Повести военных лет

Владимир Иванович Негадов, 2023

Рассказы и повести моего деда, восстановленные из его рукописей 30-летней давности

Инструктор Долгих

После двух суток езды в жестком вагоне, прокуренные едким самосадом с пахучим донником, узнавшие пассажиров как родню, мы начали собирать свои чемоданчики. Все! Духота, разговоры, плач детей, частые проверки билетов уходят в забытье. Не знаю как другие нации — холодные шведы, промозглые туманами альбионцы или крикливые, как весенние грачи итальянцы, а русский человек в вагоне чувствует себя лучше, чем рыба в воде. Становится настолько общительным, что все из него лезет, как из дырявого мешка. Что его таким делает? Может, перестук колёс, а может, жажда передвижения — составная часть романтики, при этом душа его — в парении, как птица, а язык опережает мысли. Эх, как бы мне хотелось умереть в поезде дальнего следования! Чалдоны, заросшие по глаза щетиной, молчаливые, кряжистые, похожие друг на друга, хитрющие, и те, заложив «полбанки», не спеша вступают в «гутор».

„Ты, паря, послухай, — тайга шума не любит, шумный человек-пустой человек“, — назидательно вёл разговор ехавший с нами чалдон Прохор. „В тайге — кто кого перемолчит. Убить зверя — что пустяк, паря. Надавил на крючок и всё. Вот в прошлую глухую осень Селиваха медведя подчинил“, — Прохор кивает головой на сидящего напротив детину.

Селиван ест крутые, румяные, печёные яйца, посыпая их крупной серой солью.

— Сам шёл, я ему только дорогу указывал, — басит Селиван.

— Ты, паря, послухай, — выпивая ещё стакан мутноватой жидкости, продолжил Прохор. — Поставил Селиваха верховые сети с аршин от земли, обложил ими берлогу, поднял орясиной зверя — тот уж на зиму залёг — зверь вздыбился, Селиваха — под сеть нырком, а михайло в сети и замотался. Возмущаться стал, реветь, а Селиваха его часа два орясиной успокаивал — подчинял. Потом обмотал волосяной возкой, освободил задние лапы от сети, и повёл его на вожже прямо к сельсовету. Во, паря!

— Сам шёл, я ему только дорогу указывал, — добавил Селиван, шелуша яйцо. Сели эти двое ночью, где-то на полустанке, за «Зимой», ехали в город купить берданку, припасов к ней, да в «люзион» сходить…

Остальные россияне тоже на слова охочи, а если хорошо выпьют, то поют забористо и долго отплясывают под говоруху-«ливенку». Любят рассказывать истории, вроде Евсея-плотника, ехавшего в Забайкалье. Притиснув в угол курносую, с лицом как масляный блин, бурятку, вкрадчиво с приглушением говорил: «Ты погодь, милуха, а муж — то у ей был не вполне естественный, ну, она и — того, схлестнулась с артистом, кумекаешь, а?» Бурятка, видимо, кумекая о чём речь, смеялась, закрывая щелки глаз, а Евсей уже заводил за её спину руку…

Распрощавшись с попутчиками, мы с Сашей Максимовым вышли из вагона. Март в Сибири тоже весенний месяц, вечерние зори ясные,чуть подёрнуты румяной молочной пенкой, морозец лёгкий, не жжёт лицо. Тайга в дымке, стала чернее и как бы ближе. Слышно, где-то тренькает синица, по весеннему, звонко, в несколько коленцев поют эти плутовки своё ципинь-ци–пинь. Зимой этого не услышите. Это песнь весны. Город ещё не зажёг огней, прозрачные дымки из труб домов стоят столбами. Проходим красавец мост. Ангара очистилась ото льда, вода тёмно-зелёная, как бутылочное стекло, бешено клокочет у опор, а дальше течёт спокойно, разливаясь в ширь, прячась за недалёкими лесистыми увалами. Большинство городов Сибири гнездятся по рекам, как клуши в садке, потому что реки издревле для человека были дорогами. Так и этот — областной с базаром, пропахнувший «душистым» омулем, от которого вновь прибывшего россиянина мутит, и он бежит к забору, держась за него начинает извиваться как змей. «Квелой,-говорит продавец омуля, — погодь, обвыкнет, за уши не оттащишь». И правда, через неделю мы ели его почём зря. Резать его нельзя—расползётся. А вот когда обдерёшь, то прямо пальцами берёшь красноватое мясо. До чего же вкусен злодей! А запах, он не ощутим, его перебивает вкус. Безусловно, его лучше употреблять под «это дело», а так просто, как говорил пилот-инструктор Иван Петрович, — «портить вещь — варварство!» А с «этим делом» в то время в городе было очень туго, почти как «сухой» закон

Управление Гражданской Авиации далеко разбросало свои отряды. Они стояли в Абакане, Енисейске, Нижне-Удинске, не говоря уже о самом Иркутске. Летали до Тикси, Хабаровска. Новосибирска. А летали то на чём, да ещё как летали! Само Управление располагалось в монастыре, недалеко от центра города в тенистом парке, окружённом толстой кирпичной оградой. Монахи разбежались по скитам и дальним уголкам таёжной глухомани. Под сводом бывшей трапезной гулко бьётся дробь «Ундервуда». Стук обрывается, к нам выходит красивая блондинка. Смерив нас раскосыми длинными зеленоватыми глазами, спросив: «Что надо?»-ушла, крутнув бёдрами. Сашка зажмурился, я воздел взгляд в потолок, там витал на больших белых крыльях узколицый архангел. Он ехидно улыбался и грозил мне перстом…. Нас принял начальник Управления, а рядом билась дробь «Ундервуда»…

Лежим на койках в просторном общежитии сухопутного аэропорта. Собрались двенадцать лётчиков, несколько механиков — молодые, здоровые парни. Будем летать по зонным маякам на «Р5»-ых.В то время в воздушных силах он был разведчик и штурмовик. Это они под Гвадалахарой вышибли дух и печёнки у молодчиков Франко, сделав мешанину из железа и мяса. Они их закупорили в узкой долине. «Р-5»-ых было тридцать: девяносто пулемётов, пятнадцать тонн бомб. Много дней не выли шакалы в долине. Они были сыты…

Сегодня воскресенье, на улице ветер, мокрый снег, наводящие тоску. Завтра теория формул и графиков, которые трудны и сразу забываются, когда берёшься за ручку управления самолёта.

–Так, братцы, дальше нельзя, мы уже обрастаем мхом недоверия, а чем дальше, тем он будет гуще. Нет, я так не могу. Придётся сходить, принести «её» для понимания души, а то лежим, как будто никто «её» не желает.

Мысль многим пришлась по душе, стало оживлённее, кто-то сказал: «Давно бы так!», — и большинство выложили «родного братца» — пятёрку, где был отпечатан лётчик с парашютом на животе, в шлеме и очках, решительно глядевший на вас. Я отдал положенное Федотову, достал брус сала с бледной шкуркой и запахом чеснока. Василь Самсонов: «Режь помельче, народу много». Стало понятнее, кто будет пить, кто-нет, кто свой, а кто пренебрегает обществом, а стало быть не внушает доверия. Мох недоверия стал вянуть. Вдруг троим нижнеудинцам потребовалось сходить на почту, они вышли не глядя на нас. Василь сказал: «Предатели рода людского». Не успела за ними закрыться дверь, как один из них, Краморов Михаил, вернулся и стал оправдываться:

–Тоже нашли время жёнам писать, ещё не оглядевшись. Написать можно и завтра, правда?

–Конечно, да и что писать, когда они знают где и зачем мы тут, — сказал Максимов.

–Завтра рано, — вставляет Василь Самсонов, — жену нужно держать в некотором нежном беспокойстве, а когда пишешь подпускать немного тревоги и неопределённости, что де чертовски трудно, ночей не сплю, а вчера двоих предали мати — сырой земле — мотор на резонанс развалился, что нет спасу как всё дорого. Пусть всё время думает, каково тебе здесь. Такие думы на легкомыслие не пустят.

–Ну, ладно, тогда через недельку и напишу.

Уходят ещё двое, один вертится на койке, никак не может «уснуть».

–Как думаешь, далеко до магазина?» — спрашивает Гриша Отрышко у техника — бурята.

–Так, мал-мала, — без выражения на лице отвечает бурят, облизанный степными ветрами, как камень-плитняк.

Закуска готова: сало, чуть заплесневелая колбаса в шкурке с тафаларских приисков, а тех, кто ушёл за «ней», всё нет…. Кто-то резко стукнул, дверь открылась и вошла ладная, крепко сбитая, с засученными рукавами бабёнка. Мягкий низковатый певучий голос спросил:

–А моего тут нет? — с пониманием глядя на стол и с недоверием на нас. Думаю: «Хороша, и чья это?» Но все молчим, или не сообразим, что ответить, ошарашенные её красотой или появлением.

–Если придёт, не давайте–убью!. Окидывает глубокой чернотой глаз и уходит.

–Такая ночью и задушить может, и не кашлянешь! — замечает Гриша.

–У нас баба вся ровная, потому степь живём, — ни к кому не обращаясь говорит бурят. У вас гора есть, тайга есть, однако и баба разная.

–Ты деньги давал? — прерывает его Саша.

–Однако давал, мы тоже «её» хотим.

Молчим, отводим глаза от закуски, поглядываем на дверь.

–У нас степь далеко видно, а тут стена не видно, так и баба.

— Что, так и баба?

–А ничего. Я её знай, это Маша — Петровича жена.

–Да такую и за стеной видно! — вставляет Гриша. Ты как попал в авиацию?

–Мы — комсомол, страна сказал надо — идём.

–Ком — со — мол! А водку пьёшь.

Бурят щурит глаза, вроде как улыбается, потом уверенно говорит:

–Мера знай, честь знай.

Вдруг быстрые шаги по коридору. «Она»-говорит бурят. Я подумал, что опять Петровича жена, но распахивается дверь: розовый, с дождинками на бровях, улыбающийся Федотов! Все карманы отягощены «ею», в руке промасленный свёрток, испускающий дух, «злодей»; во второй прижимающей к сердцу ещё три бутылки, плачущие от дождя. Ни тени упрёка, осторожно берём принесённое, кто-то его раздевает, бурят подставляет стул, в стакан наливает и говорит:

–Пей за дружба!

–Только, братцы, в Военторге! — закусывая говорит Федотов. Нигде нет, зараза, а не город. И как здесь люди живут, — пустыня! Взял семь штук, на все гроши. Не давали, сказал–свадьба. Хватают, не город — пустыня!

–Степь, — поддакивает бурят.

Нас семеро, спящего не трогаем — он ворочается и дышит с остановками, как паровоз под парами. В дверной ручке заложен стул. Бурят лоснится, что — то долго нет слов «Мера знай, честь знай», может он забыл, хотя уже махнули грамм под двести. Кто-то дёргает за дверь, не успевает подбежать Максимов, стул падает. Решительно входит высокий мужчина в форме. Василь опустил бутылку под стол. Вошедший знакомится — инструктор Долгих. Ему подставляют стул, он берёт кусочек хлеба, отделил мякоти «злодея», понюхал, причмокнул:

–Ох и хорош, бродяга!-обвёл стол глазами, как-то огорчённо спросив, — Что, вся?!

–Что Вы, товарищ, инструктор!! Есть!

И Василь, достав бутылку, льёт в стакан инструктора. Бурят, видя как стакан наполняется, говорит: «Мера знай!» Инструктор поздравляет нас с прибытием на учёбу, поднимает стакан, но, поднеся его ко рту, спрашивает: «А моя здесь случайно не была?» Дружно отвечаем, что мол случайно была и хотела…… «А, знаю, убить, да?». «Такая может!»-подтверждает Гриша. «Нет, мы её знай!»–горячо возражает бурят. «Ну ладно, уж!» — Иван Петрович пьёт, закусывает, хвалит сало, спрашивает — чьё. «Свинья» — говорит бурят. «Его» — показывает на меня Максимов. «Маша Ивановна баба ровная, — «степь»-добавляет Иван Петрович, бурят согласно кивает головой. «А ты чего здесь, Иван?» — спрашивает инструктор; оказывается бурята зовут Иваном. «Мы учить М-17, самолёт. Страна сказала надо, потому комсомол… ». Почему то все молчим, каждый в своих думах. Нет, мы не тяготимся инструктором, в лётном деле мы тоже не птенчики. Но иногда так бывает в компании тягостное молчание и тогда говорят, что милиционер родился. Может и в этот момент произошло это событие, а, может, это молчание есть пауза к песне. Хоть бы кто-нибудь запел. И как бы на призыв моей души Иван Петрович, наклонив голову, прикрыв глаза ресницами запевает тихим баритоном:

„Поезд скатился с уклона, красным моргнув огоньком,

Кто-то стоял у перрона, долго махая платком….“

Можно петь громче — под нами клуб, на третьем этаже телефонная станция, но эта песня грусти не требует громкости и мы подтягиваем, вкладывая в голоса мягкость своих грубоватых натур.

Мы в думах о доме, о разлуке, песнь обволакивает нас паутиной одиночества. Поэтому и прозевали, услышав грохот уже упавшего стула. Иван Петрович натренировано метнулся и залёг между коек. Появляется всё та же незнакомка, но теперь мы знаем кто она. Лицо в приятной улыбке, рукава кофточки опущены. Моргнув нам глазом, давая понять, что она всё знает, восклицает: «А моего тут нет?» Врать бесполезно. Она садится на стул, где только что сидел её муж, смотрит на нас на всех: «А Степь, и ты здесь», он ей что то отвечает, но его не понять, — «Здрасте, уже готов!?!» И, правда, Иван опустив голову, что-то бормочет на своём языке, держась за спинку койки. «Про Селенгу запел, ну, тогда всё». Она ловко, как ребёнка, берёт бурята на руки и несёт его к койке, где залёг её муж. Как бы случайно видит его: «Смотрите-ка, мой Ванечка! А я шукаю, где вин?». Иван Петрович смущён. Она рада, что он попался как мальчишка, стряхивает с него пыльцу, оправляет китель, берёт за руку — он приятно доволен — и подводит к столу. Инструктор знакомит: «Мария Ивановна, моя жена, бывший шахтёр Черемховской Комсомольской». Петрович садится на прежнее место, она становится сзади его стула. «У вас. что, уже вся?» — спрашивает Мария Ивановна. «Ну что Вы!!» — по медвежьи ласково говорит Василь, сам встаёт, запускает руку под подушку, слышится звон стекла. «Одна не зазвенит, а у двух звон не такой» — шутит он. Ряды наши поредели: «Степь» спит, Федотов без слов лежит, заложив руки за голову, видит на потолке свою прошедшую молодость, свадьбу трёхмесячной давности. Саша сказал: «Хватит, что–то не идёт». Но сидит с нами, ждёт кризиса. Василь же в этом деле не утомим, как верблюд, запасающийся водой перед пустыней. Наливает себе и из уважения к Ивану Петровичу по полному стакану. «Что вы, куда ему так много!» — замечает Мария Ивановна. Она берёт стакан и мелкими глотками, как холодную воду, отпивает половину. Петрович возмущается, но она гладит его по голове, успокаивает. Как — то неожиданно он выпивает, не чокаясь с нами. В смуглость лица Марии от выпитого вкралась розоватость каррарского мрамора, чернота глаз углубилась до бездонности омута, расширив зрачки под ресницами, длинными и изогнутыми к верху, как шубка сибирского шелкопряда. Блажен тот муж, имеющий такую жену!!! Она хочет что-то нам рассказать и её чувствительные губы, к которым хочется прижаться, раскрываются, обнажая белизну чуть влажных зубов. «Всё вот он»,–она приставляет как дуло пистолета указательный палец к голове мужа. «Сейчас пойдёт про тень-перетень-кривой плетень», — угадывая желание к разговору, перебивает её Петрович. Но это не останавливает Марию Ивановну. «Мы с подругой Валей жили в Черемхово и горя не знали, особенно, кто такие эти лётчики. Бывало прострекочат над нами, блеснут на солнце чем-то ярким и до свидания. Работали мы с ней в шахте на отбое. Работа аховая, дело это конечно мужское, силовое. Но мы и тянулись, не последними были. «Давала стране пыли!» — вставил Петрович. И вот семнадцатого августа вручают нам с Валей, как стахановкам, по билетику, такие розовенькие квиточки — приглашаетесь на день авиации, с катанием на самолёте.—Ещё человек шесть получили такие квиточки. Ехать — не ехать? Поехали. День был ясный, тихий. На аэродроме тьма народу, оркестр, ларьки с пивом, квасом, заборчик сделан голубенький, а за ним самолётики как стрекозюльки, лётчики ходят в кожанках, все серьёзные, но молодые. Многие из наших отказались летать. Но мы с Валей решили — будь, что будет. Подходит их командир, взял квиточки, подвздел нас под руки и повёл к «стрекозюлькам». «А я, видите, здесь широка, — показав на бёдра, «и здесь», — потрогав бюст, улыбнулась Мария Ивановна. Командир приказал: «Товарищ Долгих, сажайте» Залезла я ногами в кабину, а дальше не вхожу, узок–то самолётик. Но ничего, Ваня придавил, только сказал: «Ишь, разнесло. Уголь тобой что ли крошат? Можно и не привязывать, и так плотно заклинилась. Но всё таки ремешками крест на крест привязал, под грудями проверил — не жмут ли. Потом затрещало запрыгало, смотрю — уже висим, ветер бьёт, а земля где–то, не вижу, дух во мне замер. А потом осмотрелась и петь захотелось, так хорошо!. Сели, и тут я поняла, кто такие лётчики, стала Ваню целовать; все смотрят-смеются, мол, обалдела баба, что делает»…. «Что, у вас уже вся?» — Василь опять сунул руку под подушку, но звона не было. Разлил всю, Мария Ивановна опять отпила, говоря «тебе много, Ванечка!» Закусили. «А вечером они нас с Валей в сад над Ангарой пригласили, и там Ваня признался — без тебя, Маша, жить не могу!» «Братцы, не говорил я этого, не верьте!» «Может, и не говорил в прямом смысле, но я так поняла», — сделала заключение Мария Ивановна.

«Вернулись мы домой, а под землю не полезли. Вы что это, девки? — спрашивает бригадир. А мы и сами не знаем, что. Видно, конец пришёл нашей шахтёрской жизни. Валентина тоже говорит, что Сашка без неё жить не может. Испугались мы за ихние жизни, распрощались с угольком, бригадиром, со всеми и айда…. Приехали, а их нет, в полёте, дежурная ели пустила. Какие, — говорит, — жёны? У них вроде вчера другие были. Мы с Валей принялись за хозяйство, всё вымыли, пустых бутылок штук двадцать выгребли. Лежим, я — на Ваничкиной, Валя — на Сашкиной. Койка — полуторка, свешиваться буду. Надо бы двойную. Вечером слышим разговор: «К вам жёны приехали.» «Будет болтать — жёны!» «А вы посмотрите». Мы «спим», видим как приоткрылась дверь, посмотрели, а Саша говорит: «Верно, не наша комната, пошли Ваня». Мы уже волноваться стали, явились «вдрызг» — «Простите нас, это мы прощались с детством!» Я думаю, если бы не на нас они женились, может им бы хуже было»……

«Потом нам дали квартиру, вот здесь. А Ваня у меня хороший, — Петрович пытается возразить, но Маша легонько закрывает ему рот ладонью. На второй год у нас появился Витя, потом Женечка — доченька, а потом и Ванюша. Это в честь мужа».

«Пора уж завязывать торбу, а то опять кто-нибудь появится в честь нас», — проговорил Петрович.

«Я так и сделала прошлый год, но только я завяжу, так ты сразу развязываешь, Ваня! Ну что, уже вся?» «Не сами мы её делаем» — сказал Василь. Что ж и на том благодарствуем. Пойдём, Ваня», — она ласково поправила ему волосы, одела фуражку, шарф, реглан, поцеловала в щёку, поклонилась нам, взяла его за руку и увела.

…Просыпаюсь от разговора — кто-то возится в темноте. Это те двое, что ушли на почту писать письма жёнам. Они под «высоким напряжением». Один из них в темноте, потеряв уверенность, плюхнулся на спящего Василя. «Вот, аспарагусы, напьются и падают куда попало. Придётся завтра доложить кому следует», — Василь никогда не верил, что безобидный цветок имеет такое название. «Аспарагус — цветок!? Бросьте! Я читал, что где-то там, в Африке или в Аравийских песках водится такой гад, пьёт живую кровь А вы — цветок». Наступает тишина, пришедшие пробираются к койкам. Один сшибает пустые бутылки, они звенят, одна долго катится и разбивается о ножку койки. «Да, придётся кое — кому сказать. Аспарагусом ещё обозвал. А сам то ты — кто!?» — говорит один из них. Василь молчит…

С окончанием теории нас поздравил командир отряда. Хотя наши аттестаты пестрели тройками, как полевой луг ромашками, но всё же мы были «лучшие из худших», как сказал Иван Петрович. По поводу теоретических успехов пили «зверобой», так как другого ничего достать не могли. Эта гадость наводила на грусть с тоской. Василь клялся, что завтра напишет Анастасу Микояну об этом напитке. Саша к чему-то вспомнил вчерашние экзамены по науке извозчиков — географии и спрашивал Петра Вьюшкина: «Петь, а Петь, ну, как же не мог ты найти это озеро, а?» Пётр, цыганской породы, с крупными чертами лица, чёрен, с длинными волосами, хмуро смотрел на Сашку и, шевеля толстыми губами, оправдывался: «Я то надеялся на Антона, а пришлось самому отвечать о том, чего не знаешь». Мне тоже вспоминается этот экзамен. Его проводила совсем молоденькая, хорошенькая, беленькая, как одуванчик, Марго. Мне было поручено, когда она заикнулась, что будет вести у нас географию, «обработать» её. «Мы на тебя надеемся, Антон, чтобы меньше четвёрки ни у кого не было. Народ тебе доверяет, так что постарайся», — просил меня Михаил. Я старательно выполнял волю народа. Ходил с ней в кино, провожал аж за «Ушаковку», таскался на западно–европейские танцы. Правда, танцевали с ней другие, я был не горазд. Дрожал за свою шкуру, пробираясь по глухим улицам обратно. И это дало «всходы». Она расцвела, прилипла, как мякиш хлеба, весь урок смотрела мне в переносицу, хотя говорила, к примеру, о Монголии. «Народ» понял, что всё в порядке, резался в картишки, похрапывал; «наука извозчиков» была в забвении. И как это получилось, сам не ведаю, но стал я этого «одуванчика» целовать. Под сердцем у меня появилась щемь, в коленках — дрожь, в ушах казалось гудение моторов. Я понял, что ещё два–три таких вечера и с «одуванчика» полетит пух. В тот вечер между ласками я передал ей списочек, кого бы она имела «в виду» на экзамене. Списочек был невелик, всего шесть душ. Себя я из скромности не внёс Мы целовались до одури, сердце прыгало, как щегол в клетке, чтобы колени не дрожали, ноги я заплетал кренделем. Но где-то под фуражкой, в «котелке» что-то сработало, и благоразумие охладило чувство, как окунуло в воду. Каждый вечер я уходил, но не к ней, а делал вид. Мишка что — то заметил: «Смотри, Антон, не подведи, а то — хана!» За день до экзамена Марго перехватила меня в вестибюле. Мне было стыдно, как голому в трамвае. «Лопух ты, Антон, ну прямо как у Лескова. Я то думала, что ты мужчина. Зачем же подавать надежду, которую не хочешь выполнять, ну зачем? Разве это по-комсомольски? Да разве я требовала жалости!? Право, какой-то ты несуразный, не как все. Больной, что — ли?» Она ещё что-то впихивала в свои слова обидное для мужчины, что и не выговорить. Я старался услышать звонок и когда он раздался, кинулся в дверь, как в спасательный круг с борта горящего парохода. В день экзамена она вошла в класс траурно-торжественно, в чёрном костюме, белой ажурной блузке. Опять была одуванчиком, но каблучки постукивали как-то резковато. Раскрыла журнал, повела пустотой взгляда в мою сторону, достала из маленького карманчика клочок бумажки, в котором я узнал мой список лиц, которых она должна была иметь «ввиду». Миша многозначительно моргнул мне. Вьюшкин с указкой уже стоял перед картой мира, в списке он был первым. Марго, помедлив немного, громко вздохнула и спросила Петра, что он знает о Швеции. Пётр, ссылаясь на неясность границы, старался обвести эту страну, залезая, то к норвегам, чаще к финнам, — объяснил флору, что там растёт охотно овёс, ввиду каменистости почвы и подходящих климатических условий для него. «А лес растёт?» — спросила Марго. Пётр вопросительно посмотрел на нас — мы дружно кивнули — и уверенно сказал, что да, растёт. Но не такой, как у нас. Про фауну Пётр так распространился, что сказал: «Там водятся песцы, олени и лопари». Марго поморщилась, но промолчала. «А в промышленности делают ножи к безопасным бритвам, и называются они «Матадор». Хорошие ножи, можно раз десять не менять. «Довольно», — прервала Марго глубокую осведомлённость Петра о шведской индустрии. Всё бы было хорошо, если бы она не задала дополнительный вопрос о месте нахождения озера Балхаш. Пётр посмотрел своими глазами на неё, и нам показалось, что она вздрогнула. Время работало впустую. Он шарил указкой в стране озёр — вот она переплыла Балтику, перечертила Польшу, в Венгрии впилась в Балатон. Лицо Петра озарилось изнутри светом, и он сказал: «Вот оно!» «А вы прочтите, пожалуйста», — съехидничала Марго. «Ба-ла-тон», — по слогам произнёс Пётр и внутренний свет погас. Указка, вяло зацепив несколько безозёрных стран, через Турцию от озера Ван, торчком перескочила за Арал, чуть ниже Балхаша, воды которого на карте были блеклыми, сливались с песками. В этот момент кто-то кашлянул, Пётр сразу сообразил, что оно где-то рядом и, указка завиляла, как собачий хвост, но напрасно. Или от волнения, или от неясной окраски, где суша-где вода, указка рыская удалялась на восток и устало остановилась у Байкала. Цыганская натура Петра не могла смириться — тогда он размашисто очерчивает круг, только три раза задерживаясь, не зная, включать ли в сферу Англию, Эфиопию с озером Тана и Индию. Англия и Эфиопия были полностью в круге, а Индия по железной дороге Калькута-Лахор разрезана, и указка, перепрыгнув Тянь-Шань, опять стала у озера Байкал. «В общем где-то здесь, точнее показать затрудняюсь. Да и зачем нам это озеро Балхаш?» «Да, верно, где-то здесь,-сказала Марго, пройдя взглядом мимо меня, и, раз уж так, чьё это озеро, наше?» Пётр снисходительно улыбнулся, подмигнул нам левым глазом и изрёк: «Сами знаете. Взяли — не растерялись!!» Вьюшкину она вывела тройку, потом подумав, впереди прочертила не то тире, не то минус. На что Пётр в негрубой форме заметил: «Хоть сто минусов — была бы тройка! В аттестат минусы не заносятся». Избиение младенцев, которые были в списочке, продолжилось, коим она аккуратно вывела трояки. Возмущались немногие. Лишь Федотов-молодожён негодовал: «Вот подлая бабёнка! Надо же, спрашивает то, что не знаем, и зачем нам чужие страны, озёра, когда мы в Тофаларию летаем! Что там с ней сделал, Антон, почему она такая злющая?» Хотя я отвечал не лучше других, Марго поставила мне четвёрку, был ли это подвох, или в душе у ней ещё что-то ко мне было. Но «народ» понял по своему, взроптал и упрекнул, что я не болел за общество.

Конец ознакомительного фрагмента.