Бунт поссумов

Владимир Евгеньевич Бородин, 2023

Романтичная фантастика о природе Новой Зеландии и людских характерах. Конец довольно неожиданный. Немало отступлений историко-философского характера.

Посвящается великолепию природы Новой Зеландии.

Пути эволюции неисповедимы и непредсказуемы. Революции управляемы злым гением, успешно использующим накопленное раздражение.

Основные действующие лица:

Мило фан Схотен,

Сотрудники Арчибальда Рейнолдса: Моника, Бэсси,

Дэвид (Дэйв), Грег Кейси,

Сидней (Сидни), Майк Клируотер,

Фоззи Мориц,

Аллан Джейсон Дин,

Мануэль,

Обитатели Посёлка на озере: Стенли Грэхэм,

Рэйчел Сазерлэнд,

Брендон О’Мэйли,

Присилла, Сэсл,

Эйлин,

Сид Барретт

1.

Вялым жестом он отложил очередную газету в карман за спинкой кресла, впереди сидящего соседа по самолёту, и с интересом посмотрел в иллюминатор. В газетной статье

говорилось о доселе невиданном наплыве мигрантов в Европейский Союз за последнее лето. Красно-коричневое абстракционистское полотно австралийских пустынь под крылом самолёта тянулось уже не первый час. «В этом мире уцелели ещё глухие места» — мелькнула в его голове успокаивающая мысль. Крайне редко замысловатые гряды дюн или сухих солёных озёр пересекали светлые идеально прямые полоски грунтовых дорог. В который раз он порадовался тому факту, что впервые в жизни отправиляется в самостоятельное далёкое и столь желанное путешествие без малейшей опеки родителей, которые остались за тысячи километров в Старушке Европе.

— Погода радует, не так ли, мой юный сосед? — неожиданно спросил его с заметным, как показалось, американским акцентом, взлохмаченный, мрачноватого вида тип, до того молчавший.

— Над Австралией она, надо полагать, всегда радует, — нашёлся молодой человек, слегка замявшись.

— Вы надолго к нам? — продолжил разговор странный тип, с подобающими лысиной и весьма округлым животиком.

— По меньшей мере на полгода. Я имею намерение продолжить учёбу в Окленде. Если повезёт, то стану аспирантом. Но пока нет никакой договорённости и вся моя поездка — авантюра чистой воды, — бодро ответил молодой человек, удивившись, что сосед его новозеландец, а не янки, как поначалу подумалось. «Странно, что язык столь сходно эволюционировал в отдалённых друг от друга колониях в рыкающем направлении» — подумалось ему.

–… — далее что-то неразборчиво поговорил странноватый сосед скороговоркой.

Сначала студенту показалось, что тот повторился и сказал малозначащую в своей избитости философскую фразу, вроде «быть, или не быть». Но вскоре, по напряжённому ищущему поддержки взгляду его, стало ясным, что он говорит о чём-то ином. Позже студент узнал, что австралийцы и новозеландцы произносят слово «день», так же, как «умереть». Но в тот момент он не сразу догадался, что именно хочет спросить сосед. Когда он повторил свой вопрос несколько иначе, студент из Европы заметно смутился.

— Прекрасный день для изыскано красивой смерти, разве не так? Погода в самый раз, — несколько глумливо подмигнул навязчивый тип, — Лишить себя жизни в такой момент, пролетев одиннадцать километров вниз во славу красоты неба! Исчезнуть, раствориться в небе. Как пошло придумано — прыгать с парашютом. Никогда бы не согласился. А, вот без него… — добавил он с загадочной улыбкой.

— Возможно, — уклончиво откликнулся студент, избегая пристального взгляда чёрных черепашьих глаз странного человека.

— Пролетев птицей гамаюн, добавить своей краски, толику своего тела в эту неповторимую гамму красок пустыни! Как художник не могу не желать усиления палитры, — мечтательно закатил глаза сосед, почёсывая короткими волосатыми пальцами мясистую шею под густой щетиной, — Со времён импрессионистов густоту красок ошельмовали и доброе столетие усердно разбавляли её до нежности акварели. Вы только представьте себе как они сумели опошлить силу масляной краски, низведя её до немощности акварели! Уроды!

— Видимо, мне сложно понять Вас. Не такой уж я эстет: только что сделал мастера биологии в Вагенингенском университете и далёк от подобных мыслей…

— Как можно не чувствовать того, что ты дополняешь собою, своим телом, красоту мироздания и не нужны будут уродливые никчёмные похороны. Ты просто исчезнешь — что может быть достойнее? Ладно уж. Ваше непонимание простить можно, молодой человек. Но этих идиотов, которые задраивают иллюминаторы так, что простому смертному не открыть, прощения нет! И быть не может — подлецы, ублюдки! — проскрежетал зубами художник-островитянин, махнув рукой, — Да что с них взять — духовные скопцы!

— Не всем дано понять эмоции художника, — миролюбиво попытался подвести итог беседе студент, вздохнув.

— Просто не всем даны мозги, или извилины в них. Эти недоноски отравили мой порыв — окна безнадёжно глухо заперты: весь мир — тюрьма! А Вы откуда, в Вашей Европе, молодой человек?

— Из Нидерландов, а что?

— Да так — ничего. Как говорят у нас: «Это двойной голландский для меня». То бишь и вас трудно понять, — сосед зашёлся недобрым гаденьким смешком.

— Язык наш не прост…

— Да и не только язык, — визгливо подхихикнул художник, меря странным взглядом длинного поджарого блондина из Нидерландов.

— Разве мой английский выговор столь плох? — спросил студент и тут же подумал, что вопрос его, очевидно, звучит глупо и жалко.

— А как Вас зовут, сосед мой?

— Мило фан Схотен, — нервно ответил студент-биолог.

— Здорово! — беспардонно расхохотался художник, — Вот это порадовали!

— Это чем же?

— Говорю же: звучит! А Вам ведомо, что Мило — это югославское имя, славянское?

— Да… — неуверенно промямлил студент, слышав когда-то давно об этом, — Но подобных имён в Голландии появилось немало.

— Так, Ваши предки не выходцы оттуда? Не от Тито сбежали?

— Нет, они — чистые голландцы. Просто мода на имена, знаете…

— «Мило» означает как бы «милый, добрый», гы-гы!

— Вот и хорошо, — голос Мило зазвучал уже обиженно.

— Я-то имел югославских предков в роду, хоть сам я — Алистер Бэйрд, гы-ы! Говорю всем, что в честь Кроули предки меня так назвали. И принимают за чистую монету, недоумки. А на самом деле достойнейшие родители мои и не ведали кто такой этот Алистер Кроули. И не до него им было: пахали как проклятые, детей растили. Потому-то мне и не захотелось их иметь, гы! Свобода дороже оказалась. Да только на старости лет и от неё тошно стало. Ух, проклятые, окна все, как в тюряге задраили! — Мило показалось, что глаза соседа налились от ярости кровью, а когда мимо прогарцевала стюардесса, он ткнул её, припрятанной пластмассовой вилкой, в бок.

— Вы что-то хотели спросить? — сурово уставилась на художника не слишком миловидная и далеко не молодая особа.

— Какого дьявола? — хрипло со злобой пророкотал свободный художник не своим голосом.

— Вы о чём?

— Почему я не могу открыть окно!?

— За бортом минус пятьдесят, сэр, — строго ответила дама.

— Безобразие. Просто хамство!

— Если Вам душно — используйте индивидуальный вентилятор, встроенной в потолок над Вами, сэр.

— К чёрту! — перешёл на крик художник.

— Но позвольте, «Малайские Авиалинии» не позволяют пассажирам завязывать на борту ссоры, сэр. Прекратите Ваши придирки!

— Лучше бы «малайцы» запретили своим самолётам падать с неба. Было бы больше пользы для всех. Могли бы и покормить за десятичасовой перелёт повкуснее. Дерьмо, а не «линии»! — художник откинул назад длинные сальные волосы резким жестом.

— Будьте добры, — ледяным тоном проговорила стюардесса.

— Идиотка, — демонстративно отвернулся художник, но процедил это слово едва слышно, а бортпроводница предпочла сделать вид, что не расслышала и величаво удалилась своею профессиональной иноходью.

— А если самолёт упадёт в такой день разве это не будет красиво и эстетично? — не удержался Мило.

— Нет. Он лишь запакостит «полотно» пустыни, — буркнул в ответ сосед, давая понять, что больше не намерен поддерживать беседу.

Мило был рад тому, что малоприятный субъект выплеснул остатки своих эмоций в сторону и вновь угомонился. Казалось, что он тут же впал в прежнюю апатию, самозабвенно ковыряя в носу. Художник, нисколько не стесняясь близ сидящих, размазывал извлечённое из полости носа содержимое под своим сидением. Вскоре он впал в прострацию, сосредоточенно уставившись немигающим взором в одну точку на спинке кресла, стоящего впереди. «А ведь, пожалуй, он по-своему прав» — задумался Мило — «Украсить собою пустыню, унавозить, к тому же, слиться с природой… Ведь это не только красиво, но и благородно. Лучше, чем влачить жалкую жизнь, да ещё засорять окружающую среду…» Но постепенно, мысли студента вернулись в прежнее русло, вырвавшегося из-под родительской опеки, птенца: «Как я рад новому незнакомому ещё чувтсву полной самостоятельности. Разве что, придётся раз в неделю звонить по телефону, или говорить по скайпу с мамой, а раз в две недели — с отцом. С ним всегда было проще. Он отстранённее матери и не давит на сына, живущего с бывшей женой». Неожиданно для себя Мило явственно ощутил, что он никогда не мог искренне и глубоко любить свою мать. «Наверное, это от того, что мать моя, по большому счёту, лишь делала подобающую мину озабоченности воспитанием ребёнка, а сама думала лишь о себе, о нарядах и краске для волос» — решил Мило, но тут же задумался: а так ли всё просто? Может и оттого, что она уж слишком навязывала ему мысль о том, что стать геем где-то даже более достойно уважения, чем эдаким мачо, «пустым мужичонкой». Мама прямо сказала, что она отнюдь не против того, если её сын станет геем. Нерпеменно добавляла, что тётушка Тоо думает по этому поводу. Тётя же, давно заявила, что если и захочет иметь когда-либо ребёнка, то только от гея, «ибо прочие самцы — грязные животные» и тому подобное. Она, не смущаясь, любила распространяться на эту тему при Мило, когда ему было всего лет двенадцать-тринадцать. В те годы у Мило создалось впечатление, что геи — это своего рода святые. Ореол святости распространял он в те годы и на некоторых животных, которых любил и сокрушался об их исчезновении. Позже он понял, что само понятие «святых» у протестантов несколько туманно, не как у католиков. Его родители были из протестантских семей, но уж давно забыли, когда последний раз были в церкви на службе. Даже его бабушка высказывала частенько атеистические мысли, навязывая их внуку. Она явно повторяла слова из разоблачающих газетных статей 1960-х. Порою казалось: не иначе, как мать ожидает от своего сына, что он непременно станет геем, не говоря о тётке Тоо, заявляющей, что «он должен им стать». Позже Мило стала раздражать навязчивость тётушки ещё и потому, что он стал связывать все страсти вокруг гомосексуализма с политкорректностью защищающих права геев с пеной у рта. Тётя Тоо стала в его глазах ханжою нового поколения. Мило не оправдал надежды родственников, так и не склонившись к гейской жизни, но напротив, ещё до вылета в Новую Зеландию, продумывал не только о своей биологии, но и о возможности знакомства там с томной маорийкой. Отец же был весьма безразличен к подобным дурацким разговорам о неопределённом будущем половом статусе сына, но и он не утрачивал налёта политкорректности. Он любил играть с сыном в мяч, позже и в бадминтон, часто водил его то в зоопарк, то в ботаниский сад, или катал на лодке по каналам. Уже после развода родителей, лет в четырнадцать, отец брал Мило с собой в дальние поездки на велосипедах со своими очередными подругами, которые так и не становились его новыми жёнами и менялись каждый год. Пожалуй, именно от отца Мило унаследовал любовь к природе, хотя тот никак не был связан с ней по профессии. С годами Мило стал мечтателем, а может быть и родился таким, трудно было сказать. Он осознал, что голландцам такой ход мыслей, в целом, не свойственен. Ему явно не хватало практической жилки его сверстников, мечтающих лишь о денежной, или политической карьере. Мило же, жил книгами Фарли Моуэта о крайнем севере и его суровой природе, Гржимека — о животных Африки и прочими, вроде Лундквиста — о Новой Гвинее, и мечтал непременно побывать в тех краях, вырвавшись с перенаселённого клочка суши, называемого Нидерландами. Как хотелось испытать то, что выпало на долю Моуэта: оказаться в тундре одному и питаться сырыми мышами, чтобы потом написать основательный труд о привычках и характерах тундровых волков! А Гржимек положил на алтарь охраны африканской природы чудовищную жертву: его сын разбился, летая на самолёте для учёта животных с воздуха! Разве это не достойно великого учёного? («Лучше, чем прыгать без парашюта, добавляя «своей краски» в палитру автралийской, или какой иной пустыни). Но давление близких, а главное — влияние амбициозных сверстников вынудили Мило фан Схотена отклониться от выбора пути зоолога-исследователя в дальних краях, и он стал специализироваться на стыке молекулярной биологии, биохимии и генетики. Эта область сулила больше перспектив хорошей работы, востребованной рынком. Избранную стезю Мило ценил, но душа лежала по-прежнему к исследованиям глухих районов дикой природы. Неустанно задавал студент себе вопрос: как бы ему совместить и то, и другое? Но и деньги и вольная жизнь на природе — никак не получались вместе…

Когда Мило подумал, что следовало бы попрощаться с малоприятным соседом, несмотря ни на что, и попытался что-то сказать ему, тот повёл себя так словно никто к нему не обращается, или же он не слышит. На стойке паспортного контроля голландского гостя самым любезным тоном спросили: «Вы к нам в гости, молодой человек, или насовсем?». После пристальных взглядов работников европейской таможни это показалось несколько странным. На линии досмотра багажа очень вежливые и даже душевные, порой, люди с, казалось бы, неожиданным для этих краёв американским акцентом — рыканием, задавали необычные вопросы, мол, нет ли у него походных ботинок и палатки? Оказалось, что все палатки проверяют на предмет наличия опасных насекомых — вредителей леса, а грязные ботинки обрабатывают от грибка — паразита корней деревьев. Ботинки Мило были на его ногах, но оказались чистыми и не подлежали обработке. Палатку же у него забрали и вернули через двадцать минут в окне за таможенным досмотром. Ожидая свою палатку, которую он прихватил в надежде сходить в походы, Мило с удивлением разглядывал, казавшееся здесь нелепым, изваяние из дерева огромного бородача в доспехах, напоминавшего викинга, но никак не маори. Возвращая палатку, работник аэропорта пожелал фан Схотену лучших впечатлений от посещения страны и расплылся в улыбке. Самолёт прибыл заполночь и Мило, вскинув мешок на плечи, поспешил в ближайший отель «Айбис», что должен был быть в десяти минутах ходьбы от порта. На перекрёстке водительница зелёного автобуса, повидимому, поняла, что парень с рюкзаком пытается попросить её открыть дверь в неположенном месте. Она высунулась в окно и спросила, что он хочет. Мило спросил правильно ли он идёт в сторону гостиницы. Она начала скороговоркой объяснять, как пройти и даже пропустила зелёный свет. Правда, автобус оказался пустым. «До чего же любезен народ! Милее, чем в Европе!» — подумал студент. Свободных мест в отеле не оказалось, и Мило уныло побрёл назад в аэропорт, куда свободно пускали в любой час ночи, а полиции нигде и вовсе не было видно. Пришлось расположиться на полу на коврике для ночёвки в палатке, поскольку все стулья в маленьком порту казались занятыми. Хотелось хоть немного поспать после почти бессонной ночи в перелёте. Едва Мило сомкнул глаза, как загудел голос, оповещающий пассажиров о предстоящих полётах и прибытиях, а через час-другой его разбудил визг автоматического мойщика полов.

Ещё до рассвета Мило уселся в автобус, направляющийся в Окленд. Цены на билет отнюдь не радовали: судя по расстоянию, было подороже, чем в Европе. От конечной аэропортовского челночного автобуса до университетского городка оставалось, если верить гугол-карте в мобильнике, каких-то четверть часа пешком. Мило чинно нажал кнопку первого светофора, чтобы перейти пустую улицу в незнакомой стране, как положено. Светофор издал странный утробный звук. Позже студент узнал, что в некоторых местах имеются не только кнопки для зрячих, но и виброкнопки для слепых. Механический голос рядом бегло выдал информацию о сроке прибытия очередного автобуса. Перед следующим светофором Мило уже заметил платформу с датчиком веса человека, вступившего на неё, и поспешил обойти её. Светофор не загорелся. Стало ясным, как избегнуть раздражающе-красного света на пустых улицах. С рассветом Мило с большим удовольствием осматривал, возникавшие вдоль улицы во всей красе, сосны-каури, правда молодые и мелкие, но завораживающие уже потому, что они каури, а вовсе никакие не сосны, хотя так и прозваны в народе. Торопиться было некуда и, хотя рюкзак и был тяжеловат для сухой субтильной фигуры студента, он перестал замечать груз, увлекшись столь долгожданной флорой удивительных островов. Да и на что ещё было смотреть в этом городе, строящемся всего лишь с девятнадцатого века? Впрочем, университетский городок неожиданно поразил его своим очарованием: среди массивных пальм и, сосершенно тропического вида раскидистых деревьев, напоминающих даже баньяны, красовался, видимо, административный комплекс в виде красноватого неоготического замка, а вокруг разбегалось множество мелких строений в колониальном стиле из дерева и, зачастую, даже с элементами хорошо знакомого Мило модерна: «О, югендштиль — круто!» — заметил он себе под нос. Мило проделал несколько кругов по городку в поисках биологического отделения и наткнулся на совершенно очаровательную очень высокую старую араукарию. «Неужели это Араукария Хастайна?» — спросил он сам себя — «Это же — сама Новая Гвинея! Покруче других будет. Нет! По размерам скорее — Бидвиллии, чем Хастайна! Великолепно!» Под величественным деревом прогуливалось в развалку утиное семейство. Впечатление от реликтового дерева несколько портил ярко-красный плакат Студенческой социалистической международной организации со словами, на фоне падающих с неба градом бомб: «Что не так происходит с капитализмом?» Плакатами залепили все прилегающие стены здания. «А ведь, если задуматься, то и в самом деле не всё в порядке в этом мире» — подумалось Мило — «Почему американцы позволяют себе регулярно бомбить кого им вздумается? Совсем охамели. А природе от бомб каково? То-то и оно…» В уголке стены Мило бросился в глаза клочок бумаги с приглашением на работу. Полуприкрытое, колеблющимся на ветру отклеившимся углом красного плаката, объявление было малозаметным. Студент пробежал его довольно вяло, но на словах «молекулярно-биологическая лаборатория приглашает» заметно оживился и далее прочёл внимательно. Речь шла о необходимости лаборанта. Судя по виду, объявление висело здесь не первый день, но оставалась надежда на его неприметность. «Естественно, они дали объявление и в Интернете, надо будет посмотреть. Не исключено, что собеседование и начинается по Сети. Неплохо было бы для заработка на первое время» — подумал Мило. Утро вступало в свои права: солнце разлилось по улице, пели птицы, но было ветрено и весьма прохладно. «Похоже, что голландское лето даже теплее. По крайней мере, «в наше время так стало», как уверяет папа. Впрочем, уже конец туземного лета — февраль на исходе». Хотелось одеть куртку. Сказывался недостаток сна и спад энергии. Мимо пробежала трусцой целая вереница разновозрастных людей в одних маечках, вероятно какой-то спортивный клуб. Среди лиц европейского типа встречались относительно смуглые, черноволосые, полинезийского типа и, непременно, очень плотного телосложения. Но и они бежали с не меньшим упорством. «Похоже, что это и есть маори» — подумал Мило. Со временем ему всё чаще бросалась в глаза маорийская чрезмерная упитанность. «Если и есть в мире этническая группа, не имеющая худых людей вовсе, то, по моим впечатлениям, это — маорийцы. Самый «изящный», из попавшихся по сей день, выглядит как изрядно упитанный плотный голландец. Много и вовсе ожиревших. Невольно возникла доморощенная теория, что «моатина», которой они, в своё время, злоупотребляли, а благородный страус исчез до прибытия европейцев, оказалась настолько питательной… Словом, с той поры генетически изменился целый народ. Окорочка моа…» — написал Мило по электронной почте своему другу и коллеге спустя несколько дней. Студента одолел голод и чувство промозглости от ветра и сырости. Он решил, что неплохо было бы сходить в супермаркет, чтобы позавтракать после столь затянувшейся и беспокойной для него ночи. «Пора бы открыть магазин — народ тут голодать, похоже, не привык. Пусть супермаркет и не ближайший, ничего» — подумал Мило и направился в замеченный им по пути. «Кажется он находится на Кастомс-стрит, переходящей в Бич-роуд, приведшей меня к Эйзак-авеню, где и располагается университетский городок». Проходя мимо знакомых уже каури, Мило сообразил почему ему тогда было не так просто убедиться в том, что, после аэропортского автобуса, он оказался на нужной улице в направлении к университету. Стало очевидным, что здесь лишь на крупных перекрёстках можно найти название улиц, а спросить в такую рань было не кого. Теперь ещё бросилась в глаза и хаотичность номеров домов: казалось, что кто-то злонамеренно пытается запутать чужеземцев. Проделав весь путь назад к магазину, Мило с радостью начал было наполнять свою каталку снедью, но, присмотревшись к ценам, заметно остыл: «Что за чёрт! Да продукты тут заметно дороже, чем у нас! Взять это добротное кислое молоко, так — раза в четыре! Маразм! Страна же славится массовой молочной промышленностью, весь мир молоком заливает…» Рядом, за магазином, через дорогу, начинался порт, но океан не было видно, поскольку вся территория порта оказалась окруженной забором. «Жаль» — подумал Мило — «Так хотелось увидеть беспредельную гладь вплоть до самого Чили».

2.

Университетские коллеги встретили усталого Мило в то утро весьма радушно, отвели его на отдых в аспирантское общежитие. Спустя несколько дней фан Схотен уже сидел в мягком кресле в ожидании собеседования на место лаборанта по тому самому объявлению. Голова его немного побаливала после вчерашней бурной вечеринки и знакомства со всеми коллегами по университету, кто не был в это летнее время в отпуске, или на полевой работе. Вид Мило имел усталый и бледный, что могло бы вполне повлиять на результат собеседования. Он отчаянно накачивал себя скверным «Нескафе» из аппарата, чтобы голова работала быстрее. Образ вчерашней очаровательной аспирантки-маорийки, правда, не чистой, а с европейской примесью, не выходил из головы и явно мешал сосредоточиться на обосновании своего желания работать в этой лаборатории: «Ах, как неотразимо она рассказывала анекдот о мухоморе. Чушь и не смешно вовсе, но сколь чарующ её голос!»

— Мистер Шатэн, войдите пожалуйста, — выглянула из-за двери симпатичная блондинка и Мило сообразил, что таким образом исковеркали не иначе, как его фамилию, ибо он сидел здесь один.

— Рады Вас видеть в наших стенах! — встретили его улыбками за дверью человек лет тридцати с небольшим, обладатель вытянутого бледного лица и та же миловидная светловолосая девица.

«Сам-то побледнее меня» — подумал Мило, успокаиваясь, — «Может тоже позволил себе вчера лишнего?» Но, несмотря на бравые мысли, душа студента от пристального взгляда этого человека сквозь сильные очки, ушла в пятки. Оба встали и протянули фан Схотену руки. Имени девицы Мило не разобрал, вернее — тут же забыл, ему больше были по душе темноволосые. Мило всегда казалось, что все блондинки, без исключения — крашенные и неестественные. Коротко стриженный яйцеголовый человек в очках, пожав его холодную сухую руку своей, не менее холодной, представился по-простецки, в то время, как Мило назвал своё имя полностью.

— Арчи, — промолвил загадочный человек, проникнув своим взглядом прямо в душу Мило и так глубоко, что того, подобное «чтение» собственных мыслей посторонним несколько напугало и покоробило.

— Мистер Арчибальд Рейнолдс, — улыбнулась девица, — Наш обожаемый профессор и подлинный гений биологии.

— Расскажите нам о себе, Мило, — улыбнулся моложавый профессор, — Будьте проще. Зовите меня просто Арчи, — в светлых глубоко посаженных глазах его искрилась плохо скрываемая смешинка.

— Мне и рассказывать-то пришлось бы недолго, — смутился Мило, выдавив натуженную улыбку, — Сделал мастера в области мембранной проницаемости. Ближе, пожалуй, к биофизике. Имею амбиции пойти в аспирантуру. Последняя моя статья напечатана в солидном сборнике Сиднейской конференции…

— Знаю, знаю. Именно по этой причине Вы здесь находитесь, Мило. Узнав имя соискателя должности лаборанта я удивился: неужели это однофамилец? И такой человек просится к нам всего лишь лаборантом? Ваша статья попалась мне не случайно. Она близка нашим исследованиям и подобные новинки мы тщательно подбираем. Стараемся не пропускать и затем фильтруем. Вы не подозреваете, наверное, что положение нашей лаборатории особое. Она имеет статус закрытой, финансируется особым ведомством Соединённых Штатов, и потому попасть к нам совсем не просто. Даже на кандидатуру простого лаборанта все документы будут предварительно проверены в компетентных органах за океаном. Ввиду такой секретности попрошу Вас не распространяться об этом — не обсуждать с друзьями ни под каким видом.

— Честно говоря, для меня это неожиданность, — Мило почувствовал, что краснеет. Он принадлежал к сонму тех, кому кровь легко и заметно приливает под светлую кожу щёк.

— Ваши функции здесь, несмотря на такой строгий контроль, не будут даже достигать уровня Ваших знаний, которые Вы сумели показать в ходе написания той статьи. Получится, увы, некоторое несоответствие. Но со временем — кто знает? Я не амбициозен и, если Вы сумеете сделать для развития Лаборатории больше меня — с радостью буду готов уступить Вам своё место. Всё в Ваших руках. Вы — творец своего будущего, как любят говорить у нас в Америке. Одним словом, я одобряю Вашу кандидатуру. На этом собеседование завершается. Точнее, его официальная часть.

— Не удивляйся, Мило, — хихикнула ассистентка, — у нас всегда так: если уж мы кого приметили, то собеседование ничего не меняет.

— Могу ли я спросить: а почему американская лаборатория расположена так далеко? — спросил неожиданно для самого себя Мило, собравшись духом.

— В силу моей прихоти, если угодно, — ответил профессор, не очень приятно усмехнувшись тонкими с изломом губами, проведя длинной кистью по гладким тёмным ухоженным волосам.

— То есть как?

— Когда, несколько лет назад государственные структуры там, за океаном, вдруг загорелись желанием вкладывать в мои исследования деньги и немалые, я категорически отказался работать с умерщвлением животных, — начал Арчибальд, пересев в кресло. Мило с удивлением заметил, что профессор одет в самого затрапезного вида шорты. Позже фан Схотен понял, что шорты уже стали повседневной нормой в этой стране и не только летом.

— Все наши сотрудники очень гуманные люди и любят природу, — вставила блондинка.

— Но, увы, без умерщвления, как я ни изощрялся, мой первый этап работ в Гарварде, а потом и в Закрытой лаборатории, зашёл в тупик. Не могу и всё тут, заявил им. Меня соблазняли невиданной карьерой, грозились озолотить небывалым размером оклада, но, если уж я пошёл на принцип, то ничем меня не сломить: животных губить не стану и даже не только млекопитающих. Ибо умерщвлять пусть во славу великой американской науки, хоть во благо науки всего человечества, не стал бы ни за что не то, чтобы обезьян, собак, ни даже крыс с белыми мышами! Лягушек — тоже. Но вся суть работы сводится к тому, что экспериментировать следовало именно с теплокровными, что было выше моих сил. Продолжить исследования, естественно, мне очень хотелось, Мило, Вам ли не понять меня? Что может быть гнуснее экспериментов над свободными высокоразвитыми животными, как киты? Полвека назад с них сдирали шкуры, чтобы бионики моделировали по ним торпеды, а затем, на них же, отрабатывали торпеды и глубинные бомбы, что может быть удобнее такой мишени для тренировки? Этим грешили как русские, так и американцы. Ладно, когда люди сами себя мочат, каждый где-то виновен в развязывании войн политиканами. А как Вам нравится дань традиции, когда в цивилизованной Европе, в наши дни, датчане воспитывают молодежь на убийстве дельфинов и гринд, хоть раз в год, но — десятками? Варварская традиция викингов… Неожиданно меня осенило: поссумы! Это же бич для всей природы Новой Зеландии! Здесь я смог, наконец, сделать исключение, но и это стоило мне немалых усилий переломить себя. Преступить определённый барьер — стать убийцей во имя высоких идей… Но я — не джайнист и, в конце концов, втянулся в это кровавое дело. Сколько поссумов было за эту пару лет мной погублено! Вы и представить себе не можете. Эти смышлёные зверьки гибнут во множестве при экспериментах с воздействием различными способами на мозг. Скоро местные природоохранные организации, вроде «Департамента по консервации» скинутся мне на прижизненный памятник. Ведь они тратят немало средств на отраву для поссумов. Наше ведомство выделило немалые средства на выплаты ловцам этих ангельского вида зверьков — Trichosurus vulpecula. Местные организации до сих пор не могли себе такого позволить. Множество любителей легкой наживы устремилось в леса на ловлю поссумов для Лаборатории.

— Очень необычные обстоятельства, мистер Рейнолдс, — улыбнулся Мило, — Я, конечно, слышал о проблеме поссумов в этой стране, но истинных масштабов их «деятельности» не представляю.

— Арчи… Так вот, поссумы — это бедствие для богатейшей, пока ещё, природы островов. Просто — бич Божий. Вид обыкновенный австралийский поссум, он же — щёткохвост, приносит немалую жертву во имя науки, но ему никто никогда не поставит памятник в этой озлобленной на него стране. Сами киви завезли зверьков в Новую Зеландию в середине девятнадцатого века. Хотели использовать на мех и даже для еды: времена были голодные, как и в Соединённых Штатах в то время, — вздохнул Арчибальд, — Млекопитающие, до прихода маори, почти отсутствовали на островах. Исключением были два вида летучих мышей. Маори завезли собак и полинезийских крыс, что стало первым ударом по крупным пернатым, кладки которых они начали разорять. А со временем и сами маори истребили моа и гигантского орла Хааста. До появления европейцев! Умерщвление поссумов — благое дело. Богоугодное, если так можно сказать. Ведь они опустошают гнёзда редких местных птиц, таких как новозеландский голубь, скворец-кокако и не только. Истребляют, пришедшиеся им по вкусу, уникальные эндемичные растения. К тому же, эти мигранты — переносчики бычьего туберкулёза. В то же время, в соседней Австралии они под охраной…

— Местный музей «Мир поссумов» уникален в мире — он пропагандирует убийство животных, — заученным тоном вставила ассистентка, — А слоган музея: «Сохрани новозеландские деревья! Покупай мех поссумов!» Управляющая сетью продажи одежды Тереза Энглисс заявила, что мех поссума более «экологический», выражаясь бытовым языком, чем синтетический, при производстве которого неизбежно загрязнение воды и воздуха.

— А, позвольте спросить, в чём конечная цель исследований Лаборатории? — напряжённо спросил Мило, воспользовавшись паузой.

— Дорогой Мило, поверьте мне, наша цель исключительно благородна: Совершенствование скрытых возможностей человеческого мозга.

— Но, если Вы завершите этап работы с мозгом столь высокоразвитого животного, как поссум, разве Вам не потребуется поэкспериментировать с обезьяной прежде, чем взяться за человека? — собравшись духом, выпалил Мило.

— Мы уже вплотную подошли к тому, что мыслительные способности наших нынешних подопытных становятся более совершенными, чем у шимпанзе, — загадочно улыбнулся Арчи всё той же малоприятной улыбкой с оскалом верхнего ряда резцов, теребя гладко выбритый острый подбородок, — Таким образом, более уже не понадобится иной объект.

В этот момент кто-то позвонил в наружную дверь и ассистентка, лёгкой плавной походкой, направилась открывать.

— Скорее всего прибыла наша коллега — профессор Дебби Хэй из Оклендского университета, биомедик, — вздохнул Арчи, бросив взгляд на часы, — Так что, Мило, до скорого свидания. Будем надеяться, что компетентные органы не обнаружат, тот факт, что Вы — русский шпион, — рассмеялся профессор. Впрочем, его лицо тут же превратилось в маску сфинкса.

Распрощавшись, Мило вышел в вестибюль, где столкнулся с дамой строгого вида, в очках, но с приятной улыбкой. «Биомедик это звучит круто» — подумал Мило. Ассистентка же одарила студента на прощание особо очаровательной улыбкой, выражая надежду, что скоро они непременно встретятся. Мило смутился. «Наверное, опять покраснел, как жалкий юнец» — раздражался своим мыслям и странному поведению этой девицы студент.

Через неделю, которая понадобилась на проверку данных фан Схотена в спецструктурах за океаном, Мило был приглашён в Лабораторию. Оснащённость её поразила воображение даже Мило, видевшего не раз наиболее современные исследовательские институты сытой Голландии. Помимо бездонного финансового источника из-за океана, в Лабораторию, как выяснилось, вкладывали и близлежащие Институт инноваций в биотехнологию, Оклендский Институт биоинженерии и университетская Школа биологических наук.

3.

— Вы правы, Тасман увидел эту землю раньше Кука. Но истинное название наших островов — не Новая Зеландия, данное им Абелем Тасманом из Нидерландов ещё в семнадцатом веке, но — Аотеароа — более древнее, маорийское, означающее «Земля белого длинного облака» — взвинченным тоном, но вместе с тем, и безразлично — заученно вещал оклендский экскурсовод, стоявший перед толпой туристов со всего мира. — Следует заметить, что Тасман даже не удосужился высадиться на берег, а лишь спустя доброе столетие это сделал Джеймс Кук. Площадь всех островов — 269 тысяч квадратных километров, население, на сегодняшний день — четыре с половиной миллиона.

— Позвольте, а сколько будет в квадратных милях? — перебил гида седовласый весьма почтенного вида старик-англичанин.

— Какие только идиоты сюда не приезжают: мили ему понадобились, — буркнул за спиной Мило хрипловатый насмешливый голос с непонятным акцентом, — сидел бы себе на своей Пикадилли.

— Да ладно тебе. Старик живёт прошлым… — откликнулся другой мужской голос более приглушённо.

— Средняя плотность населения — пять человек на квадратный километр, — продолжил извержение данных гид, не расслышав, или проигнорировав вопрос пожилого клиента. — А знаете ли вы, дорогие гости, что Окленд расположен не на семи холмах, как Рим, но на сорока восьми и — более того — не простых холмах, а — остывших вулканах! В крупнейшем городе страны имеются прекрасно оснащённая обсерватория, очень богатый зоопарк, уникальный аквариум, прекрасный ботанический сад. Перед вами высится, пронзая небо на 328 метров Небесная башня — высочайшее сооружение южного полушария!

— Вот уели они своих соседей-оззи, — проскрипел тот же голос за спиной.

Мило уже знал, что «оззи» кличат австралийцев, а себя зовут «киви».

— Ну, а для геев и лесбиянок в Окленде сущестует Прайд-центр, в котором можно легко установить контакты, особенно обратившись заранее на их веб сайт, — неожиданно выпалил экскурсовод и, с нотками умилённого сочувствия, добавил, — Только что прошёл их «Фестиваль героев» в «Парке героев». Ребята собирали деньги на нужды больних СПИДом — благородное дело, — тут гид мечтательно полузакрыл глаза.

— Что же, вполне политкорректно. Герои… — раздался знакомый насмешливый голос за спиной.

— Я слышал, что город Дунедин образован шотландскими пресвитерианцами, а само слово «Дунедин» означает «Эдинбург» по-старошотладски, а точнее — по-кельтски. Так ли это? — спросил вдруг тот же старик.

— Да, Вы правы, — несколько нерешительно-уклончиво ответил экскурсовод и тут же выпалил, — Главные достопримечательности колониального зодчества имеются у нас в городах: Нэпиер — лучшие образцы ар-деко в мире. После сокрушительного землетрясения 1931 года Нэпиер был заново отстроен в едином стиле. Как вы знаете, мы живём в Огненном Поясе — сиркумпацифической сейсмически активной зоне. Учёные прогнозируют, что наши Южные Альпы за несколько миллионов лет вырастут раз в семь в высоту, то есть — превзойдут Гималаи! Озеро Таупо ни что иное, как гигантский кратер от крупнейшего извержения из известных в истории за пять тысяч лет. Оно образовалось около двух тысяч лет назад, — похоже было, что гид смутился от вопроса англичанина и не знает о чём бы ещё сказать, — В Оамару и Дунедине тоже много образцов колониальной архитектуры. В Веллингтоне имеется красивый неоготический собор Сент Пол. Но самое достопримечательное сооружение в нём стоит на северной стороне Лэмбтона, в Парламентском Округе. Это — Бывшие правительственные здания 1876 года, созданные архитектором Уильямом Клэйтоном. На первый взгляд вы видите каменное сооружение в стиле итальянского Возрождения, но на самом деле это — крупнейшая конструкция из дерева в южном полушарии! Трудно поверить, что здание вовсе не из розоватого камня! — зашёлся фальцетом гид, дав петуха, — Сегодня в здании расположен факультет права университета Королевы Виктории.

— Я вообще-то о Дунедине спрашивал, — недовольно буркнул себе под нос старик.

— Естественно, всё лучшее они себе гребут — юристы, — хмыкнул знакомый голос за спиной, — Конечно, это звучит — Королевский университет, но старейший был образован в Дунедине на далёком юге, как ни странно. Золота тогда было там много.

— А Вы не могли бы рассказать подробнее об Исчезающей пушке Армстронга? — спросил вдруг британец.

— На холме, точнее — вулкане Голова, расположена установка 1880-х годов — Исчезающая пушка, сооружённая по причине опасности русского вторжения. Второе подобное тяжёлое орудие особой конструкции установили в те же годы на полуострове Отаго под Дунедином, чтобы защитить всю гавань.

— Была ли в том нужда? Не далековато ли от России? — усмехнулся хриплый голос, на этот раз — громко.

— Полагаю, что без необходимости никто бы не стал тратить огромные средства на сложный комплекс с орудием, способным исчезать в бункере после выстрела, — откликнулся гид.

— Ваш ответ представляется мне убедительным, — заметил старик.

— А мне — нет, — громко бросил тот самый из породы несоглашающийхся.

Теперь Мило смог оглянуться на него и рассмотреть коренастого малого североевропейской наружности лет под сорок. Скорее всего, это был местный малый, пригласивший на экскурсию своего гостя-иностранца. Позже Мило не поленился прочитать в Сети ряд статей и даже книг о реальности русского вторжения в тот период и пришёл к убеждению, что англичане были обуяны паранойей со времён заявления императора Павла о намерении послать казаков в Британскую Индию вместе с Наполеоном. А в объёмном добросовестном труде мистера Хопкирка, который Мило успел лишь пробежать, намного чаще упоминались британские «политические ястребы», чем российские. Были и русские генералы, желавшие вторжения, но их намерения не простирались далее нападения на Афганистан. Цари же были против развязывания войны.

— И, конечно, — Национальный музей крикета в Веллингтоне, вот что стоит повидать! — зашёлся до кашля гид, но никто в толпе слушателей не отозвался на его восторг, кроме единственного фаната крикета, который тут же выкрикнул:

— Вау! — и тряхнул рукой, выброшенной вверх.

Экскурсовод продолжил с особым упоением и подробностями говорить о съёмках сэром Питером Джексоном «Властелина колец», потом и «Аватара»

— У нас в Веллингтоне есть собственный Голливуд — «Веллвуд»…

Гид начал было о том, что леса Новой Зеландии подходят для съёмок подобных фильмов как нельзя больше, но старик-англичанин постарался вновь смутить его, задав вопрос об охране природы.

— Да, было дело, — откликнулся гид, — в 1985 году два французских секретных агента взорвали в оклендской гавани судно Гринпис «Рэйнбоу Ворриер» (Воин радуги), собиравшееся идти с акцией протеста к атоллу Муруроа. Агенты отсидели год в тюрьме, поскольку при взрыве погиб один человек, но Франция давила и их отпустили досрочно.

— Во Франции их встретили героями, — усмехнулся хрипловатый плечистый скептик.

— В заключение я хотел бы сказать пару слов о неприятностях, причиняемых нам, вернее, нашим прекрасным лесам, маленьким пушистым зверьком поссумом, — продолжил гид, — Первым из европейцев на этого неприметного зверька обратил внимание Джеймс Кук. В своём отчете путешественник отметил, что они поразительно похожи на американских опоссумов и, в дальнейшем, не сомневается, что это тот же вид, но почему-то в этом отчете капитан пропустил букву «о» и с тех пор «опоссум» превратился в «поссума». Именно с легкой руки отважного капитана. Зверьки были завезены из Австралии и начали плодиться с неимоверным усердием, уничтожая коренных птиц и поедая наши редкие растения, а также вредя садоводству. Поэтому прошу не удивляться надписям вдоль дорог, типа: «Выполни национальный долг — задави поссума!» Не так давно был шум по поводу организации шоу с демонстрацией мод и театральных сцен с мёртвыми поссумами в школе. Деньги собирали на развитие школы. Учителей обвиняли в прививании детям жестокости, но далеко не все соглашались с обвинителями. Миссис Суттон, директор школы, упорно не соглашалась с обвинениями. Другая школа организовала соревнование по швырянию трупов поссумов. Казалось бы — жестоко. Но численность поссумов у нас достигает семидесяти миллионов! Задумайтесь! Они съедают более двадцати тонн листьев каждую ночь! Крысы — вторая беда у нас. Они поедают кладки диких птиц. Нет, мы — новозеландцы, много делаем для охраны природы и наш лозунг звучит оптимистично и весело: «Киви защищают киви» (Kiwis saving kiwi)!

— Подумаешь, — бросил кто-то из толпы, — китайцев куда больше миллиарда, а мусульман сколько? Жрут ещё больше. Но никто их трупы пока не швыряет. Не гоже так!

— Скоро они сами вас начнут швырять, — раздался в ответ голос молодого стройного выходца из Юго-Восточной Азии.

— Стало быть, на одного человека здесь приходится примерно по двадцать зверьков до метра в длину, с острыми зубами, — рассмеялся всё тот же хриплый малый, — Если бы они разом навалились на новозеландцев, те бы не устояли! Гы!

— Позвольте на этом распрощаться с вами, дорогие гости. Пешеходная экскурсия заканчивается. Благодарю за внимание. Мы всегда рады нашим гостям, — заученно выпалил гид и толпа начала рассасываться.

4.

В середине марта состоялась вечеринка по поводу дня рождения Арчибальда Рейнолдса. Перед выходом из постылого, вечно шумного общежития, впрочем, с довольно приятными соседями, Мило, без особой любви, взглянул на себя в зеркало, откуда на него посмотрела печальная лошадиная физиономия, обрамлённая аккуратно подстриженными светло-русыми волосами и короткой щетиной рыжеватой бородки: «Тоскливо смотреть — белёсые глаза со светлыми же ресницами, да ещё и веснушки, хоть и редкие. Нос вечно облуплен от солнца, да и длинноват для козырька. Хоть бы толику её ровной смуглости мне!» — подумал фан Схотен о несравненной маорийке, в которой, увы, оказалась лишь четверть маорийской крови. Её отец-американец некогда влюбился в мать — наполовину маорийку, и остался на островах, очарованный их красотами. «И не посмотрит Бэсси на такого. К тому же, плечи слишком узки, полное отсутствие мышц на тощих руках. Если голенастость ног ещё скрывают джинсы, то одеть рубашку с длинным рукавом вместо цветастой майчонки здесь дурной тон…» — заключил Мило.

Почтенный профессор в замызганных шортах встретил Мило, приняв поздравления с благосклонной улыбочкой. Его ассистентка, та самая блондинка, которая нынче облачилась в умопомрачительной «длины» шорты, стоя у импровизированного бара, тут же налила очередному гостю полную кружку пива «Туи» из огромной жестянки:

— Отведай излюбленного киви «птичьего» напитка, Мило.

— Спасибо, Моника. С днём рождения, Арчи! — смутился Мило, подняв кружку вверх, и почувствовал, что краска разливается по его нелюбимому лицу.

— Это «двойная птичка» получается, — поспешила объяснить Моника своим писклявым голосом, — Ты уже, наверное, в курсе, что местные жители называют себя «киви» с оттенком гордости, ну а «Туи» — не только самое популярное пиво, но и название маленькой серенькой птички.

— Лучше напитка быть не может, — вяло бросил молодой, мелкий, щуплый, курносый, светлый парнишка Аллан, с вечной перхотью на воротнике, которого прозвали Мрачный Малый. Он пристально посмотрел на Мило исподлобья, — Все потуги киви сделать вид, что они теперь предпочитают красные вина — не более, чем снобизм.

— Ну, уж позволь, Аллан, всё это не совсем так. Мне виднее, — вставила ассистент профессора, а также и бухгалтер — Моника, — Многие в наши дни предпочитают красное и у нас его делают теперь не хуже, чем во Франции, или я не права? Говорят, что лучше, чем у вас в Америке делают, Арчи, не говоря о Южной Африке и Австралии.

— Думаю, что чилийцы с аргентинцами вам ничем не уступают, — заметил самый старший в составе Лаборатории, почти сорокалетний крепыш-Фоззи Мориц — программист из Германии с окладистой темной бородой. Он имел какое-то туманное отношение к группе Рейнольдса и, почему-то, работал в Оклендском университете.

— Ах, какое «Пино Нуар»! — цокнула языком ассистент профессора, припав пухлыми губами к рюмке, тщетно пытаясь произнести это название с более французским выговором, чем коренной обитатель Иль-де-Франса, — Поразительно! Не дурак был сам Цезарь, заявив, что в нём истина!

«Дура» — подумал Мило, добавив к этому ещё и грязное словцо.

— Разве Цезарь имел в виду именно «Пино Нуар»? — усмехнулся Арчи с невинным видом.

— А как же! Что же ещё мог он иметь в виду?

— Уж не новозеландского ли разлива?

— Ну, знаете ли, профессор, смеяться тут грешно, право. Наше «Пино Нуар» — национальная гордость!

— Название само — иноземное. Технология тоже. Понимаю бы гнали тут брэнди, или пивцо какое, и говорили о национальной гордости. «Олягушатились», — рассмеялся Фоззи. Его американский английский был получше, чем у Мило, так как он, после бакалавра в мюнхенском университете Людвига-Максимильяна, сделал мастера в Калифорнийском университете. По укоренившийся голландской привычке, вошедшей в кровь, Мило несколько настороженно относился к соседу через границу, «живущему в лесах», без особой приязни, памятуя прошлое.

— Всё равно мы круче, чем оззи. Сэра Эдмунда Хиллари у них нет, Эверест покорили мы! — захохотала деланным смехом Моника, — Атомщик Резерфорд из наших краёв. И Рассел Кроу родился здесь, правда, по недоумию, перехал в Австралию. Так что, никакой не оззи он! И Брюс Мак Ларен — наш супергонщик. Так-то!

— Эти оззи — те же фази, — Аллан грубо обыграл созвучие прозвища австралийцев со словом «потаскушка», неприятно хмыкнув.

— Вы, киви, впереди планеты всей, верно, Аллан? — хохотнул Грег Кейси — коллега профессора из Штатов, малоприятный малый лет под тридцать. Он, кажется, закончил Йельский универистет.

— Оззи — славные ребята. Ничего не имею против них, — ответил Аллан.

— Славные. И язык их забавен. Нечто вроде диалекта с элементами староанглийского, — вставил Арчи.

— Они любят чудить со своим языком, — улыбнулся Аллан, — Вожак стаи кенгуру, например, у них называется не иначе, как «Старый трепач».

Несмотря на налёт юмора в каждой фразе, некоторый пиетет по отношению к шефу постоянно чувствовался. Исключением был, пожалуй Сидней — парень-маори, лаборант, который брюзгливо-хамовато говорил обо всём и обо всех.

— Что за чушь вы тут порите, ребята? А чо? Наша Моника знает толк в винах. Не деревенская дурочка какая-нибудь, поди, — бросил Сидней с сальной ухмылкой. А про себя пробормотал: «Пино Нуар»… Сама ты — «Пиня», дура и сучка. Подстилка для босса».

— Что ни говори, ребята, но мы оставили оззи далеко позади по качеству вин, — вставил своё слово местный китаец Дэвид — второе лицо в Лаборатории. Он имел какое-то своё, глубоко китайское имя, но для всех прочих оставался просто Дэйв. Видно, родители Дэйва были не из бедных, поскольку, он закончил, почему-то, Университет Джонса Хопкинса за океаном.

— Отчего же? И у австралийцев есть свои хорошие вина, — возразил Фоззи.

— Ты, Фоззи, сам стал почти оззи в наших краях. Гы! — заржал Сидней молодым жеребцом, упиваясь своей остротой, — Моча у них дешёвая. Весь мир своей дешёвкой завалили.

— Положим, что не только дешёвые вина они производят, — откликнулся серьёзный и часто задумчивый Фоззи Мориц — полная противоположность Сиднею.

— Оззи — они как китайцы. Дешевизной и массовостью берут, — засмеялся Дэйв.

— Вас, китайцев, в Аотеароа уже процентов восемь. Скоро будет восемьдесят, — захохотал Сидней.

— Вас, маори, пятнадцать осталось. Пока ещё не поздно нам отпор дать. А если вы объединитесь с поссумами вас сразу слишком много станет, — попробовал отшутиться Дэйв и Сидней долго не мог унять свой громогласный смех, хлопая Дэйв по плечу:

— Ну — сказанул! Ну — насмешил!

— Со своими поссумами пусть оззи объединяются, — поддержала шутку смазливая томная Бэсси.

— Интересно, я слышал, что маорийский стал государственным языком только с 2004 года, — вставил Мило нерешительным голосом, желая хоть как-то проявить себя перед Бэсси.

— Как только догнали богатейшие страны по уровню жизни, насытились, так и подобрели киви. Гы! — Сидней продолжил заразительно-раскатистый смех.

— Ну и вы, маори, не из самых миролюбивых, положим, хоть и обычные, — вставил, молчавший до сих пор, Аллан, вспомнив значение слова «маори», — Помнишь ли ты, Сидни, что некогда на островах Чэтем жили меланезийцы-мориори. Именно так, а не маори! Так вот, народ этот отличался повышенным миролюбием и смертоубийство считал неприемлемым грехом. Но твои предки, Сидней, каннибалы, стало быть — убивцы, уж извини, были подброшены на Чэтем британскими бригами — человек, эдак, полтысячи воинов. Было дело в 1835-м. Ну, и позабавились маори на этих островах: несколько сотен из двухтысячного населения порешили на месте, остальных забрали в рабство.

— Но получается, что вина полудиких тогда Маори всё же меньше, чем организаторов сего набега — просвещённых мореплавателей. И Чэтем был легко и просто объявлен британской колонией, — язвительно вставил Фоззи Мориц, — Англичане давно верны своему принципу «воевать чужими руками».

— Мои предки были храбрые воины, которые шли с почти голыми руками на твоих, вооружённых огнестрельным оружием, милейший Аллан, — засмеялся Сидней, — А то, что некоторые из них отдавали предпочтение человечине, так в чём дело? Спроси босса и он тебе ответит, что не видит разницы между людоедами и тобой за куском говядины на тарелке.

— Ты прав, Сидни, — охотно подтвердил убеждённый вегетарианец Арчи.

— Так можно дойти до того, что и растения грех поедать — тоже живые.

— Заметь, Аллан, что у растений мы съедаем либо их незначительные части, либо плоды, либо скоро всё равно обречённые вегетативные тела. Мы их не убиваем.

— Ты видел когда-нибудь хаку — наш боевой танец, Аллан? — спросил Сидней.

— Естественно. Что же я — не киви, что ли? Но это очень даже воинственное представление, Сидни. Иначе к чему высовывать свои языки аж до пупа, таращиться и орать при этом? Или я не прав?

— Не суть. «Все Чёрные» танцует хаку лучше прочих. Может от того, что они лучшие в рэгби? Гы! — дурковато хохотнул Сидни, — Или ты имеешь что-то против рэгби? Разве эта игра может существовать без агрессии?

— Слышал я, что жалкие остатки мориори пытаются сегодня обращаться в международные суды, чтобы добиться признания геноцида. Маори отказываются обсуждать всё это с мориори и признавать все эти события, — завершил свою мысль Аллан.

— Письменности-то не было ни у тех, ни у других, а эпистолярное искусство англичан не даст их самих в обиду никогда. Даже, если они за этим стояли, — усмехнулся Мориц.

— Ну, уж ты перегибаешь палку, Фоззи, — заметил Майкл Клируотер, коллега Морица по университету, ровесник Мило, — «Письменности не было», — пожхватил он. — Так можно и до расизма докатиться.

— Мыслишь шаблонами, коллега: раз немец, так склонен к фашизму, если не к нему, то — к расизму? Так — проще. Что же поделать с тем фактом, что они просто не имели письменности? А знаешь ли ты кто впервые создал концентрационные лагеря? К твоему разочарованию — не немцы, а досточтимая нация перших либералов — британцы. Успешно испытали их за полвека до немцев на бурах в Южной Африке — родственниках Мило. Сгноили там столько трудолюбивых фермеров, что этот факт был даже использован внутри самой Англии в качестве средства политической борьбы: одна партия обвиняла другую в военных преступлениях. Но об этом забыто. Всё как полагается.

— Да брось ты, — дружелюбно отмахнулся упитанный, рыжеватый, миролюбивого вида, слегка шепелявый Майк, запустив пятерню в курчавую шевелюру.

Мило не впервые показалось, что Майк имеет лёгкий иностранный акцент, особенно, если смущается.

— Пра-ва че-ло-ве-ка! Права-а-а человее-ека, права челове-е-ка! Лос деречос ума-анос! — гнусаво протянул вдруг Аллан.

— К чему это паясничанье в адрес святого? — вскинул брови Майкл.

— А вы знаете, ребята, откуда пошло это словосочетание «Права человека»? — спросил вдруг Фоззи, — Так называлась ложа, основанная оккультисткой мадам Дерёзм и означали эти слова лишь борьбу женщин за равноправие в масонских ложах. Консервативные масоны, естественно, возмущались. Позже теософ Анни Безан придала этому движению воинствующе-непримиримый характер. Обе они многое заимствовали у госпожи Блаватской.

— В нашей стране, к счастью, таких косных масонов больше нет, устарели, повывелись, — бросила Моника, — Уже лет тридцать назад три главных государственных поста у нас занимали женщины!

— А я ничего против англичан и не имею, — сказал вдруг Аллан Джейсон Дин, — Это я к тому, что они натравили маори на мориори. Мы сами — выходцы из шотландских переселенцев и даже, по-своему, до сих пор блюдём традиции якобитов в семье. Отец мой ещё тот якобит. Он себя и киви стопроцентным умудряется ощущать, и вздыхать по чистой линии династии Стюартов, в семнадцатом веке свергнутой.

— Поразительно! — воскликнул Арчи, — Мы, янки, совсем иные стали, а вам тут до сих пор свойственны некоторые странности. Похоже, вы себя доминионом всё ещё ощущаете.

— Ну, мой предок — редкое в наших краях исключение… Что же, выпьем «за джентльмена в чёрном жилете, за того кротика», как говорит иной раз папаша, — улыбнулся Аллан, наливая себе пива «Туи».

— Что это значит? — удивился Мило, — Не могу же я пить не понимая суть дела.

— Думаю, что кроме Аллана, тут все в твоём положении, Мило, — засмеялся Арчи.

— Некогда Уильям Третий скончался от воспаления лёгких, ставшим осложнением после его падения с лошади. А конь короля упал, провалившись в кротовую нору…

— А… — протянул Мило, не совсем улавливая мысль, — Значит, якобиты не любили этого короля?

— Именно так, Мило. Заморского короля, хоть и умного. И пили за «того самого крота».

В этот момент из сада вернулся Сидней с торжествующим видом:

— Почти готово! А ваши желудки как? — бодро спросил он, хотя был насквозь мокрым. В тот день лило с утра, а поскольку Арчи был убеждённым вегетарианцем и не выносил шашлычного духа, все приготовления шли в глубине сада. Сидней с Грегом были ответственными за шашлык и изрядно вымокли.

— О, би-би-кью, хау ай лав ю! — напевал, пританцовывая, на мотив песенки из репертуара «Криденс» Грег, зашедший слегка подсохнуть, заменив романтическую «Сузи Кью» на расхожую аббривеатуру «барбикью», — Гы! — зашёлся он противным смешком, — «Криденс», к тому же — «Клируотер», к тому де — «Ривайвл», гы!

— А ты, Майк, случайно не оттуда — Клируотер? Может папашка твой играл с ними? Дайте хоть глотку смочить, белая кость! — нарочито оскорблённым тоном завопил вдруг Сидней и, припав к банке пива, масляно подмигнул Монике.

— «Монинг джю-юс — тара-та-ра-рам, монинг джю-юс», — пропел вдруг Грег невнятно сипловатым фальцетом, хлопнув по плечу Майка.

— Никакой я не «утренний еврей», — обиженно откликнулся на неразборчивые слова старой песни классического рока Майк Клируотер, раздражённо вскинув рыжие брови. (Ему послышалось вместо «джюс» — «джу», то есть — вместо «сок» — «еврей»).

— А «Пинк Флойд» и не поют о евреях вовсе. У вас, у евреев, мания величия. Это «Битлы» поют. Об утреннем соке «Флойд» пели. Гы! — засмеялся Грег, — Ты меня, право, удивил, Майк — ну при чём тут евреи? Или ты до сих пор дома по-русски с родителями общаешься? «Сок по утрам» это полезнее пива, правда, Арчи?

— Да, иной раз родители ко мне по-русски, иной — так… — совсем смутился Майк, заметно покраснев.

— Сок по утрам, к тому же — свежевыжатый — это чудо, ребята, — бодро откликнулся Арчи, — А вот ваша «мертвечина» — уж извините меня…

— Опять начинаются вегетарианские штучки! Арчи, ну не проходит твоя пропаганда в нашей стране, пойми же, наконец! — закатила смазливые серые с поволокой глазки Моника.

— Не всем дано такое универсальное содержимое черепной коробки, как тебе, Арчи, — вставил Грег, — Иным приходится компенсировать недостаток извилин животным белком.

— А назад в Россию твои родители не собираются? Не ностальгируют? — обратилась Моника с подчёркнутым участием к Майку.

— Да не больно-то любят они свою «Тётю Рейзю», — ответил Клируотер.

— Что, что?

— Россию — по-местечковому, по провинциально-еврейски, — усмехнулся Майк, — Да и с чего бы им её любить? Здесь сытнее. Ежели евреи некрещённые, то их мало что связывает с Россией.

— А где работали твои родители?

— Да не работали толком… Так — «хипповали», протестовали. Диссиденствовали по-своему. Я-то тех времён не могу помнить.

— А что, и у вас там хиппи были?

— Среди советских «хиппующих», как правило, имело место полное неведение политической ситуации. Многие и не знали, что хиппи это определённый протест и что за ним стоят идеи, а лишь рядились, блюли внешний весьма приблизительный облик. Но и в этом тоже был свой вызов нормам одежды и причёски.

— Полагаю, что качество мозгов у всех здесь присутствующих более-менее одинаковое, — откликнулся вдруг профессор на замечание Грега, — Только одни более усидчивы и настойчивы, а иные предпочитают полностью отдаваться приготовлению мясной пищи, а затем растрачивать остатки энергии на её переваривание, к тому же, залив холодным пивом. Варварство…

— Да ладно уж скромничать тебе, Арчи, — очаровательно рассмеялась Моника, — Нас не проведёшь. Одним дано больше, другие способны лишь на малые делишки.

— Каждый имеет свой запас нравственных сил. Тот, кто исчерпал их, уже по-своему достоин почтения, — вставил Фоззи.

— «Нам всем требуется всё наше время и вся наша энергия, чтобы победить идиотизм в себе самом. Остальное не имеет никакой важности» — кажется так сказал Дон Хуан Матус, тот самый кастанедовский дон Хуан, — важно произнёс Майк.

— Один известный американский астрофизик сказал, что человеческое бытиё возвысилось над уровнем жалкого фарса лишь благодаря постижению тайн Вселенной, — вставил Арчи, — Так же и биолог может заявить о своём, с тем же успехом, — махнул рукой Грег.

— Истина в познании, как утверждали гностики. Для эллина единый бог был хуже змия, ибо он запрещал познание, — заученным тоном вставил Майкл.

— Имеет смысл, наверное, лишь охрана природы, по большому счёту. Наши усилия во имя неё, — философски заметил Мило.

— Для нас имеет смысл то, к чему лежит душа, — поправила его Бэсси.

— А ты, Майк, говоришь и по-русски? — спросил Мило Клируотера, желая переменить тему.

— С каждым годом все хуже и хуже, — отмахнулся лаборант, покраснев сильнее самого Мило.

— Овец в Новой Зеландии стало раз в десять больше, чем людей. Овцы пожрут, нас — киви, как тощие коровы — толстых, — произнёс вдруг Аллан.

— Не кати бочку на овец. Их становится всё меньше. Выгоднее стали коровы, — поправила его Бэсси, томно поведя волоокими очами, — Лучше про поссумов вспомни.

— Они хавают наши национальные цветы-коуаи, эти австралийские выродки! Скоро всё сожрут, как за семьдесят миллионов перевалят, — добавил Сидней.

— И семидесяти хватает… Долбанный кистехвостый поссум чёртов! Бич, чума… — вздохнул Аллан.

— Надо бы заставить всяких бродяг и алкоголиков ловить для нас побольше поссумов, — усмехнулся Грег, — Маловато нам поставляют. Скоро понадобится ещё больше.

— Палкой пьянчуг в леса загнать что ли? — шепеляво хихикнул Майк.

— Как поёт Нина Симоне: «У него пыль вместо мозгов…» — пропел вдруг Грег.

— Ты у нас нынче неповторимо музыкален, Грег, — сложила губки бантиком Бэсси.

— Невыносимо, а не «неповторимо», — засмеялся профессор.

— Прошу всех в сад! — грянул Сидней, — Барбекю поспел! — и он, опустошив очередной стакан пива, первым шагнул под непрекращающийся дождь.

— Сколько можно хлебать, Сидни, ты же толстеешь! — возмутилась Бэсси.

— Ежели жир в генах, от него не уйти, — философски ответил маори, — Мой пуку — моя гордость, — похлопал себя по надутому пузу.

— Пиво с мясом — это катастрофа для организма, ребята, — начал вновь Арчи.

— Ешьте почаще ханги — самую здоровую пищу в мире и ничего не будет страшно, даже бренди! — откликнулся из сада Сидней.

— А что это такое? — спросил Мило у Бэсси.

— Ханги — это запечённые в глине овощи и мясо. Традиционное маорийское блюдо, — Бэсси мило улыбнулась голландцу, но без заигрываний, свойственных Монике, — А «пуку» по-маорийски — «живот», «брюхо», «чрево», если угодно.

— А что ещё любят поесть в вашей стране?

— Все киви считают деликатесом мелкую рыбешку вайтбайт. По утрам её частенько добавляют в омлет, поливая расплавленным сливочным маслом, — продолжала улыбаться Бэсси.

— Жаль, что ты, Мило, ещё не был с нами в начале месяца. Я бы сводил тебя на Кайтайя — фестиваль маорийской кухни и искусств. Каждый чётный год, — крикнул мокрый Сидни, проходя мимо.

— Ничего, сводим Мило на Пасху на Международный фестиваль джаза и блюза, — улыбнулся Аллан, — Это покруче будет. Летом будет и кинофестиваль.

— Летом будет лето… то есть — местной зимой, — хохотнул Сидни, исчезая в саду.

— Я так сказал, чтобы Мило было понятнее, тоже мне, — буркнул Аллан.

Все высыпали в сад, похватали палочки шашлыка и расположились — кто-где, кое-как прячась от дождя, сосредоточенно жуя. В комнате остались лишь профессор и Мило.

— А ты, что же, Мило? — спросил Арчи, — Остынет…

— А я не такой уж мясоед. В Северной Европе мяса стали есть меньше… Но я не отказался бы… Да и не удобно — Сидней с Грегом старались — обидятся, — протянул Мило.

— Конечно, не смущайся, а я даже рад побыть пару минут в тишине, — улыбнулся профессор, усаживаясь на диван с тарелкой дымящейся пиццы, которую он вынул из микроволновки.

— Заметь, что все, кроме Морица и Кейси, в кепках козырьком к затылку, — расхохотался Арчи, глядя в сад, — Это какой-то «панкивизм» — так одевать кепку! И за едой нередко.

Мило подошёл к Фоззи, ютящемуся под склонённым стволом бука, слегка спасающем его от дождя.

— Завидую по-своему киви, — заговорил немец, — Не обременены они никаким грузом истории, политики. Живут себе сегодняшним днём, заботами семьи, работы, уютного домика с садом. Если в Европе жертв войн измеряли миллионами, во многих британских колониях — тысячами, то во всех этих маорийских войнах, вроде бадланий между племенами, или возмущением племён вездесущей наглостью европейцев — пресловутая «Война Ваймато» и прочие — счёт шёл максимум на сотни… Это самые «страшные» воспоминания в их истории. Поучительно…

— Да уж… — протянул Мило.

— Мои родители до сих пор травмированы психически тем, что мои дед с бабкой были в нацистских войсках и, кстати, расправлялись с евреями на территории Голландии. Надеюсь, что ты не станешь рассказывать об этом Майку.

— Интересно… — покачал головой Мило.

— Человечество, Мило, это такая же биологическая общность индивидуумов, как и любое сообщество животных, где царят, прежде всего, борьба за место под солнцем, та же — «за существование». Но внутри одного вида животных не случается столь лютая вражда, как в пределах вида Homo Sapiens, сам понимаешь. Даже и внутрисемейный каннибализм имеет у людей место. Но и готовность, по-христиански, отдать последний кусок ближнему существует разве что внутри семьи и свойственна двуногим. Но не политикам… Патриотизм политиков сводится, как правило, к карьеризму и стремлению к неограниченной власти. Кто среди них достоин уважения? Разве что Ганди, да Николай Второй — истинные гуманисты.

— Как? Последний русский царь? Он же — мракобес?

— Имеются и иные источники, о которых народ, как правило, не ведает. Но они и не популяризируются — под негласным запретом. Официальная история, как известно, пишется в угоду царящим доктринам. Истина лишь туманно проглядывает за ней. А в случае с такими ребятами, как Александр Великий, римские императоры, Чингиз-хан, Наполеон — стремление к власти в обозримом, для них мире: вся Евразия с приемлемым климатом до Индокитая, или вся Европа с Северной Африкой, Британской Индией — в случае с Наполеоном. Ранним советским лидерам уже пошире требовалось — подавай весь мир. Перманентная революция Троцкого… Соединённые Штаты стремятся к тому же, но только более мягкими и коварными, не столь грубыми методами: неоколонизация, глобализация. Все христианские идеалы для политиканов ничего не значат со времён циника Маккиавелли. До него, были ещё потуги на некую духовную объединённость в том же христианском мире, к чему стремился Карл Великий — Шарль Ле Мань. Куда более гуманными оказались такие объединения, как Союз Пяти Племён индейцев Великих Озёр — удивительно гармоничное общество. Ему были чужды политические интриги, коварство. Их сопротивление белым сломила лишь «огненная вода». Не зря американский историк Джон Кольер называл ирокезскую конфедерацию «величайшим политическим обществом, когда-либо порождённым человеком!» Некий иезуитский миссионер признал ирокезские нравственные ценности вполне отвечающими идеалам христианства. Миролюбие и гостеприимство ирокезов не знали меры. Это, кстати, привлекло интерес хиппи к индейцам. Хиппи, по-своему, идентифицировали себя с краснокожими. Ведь в идеале хиппи стремились стирать границы между своей личностью и окружающими единомышленниками, а это уже аналог с родо-племенным мировосприятием. Многие народы, по суровым законам кочевников, обязаны поделиться последним куском и глотком воды в пустыне с каждым встречным страждущим, даже из вражьего племени! С другой стороны, при контакте с богатыми оседлыми цивилизациями, те же монголы, не могли устоять от вандализма, страдая стремлением разрушать непонятную для них красоту, созданную трудом оседлых народов. То, что было непрактично в их понимании, подлежало разгрому. Дон Кихот — «самый хипповый хиппи»: видения зрел он всласть, раскрепостился, стало быть. Доел свою порцию? Пойдём тогда к Арчи, ему там скучно дожно быть. Всё же — его день.

Профессор был уже не один: рядом, в низком мягком кресле, восседала Моника, задрав обнажённые до предела изящные ноги как можно выше. Было очевидным, что она проглотила свой шашлык как можно скорее, чтобы не вынудить босса начать скучать. Но казалось, что Арчи мало вдохновлен этим зрелищем.

— Реалити-ти-ви получают всё более пикантные предложения, — пыталась развлечь затосковавшего начальника Моника, — Кто-то заявляет, что готов покончить с собой, лишь бы оказаться перед глазами миллионов, иной — подвергнуться пыткам. Своего рода эксгибиционизм.

— Случалось недавно, что ради славы убивали собственных родителей… — добавил задумчиво Арчи, — Решительнее Герострата.

— Или готовы обнажаться, демонстрируя изъяны тела и прочее. В Интернете море возможностей заявить о себе экстравагантным способом. Чудаки!

— Уроды, я бы сказал, — бросил вошедший Мориц, — Душевные калеки.

— Не все мои коллеги — душевные калеки, а кое-кто — простые душевные человеки, гы! — заржал Сидней, оказавшийся за спиной Фоззи.

— А ты не религиозен, случайно, Фоззи? — спросила вдруг Моника.

— Истинно религиозным я быть не могу — среда не та, да и наука моя… Но христианские ценности оцениваю по их достоинству, — ответил Мориц, — Дохристианские культуры породили некое чудовище, которое наиболее ярко проявилось в римском гражданине-обывателе, ненасытном потребителе хлеба и зрелищ, обжоре-чревоугоднике, жадном до кровавых безнравственных зрелищ, щекотания нервишек ими. Но христианство впервые принесло идеалы добра, любви к ближнему, всепрощения и ненасилия. Гораздо сильнее более старого буддизма. Движение ранних христиан потрясло и изменило полмира. Позже, правда, начались искажения. И век прагматиков — восемнадцатый, особенно явно обрисовал нового «римлянина-потребителя» в лице протестанта-технократа.

— Скучно с такими как ты, Фоззи!

— А я себя никому и не навязываю.

— Я бы не сказал, что признание того же дарвинизма непременно должно превращать современного биолога в отчаянного атеиста, — возразил профессор.

— Я и не утверждаю обратное. Но, познав современную биологию, не просто оставаться верующим, разве не так? Впрочем, уважаю не только христианство, но и прочие мировые религии.

— Как? И ислам тоже? — захохотал Сидни.

— Даже его. В незасорённом виде. Абстрагируясь, ничего плохого в Коране не вижу.

— Может тебе обрезание пора сделать, Фоззи? Гы!

— Мне ближе христианство.

— Все эти религии слишком глубоко продуманы и политизированы, — отмахнулась Моника, — Я уж не говорю о воинствующих мусульманах.

— Ты в чём-то права, Моника, — вставил Арчи, — Но даже древние и полузабытые религии… Ведь сплошной прагматизм, если разобраться. Возьмём Иран. Оказывается, что неудачный пример Ассирии, сдерживания захваченных народов силой, не вводя единую, консолидирующую религию, надоумил Персию Ахеменидов поступить иначе. Дарий первый, не будь дурак, подогнал зороастризм под себя, урезав, сделав удобным, ближе к Ницше, оболгавшего Заратуштру, и начал вводить зороастризм повсеместно. Но не довёл до ума, империя распалась куда скорее Ассирии. Спустя столетия, Парс Селевкидов удачно завершил процесс «зороастризации страны». Так что, иногда, всё же, история чему-то учит.

Мило с завистью посмотрел на профессора с Морицом и подумал, что он сам никак не тянет на звание «эрудита». Бэсси была совершенно очарована речами босса — это бросалось в глаза. «Обе влюблены в него» — пронеслось в мозгу Мило безжалостное заключение — «Куда уж мне тут…» Комната наполнилась вернувшимися из сада. Арчибальд с выражением отвращения повёл носом: они принесли мясной душок. Профессор постарался заглушить гадкий для него запах куском выдержанного духовитого сыра. Весь его вид говорил без слов: «Мало мне было пивного смрада, варвары». Никакого алкоголя он тоже не употреблял, но иной раз грешил марихуаной, о чём никто из коллег, кроме Моники, не ведал.

— Человек не совершенен, босс, что же мы можем поделать, — встретил его красноречивый взгляд Грег и развёл руками.

— Развитие и совершенствование человеческого общества один из расхожих мифов, — вставил Мориц.

— Зачем же так мрачно, Фоззи? Мы прозвали Аллана Мрачным Малым, а ведь тебе бы это подошло куда больше, — хмыкнула Моника.

— Всё очень просто доказывается: к чему привёл в прошлом веке длительный процесс, упорно называемый почему-то «человеческий прогресс»? К двум сокрушительным невиданным ранее войнам и жутким внутренним потрясениям — революциям. Что после этого говорить? Не лучше ли было сейчас сидеть без электричества и компьютера, но не иметь и запасов чудовищного оружия?

— Это уж ты сам сиди без них, — скривила губы Моника.

— Подмыться трудно без электронасоса будет — да, Моника? — грубо заржал Сидни, — Вы-то, немцы, и развязали те две войны, не так? А мы, маори, знали лишь холодное оружие, так-то тебе, Аллан, обвинитель каннибализма.

— В данном случае речь не о том, кто развязал…

— Вы забываете, леди и джентльмены, упомянуть геноциды прошлого века: сначала — армянский, потом — еврейский, — вставил устало-поучающим тоном Майк, — Избиение мирного населения нельзя сравнивать с нападением на государство с его армией. Геноцид — самое чудовищное преступление прошлого века!

— А если копнуть ещё глубже, то геноцид евреев окажется несомненно хуже, чем армян, — рассмеялся Аллан, — Ты не обижайся, Майк, я шучу.

— Колоссальный технический прогресс поставил на грань катастрофы само существование природы и человечества, — ляпнул Мило и почувствовал, что преподнёс сказанное слишком тривиально — никто и не отозвался.

— Кто сможет доказать мне, что живущие в нынешнюю, «более прогрессивную» эпоху, счастливее, совершеннее, чем люди предшествующих эпох? — спросил Фоззи.

— Ну, положим, тут ты перегибаешь, милейший Фоззи, — отозвалась Моника, — Взять нынешнего исламского фундаменталиста — человека явно из прошлого и, обременённого устаревшими понятиями, и человека будущего, ну хотя бы виновника нынешнего торжества? Кто совершеннее и кто живёт более полноценной счастливой жизнью?

— Ты несколько поверхностна и наивна в своих суждениях, Моника, уж прости меня за такое замечание.

— Не будем продолжать, чтобы не довести до раздора, леди и джентльмены, — сказал Арчи.

— Даже система наших выборов правителей путем голосования абсурдна в корне, — не унимался Фоззи, — Как может юнец в восемнадцать лет иметь равный голос с разобравшимся в жизни и политике человеком средних лет?

— Тем паче — Фоззи Морицем, — заржал Сидни.

— Да будет вам тут «пересыпать персики каперсами» подобно Джеймсу Джойсу, — выразительно сказал профессор, — Довольно. В конце концов, это мой день и я не хочу больше слушать разговоры на грани перебранки.

— Хорошо, босс, — улыбнулся Мориц.

— Когда юного Монтеня спросили, к какого рода деятельности он считает себя наиболее пригодным, он ответил: «Ни к какой. И я даже рад, что не умею делать ничего, что могло бы превратить меня в раба другого человека». Позже философ сказал, что ценность души определяется не способностью высоко возноситься, а способностью быть всегда упорядоченной. «Её величие раскрывается не в великом, но в повседневном».

Отличительным признаком мудрости философ назвал неизменно радостное восприятие жизни: «Кто ты? — Человек. — Откуда? — из Вселенной». Каково? А сказано-то было в шестнадцатом веке! — назидательно произнёс Арчибальд.

— При этом сам Монтень постоянно страдал почками и вряд ли мог действительно радоваться жизни, — добавил Фоззи, — Монтень невольно напоминает Дэвида Юма, который в восемнадцатом столетии заявил примерно так: «Я чувствую глубокое отвращение ко всякому другому занятию, кроме изучения философии и общеобразовательного чтения. Поскольку человек есть скорее чувствующее, чем рассуждающее существо, его ценностные суждения носят нерациональный характер».

— Это он лишнего хватил — «чувствующее, чем рассуждающее», — желчно проговорил Аллан, всё чаще припадая к пиву.

— Не нравится мне мой тёзка Юм, — вставил немногословный Дэйв, — Не серьёзно это — болтовня одна. Сразу видно, что он не учёный-естественник. Только рационализм победит. Не зря Конфуций говорил, что, мол, не важно есть ли Бог, или его нет. Не о том думать надо, не тем заниматься. Но народ везде горазд лишь на «Властелина колец» и прочую чушь пялиться, захлёбываясь читать маниакальный бред творцов стиля фэнтези.

— Вы, китайцы, известные рационалисты и прагматики. Во всяком случае те, кто склонился больше к Конфуцию, чем к Будде, — сказал на это Мориц, — Может ли настоящий китаец прочувствовать, что значит «трансцендентность»? Но насчёт «творцов фэнтези» не могу не согласиться.

— Как можно сказать про творение Джексона «чушь»! — возмутилась Бэсси.

— Творение, в первую очередь, всё же, Толкиена, — тихо вставил Майк.

— Да есть у вас тут режиссёры и поталантливей. Та же Джейн Кэмпион, — отмахнулся Фоззи, — Дэйв прав: и что все с ума по хоббитам сходят? Сам Конфуций бы осудил.

Некоторые почувствовали по скучающе-отсутствующему лицу босса, что пора расходиться. Кое-кому стало очередной раз грустно от того, что коллектив их не больно-то дружный. «А ведь все они не слишком любят друг друга» — подумал Мило.

5.

Время летело. Мило едва успевал что-то сделать для своей будущей диссертации за стремительно пролетающий день напряжённой работы «во славу совершенствования умственных способностей Homo Sapiens». Вездесущий профессор не давал отвлечься от дела ни на минуту. Наступало облегчение, лишь когда он не находился где-то под боком, а сидел, как было сегодня, запершись подолгу с, неожиданно прибывшим из Штатов, известным нейрохирургом Гудалом. Этот странный гость не желал общаться ни с кем из Лаборатории, кроме двух соотечественников и Дэвида. Прочие как бы не доросли мозгами. Проходил мимо с отрешённым видом, даже не здороваясь с лаборантами.

— Удивительный хам этот тип, — заметил уязвлённый Майк, — Обычно евреи себя так не ведут.

— А откуда ты узнал, что он — еврей? — удивился Сидни.

— Мне-то виднее. Глаз на своих намётан. Да какой он «свой» — нахал он и пустышка! Видно, что не ашкенази. Выскочка-сефард.

Несчастные поссумы шли на заклание десятками и сотнями и мало кто из них выживал после изощрённых трепанаций, операций, вживлений чипов и кодов, химического и электромагнитного воздействий на мозг. Чёрные горошины вылупленных глаз подопытных ночных животных не выражали ничего, но от сдавленных звуков и стонов зверьков становилось не по себе. «Не для меня такая работа: словно сам на закланье каждый Божий день» — невольно думалось фан Схотену всё чаще — «А любителю животных, что больше всех себя в грудь бьёт, Арчи, похоже всё это глубоко безразлично. Куда сердечнее реагирует простой грубоватый малый Сидни. Фоззи всё больше лишь философствует, но хотя бы думает о грехе насилия пусть даже вредной, но высокоорганизованной тварью, которая сатанеет от боли! Моника успешно сделала самоотвод и занимается лишь «бумажной» работой. Похоже, что босс ей потокает во всех капризах. Наверняка, потрахивает раз-другой в неделю. Бэсси успешно часть нечистоплотной работёнки спихивает на любого из лаборантов: а как же эмансипация? Когда надо они про неё преспокойно забывают. Майк манкирует своими обязанностями при случае, но ему всё сходит с рук. Словно он повязан чем-то, как с Грегом, так и с боссом. Их не поймёшь. (Боже упаси подумать, что «все они, евреи, такие». И мысли такой у меня не было!) Аллан — труженик, наш чернорабочий, скажем так, наряду со мной, но похоже, что он получает садистское удовольствие от страданий несчастных зверей. Или пока он успешно пытается скрыть это? Грегу тоже глубоко безразличны поссумы, их мучения, он думает лишь о карьере и мечтает перегнать профессора. Очень корыстный тип. Сидни старается сачкануть, при случае. Дэйву, пожалуй, безразличны как звери, так и люди. Он — подлинный робот, перешагнёт хоть через твой труп. Для него существует только работа, до фанатизма. Но может он успешно скрывает, что и карьера, деньги ему не безразличны, но порой впечатление, что работа ради работы — автомат, не человек. Он, Грег и «любитель животных» — босс, похоже, готовы перерезать всех до единого поссума, не моргнув глазом. Интересно, руководит ли ими всеми, в первую очередь, страсть к науке? Уж во всяком случае — не Грегом. Может и Аллан рад продолжать живодёрство во имя такового? Но чем-то этот чудной Аллан и приятен порой. Может он скрывает слабость свою за маской жестокости и цинизма? Отдуваемся за всех мы с Алланом. Потому и нет у меня времени на свои исследования, увы. В субботу удаётся вырваться на полдня к коллегам по университету, к предполагаемому научному руководителю. А в воскресенье часты дежурства по вивисекционной части».

Конец ознакомительного фрагмента.