Роман Флобера

Владимир Казаков, 2013

Свою новую повесть известный писатель Владимир Казаков называет лирическим фарсом нового века. Это смешная и трагичная история любви. Неудачная попытка взрослого человека сыграть по юношеским правилам, прыгнуть в последний вагон «нормальной» жизни оборачивается для него разочарованием. Но герой не унывает, продолжая жить своей жизнью, смеясь над миром и собой. Вся история разворачивается на фоне судьбы юной проститутки, влюбленной в героя, которую он решил шутки ради перевоспитать. Вечная история Пигмалиона с поправкой на беспомощность, неподготовленность героя к современной жестокой реальности. Автор не ставит точку в повествовании, наверное, все кончается, как и должно кончиться, то есть хорошо.

Четвертая глава

У входа в зоопарк суетились и ревели мелкие. Вероника стояла у забора и, профессионально шныряя глазами, лизала мороженое.

— Котик, я здесь!

Я инстинктивно оглянулся.

— Слушай, барышня, если еще раз услышу этот словесный понос про «котика», удавлю! Какой я тебе к чертям «котик»?!

— Ну-у, я думала, тебе нравится. А как мне тебя называть, дядя Коля, что ли?!

Тут задумался уже я. Действительно, как ей меня называть? Я же, можно сказать, при исполнении. При перевоспитании. Ой, какой дурак.

— А сколько же тебе лет, девушка?

— Восемнадцать! Уже.

Ну, на внучку она не тянет! Хотя если бы я родил в двадцать… Куда ее определять?! В дочки, что ли? Матери! Гребаные.

— Короче, называй меня просто Колей. А-а, зови как хочешь!

— А почему в зоопарк? Нет, конечно, здорово, я всю жизнь мечтала. Но ты же обещал по ленинским местам?!

Я и сам не знал четкого ответа на этот лобовой вопрос, поэтому начал издалека:

— Видишь ли, — я уже закупил ей очередную партию мороженого, видимо, она не мыслит своего существования без лизания чего-либо, — когда то давно, еще почти до твоего рождения, я работал в телевизоре, мы снимали какой-то бред про засилье коммунистов. Так вот, с тех пор я четко запомнил, что памятных ленинских мест в Москве аж сто двадцать четыре! Интересная все-таки штука память! Что было пару дней назад в кабаке, не помню, а чепуху про Ленина семнадцатилетней давности — пожалуйста! Я даже помню, что улица Тулинская в Москве в районе Таганки, интересно, осталось ли название… Так вот, она была названа не в честь славного города Тулы, а по одному из псевдонимов Ульянова — Тулин. Представляешь, какой маразм!

А если честно, не могу ответить, при чем здесь ленинские места. Короче, просто так. Мне до сих пор плохо. А зоопарк, потому что вот тут, сбоку, раньше висела громадная мемориальная доска, оповещающая о том, что 6 августа 1919 года Ленин выступал здесь перед рабочими.

Знаешь, я отлично представляю тот день. Наверняка это было воскресенье. Одетые в праздничные обмотки рабочие тащат своих чахоточных отпрысков в зоопарк. Ну, там, на пони покататься, бегемоту на попу плюнуть — словом, отдохнуть душой. Кругом же разруха, голод. Никаких развлечений, кроме как мобилизация в Красную армию, нет! Тут глядь, — Ильич! Между клетками с живностью мечется, кепчонку в потных ладошках курочит, лицом суетится и картавит: «Социалистическое отечество в опасности! Все на борьбу с Деникиным!» А слоны, верблюды и прочие колибри — ни гугу. Причмокивают, посвистывают, некоторые даже хрюкают, но сильно не реагируют.

И тут меня осенило.

— Знаешь, Вероника, в зоопарках часто бывает, что животные живут поколениями. Получается, вот посмотри на жирафа, весьма возможно, что его прапрапрадед Ленина видел!

Вероника с уважением посмотрела на пятнистую дылду и с некоторой жалостью на меня. Прогулка продолжалась ни шатко ни валко. Вероника задорно смеялась, перебегая от клетки к клетке. Равнодушные от жары и неволи гепарды, гималайские медведи, слоны отстраненно зыркали на нас. Клеточные какаду во весь голос завидовали вольным и наглым галкам. Выпитое пиво, практически не задерживаясь в организме, вылетало сквозь кожу наружу, и я чувствовал себя собратом тюленя, который радостно-мокрый фыркал в бассейне. Я уже покатал девушку на пони и карусели, купил резинового крокодила, рассказал о двух потрясших меня в глубоком детстве фактах, связанных с посещением зоопарка.

Первое — то, что во время зоологической школьной экскурсии старшие мальчишки, хихикая, стучали веточкой по члену обалдевшей антилопы гну. И он вставал до громадных размеров, вызывая шок и трепет у одноклассниц и преподавательницы. И второе — что огромная горилла аккуратно брала с полочки горшок, очень аккуратно гадила туда, а затем радостно опрокидывала все дерьмо себе на голову.

Если первое сообщение ничуть не удивило опытную в физиологии Веронику, то второе сильно потрясло, и она стала канючить, чтоб я отвел ее в обезьянник.

— Нет, — строго тормознул ее я. — Никаких мартышек и бабуинов! И так дышать нечем!

К тому времени от миазмов, испускаемых разными тапирами и енотовидными собаками, мне уже становилось дурно. Бьющая наотмашь жара оптимизма не добавляла. Вероника заныла, потом задумалась и сразу повеселела.

— Да, в общем-то, ничего жопораздирающего. У нас в деревне куры тоже какашки клевали! — победоносно, показывая свою осведомленность в зоологии, радостно лизнула мороженое девушка.

Я хотел было возразить, что гориллы куда более развитые существа, чем бесцельные куры, и раз они ходят на горшок, то… Но вступать в дискуссию о несовершенстве природы мне было лень, и я сказал очень строго:

— Все, хорош! Сейчас последний раз по мороженому и немедленно в район метро «Новослободская». Там есть отличнейший тенек и не менее знатный монумент Ильичу!

Что ж меня так к Ленину тянет?! Между тем тот монументик был действительно довольно примечательный. Во-первых, около него во времена былого распития никогда не дергали менты. А во-вторых, там был какой-то утерянный сейчас дворовый уют. У крошечного, почти карманного, бюста Ленина аккуратно росли анютины глазки, ноготки и прочая миловидная хрень. Между домами тамошние обитатели соорудили небольшой огородик. Там, за игрушечным заборчиком, даже с калиткой, обитали клубники, огурцы с помидорами, перцы, неразумными кустами ветвились крыжовник и смородина. Все это напоминало давно ускакавшее детство, когда в родном Столешниковом переулке и его окрестностях, в самом центре Москвы, таких садов-огородов было пруд пруди.

Да что Столешников! Еще в начале восьмидесятых на Метростроевской улице, ныне Остоженке, в паре километров от Кремля, были здоровенные лужайки с одуванчиками и лопухами, с добрыми и бестолковыми собаками, скучающими на привязи в уличных будках. Тогда там запросто развешивали белье между огромных яблонь и были даже гуси-куры, лениво топтавшие ныне золотые сотки берега Москвы-реки. Сейчас этот районец так и называется — «Золотая миля». Есть квартиры по сто штук баксов за квадрат. Трёхнуться можно. От безумия воспоминаний я не выдержал и по дороге купил четвертинку.

Облупленный бюст радостно сверкал свежевыкрашенной лысиной. Настроение было отличное. Тенек крайне располагал к выпиванию водки из ствола. Так, по чуть-чуть, отхлебывая, щурясь и ежась от проникновения внутрь дьявольских искорок.

Вероника щебетала о чем-то своем. Я же спокойно вращал в башке мысли. Здорово, что прошла зима, весна вот. А сейчас, хоть и жара самаркандская, но календарно все-таки конец весны. И как знатный фенолог, берусь утверждать, что зима — это дикая глухая пьянка. А вот весна — это светлая опохмелка, когда после утреннего принятия пива неожиданно голубеет небо и растрепанные от солнечного счастья воробьи вдохновенно чирикают бетховенскую «Оду к радости»!

Я вспомнил, как однажды весной, да, конечно, это было именно весной, я встретился, не доходя до иняза, со своим другом Игорем. Оба грязные, встревоженно-взъерошенные, как две болотные выхухоли, чудом избежавшие разделки на воротники. От похмелья глаза у обоих перманентно выражали недоумение. Вокруг были проплешины бурого снега, удобряемого вонючими струями прорванной канализации. На небе грязно-блевотные тучи грозили мировым катаклизмом. Мы сели на лавочку и нахохлились. В институт идти не было ни малейшей возможности. Игорь крякнул и пополз в магазин. Минут через семь мы были обладателями шипучего вина «Салют». Мы осторожно, морщась от пузырьков, глотнули. Потом еще и еще. И тогда впервые я заметил, как вокруг нас, прямо на глазах, меняется мир. По улице заспешили по своим делам люди-братья. Тучи тотчас же распахнулись, и засияло радостное солнышко. Канализационные стоки заискрились и превратились в певучие весенние ручейки. Наши пожеванные лица распрямились, как у плакатных строителей коммунизма. Метаморфозы! Видимо, та мимолетная радость сиюминутных, волшебных превращений и привела меня потом к периодическим запоям. Но тот миг изменения в природе и собственном организме я запомнил навсегда.

Я глотнул водки еще. Гипсовый Ленин не подавал признаков жизни, лишь безучастно смотрел пустыми глазенками. Расслабленный организм обнаружил в башке дебильные строчки то ли из Николая Доризо, то ли из Евтушенко:

Ильич… Мне кажется, что где-то,

В том мире колыбельных снов,

Произносил я имя это

Еще до всех на свете слов.

Слова потом,

А он — вначале…

Нет, дальше не помню. Господи, какой бред! Девушка, услышав мое бормотание, встрепенулась:

— Что-что, Коль, я не расслышала?

— Ничего, и не вздумай запомнить. Хватит того, что у меня этой ересью все мозги проканифолены. Слушай, Вероник, вот я тебя не спрашиваю, как ты дошла до жизни такой. Это глупо. Я могу навскидку сообразить с десяток причин. Родителей ты, скорее всего, толком не видела. Изредка проскальзывает лишь мать. Из самых близких у тебя, наверное, только бабушка.

У Вероники округлились до карманного фонарика глаза.

— Откуда ты знаешь?

— Да ладно, трахнул тебя, скорее всего, отчим, однажды заехавший с матерью в гости. И ты обиделась на весь мир и начала трахаться напропалую. Или продвинутый деревенский одноклассник, а ты была в него влюблена, как белка в колесо. А он, естественно, оказался такой сволочью. Потом по проторенной дорожке потянулись другие товарищи. А однажды одна продвинутая подруга по секрету сообщила важную информацию. Что тут, дура, ты просто так всем даешь, а в Москве за это деньги платят. Ну, или что-то в этом роде. Можешь просто кивнуть, если хоть на треть я прав!

Вероника погрустнела и мотнула башкой.

— Кстати, на фига тебе столько денег сразу, или ты еще к тому же профессиональная воровка?

— Нет, нет, ты не подумай чего такого. Я честная, — для убедительности Вероника чуть приоткрыла рот и усердно хлопала глазами, — просто, ну, обстоятельства такие. За квартиру, где мы с девчонками живем, попросили за два месяца вперед. И бабушка позвонила, угол у дома по весне поплыл, и крыша в дождик подтекает маленько. Но я отдам!

— Слышь, ты, я уже сказал, проехали. Кстати, как-то в этом роде я себе это все и представлял. Да, как у тебя с наличностью?

— Ну…

— Ясно, вот держи, тут пятнашка, особо не фуфырь, я тебе не Абрамович.

— Ой, правда, что ли? — У Вероники, по детски заблестели зеленоватые глаза. — Прямо просто так?!

— Ну не совсем… — деловито, по-хозяйски, потянулся я и отхлебнул еще немного водки, — придется отработать.

Причем, несмотря на чистоту помыслов, я все равно чувствовал себя каким-то латиноамериканским сутенером. И обязательно потным, грязным, в вонючих оранжевых носках. В зеленую полосочку.

— Что, прямо здесь? — Вероника погрустнела, но начала деловито осматривать параметры скамейки, окна и балконы вокруг, видимо, на предмет несанкционируемого наблюдения за процессом.

— Дура! Я тебе книжки принес! Будешь в свободное время, чтоб на это самое, нагулянство, не тянуло, книжки читать! Потом расскажешь о прочитанном. Вот тебе чеховская «Каштанка», вот Джек Лондон «Сердца трех». Это совсем просто, дурацкий фильм с Жигуновым наверняка видела. А вот ранние рассказы Бунина, там про любовь, и вообще, язык. Да, кстати, — вдруг спохватился я, — а ты читать-то вообще умеешь? А то кто его знает, ваше поколение.

— Ты что, Коля, я очень люблю читать!

— Ну и чего ты читаешь, просто интересно?

— Как чего?! «Лизу», «Семь дней», этот, как его, клевый такой, а-а, «Отдохни!».

— Ну, все понятно. А книги-то какие-нибудь в руки брала?

— Конечно, — легко ответила Вероника, облизывая очередное мороженое, — Гюстав Флобер, «Воспитание чувств». — Продолжила нараспев: «Ее соломенная шляпка с перламутровым отливом была отделана черным кружевом. Капюшон бурнуса развевался на ветру, от солнца она закрывалась лиловым атласным зонтиком, островерхим, как кровля пагоды.

— Что за прелесть эти пальчики! — сказал Фредерик, тихонько взяв ее левую руку, украшенную золотым браслетом в виде цепочки. — Премилая вещица! Откуда она у вас?

— О! Она у меня давно, — ответила Капитанша.

Молодой человек ничего не возразил на эти лицемерные слова. Он предпочел «воспользоваться случаем». Все еще держа кисть ее руки, он прильнул к ней губами между перчаткой и рукавом».

Могу дальше, — искренне радуясь произведенному на меня впечатлению, улыбалась Вероника.

— Не надо!!!

Да-а, впечатление на меня было произведено! Дурацкое слово «неизгладимое» в этом случае было совершенно уместно. Я бы еще добавил — «ошарашивающее». Есть еще одно ценное русское выражение: «оторопь взяла»! Вот это, пожалуй, самая точная характеристика моего состояния!

В удивительном состоянии задвига я встал и довольно четким шагом направился за угол. Вероника привстала.

— Сидеть! Ждать!

Направляясь, естественно, в ближайший винный, ну, туда, через двор, направо, я пытался отмотыжить мозги: «Значит, так, эта безмозглая шлюшка из провинции читает наизусть Флобера. Так. А я пытаюсь заняться ее образованием и воспитанием. Так. Чушь какая-то!»

Полбутылки вермута я заглотил на обратном пути. Вероника, как зайчик, сидела на лавочке.

— Значит, так: вранье и прочие сказки венского леса — вон! Откуда ты взялась такая умная, что наизусть читаешь Флобера?! Я, может, и сам в детстве читал его. И даже в армии, на сержантские двенадцать рублей, в увольнении купил его собрание сочинений. Сдуру. А знаешь, как тогда хотелось пива, или этого, ну, мороженого! Но сейчас, правда, я плохо помню, о чем там речь. Так, какие-то вспышки памяти о нелегкой буржуазной жизни девятнадцатого века. Но это не важно. Мне тогда понравилось. Опять же он дружил с Тургеневым, которого я уважаю. Слушай, может, ты между делом вундеркинд и экстерном закончила литературный институт с красным дипломом?! А тут передо мной польку-бабочку под дурочку выкаблучиваешь?!

— Ой, Коленька, я не хотела тебя обидеть! Тут вот какое дело. Просто у нас в деревне, дома, у бабушки, была единственная книжка. Флобер. «Воспитание чувств». Ее бабушка на скамеечке на станции когда-то нашла. Ну и по ней, когда я была маленькой, она меня читать учила. И писать. Я с тех пор ее наизусть знаю. Хочешь, еще чего-нибудь из нее прочитаю?

— Упаси господи! — хлебал я уже вовсю вермутянского. — Знаешь, Вероник, а все же любопытно, как же повлияло на твое падение описание дам полусвета в романах Флобера… Да-а, можешь не отвечать, и так ясно. Ничего страшного. Хотя ситуация с тобой прелюбопытная. Надо же, Флобер! Знаешь, а на меня в свое время сильно наложил отпечаток писатель Гашек со своим безумным Швейком. Когда в детстве я много болел, родная мама, чтоб не ныл, по доброте душевной читала мне именно Ярослава Гашека. Почему, непонятно. Так вот, я считаю, да уверен, что вбитые в мой нежный организм, вместе с пилюлями, строки про раздолбайство бравого солдата со своими приятелями сыграли огромную роль в моей жизни! Так что, милая Вероника, мы с тобой жертвы тлетворного влияния мировой литературы!

— Зря ты, Коля, так. Я очень люблю эту книжку.

— Да все нормально, — добивал уже литруху вермута я. Что-то в последнее время вермут какой-то подростковый стал, раз-раз, и пусто. — Все нормально, просто на самом деле я категорически не знаю, даже не представляю, как тебя перевоспитывать. И главное, зачем. И кому это нужно? Тебе? Мне? Все это попахивает таким откровенным, даже не тихим, а громоподобным умопомешательством. Понимаешь, Вероника, — я уже хлюпал носом от жалости к собственной персоне, — бывают просто идиоты, это более-менее нормально, типа ну что поделаешь! А я идиот с напором! Причем устаревшей конструкции. Какой кошмар!

Деловая Вероника, чувствуется все-таки провинциальная хватка выживаемости, уже выловила тачку и волокла меня к ней. Рядом с палисадником у дурацкого Ленина я жирно и точно вляпался в собачье дерьмо, обильно удобряющее газоны.

«Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше…» — вспомнились незабвенные строки Маяковского. Вот ведь глыба, вот провидец! Как он мог предугадать, что уже в ХХI веке я буду пытаться очистить ботинки от собачьего дерьма прямо под памятником Ленину?!

В ту ночь я долго и нудно кувыркался на собственном диване. В затяжном прыжке между сном и реальностью надо мной громоздился каменный гость в виде Гюстава Флобера. Причем как выглядит этот самый Флобер, было не видно. Но я наверняка знал, что это он, гад.

— Во-от, Коленька, знаешь ли ты, что алкоголь сыграл громадную роль в развитии человечества? К примеру, для хирургических операций. Ну, чтобы бобо не было. Чтобы индивидуум не кончился на больничной койке, какой-нибудь доктор Боткин давал ему пару стаканов спиртяги и для надежности брякал по башке специальной колотушкой. После чего пациента можно было резать вдоль и поперек циркулярной пилой. Ну, скажи, с какой такой фантазии ты поволок барышню по ленинским местам?! Совсем с ума сбрендил?

— Господи, да отстаньте вы от меня с этой чертовой пьянкой, — бился в потнике я.

— Не-а, — отвечал каменный Флобер. — Как шлюх перевоспитывать, это ты первый, а как прослушать для профилактики алкоголические сказочки на сон грядущий, так сразу ножками сучить?! Вот, послушай про целебное средство от холеры: на бутылку водки — полбутылки березовых почек, настаивать один месяц. При холере пить по сто граммов каждый час до прекращения рвоты. Тут, правда, Коль, есть две неровности. Во-первых, если началась холера, то за месяц ожидания целебной настойки запросто двинешь кони. И потом, если в течение суток ты будешь жрать по сто граммов каждый час, без сна и сортира, то вместо прекращения рвоты может начаться такой блёв, что холерным вибрионам и не снилось!

— Ой, не хочу, не хочу я ничего, спать… — сквозь забытье рыдал я.

Я уже барахтался под мокрым одеялом и стонал, а мерзкий голосишко продолжал вкрадчиво нашептывать:

— Что же ты девушку Марину так обидел, нехорошо. По этому поводу скажу, что от запора помогает вино из крыжовника и смородины. Берешь спелые ягоды, заливаешь кипяченой водой. Бросаешь печеную корку, дрожжи и хмель. Когда смесь скисает, корку вынимают. Остальное выдерживают от пяти до восьми дней в тепле, затем отправляют в холод. Полезно и вкуснотища.

И опухшая каменная рожа французского классика омерзительно зачмокала. От соблазна, смешанного с отвращением, я тоже по-обезьяньи зачмокал. И… очнулся.