выписал для профилактики.

Я вспомнил нехороший косой взгляд Равиля на брата. Но уж очень нагнетает Аркадий.

— Аркаш, а тебе ж тоже свиней резать нельзя. Ни есть, ни резать. Некошерно, — напомнил я.

Дразнить с Серёгой Аркадия мы привыкли со школы. Он, вспыльчивый до безумия, почему-то охотно нам подыгрывал. В память о детстве, наверное.

— Некошерно — это если ветчину со свиным молоком, — отбил Аркадий. — Не жарь поросёнка в молоке матери его.

Ксения

Загудела рында, мы стали быстро одеваться, и папа сказал:

— Ну вот и исполнилось. Пропал мир греха.

И я почему-то сразу ему поверила. Сколько лет слушали от папы Откровение апостола Иоанна, вдоль и поперёк.

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет… И сказал Сидящий на престоле: се, творю всё новое. Побеждающий наследует всё, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном. Боязливых же и неверных, и псов, и скверных и убийц, и любодеев и чародеев, и идолослужителей и всех лжецов участь — в озере, горящем огнём и серою».

Потом папа долго и подробно описывал и обличал всех скверных. Наверное, чтобы при встрече мы с мамой сразу опознали и различали псов, боязливых, любодеев и чародеев. А где мы их увидим? Они в городах все. Мы это не слушали, научились отключаться, но виду не показывать.

А то папа пуще прежнего расходится и нас начинает заодно обличать.

Я и мёртвых на реке не испугалась. Как будто папа давно уже всех городских похоронил. А как же я к Франни хотела уехать? Получается — Бог отвёл? Значит, Он всё-таки есть? Не знаю, ничего не знаю.

Мама с нами на берег не пошла, осталась с Василисой. У неё температура поднялась, горло распухло. Да если бы и пришла мама — что она сделает. Она медсестра всего лишь. Мама переживает очень из-за того, что у нас врача нет. А в город не поедешь. Нет у тебя чипа идентификации — и тебя для доктора нет.

Эдуард Васильевич из Петушков пока выручает, но он старенький уже. А если его не станет? Мама говорит, что его Сергей Саныч к нам сто раз звал переехать, не хочет. Вы, мол, там меня и ветеринаром заставите быть, и зоотехником, и болеть начнёте в пять раз больше, когда врач рядом. У вас там роса целебная, от всех болезней. И баня.

А здесь, на берегу, и бригада врачей не поможет. Или, может, кто-то есть живой?

Все взрослые, кроме Сергея и Александра, галдели об эпидемии, отравлении, радиации, нажимали на кнопки мобильных. Неужели они не понимают, что случилось? Клязьма хоть и не горела огнём и серой, а всё исполнилось по Иоаннову Откровению. Умер старый мир. А мы — всё унаследовали.

Папа сжал мне руку, и я поняла: надо помалкивать. Испугалась, что он начнёт сейчас пророчество Исайи читать: «Слухом услышите — и не уразумеете, и глазами смотреть будете — и не увидите, ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули…» — ну, и так далее. Но обошлось.

А потом вернулись в посёлок, и всё закрутилось по привычному кругу — коров подоить, накормить, аппараты промыть… да ещё молоко самой на ледник везти, мужчин-то Сергей Саныч распределил кого куда. Снова подумала: как же без электричества будем? Как молоко охлаждать? За три дня полторы тонны набирается. Вручную в бункер? А сепаратор? На ручной тяге? А сыворотку свиньям…

И засмеялась. Теперь некому нам электричество отключать.

— Ты что? — повернулась Лариса. Глаза испуганные — подумала, что я умом тронулась.

— Дашу вспомнила, — сказала я. Лариса хоть и умная, а не поймёт всё равно.

Борис и братья из леса вернулись, полегче стало. Причесалась, платье сменила, собрала мужчинам перекус и понесла им на речку. Солнце уже высоко поднялось.

Пчёлы жужжат, трясогузки друг дружку зовут: «цли-цлити-цирли», зяблик свистовые коленца пускает. Шла и шла через луг, забыла про всё на свете. Но как забудешь, ближе к реке всё мёртвыми усеяно. Распухать уже начали. И пахнет, пахнет!..

Поесть мужчины поднялись на косогор, от запаха подальше. Едят вроде спокойно, шутят даже.

— Сергей Александрович, — набралась я смелости и замолчала. И опять набралась: — …Сергей Александрович, папа… — их ведь похоронить нужно. Это же люди. Они же вчера ещё жили.

Сергей Саныч сосредоточенно жевал, смотрел в сторону.

— Санька, как же их похоронить? — Папа тоже на меня не глядит. — Это до осени могилы копать.

— Ну, хотя бы тех, кто на берегу, нельзя же их в воду бросать.

— А на том берегу? Что же их — сюда перевозить?

— Но они же люди, такие же, как мы, — смотрела на них, а все отворачивались.

Наверное, уже не ощущают мертвецов вчерашними людьми. Намаялись на такой работе.

— Ксень, что ты переживаешь? В Индии мёртвых в реку бросают, они и плывут, — сказал Аркадий. — Вода не грязнее земли.

— Степь отпоёт, — вдруг отозвался Александр сдавленным голосом, как будто каркнул. Потом прокашлялся и повторил: — Русский поэт Хлебников так сказал своему другу: «Степь отпоёт».

Надо же, про поэта! Мне! Это после вчерашних стихов, наверно. Понял, что я не только под коровами сижу.

— Два слова, а как песня, — сказала я. — А я не знаю такого поэта. Какие у него стихи? Хорошие?

— Они очень необычные.

— А можно взять почитать?

— Да нет у меня его книжки, но…

Конечно, папа сразу встрял. Это он ещё долго сдерживался при людях.

— Санька, Санька! Невместно это! — покачал осуждающе головой. — Что-то ты разговорилась. Иди.

— Пока хоронить не будем, Ксения, — сказал Сергей Саныч. — Пускай наши отзвонятся, отшумятся. Но и надолго оставлять нельзя, задохнёмся. Мы вот как сделаем: там, где песок брали, большая яма осталась, на живопырке туда отвезём, на краю сложим. Если полиция не появится, то из досок от опалубки перегородок набьём, в яму опустим и песком засыплем. Плацкартных мест, конечно, не будет, в общем вагоне поедут. Отец молитву прочитает. Ну, иди.

Сергей Саныч смотрел на меня спокойно и внимательно, и я подумала, что он всё знает. И знает, что я знаю. Не про псов, скверных, любодеев, чародеев и прочую чепуху, а про то, что прежний мир кончился и исчез, никто к нам не прилетит и не приедет, и мы остались на нашей Клязьме одни-одинёшеньки. А молчит Сергей Саныч по той же причине, что и я с папой не спорю: сейчас все взрослые обманывают сами себя, а скажешь им — раскричатся. Ну и ну!

На Александра я не решалась смотреть, только щекой чувствовала его взгляд. Но поняла, что и он знает: прежний мир кончился.

Александр

— Я вам попить принесла, — раздался у нас за спиной голос Ксении. — И бутерброды.

— Санька, напугала до смерти, — сказал ей отец. — Не стоило бы, зачем ты одна пошла. Сказали же вам — сидите в доме.

— Ильяс прислал Армена Хореновича сказать — в лесу всё спокойно, а в Напутново тихо. Чтоб мы не волновались. А радио молчит. Все каналы молчат. И мобильные не работают.

— А в Напутново в домах есть кто-нибудь? — спросил Сергей.

— Нет никого, — ответила Ксения и ойкнула. — Я нечаянно.

— Попёрлись всё-таки в деревню, — покачал головой Сергей. — Ох, Ильяс…

— Это не он, это Равиль с Бор… — Ксения снова ойкнула и покраснела.

— Спасибо, Санька. Но бутерброды не полезут. Или?.. — Николаич посмотрел на нас.

— Не обратно же их нести, — сказал Сергей. — Сядем подальше от реки и сделаем им «двойной удав». Аркадий, Алик — вы как?

— А с чем бутерброды? — хищно спросил Аркадий.

— С ветчиной.

Нормально полезли бутерброды. Тем более никто не завтракал.

— Николаич, отрежь-ка мне ещё кусок свиной отрасли, — попросил Сергей.

Аппетит у Сергея не отшибло. И ни у кого не отшибло.

Богомолов укоризненно свёл брови на это упоминание всуе, но промолчал. Привык.

Ксения спросила про похороны мертвяков и так благодарно посмотрела на Сергея, что я разозлился. На себя.

Почему сам не мог додуматься? Зачем-то с Хлебниковым к ней полез, а что ей Хлебников?

Покосился Ксении вслед, как она идёт через луг… Ладно, пора продолжать. Как в городах молодёжь говорит — говорила? — «ломить».

Нижнее дерево мы застропили заранее, вместе со вторым.

Выдернули быстро. Клязьма потащила лениво колыхающуюся белую груду вниз, мы устало и бездумно смотрели на проплывающих мимо нас бывших людей.

«Так до Владимира и пойдут, — подумал я. — То-то работы там будет. А ведь действительно — нет никого. Ни спасателей, ни полиции. Что произошло?»

Я пытался рассмотреть версии и разбудить в себе мрачные фантазии, но измученное сознание отмахивалось. О полиции всерьёз я не думал. Сначала обманывал себя сам, а потом признался. Сам себе. Не слышно обычного шума поездов с железной дороги, не пролетел ни один самолёт. А до обеда их с десяток пролетало над нами каждый день. Да и не до версий сейчас. Солнце пекло беспощадно, удушливый гнилостный запах чувствовался всё сильнее. Надо было собирать и увозить трупы с берега.

Аркадий пошёл за живопыркой — самодельным грузовичком без кабины, а мы принялись стаскивать тела к дорожке.

— Серёга, мы как эсэсовцы.

— Да, я тоже подумал. Главное, привыкаешь быстро, офигеть можно.

«Овощанка» лежала, накрытая тканью, — её края были тщательно подоткнуты под тело, чтобы не растрепал ветер.

Ксения закрыла, больше некому. Запомнила, мешковину принесла. Не побрезговала.

— Девочка у тебя золотая, Николаич, — сказал Серёга, когда привезли и разгрузили тела на краю ямы, — но тяжело с такой.

— Да, золотая. Упрямая только. И мнить стала много о себе, перед зеркалом всё крутится. Мы первого мальчика ждали, уже и имя приготовили, а родилась она. Так и называть стали Санькой, в шутку.

— Пошли снидать, — сказал Сергей. — Нет, сначала в баню. Война войной, а обед по расписанию. На том берегу после уберём. А запашок тянет уже, дай боже. Жарко.

За обедом все молчали. Армен несколько раз порывался высказаться, но сдерживался. Сергей допил молоко, поставил кружку.

— Радио с телевизором так и не работают?

— Нет. И мобильные молчат.

Молчание радиостанций холодило кровь.

Это как если бы в назначенные сроки не взошло солнце.

— Что же могло случиться, Сергей Саныч? — спросил Ильяс. — Как вы думаете? Эпидемия? Война? Надо ехать на разведку.

И, как по сигналу, все загалдели:

— Надо ехать, всё узнать! Где все? Где полиция, где спасатели? Почему радио и телефоны молчат?!

— Зачем мы тела убираем? Полиция приедет расследовать, а ничего нет!

— Что с моими? Я не могу до них дозвониться!

— Поедем, разведаем. Тот берег уберём и поедем. Иначе задохнёмся здесь, — сказал Сергей.

Никто до этого не называл Сергея по отчеству и на «вы», но обращению Ильяса никто не удивился. Я задумался — а как же мне теперь? В общем-то, меня по имени-отчеству совершенно бы не тяготило, но называть «Сергей Санычем» своего друга с пятого класса непросто. И вместе с тем в новой обстановке хлопать его по плечу «Серёгой» выглядело бы непонятной фрондой и детским садом. «Буду называть его на «ты» и «Саныч», — решил я.

— Спирька пришёл! — ворвался в двери Борис, поставленный на охране у въездных ворот.

— Голый? — спросил Серёга.

— Не голый. Одетый пришёл, сюда идёт.

— Лучше бы он приплыл, — сказал Сергей тихо, для одного меня.