Ветроум. Странное, страшное, смешное в повседневной жизни русской провинции XVIII – начала XX века

Владимир Коршунков (2021)

В этих исторических очерках представлена панорама повседневной жизни провинции XVIII — начала XX века, восстановленная на основе выявленных автором малоизвестных исторических источников — архивных фондов, периодики, мемуаров, а также краеведческих и научных публикаций. Колдовство и реакция на него судебных и церковных инстанций; поведение ссыльных московских дворян, оказавшихся в уездных городках; криминально- детективные эксцессы, разбои на реках и дорогах; отношение епархиального начальства к прегрешениям своих подчинённых; особенности крестьянского уклада жизни; старинные обряды и обычаи. Все такие подробности позволяют воссоздать картину быта и нравов, увидеть жизнь провинции в общем контексте развития российского общества. Книга предназначена как для специалистов — историков, филологов, этнографов, так и для всех, кто интересуется прошлым нашей страны. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 1

Лев Кошкин и «суеверная тетрадка»

Божественная или колдовская? Судить по совести. Заговоры из тетрадки. Реально ли колдовство? Кровавый зуб

В 1781 году в окружном (то есть уездном) городке Вятского наместничества Яранске жил 19-летний молодец. Он носил звучное имя Лев и обычную для Вятки фамилию Кошкин. Был грамотен, служил «пищиком» (писцом) в яранском казначействе. И вот случилось страшное: у него обнаружились «суеверные» записи! Парня застукали прямо на рабочем месте.

Божественная или колдовская?

Яранская нижняя расправа начала расследование («расправами» назывались учреждённые в 1775 году судебные органы). А затем дело направили в более высокую инстанцию — в Вятскую верхнюю расправу. Тогда оно же было озаглавлено: «Дело по репорту из Яранской нижней расправы при чем прислана суеверная книшка…». Сейчас оно хранится в Центральном государственном архиве Кировской области (ЦГАКО)^[1].

Кошкин допрашивался неоднократно. Он менял свои показания. Очевидно, Кошкин быстренько уразумел: ситуация была для него опасной. «Неболшая писмянная книшка»^[2] оказалась серьёзной уликой. Характерны его слова: «Как увидел, что небожественная…»^[3] Должно быть, это значит: сперва-то я думал — «божественная», «молитвенная», а оказалось — «волшебная», колдовская.

На протяжении большей части XVIII века всевозможные «суеверия» преследовались и строго наказывались. Выявлением таковых занималось тогдашнее немилосердное государство, а церковные власти были у него на подхвате. В правление Екатерины II отношение к суевериям начинает смягчаться. Просвещённая императрица была уверена, что колдовство — это всего лишь обман, коим хитрецы невежественных людей дурачат. Плохо, что невежд так много, потому следует пресекать толки о ведьмах и колдунах, о порче и прочих глупых нелепостях. Ведь такое могло вести к народным возмущениям.

В общем, незадолго до того народная магия сурово каралась, и Кошкину было чего бояться, когда его заметили с «суеверной книжкой». Да и яранские чиновники сообразили, что нельзя просто так отпустить своего молодого коллегу, только лишь пальчиком ему погрозив.

Поначалу Кошкин признавался, что «книжку» взял от 17-летнего «купецкого сына» Василия Попова. А тот, дескать, нашёл её на мосту через реку Ярань. Потом Кошкин начал утверждать, будто на самом деле получил её под заклад пяти копеек у Ильи, сына священника Знаменской церкви города Яранска. Затем вернулся к прежним показаниям: мол, Илью оговорил из-за ссоры с ним, а «книжка» найдена на мосту^[4].

Под заклад — значит, взял на время. То есть она чужая, Кошкину не принадлежит. Так или иначе, но попович Илья в этой истории мелькнул — и исчез.

А Василия, купеческого сына, допросили. Он показал, что, действительно, дал Кошкину крамольные записи, чтобы тот, умелый переписчик, их скопировал: «…Для списания копии которую де книшку по листам означеннои своеи рукою написал песню»^[5]. «Означенный» — Кошкин. Это тёмное место в документе, видимо, надо понимать так: Попов заявлял, что какая-то особо крамольная «песня» вписана в «книжку» рукою Кошкина. Попову нужно было отвести подозрения от себя. И вообще сам он, дескать, неграмотный (или, допустим, малограмотный). Кстати, даже если так, сейчас мы знаем:

неграмотные люди в те времена тоже заказывали для себя копию заговорного текста, чтобы использовать такую запись как своего рода талисман^[6].

А сам Кошкин припомнил, что мать Василия Попова пыталась подкупить его, чтоб отвести подозрения от её сына. Она-де при встрече предлагала согласовать их показания. На самом же деле, утверждал Кошкин, это Попов к нему обратился, посулив плату в 10 копеек за копирование некоего текста. Они тогда вдвоём отправились на место службы Кошкина, в яранское казначейство, где имелись все условия для переписывания. И вот, рассказывал Кошкин, только он занялся копированием, как «усмотрел тогда написанных в непристоиных законом строки з две…». Бдительный и осторожный Кошкин, по его собственным словам, отдал непристойную «книжку» старику-сержанту, который прислуживал в казначействе и находился там в то самое время, когда они туда явились^[7]. Отдать-то он ему отдал, но, наверное, тот брать её не хотел, коль она обнаружилась у Кошкина?..

Допросили сержанта. Тот указал, что Кошкин и Попов, действительно, были тогда в помещении и вместе списывали какую-то бумагу. И на вопрос сержанта Кошкин заявил, что эта «книжка» — «божественная»^[8].

Стало быть, Кошкин всё же занимался копированием подозрительного текста. А от назойливого старика-служителя отмахнулся: то ли всерьёз, то ли лукавя, сказанул ему, будто всё вполне благонадёжно.

Похоже, что обнаружение у мелкого чиновника «суеверной книжки» наделало переполоху в тихом провинциальном Яранске. Привлечённые к следствию юлили, стремясь смягчить свои проступки. Все — и следователи, и обвиняемые — понимали, что дело это непростое, можно кнута отведать и на каторгу загреметь.

В показаниях привлечённых по делу заметно противопоставление «божественного» и «небожественного» («суеверного»). В те времена нелегко было провести грань между такими понятиями, а ведь от этого зависела квалификация деяния. Списывать для себя или для другого «божественную» книжку (например, псалтырь), разумеется, не возбранялось. Ну, а если то был сборник вредоносных заговоров? Заговоры в представлении современников не слишком отличались от вполне разрешённых православных молитв^[9].

Судить по совести

Бумаги по этому делу оказались в Вятской верхней расправе. Туда поступила и сама «книжка»^[10]. Однако к сохранившемуся архивному делу она не приложена, да и копии текстов, увы, нет.

Вятские «расправные» сами заниматься следствием и судом не стали. Они передали дело в следующую инстанцию — Вятский совестный суд^[11].

Так называемые совестные суды создавались по одному в каждой губернии Российской империи по инициативе Екатерины II, начиная с 1775 года, как специальные учреждения для тех правонарушений, виновные в которых оказывались людьми малолетними или безумными. Ещё там расследовались дела об оскорблении родителей детьми, а также преступления, совершённые в состоянии аффекта, случайно, неумышленно или по стечению обстоятельств. Разбирать дела полагалось в соответствии с «естественным правом», милосердно, учитывая смягчающие обстоятельства, стремясь не столько покарать, сколько примирить^[12].

Живший в XIX веке юрист и историк Г. М. Барац указывал, что положение о совестных судах носило «переводно-компилятивный характер»: оно было собрано из украинских и британских установлений. Если при Екатерине эти суды вызывали «гиперболические похвалы в русском обществе», то при её преемниках «в законодательных сферах, по-видимому, совершенно охладели к полуказацкому, полуанглийскому судебному учреждению, столь нежданно-негаданно перенесённому на русскую почву в екатерининскую эпоху». Отнесение к его деятельности колдовства — результат смешения «малороссийского с английским»^[13]. Изучавший законодательную деятельность Екатерины II О.А. Омельченко расценивал совестные суды как учреждения, которые и по своим полномочиям, и по предоставленным законом правам были «малозначительными»^[14]. Специалист по истории российской правовой системы И. П. Слободянюк отмечала, что «принципы гуманности и справедливости, провозглашённые при учреждении совестных судов, не были в полной мере реализованы»^[15]. Юристка О. В. Харсеева писала: «К сожалению, современная наука не располагает данными правоприменительной практики, которые в целом свидетельствовали бы об успешности функционирования данного института»^[16]. Знаменитый историк В. О. Ключевский задолго до того утверждал, будто «за всё царствование Екатерины не насчитать и десятка дел, решённых во всех совестных судах надлежащим образом»^[17].

Уездный город Яранск на старинных фотографиях

Тем интереснее выяснить, как на деле работал этот суд в одной обширной и удалённой от центра провинции — на Вятке. В последние годы российские историки и юристы стали обращать внимание на деятельность совестных судов как составной части правовой системы в Российской империи последней четверти XVIII — первой половины XIX века. Уже раздаются голоса, что это суды значимые, решения они принимали важные, относились к делу серьёзно, руководствуясь принципами гуманизма и целесообразности^[18].

Действительно, вопреки мнению Ключевского, Вятский совестный суд за один только 1787 год рассудил гораздо большее количество правонарушений, чем указанный им десяток. И уж когда перед судьями представал несовершеннолетний, которого обвиняли в недоносительстве, упущении арестованных и т. п., то его обычно миловали. Если же подросток занимался открытым, наглым грабежом, то велели пороть розгами и «отпускали в жительство» под присмотр. Розги — это не убийственный кнут, такое наказание — скорее, для острастки.

Совестный суд в Вятском наместничестве тогда только начинал свою работу. Его торжественное открытие произошло менее года назад, в декабре 1780-го^[19]. Из-за очередной реорганизации системы местного управления суд прекратил свою деятельность в 1796 году, но уже в 1801 году возобновил её^[20].

В архиве сохранился журнал записей Вятского совестного суда за 1787 год, который до сих пор не привлекал внимания историков. Это толстенный том в переплёте из бараньей кожи. День за днём туда вписывали, кто из заседателей наличествовал, а кто иной раз не был по болезни, какие дела рассматривали и что решили. В начале того года председательствовать в суде был назначен надворный советник Антон Живоглотов^[21]. Случалось и так, что никакие дела в тот или иной присутственный день не поступали вовсе. Нередко в таких случаях в журнале отмечали, что судьи, дескать, знакомятся с основополагающими юридическими документами: «Читаны законы и указы, и Высочайшее Ея Императорского Величества о управлении в наместничествах Учреждение, и правила Совестного суда». Или же честно писали, что «по невступлению» входящих дел ничего в этот день не рассматривали. К концу года записей о повышении юридической квалификации становилось всё меньше… И всегда, в любом случае, в начале и в конце протокола имеются одни и те же фразы: «Прибыли пополуночи в 8-м часу»; «Вышли из присудствия пополудни во 2-м часу».

В общем, подневные записи велись по шаблону и не без лукавства. Однако заметно, что по сравнению с такими же судами в ближайших губерниях — Уфимской, Пермской, Нижегородской, Казанской^[22] — Вятский совестный суд работал усердно, разбирая множество дел, да и старался, как велела императрица Екатерина II, руководствоваться человеколюбием (насколько вообще можно было проявлять «матернее милосердие» в преступлениях, зачастую чудовищных).

Совестным судам было предписано собираться на многодневные сессии не реже трёх раз в год (от 8 января до Страстной недели, от Троицы до 27 июня, от 2 октября и до 18 декабря), а ещё «когда дело есть»^[23]. Однако Вятский совестный суд под руководством Живоглотова заседал и в промежутках между обозначенными в законе сроками, причём иной раз дел тогда вовсе не было.

При этом вятские «совестные» заседатели занимались больше правонарушениями несовершеннолетних да имущественными спорами. Изредка разбирали обвинения в колдовстве.

В журнале заседаний и определений Вятского совестного суда за 1782 год есть несколько записей по яранскому делу. Оно поступило в середине февраля. Окончательное решение было вынесено быстро — через месяц^[24].

Одновременно с пришедшими в совестный суд бумагами туда же был направлен и находившийся под арестом Лев Кошкин. Интересно, что уже в первой по времени записи в журнале совестного суда (о том, что дело, согласно закону, принято в этой инстанции к рассмотрению) определённо заявлено: причина следствия и суда — в открывшейся у Кошкина «якобы заговорной суеверной тетратке»^[25]. Не печатной книжки, а рукописной тетрадки. В ней, несомненно, находились заговорные тексты. Неясно, правда, что именно в протоколе допроса Василия Попова было названо «песней», вписанной туда, дескать, Кошкиным? Может быть, кроме заговоров, там и какие-то подозрительные песенки обнаружились? Или же недотёпистые яранские чиновники (те самые, что тетрадку книжкой называли) и в этом случае напутали?

Заговоры из тетрадки

Какого типа заговорные тексты могли быть в «суеверной тетратке»? В сохранившихся материалах дела вроде бы нет ни намёка на это. А ведь заговоры бывают лечебными, хозяйственными, промысловыми, любовными, свадебными, социальной направленности (например, «на подход» к судьям или иным властям), наводящими порчу, защищающими от порчи и т. д.

Обратим внимание, что вовлечённые в историю с рукописным сборником заговоров люди — молодые мужчины. Фольклорист и этнограф А.Л. Топорков, изучивший русские письменные заговорные тексты, определил: «…Рукописные любовные заговоры — исключительно мужские тексты, призванные воздействовать на женщин. Количество “мужских” текстов абсолютно преобладает в XVII–XVIII вв. (43 “мужских” текста против одного “женского”)»^[26]. Если что и могло заинтересовать яранских парней, то, конечно же… Нет, не любовь, а исключительно секс. Как устроить, чтобы приглянувшаяся красотка не пила, не ела, всё бы по добру молодцу вздыхала и сама бы к нему ластилась?.. Только на это и были направлены любовные заговоры, с помощью которых мужчины пытались обольстить женщин.

В старинных рукописных сборниках заговоров нередко содержались тексты различной направленности. Например, в 1753 году у рудокопщика Полевского медеплавильного завода на Урале Ульяна Рудакова обнаружился сборник, который в архивных документах, как и в нашем случае, именовался и волшебной книжкой, и тетрадкой. Там находились любовные «присушки», заговоры «об отваде печали», «о излечении от зубной болезни» и другие^[27]. В яранском сборнике тоже могли быть заговоры не только любовные.

Е. Б. Смилянская, разобравшая множество дел о «духовных преступлениях», отмечала: «На основании изучения материалов следственных дел создаётся впечатление, что и доносители, и хранители заговоров так или иначе осознавали греховность и запретность магии. Заговорные тетрадки давали для переписывания обычно скрытно из опасения светского наказания»^[28]. Обвинения в колдовстве сплошь и рядом начинались даже не по причине проявившейся некоей «порчи», а просто по факту обнаружения заговорного текста^[29]. Для тех же, кто прибегал к магическим, заговорным средствам, важным бывало различение магии «белой» и «чёрной». При этом любовная магия, несомненно, понималась как «чёрная», запретная, которая по степени воздействия и восприятия близка к вредоносной^[30]. Тем опаснее в глазах яранских чиновников, начавших раскручивать это дело, выглядела найденная тетрадка.

Реально ли колдовство?

Лев Кошкин стал арестантом или, как тогда говорили, «колодником». А от свидетеля по делу Василия Попова потребовали, чтоб он покуда не удалялся за пределы города Вятки^[31].

15 марта 1782 года в Вятском совестном суде дело было рассмотрено по существу. В постановлении судьи опять-таки уточнили, что, строго говоря, это не печатная книга, а рукописная тетрадь: «И разсматривая ту вздорную тетратку, а не книжку…»^[32]

В итоге решено было отпустить восвояси без наказания обоих — Кошкина и Попова. С них взяли подписку «о неимении впредь таковых сумазбродных и суеверных пустых сочинений, а буде впредь найдутся какие-либо дурные сочинении, то [эти двое] неминуемо подвергнутся неизбежного поступления по законам». Саму же тетрадку приобщили к материалам дела: «…А ту безделную глупого и невежественного слога тетратку за печатью оставить при деле»^[33].

Ещё одна характеристика заговорных текстов из этой тетради дана при оформлении документов спустя три дня после рассмотрения дела. Тогда было отмечено, что «слушано и подписано определение о вздорной и пустословной тетратке»^[34].

Совестный суд направил в Яранск предупреждение и указание, чтобы тамошние чиновники были в подобных случаях осторожнее и не заводили впредь этаких дел^[35]. Ведь такое вообще не подпадает под те, определённые законом деяния, которые подлежат наказанию. А здесь — глупость, невежество, вздор, пустословие… Только и всего!

Мягкость вынесенного решения была характерна для совестных судов в эпоху просвещённой монархии. Удивительно, насколько быстро произошёл поворот от свирепого преследования колдовства ещё в середине XVIII века к уяснению того, что никакого колдовства вообще не существует — это лишь обман и невежество. Даже в такой отдалённой провинции, какой было Вятское наместничество, совестные судьи (дворяне, мещане и крестьяне) мигом приняли к руководству просветительскую идеологию! И указывали не вполне перестроившимся коллегам на местах (в уездных учреждениях), что те отстают — недопонимают круто изменившуюся «генеральную линию».

Трудно сказать, насколько осознанно люди, заседавшие в судах, воспринимали этакую перестроечную загогулину. Мы располагаем многочисленными сведениями, что так называемое народное православие — с его обрядоверием, бытовой магией и предрассудками — сполна разделялось высшим слоем российского общества в XVIII и первой половине XIX века. Так что едва ли все судьи и чиновники екатерининского времени были искренне убеждены в том, что от напущенной колдовством порчи нет никакого реального вреда. Но если и так, то они держали своё мнение при себе. В конце концов, насаждавшаяся в те годы в России просветительская идеология требовала от нижестоящих прежде всего не веры в неё, а исполнения. Это была своего рода поведенческая установка, приспосабливающая человека к навязанным ему сверху правилам игры. В условиях самодержавия указанные правила нужно было принять сразу. И суровость, с которой преследовали народную магию в предыдущие десятилетия, тут же стала клеймиться как отсталость, дикость и глупость. Просто потому, что императрица изволила решительно объявить своим подданным: никакого колдовства не бывает!

Кровавый зуб

Вот ещё один случай того же времени, разобранный тем же Вятским совестным судом.

В 1782 году секунд-майор Степан Филиппов, служивший судебным заседателем Вятского верхнего земского суда (крупная фигура, да и сам судейский), пожаловался на свою крепостную, дворовую жёнку Пелагею (или, как в документах, Палагию). Она подала в кушанье человеческий коренной зуб — причём, как показалось Филиппову, со следами крови. А в приготовленной ею припарке, которую он прикладывал к опухоли на животе, обнаружилась нижняя часть клюва неведомо какой дикой птицы. Ещё она постоянно добавляла в еду барину и его жене заговорённую соль.

Поблуждав по инстанциям, дело попало, наконец, в совестный суд (как там сказано, это же — «род колдовства»). При расспросе в суде Филиппов уверял, что Пелагея сама ему признавалась: зуб — чтобы его умертвить, клюв — чтобы у него было «колотьё», а соль — чтоб не получать от него битья. Правда, улики суду представлены не были: зуб сразу выкинули на улицу, а клюв он тогда велел сжечь.

Пелагея же ни в чём не сознавалась: если же она что-то такое Филиппову и говорила, то разве что будучи в беспамятстве во время сильной порки, которую тот ей задал. Отношения барина с крепостной вообще были сложными. Пелагея твердила, что Филиппов её бил, намеревался склонить к греху с ним; она от него не раз уже убегала (власти её ловили, секли, возвращали); он выдал её замуж за парня, о котором заявлял, будто тот — вольный, но после оказалось, что муж — тоже крепостной Филиппова. Сам Филиппов уверял судей, что Пелагея ему теперь вовсе не нужна и пусть живёт, где хочет.

Вот что важно: «совестные» искусно подвели своего коллегу-истца к признанию, что никакого реального ущерба от возможных действий Пелагеи никому не приключилось; что он не должен верить в «бабьи шёпоты»; что императрица полагает всяческое колдовство обманом. Так и записано в протоколе! В итоге иск дворянина против его крепостной по обвинению в колдовстве, смертоносной порче и прочих страшных злоумышлениях оставили без удовлетворения^[36].

Получила ли Пелагея вольную? Так это не от совестного суда зависело. Хорошо уже то, что судьи напомнили Филиппову: он мог бы, по совести, озаботиться пропитанием своей крепостной, пока она, до решения дела, прозябала в остроге, да ещё с младенцем на руках. Но рабов на волю отпускать — такого права императрица судьям не давала.

Церковь Михаила Архангела. Яранск. XVII век

Фотография Алексея Кайсина

Фотографии Сергея Лобовикова. Начало XX века

Примечания

1

ЦГАКО. Ф. 1228. Оп. 2. Д. 15.

2

Там же. Л. 12.

3

Там же.

4

Там же. Л. 12 об. — 13.

5

Там же. Л. 14.

6

Белова О.В., Левкиевская Е.Е. Молитва // Славянские древности: этнолингвистический словарь / под ред. Н. И. Толстого. М.: Междунар. отношения, 2004. Т. 3: К (Круг) — П (Перепёлка). С. 279; Смилянская Е.Б. Волшебники. Богохульники. Еретики. Народная религиозность и «духовные преступления» в России XVIII в. М.: Индрик, 2003. С. 76–77.

7

ЦГАКО. Ф. 1228. Оп. 2. Д. 15. Л. 14–15.

8

Там же. Л. 17 об.

9

Лавров А. С. Колдовство и религия в России. 1700–1740 гг. М.: Древлехранилище, 2000. С. 127–129; Смилянская Е.Б. Указ. соч. С. 77, 121–124; Белова О.В., Левкиевская Е.Е. Указ. соч. С. 278. См. также: Богданов К.А. Молитва и заговор (к уяснению вопроса) // Русская литература. 1991. № 3. С. 65–68.

10

ЦГАКО. Ф. 1228. Оп. 2. Д. 15. Л. 19.

11

Там же. Л. 19 об.

12

Полное собрание законов Российской империи, с 1649 года. [СПб.]: Тип. II отд. Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1830. Т. 20. С. 233, 278–279; Слободянюк И.П. Реформа судебной системы в России в период «просвещённого абсолютизма» // История судебных учреждений в России: сб. обзоров и рефератов / РАН ИНИОН; Рос. акад. правосудия; гл. ред. Ю. С. Пивоваров. М., 2004. С. 117–118.

13

Барац Г. Очерк происхождения и постепенного затем упразднения в России совестных судов и суда по совести: историко-юридический очерк. СПб.: Тип. Правительствующего сената, 1893. (Оттиск из «Журнала гражданского и уголовного права»). С. 19–21, 10.

14

Омельченко О.А. «Законная монархия» Екатерины Второй: просвещённый абсолютизм в России. М.: Юрист, 1993. С. 286.

15

Слободянюк И.П. Указ. соч. С. 118.

16

Харсеева О.В. Совестные суды в системе ювенального правосудия императорской России // Уч. зап. Крымского федерального ун-та им. В. И. Вернадского. Юридические науки. 2018. Т. 4 (70). № 2. С. 331.

17

Ключевский В. О. Соч.: в 8 т. М.: Госполитиздат, 1958. Т. 5: Курс русской истории. Ч. 5. С. 125.

18

Баранов Ю.В. Правоприменительная практика Московского совестного суда по уголовным делам // Гуманитарные, социально-экономические и общественные науки. 2019. № 7. С. 59–62; Его же. Судебная практика Московского совестного суда (1782–1861) // Вестник Московского гос. обл. ун-та. Сер.: Юриспруденция. 2020. № 1. С. 67–73.

19

ЦГАКО. Ф. 3. Оп. 3. Д. 1. Л. 20; Бехтерев Н. Открытие Вятского наместничества // Столетие Вятской губернии. 1780–1880: сб. мат. к истории Вятского края / изд. Вятского губ. стат. комитета. Вятка: Тип. Губ. правления и литография Котлевич, 1880. Т. 1. С. 11.

20

Бехтерев Н., Андриевский А., Спасский Н. Краткая летопись событий и законоположений, касающихся Вятской губернии, за первое столетие с открытия наместничества // Столетие Вятской губернии. Т. 1. С. 386.

21

Вскоре после создания Вятского наместничества, в 1781 году он служил советником наместнического правления (см.: Там же. С. 214).

22

Ключевский В. О. Указ. соч. Т. 5. С. 124–125; Воропанов В.А. Практика совестных судов на Урале и в Западной Сибири (конец XVIII — первая половина XIX вв.) // Научный вестник Уральской академии гос. службы: политология, экономика, социология, право. Екатеринбург, 2010. № 2 (11). С. 126–130; Старикова Н.В. Совестный суд в судебной системе Екатерины II (по материалам Нижегородской губернии) // Вестник Мининского ун-та. Н. Новгород, 2013. № 4. URL: https://vestnik.mininuniver.ru/jour/article/view/432/408 (дата обращения: 08.03.2021); Свердлова Л.М. Казанский совестный суд как суд примирительной инициативы // Из истории и культуры народов Среднего Поволжья / Ин-т истории им. Ш. Марджани АН РТ; отв. ред. и сост. И. К. Загидуллин. Казань, 2013. Вып. 3. С. 214–220; Мхитарян Л.Ю. Деятельность совестных судов в дореволюционной России (на примере Пермской губернии) // Вестник Пермского ун-та. Юридические науки. 2014. Вып. 1. С. 37–43.

23

Полное собрание законов… Т. 20. С. 279. Ср., например: с. 268, 270.

24

ЦГАКО. Ф. 3. Оп. 1. Д. 1. Л. 56, 63, 94–94 об., 97–102, 114, 140–140 об.

25

Там же. Л. 56.

26

Топорков А.Л. Заговоры в русской рукописной традиции XVXIX вв.: история, символика, поэтика. М.: Индрик, 2005. С. 118.

27

Пихоя Р.Г. Общественно-политическая мысль трудящихся Урала (конец XVII–XVIII вв.). Свердловск: Средне-Урал. кн. изд-во, 1987. С. 202; Голикова С.В. «Люди при заводах»: обыденная культура горнозаводского населения Урала XVIII — начала XX века. Екатеринбург: Банк культурной информации, 2006. (Сер. «Очерки истории Урала». Вып. 41). С. 257, 259, 261.

28

Смилянская Е.Б. Указ. соч. С. 120.

29

Там же. С. 43.

30

Лавров А. С. Указ. соч. С. 92–93.

31

ЦГАКО. Ф. 3. Оп. 1. Д. 1. Л. 63.

32

Там же. Л. 94.

33

Там же. Л. 94–94 об. См. также: ЦГАКО. Ф. 1228. Оп. 2. Д. 15. Л. 29.

34

ЦГАКО. Ф. 3. Оп. 1. Д. 1. Л. 114.

35

Там же. Л. 140–140 об.

36

Там же. Л. 125 об., 126 об., 127–128, 130–130 об., 141, 146, 148, 159, 161–162, 244–245 об., 248–252 об., 271 об., 305 об.