Черный Леопольд

Виталий Трандульский

Кто бы мог подумать, что деревенский детектив станет так похож на чисто английский? Очерченный круг людей и убийца, похоже, совсем рядом.

Глава вторая

Восемнадцатое июля.

Предыдущим днём.

Тёплый, летний день в деревне Лопухово, выдался, как говорили местные жители, на славу. Облака, клубившиеся над полями, рекой и деревней ещё утром улетучились. Ярко-жёлтый диск солнца, забравшись на то место, где ему и положено было быть, к полудню по-доброму ласково гладил землю лучами. Скот, лениво прогуливаясь по пастбищам, набирался сил и, мыча от удовольствия, отгонял от себя мух и пчёл.

Ничего не выдавало незаурядности этого дня, однако восемнадцатое июля в Лопухово был особенным днём. Деревенские ребятишки уже с утра бегали по дворам, кто с сахарным петушком, кто с тульским пряником, а кто и с конфеткой. Женщины одевали свои самые красивые сарафаны, а мужики, приглаживая усы и бороды, в нетерпении предвкушали хмельную трапезу, уготовленную им на сегодня.

Причиной такого необычного веселья в деревне, уже лет двадцать, был Пётр Матвеевич Сомов, крестьянин по происхождению, бывший матрос балтийского флота, а ныне благодетель и самый богатый человек в округе. Всегда такой занятой и сосредоточенный, сегодня он намеревался только отдыхать, набивать свой живот и пить водку. Пить и поить буквально всю деревню. Сегодня к Петру Матвеевичу можно было идти с любой просьбой, будь то наём на работы, кобыла на пару дней или деньги в долг, Сомов никому не отказывал. Сегодня все в Лопухово, становились ему родными и близкими. Может, так было от количества выпитого, а может от широты души бывшего матроса, но праздник, так или иначе, касался в деревне каждого. Упаси бог, было сторонится торжества и провести этот день как самый обыкновенный и не особенный. На такого человека Сомов осерчал бы лютой обидой. Но таких случаев никогда не происходило. Мужики всегда были рады выпить на халяву, а их хозяйки, понимая всю важность приятельских отношений с Сомовым, не противились попойкам и давно уже к ним привыкли.

Пётр Матвеевич прохаживался по своему подворью, пока в избе его домочадцы суетились, накрывая стол. Он гордо осматривал своё хозяйство, которому в Лопухово завидовали все и каждый. Дойные коровы, свиньи, жеребцы, овцы, куры, давали ему хороший доход, но главной его гордостью было поле, которое он выкупил у разорившегося помещика, и на котором из года в год собирал урожай ржи. Смотря вдаль, он любовался, как из-под земли пробились уже зазеленевшие колосья, и испытывал невообразимую гордость, когда вспоминал, как запросто он разговаривал с управляющим винокуренного завода, который обязался покупать у него рожь, сколько бы мешков её не вышло.

Вдоволь нагуляв аппетит и раздав местным ребятишкам ещё с десяток сахарных петушков, Пётр наконец-то услышал, как в избе заканчиваются последние приготовления. Распахнув ситцевые занавески, в окне показалась его жена, Екатерина Владимировна, которая ласково позвала хозяина. — Пётр Матвеевич, всё готово, как ты любишь, иди, все только тебя ждут.

Сомов широко улыбнулся хозяйке и вальяжным шагом направился к дому. Свою жену он просто обожал и очень гордился ей. Будучи по происхождению из благородного семейства, она имела приличное воспитание и образование, свободно разговаривала по-французски, много читала и играла на фортепиано, которого в деревне, к сожалению, не было. Судьба свела её с Петром Сомовым, когда её первый муж, капитан Спирин, был отправлен на каторгу за двойное убийство во время пьяной поножовщины в дешёвом трактире. Оставшись без содержания и с годовалым ребёнком на руках, она и встретила Сомова, который с детства мечтал породниться с благородным семейством. Так Екатерина Владимировна вышла замуж второй раз. Постепенно привыкла к деревенской жизни, и, наверное даже, где-то в глубине души, привязалась к своему новому мужу. Так и прошло двадцать лет их незабвенного семейного счастья.

***

Громадный дубовый стол буквально ломился от изобилия разносолов. Восемнадцатого июля в доме закатывался настоящий пир. Домашние соленья, будь то огурцы, грибы или капуста, искусно соседствовали с копчёными карасями, жареными курами, салом, пирогами и, конечно, водкой, которая запасалась ещё за несколько месяцев. С белой головкой, подороже, для друзей и близких. С чёрной головкой, подешевле, остальным мужикам в деревне.

Шумный кутёж продолжался уже второй час. Время от времени в избу заглядывали соседи или знакомые, которые ещё не успели получить бутыль с горячительным. Они говорили несколько тёплых слов, поздравляли хозяина, кланялись Екатерине Владимировне, и не желая быть назойливыми, закусывали на скорую руку и прихватив бутыль, удалялись. И вот, наконец, когда деревенское паломничество прекратилось, Пётр сел во главе стола, и в который раз, начал рассказывать, почему ему так дорог этот день, восемнадцатое июля.

Помимо Сомова, за столом сидела жена Екатерина Владимировна, её взрослый сын от первого брака Михаил, и её второй сын Василий, который родился у Петра и Екатерины Владимировны, аккурат через год после их свадьбы. На углу приютился двоюродный брат Сомова, Никита. Бестолковый мужик, которого мало интересовало хозяйство, а больше прельщало кутить и распутничать. Не был бы он роднёй, Пётр Матвеевич, давно выгнал бы его в три шеи, но терпел, потому что чувствовал за него ответственность.

Слева расположились супруги Храповы. Мирон и Мария, работяги, которые начинали с Сомовым общим хозяйством, пока тот не разбогател. Справа молодой человек, лет двадцати пяти. Зелёный инженер, Александр Тимофеев, который жил в доме Сомовых и к осени должен был возглавить работы по постройке Мельницы, или как нравилось называть Петру, мельницкого комплекса. Последней из пирующих была, семилетняя дочка Сомова, Дуняша. Белокурая, глазастая девчонка, которая сидела на коленях своего отца, во главе стола, и получала от него самые лакомые и нежные кусочки кушанья.

Все присутствующие настроились в очередной раз послушать историю, которую приготовил для них виновник торжества, успевший уже изрядно набраться, но не перестававший пить водку, исключительно из чайного стакана, наполняемого каждый раз, чуть ли не до краёв. Кто-то за столом относился к этой истории как к экзекуции, кто-то как к потехе, и, пожалуй, только маленькая Дуняша, слушала рассказ отца с неподдельным восторгом и интересом. В любом случае все знали, что хозяин сегодня допьётся до поросячьего визгу, на следующий день пролежит пластом, на третий отопьётся огуречным рассолом и отстанет от всех, со своими историями на целый год.

— Так вот, дорогие мои! — Начал он, перекрестившись, и посмотрев на маленькую икону, расположившуюся в углу комнаты. — Знаете ли вы, что не всегда у меня было все-то, что мы сейчас имеем. Не всегда хрюкали в свинарниках у меня поросята. Не всегда нанимал я работников в покос или уборочную. Не всегда мог позволить себе такой праздник.

Будучи по натуре человеком крутого нрава, Сомов слыл настоящим матершинником и мог в другой день обложить любого мужика такой бранью, что краска на стенах сворачивалась, но именно сегодня, в присутствии жены и детей, тщательно следил за речью, и даже в хмельном угаре не позволял себе ни разу матюгнутся.

— Двадцать два года назад, я был матросом на флоте его императорского величества. И не было у меня ни дома, ни жены, ни хозяйства. А были у меня только наряды, взыскания и зуботычины. Не легка матросская доля, хотя я, конечно, не жаловался. Довелось мне повидать и заморские земли, и бескрайние океаны, людей, чья кожа черная как сковородка, и животных ловких, как акробаты в цирке.

— Так вот, корабль наш, носивший имя императора Александра Павловича Благословенного, только что вернулся из похода с острова Мадера, что в Атлантическом океане. И тут на тебе, новое задание. А дело всё в том, что пока мы за тридевять земель ходили, осерчал наш государь император на людей вольных, которые на просторах морей русских бесчинства творили.

— На пиратов осерчал? — С затаённым восторгом, переспросила Сомова маленькая Дуняша.

— Да по-разному называли отчаюг этих. — Уставившись в одну точку, ответил ей уже изрядно набравшийся отец. — Пиратами, корсарами, наш брат матрос их ещё со времён Петра великого называл ушкуйниками. Да, когда-то и с такими людьми дело иметь приходилось. Занимались они в старину и навигацией, и картографией, торговлей даже промышляли, ну и когда за границами нашими северными присмотреть могли. Грабежей да набегов за такими головорезами немерено было, да только всё прощалось им, поскольку сложно было без таких людей, по первой, морское дело осваивать. Ну а когда на престол сел Александр Николаевич, нынешний император, дай ему бог здоровья, тут уж терпение у всех кончилось. Может слишком распоясались людишки лихие, может без них нам обходится сподручней стало, а скорей всего дело в самом императоре было, уж больно он любил всё новое попробовать. — Сомов говорил так, словно сам лично знал государя императора, и за столом это всех страшно раздражало, но рассказчика было уже не унять.

— Эх, сколько в ту пору и доставалось этим ушкуйникам. Кто за границу ели ноги унёс, кто на каторгу угодил, а кто и рыб на дне морском кормит. Были и такие кому прощенье вышло. Тем, кто перед властью и Россией не шибко провиниться успел.

Очередной стакан с водкой, опрокинулся в бездонную глотку Сомова. Его язык уже заплетался, а сам он, держась обеими руками за стол, едва улавливал равновесие, чтобы не упасть. Дуняша тихонечко пересела к матери, а Михаил и Василий, переглянувшись друг с другом, улыбнулись, полагая, что скоро отец уснёт прямо за столом, и можно будит отправиться по своим делам.

Но история подходила только к самому интересному. — К середине лета! — Набрав полную грудь воздуха, рассказчик продолжил. — Русские флотоводцы разделались уже практически со всеми кораблями, на которых плавали ушкуйники. — Сомов стал терять мысль, делая паузы, чтобы собраться и отдышатся. Лицо его было похоже на помидор, да и сам он напоминал отставного чиновника, угодившего в дом для душевно больных.

— Было среди пиратских кораблей, одно судно, которое никому из наших капитанов не удавалось поймать. — Глаза у Петра загорелись, и вероятно открылось второе дыхание. — Назывался этот корабль «Чёрный Леопольд». Справное судно, большое, быстрое, и пушек по каждому борту десятка по два, точно. Командиром на этом Леопольде, был не кто иной, как знаменитый голландский разбойник Гирд Вальдман, по прозвищу Умбра Дагон, что означает морской дьявол из темноты.

В рассказ вмешалась Екатерина Владимировна. — Пётр Матвеевич, уж прекращал бы ты сочинять, окаянный. В прошлый раз ты говорил, что пирата звали просто Дагон, а теперь приплёл ещё какого-то Умбра. Это же я несколько дней назад, книгу в слух читала, про мифы древней Греции, а ты услышал. Вот откуда ты это слово взял, а теперь выдумываешь.

Пётр ничего не ответил, и только оглядев весь стол, заметил, что Александр Тимофеев, куда-то делся. — А где инженер?

Екатерина Владимировна, у которой на остаток дня были тоже дела поинтересней, резко обрубила. — Я попросила его собаку привязать, разлаялся он что-то. Досказывай уже свою историю, и ложись спать, ведь опять завтра помирать будешь!

Немного раздражённо взглянув на супругу, Пётр уже было обиделся, но тут за стол вернулся Тимофеев и, извинившись, снова приготовился внимательно слушать морские небылицы. Сомову это было очень приятно, и, забыв про укол от супруги, он продолжил. — Гонялись мы за этим Леопольдом целый год, всей эскадрой его ловили. И в Ирбенском проливе, и у мыса Гангут, но, сколько он, подлец от нас не скрывался, а всё одно попался, и где бы вы думали?

Сомов намеренно вставлял в свой рассказ названия мысов и проливов, полагая, что поражает всех своими знаниями. Выдержав небольшую паузу, он многозначительно произнёс. — У острова Гренгам! К шведам податься душегуб хотел, наверное, но от нас не уйдёшь.

— И вот стоит наш «Александр Благословенный», а против него Леопольд этот, чёрт бы его побрал, чёрный. Нервы на пределе, пушки наготове, а на море штиль абсолютный, плохая примета, перед боем. А к нам на судно, неделей ранее сам вице адмирал, Брильд Николай Леонардович, прибыл, чтобы лично у последнего пирата шпагу принять, в случае добровольной сдачи. Легендарный Брильд, герой Севастополя и Карса, кавалер Георгия второй степени, и близкий друг генерал-губернатора Санкт-Петербурга. Хоть и страшно нам было с таким матёрым разбойником, как Вальдман тягаться, а только в грязь лицом перед адмиралом мы ударить тоже никак не могли. Оба корабля словно замерли. И с места не тронутся и бой не начинают, ждут чего-то, а чего только богу одному известно. День ждём, два ждём, и вот наступает восемнадцатое июля, и аккурат в семь утра, поднимается на «Чёрном Леопольде» белый флаг. Наш вперёд смотрящий сначала даже глазам своим не поверил, а потом как заорёт. — Белый флаг, сдаются, белый флаг. — Дал команде его Высокопревосходительство приказ подходить вплотную, а сам в шлюпку с абордажным десантом сел и отправился шпагу у пирата принимать. Сам он значит, заместитель его, шкипер, пара мичманов, и нас, матросов, десятка полтора. Попал и я в эту компанию, здоровый я был, крепкий.

— Как ступили мы, значит, на палубу корабля этого проклятого, так я сразу понял, не так здесь что-то. Лица у всех пиратов злые, одичавшие, не дать не взять, зверьё бешенное. А капитан ихний, вылитый дьявол морской. Высоченный, кривой какой-то, шрам на щеке, а на плече кот у него чёрный сидит, здоровенный, как собака. Подумал я тогда, зачем таким сдаваться, всё одно повесить их всех, по морскому регламенту, полагается. Смотрю, и товарищи мои тоже по сторонам озираются, а ушкуйники уже и обступили нас и вроде как за саблями тянуться. Вице адмирал тогда говорит, этому Вальдману. — Вашу шпагу сударь! — А сам-то уж тоже недоброе почувствовал. Поверить мы все тогда не могли, что пираты настолько честью и совестью поступились, что даже закон белого флага соблюдать отказываются, ловушку для нас приготовили, чтобы жизни свои подороже продать.

Сомов, который не отличался изысканным красноречием и богатой диалектикой, тем не менее, рассказывал довольно увлекательно. Если бы эта история не излагалась в семье из года в год, и не надоела большинству слушателей, можно было бы подумать, что Пётр Матвеевич исключительно образованный человек.

Но, к сожалению, в повседневной жизни это было не так. Писал и читал Сомов, через пень колоду, а свою историю рассказывал интересно, только от того что за все эти годы выучил её буквально наизусть, многократно репетировал, и подобрал в ней почти что каждое предложение.

— Вальдман оглядел всех нас с дьявольским прищуром и оскалился, как загнанный волк. В глубине души мы всё ещё надеялись, что ушкуйники сейчас сдадутся, но мичман Гришка Медников, царствие ему небесное, сообразив, что сейчас произойдёт, рванул из-за пазухи сигнальную ракету. Один из пиратов бросился на Гришку и ударил его прямо в грудь стилетом, но к счастью для нас опоздал на пол секунды. Гришка, светлая ему память, рухнул замертво, но и сигнальная ракета уже взмыла в воздух. Тревога! Тревога, заорали с нашего судна, и абордажные крючья вонзились в борт пиратского корабля. Воздух сотрясли оружейные и пистолетные выстрелы, к нам спешили на помощь, но пока мы оставались одни против всей команды пиратов.

— Матросы, особенно те, которые из морского десанта, весьма искусны в штыковой схватке, но, когда на тебя сразу прёт пять, шесть человек, у любого, даже самого умелого моряка, практически нет шансов. Шкипер и капитан, конечно, сразу заслонили собой его высокопревосходительство, а мы, простые служаки, схватились с душегубами. Один из наших даже успел выстрелить, пока вся куча не навалилась. Помню, дал я одному прикладом, второму штыком, да только много их. Я отступаю, винтовкой отмахиваюсь, а помощи всё нет и нет. Две минуты прошло или все десять, трудно сказать, а только удалось мне краем глаза засечь, что его превосходительство один остался. Шкипер наш и капитал, все буквально окровавленные, ничком лежат, места живого нет, а адмирала к мачтам прижали. Наверное, и его бы изрубили всего, да только Вальдман сам хотел с ним поквитаться. Как мне удалось тогда к грот-мачте пробиться, ума не приложу, да только подоспел я в самое время. У высокопревосходительства рука была ранена, не мог он саблю свою поднять, чтобы защищаться, а Вальдман замахнулся на него палашом пиратским, ещё миг и рубанул бы. Что тогда в душе моей творилось, уму непостижимо. Вот он, думаю, самый важный миг в моей жизни. Ворвался я между его высокопревосходительством и Вальдманом и как садану пирата штыком прямо в живот, а он меня в ту же секунду рукоятью, в лоб, наотмашь. Болтануло меня тогда, но на ногах устоял всё-таки. Кровища хлещет, все орут, стреляют, глаза то ли пеленой, то ли дымом заволокло, одним словом, ужас какой-то творится, ад кромешный.

— Посмотрел я на палубу, вижу, Вальдман мёртвый валяется, достал я его всё-таки, а котяра его, который всё это время на плече у него сидел, как бросится на меня, да в морду вцепился. Отродясь не верил я в нечистую силу, да тут и меня до печёнок, от ужаса тряхануло, просто не котяра, а чёрт какой-то. Чёрный как уголь, а глаза жёлтые, прямо насквозь дырявят. Шипит словно змея, мерзость блохастая, мрак, просто мрак!

Сомов завис в размышлениях и, умолкнув начал наливать себе очередной стакан водки. Маленькая Дуняша, в нетерпении стукнула кулачком по столу. — Папа, что было дальше. — Чуть не плача пропищала она.

— Дурак старый. — Вмешалась Екатерина Владимировна. — Опять ребёнка запугал, полночи теперь не уснёт из-за историй твоих.

Пётр Матвеевич, который с большим трепетом относился к дочери, даже ненадолго протрезвел, отставил стакан и присел ближе к Дуняше. — Что ты солнышко, всё хорошо закончилось. Вот же я он, перед тобой сижу, значит, выпутался, живой остался, победил всех.

— А его высокопревосходительство? — Уже всхлипывая, спросила Дуняша.

— И он тоже уцелел. Ранен был в плечо, а в остальном всё хорошо.

— А котяра страшный? — Не унимался ребёнок.

— Отодрал я его от себя, и за борт швырнул, сволочь такую.

Незаметно для всех присутствующих за столом, солнце понемногу пошло на закат, погода спорилась. Поднялся ветер и кучевые тучи, лениво и уродливо вылезли на линию горизонта.

Екатерина Владимировна обняла дочь покрепче и одной своей улыбкой сразу успокоила ребёнка. — Милая, пойдём спать, уже поздно.

— Нет! — Пискнула Дуня, папа ещё письмо не читал.

Екатерина Владимировна строго посмотрела на мужа и сама, наливая ему водки в стакан, со всей снисходительностью, на которую только была способна, в тот момент, настоятельно произнесла. — Досказывай уже побыстрее, ребёнку спать пора. Только без своей чертовщины.

Сомов, который души не чаял в своей дочери, расплылся в улыбке и, предусмотрительно осушив стакан только на половину, продолжил рассказ торопливо и с менее пугающей интонацией.

— Не стану вдаваться в подробности, сколько нам ещё пришлось отмахиваться от пиратов. Признаться, я и сам плохо помню, больше двадцати лет прошло, да только выстояли мы тем утром. Пробились к нам на выручку комендоры с «Благословенного Александра» и наша потихоньку брать начала. Разоружили мы уцелевших ушкуйников, связали и в Кронштадтскую крепость отправили. А сами, в честь такой славной победы, пировали на «Благословенном» двое суток, такая нашей команде милость была от его высокопревосходительства.

— Не остался вице-адмирал в долгу и передо мной лично. Помню, подходит ко мне, перед тем как в Петербург отбыть собирался. Ты, говорит, Сомов, мне жизнь спас, я таких людей не забываю. Прими от меня братец, ассигнации на добрую память, и тебе на жизнь достойную. И протягивает толстенную пачку царских Катенек.

— Через год, говорит мне его высокопревосходительство, разрешаю уйти тебе в отставку, и начинай новую жизнь, всё у тебя теперь есть для этого. Даже расцеловал меня на прощанье.

— Вот, дорогие мои, ушёл я с флота через год, и поселился в Лопухово. Всегда, признаться, мечтал таким хозяйством обзавестись. Вот с милости его высокопревосходительства и поселился в пятидесяти верстах от столицы нашей. Дом купил, двор обустроил и начал с соседом своим Мироном Лукичом, на двоих мастерскую строить по выделке кожи. — Сомов перегнулся через стол и похлопал Мирона Храпова, по плечу. — Да, мы тогда с соседом моим дорогим мечтали кожемяками стать. И вот какой флигель отгрохали! — Рассмеялся Пётр. — На двух дворах ели помещается. Хотели уже в долг станок один приобрести, но тут ещё одно событие происходит. Приезжает ко мне урядник из города и привозит письмо, и от кого бы вы думали? — Выждав паузу Сомов продолжил. — От самого Николая Леонардовича Брильда.

— Я тогда глазам своим не поверил, когда имперскую печать на конверте увидал, а как письмо прочёл и вовсе чуть чувств не лишился.

Сомов прошёл до резного секретера, стоящего в углу комнаты и бережно достал из общих закладных и расписок, конверт с гербами и марками. Извлёк из него письмо вице-адмирала, и, присев на край лавки, начал читать.

— Здравствуй Сомов.

— Надеюсь милостью моей судьба благосклонна к тебе, и те средства, что я тебе подарил, применились тобой с умом и смыслом. Распорядился ты ими верно, а не просадил всё в кабаках и борделях. Но не для нравоучений прислал тебе я это письмо, а вот для чего.

— Недуги и болезни одолевают меня, то ли в силу моего преклонного возраста, то ли из-за того, что всю свою жизнь не щадил я живота во благо царя и отечества, да только чувствую, братец, немного жить мне осталось.

— А по сему, хочу в наследство я и тебе кое-что оставить. Приезжай, Сомов, ровно через год по адресу, который указан на конверте в мой столичный дом. Приказчику будут даны относительно твоей персоны распоряжения, а меня, наверное, уже в живых не будит.

— На этом позволь проститься с тобой и поблагодарить ещё раз за то, что спас меня тогда, при Гренгаме. Приезжай обязательно, наследством не обижу.

— Всегда благосклонный к тебе Н. Л. Брильд.

После прочтения письма, Сомов ещё с полчаса показывал всем за столом печати и марки на конверте, убеждая всех что письмо пришло из самого Санкт Петербурга. Очень детально описывал урядника, который доставил конверт, хотя на самом деле совершенно не помнил, как тот выглядел. И вот, наконец, выбившись из последних сил от чрезмерного употребления спиртного, также бережно убрал письмо, и плюхнулся обратно за стол, уже совершенно размякший и потерянный. Теперь ему было всё равно кто его слушает, а кто удалился, радуясь, что, наконец, всё закончилось. Смысл был понятен всем. Сомов разбогател ровно через год, и, благодаря щедрой руке вице-адмирала Брильда, стал известен всей округе и даже за её пределами.

Екатерина Владимировна увела Дуняшу в свою комнату, чтобы почитать ей перед сном. Михаил улизнул следом, по ночным делам, которые в его горячем возрасте случались с ним, в последнее время, всё чаще и чаще. Вася для приличия, посидел ещё какое-то время с гостями, и только когда супруги Храповы отправились домой, спросил у отца разрешения уйти, и чуть ли ни вприпрыжку помчался на чердак, где проводил почти всё свободное время. Его ждали книги.

Пьянствовать за столом оставались только трое. Сам Сомов, который ещё долго мог рассказывать одно и то же. Его брат Никита, уже совсем пьяный, мирно дремал уткнувшись лбом в стол. Инженер Тимофеев, до смерти боявшийся своего работодателя, оставался рядом. Он был готов слушать Сомова хоть всю ночь, лишь бы тот не сердился.

Стол по-прежнему ломился от водки и закуски, хотя ни есть, ни пить, ни у кого уже не было настроения. За окном портилась погода. Солнце уже почти закатилось за багряные верхушки сосен, красовавшиеся в дали. Праздник заканчивался, кто-то очень злой и коварный подумал в ту минуту. — Пора!