Лётчик

Владимир Малыгин, 2020

После авиационной катастрофы военный лётчик приходит в себя в госпитальной палате в теле поручика-авиатора. 1914 год. Всего ничего до Первой мировой. Нужно успеть вжиться в эпоху, попытаться ответить делом на вызовы судьбы. Но сначала… Сначала нужно полностью овладеть доставшимся телом и восстановить собственные навыки…

Глава 2

Мои постоянные, что само собой разумеется, и ежедневные многочасовые потуги совместить желания проснувшегося сознания с физическими возможностями тела начали наконец-то приносить хоть какую-то пользу. Проросли заново или научились слушать и слышать отдаваемые им приказы мои нервы. А за ними подключились к работе и ослабшие за месяцы практически неподвижного лежания пластом мышцы. Ежедневные перевёртывания дежурной сестричкой моей тушки с боку на бок спасали только от пролежней, да и то не в полной мере. Так что самое первое, чем я занялся после осознания этой самой возможности шевелиться, это попытки придать своему телу хоть какое-то иное положение, отличное от распластанного.

А потом и язык начал слушаться. Речь пока была не очень разборчивой, о дикции я уже вообще не говорю, но несомненные успехи были. По крайней мере, если очень постараться и не торопиться, то можно было поведать сестричке о своих нуждах и сокровенных желаниях. Это я о туалете, если кто не понял. А особо разговаривать я не стремился, тем более с докторами. Нет, язык разрабатывал, а вот болтать при посторонних пока опасался. Следовало полностью освоить переданную мне бывшим носителем память, научиться всем речевым оборотам этого времени и лишь после полного усвоения вышеперечисленного можно отбросить в сторону эту свою осторожность. Если нужно будет, само собой разумеется. А пока лучше помычу да жестами попользуюсь, на пальцах пообщаюсь. Универсальный язык на все века.

Узнал, почему лежу в гордом одиночестве. Госпиталь заполнен на две трети случайными травмированными, наподобие меня любимого, и просто болезными организмами. Про год, в котором я оказался, не спрашивал, память реципиента всё мне поведала, а вот день и месяц уточнил на всякий случай. А то самому интересно, сколько я в палате провалялся.

Однако война скоро начнётся. Первая мировая. Теперь вот лежу, упражняюсь по мере сил, восстанавливаю, так сказать, немного подвявшее за месяцы вынужденного безделья здоровье и обдумываю дальнейшую свою жизнь. Всё, конечно, не обдумаешь, но наметить главные вехи того пути, по которому мне следует идти, необходимо.

Сразу для себя решил, что лезть в политику не стану со своими жалкими потугами что-то изменить в будущем истории страны. Вряд ли это получится у простого армейского поручика. Да и не считаю себя вправе что-то рассказывать и указывать предкам. То есть, пардон, уже современникам. Мы-то в том времени свою страну, извините за столь мягкое определение, профукали. Так что буду просто жить, помня о будущем и стараясь обеспечить себе эту дальнейшую простую жизнь. Чёрт! И угораздило же меня в этого поручика вляпаться! Нет чтобы в какого-нибудь, пусть даже самого простого, рабочего, но в той же Германии или Франции. Или лучше вообще где-то за океаном очнулся. Нет, вот сюда меня нужно было закинуть, в эту несчастную, богом забытую державу, у которой в перспективе такие великие потрясения. За что людям такие муки предстоят? За какие такие грехи?

Такие вот милые мысли постоянно вертятся-крутятся в моей несчастной голове. И не забываю при этом шевелить конечностями. Не всеми сразу, конечно, а по очереди. Разминаю и тренирую мышцы, восстанавливаю гибкость и подвижность суставов. Доктор не препятствует этим моим упражнениям, наоборот, приветствует, и поэтому, может быть, пока оставил меня в этой отдельной палате. Сегодня вечером попробую сделать первую попытку встать на ноги. Надеюсь, получится.

При очередном визите Викентия Ивановича я поинтересовался, почему никто из сослуживцев-товарищей меня не облагодетельствовал своим визитом? Оказывается, посещали, особенно в первое время после моей удачной госпитализации. Да и позже периодически кто-нибудь забегал, интересовался состоянием здоровья. А поскольку я пребывал, так сказать, в бессознательном состоянии, то и толку от таких посещений не было. Ни для меня, ни, тем более, для персонала. Дальше холла никого и не пропускали. Зато принесли мои личные вещи, летнюю повседневную форму, бельё. А поскольку мне всё это пока не нужно, так оно и дожидается меня у сестры-хозяйки. Вот пойду окончательно на поправку, буду выписываться, тогда и получу назад своё имущество. Единственное, что разрешили, так это забрать в палату туалетные принадлежности. И всё. Строго тут в госпитале. Порядок.

Через недельку поднабрался сил и начал выходить в коридор, прогуливался, держась рядом со стеночкой, чтобы в случае чего была хоть какая-то опора. Потом окреп, появилась возможность прогуливаться в госпитальном саду. Вот там я и проводил большую часть своего времени. Прятался в густых зарослях сирени от лишних любопытствующих взглядов и на малюсенькой полянке между густыми зелёными кустами исступлённо занимался собой, стараясь разработать своё тело до приемлемых кондиций. Как? Да ничего особенного, просто обычные распространённые физические упражнения. Ничего заумного вроде китайской гимнастики я никогда не знал, а пользовался старой, наработанной ещё в училище базой да детскими занятиями в спортивной секции.

Тяжело было. Этот организм, похоже, не утруждал себя особым вниманием к своему физическому развитию. И пока выезжал на молодости и неплохих полученных от природы задатках.

Вот и сейчас сижу на стареньком казённом, вытертом шерстяном одеяле, ностальгически напоминающем мне мою армейскую бытность и выпрошенным у санитаров, тяну ноги в стороны, преодолевая боль в отказывающих распрямляться коленях, ломаю негнущийся позвоночник наклонами. Пыхчу и потею, но не сдаюсь. Тут или я, или оно, тело это неповоротливое и деревянное. И, скорее всего — я, иначе мне с ним не задружиться, не станет оно полностью моим, так и останусь я в нём временным гостем. Надо оно мне? Нет. Поэтому пыхчу, обливаюсь потом, стараюсь достать пальцами рук подальше, до носков стоп, после чего откидываюсь на спину в полном изнеможении, вытираю полотенчиком выступивший на лице и шее обильный пот. Чуть перевожу дыхание. Какие стопы? Тут бы до коленок дотянуться. Ничего, всё равно уже пошёл какой-то прогресс — мне в первые разы вообще не наклониться было при выпрямленных ногах.

Привстаю и руками помогаю ногам вернуться в нормальное положение, соединяю их вместе. Сами это проделать они уже не в состоянии — мышцы дрожат от нагрузок, требуют передышки. Снова откидываюсь на одеялко и какое-то время лежу, всматриваюсь в такое родное бескрайнее и бездонное голубое небо, вслушиваюсь в разноголосое пение птиц и успокаиваю заполошное биение сердца. Ничего, у меня впереди ещё отжимания и приседания. И самое мучительное, это упражнения для мышц живота. Слишком они слабые. Или прежний владелец этого тела не уделял им должного внимания, или они от природы отсутствуют. Но это вряд ли. Из памяти прежнего хозяина, а теперь и полноправно моей, видно, что в училище довольно-таки строго относились к физическому воспитанию своих юнкеров. Тогда получается, это из-за вынужденного безделья у меня почти атрофировался пресс? Да-а, проблема. Нет никакого желания с отвисшим пузом ходить. Так что хватит валяться да птичек слушать, пора отжиматься. А птицы пусть вместо музыкального сопровождения чирикают.

— Господа, посмотрите-ка, чем наш дорогой Серж занимается! — весёлый голос наряду с шелестом раздвигаемых веток сирени прервал мои упражнения на самом тяжком этапе, на отжимании.

Руки предательски дрогнули, и я уткнулся носом в траву. Какая сволочь рассекретила место моего уединения? Наверняка кто-то из прогуливающихся по саду больных. Взмокшее от напряжения лицо сразу закололи мелкие стебельки, откуда-то взявшиеся мураши с садистским удовольствием вцепились в мою бледную после долгого, затянувшегося выздоровления шкурку. Сил повернуть голову не было, так, искоса одним глазом глянул на возмутителей спокойствия. Друзья-товарищи пожаловали, всплыло в памяти. Осталось вспомнить, кто именно.

— Однако, Сергей Викторович, не жалеете вы себя. Разве можно так издеваться над неокрепшим организмом?

И вот этот голос мне знаком. То есть не мне, а прежнему хозяину этого тела. Тьфу ты, чёрт, пора бы уже перестать дистанцировать своё сознание от физической новой оболочки. От этого все мои проблемы с полноценным овладением этим телом.

— Только так и нужно. Или вы хотите, чтобы поручик до Рождества в госпитале пролежал? Нет, я вполне вас понимаю, господа. Размеренный распорядок, хорошее и своевременное питание и, самое главное, добрые, заботливые и симпатичные сестрички вызывают вашу добрую зависть. Что на это скажете, Сергей Викторович? — выразил явную поддержку моим физическим экзерсисам третий знакомый голос.

— Мне бы с силами собраться да от земли оторваться.

— Вижу настоящего лётчика. Не успел раны заживить, а уже от земли собирается отрываться. Одобряем, поручик! — обладатель первого голоса продолжал фонтанировать весельем и задором.

В моём сиреневом закутке сразу стало тесно. Зато весело, к моему внутреннему удивлению. Я самым натуральным образом обрадовался этому посещению.

Так, тянем время, кряхтим и медленно вздымаем эту неподдающуюся мышцам тяжёлую тушку на ноги. При этом судорожно вспоминаем, кто это ко мне в гости пришёл. Что сослуживцы, это и так понятно по весёлым подначкам и своеобразному отношению, присущему лишь добрым товарищам. Память не подвела и в этот раз, любезно высветила имена и фамилии гостей, а также занимаемые ими должности и чины в роте.

Вот этот весёлый балагур, первым протиснувшийся через густые заросли, мой нынешний сослуживец и давний товарищ, поручик Андрей Вознесенский. С ним мы одно училище заканчивали, Александровское пехотное, Московское. Оба мы дворяне, только я сирота, а у него есть в Москве родители и куча других родственников. В училище попали с Вознесенским в одну роту, даже койки стояли рядышком. Так и шли все два года ровно, что в обучении, что по жизни. И в увольнение вместе бегали. Даже пришлось невольно перезнакомиться со всей его роднёй. Впрочем, для меня это было глотком семейного уюта, особых домашних взаимоотношений, по которым я тогда здорово скучал…

А потом жизнь ненадолго нас разбросала, меня на запад, а его на юг, чтобы чуть позже снова свести вместе в Гатчинской авиашколе. Поручика я получил в положенное время и тогда же чётко понял, что нет у меня никакого желания всю жизнь провести среди солдат и в окопах. В мирное время это ещё куда ни шло, хотя полк наш стоял в такой глухой провинции, что не местное общество с его прекрасными барышнями служило для нас отдушиной от службы и развлечением, а мы для него являлись таковым. И перспективы далёкого служебного будущего рисовались такими же беспросветными, потому что не было у меня наверху никакой протекции, а звёзд с неба я явно не хватал. Потому и воспользовался первой же возможностью круто изменить свою судьбу, когда у нас прошёл слух о наборе офицеров в недавно открытую офицерскую воздухоплавательную школу. Отправил рапорт по команде и вскоре получил положительный ответ.

Приблизительно так же жизнь сложилась и у моего товарища. Снова мы вместе учились в Гатчине, потом получили назначение в Петербургский авиаотряд, а потом и сюда перебрались, в Псковскую авиароту. Так что кому-кому, а ему можно надо мной весело и беззлобно подшучивать.

С ним наш доктор, чуть ниже среднего роста, с крепкой и плотной фигурой, с чёрными роскошными усами и такой же антрацитовой густой шевелюрой. Правда, слабоват наш врач на глаза, поэтому вынужден постоянно носить очки. С круглыми стёклышками, как у кота Базилио в фильме-сказке про некоего деревянного обалдуя.

И третий мне прекрасно знаком. Товарищ и сослуживец, лётчик нашей роты прапорщик Миневич, закончивший ту же Гатчинскую авиашколу и получивший назначение к нам в роту перед самым убытием сюда, в этот город.

— Как самочувствие, поручик? — подхватил меня под руку доктор, помогая принять вертикальное положение. — Не переусердствуете в своих занятиях?

— Ничего, благодарю, уже гораздо лучше, — отдуваясь, вытирал я лицо и шею от обильно выступившего пота подхваченным с земли казённым полотенцем. — Устал от ничегонеделания. Вот решил тело в тонус привести.

Доктор с каким-то удивлением глянул, тут же отвёл глаза. Что это он? Нет, наверняка я что-то не то ляпнул. Надо мне быстрее в люди выходить, с народом побольше и почаще общаться. Хоть пойму, что за словечки и обороты в этом обществе и времени приняты, а то память новая как-то мне в этом не особо помогает. Наверняка ведь прокололся. Ладно, пусть на больную голову списывают все мои непонятности и несоответствия. Ага, запретят летать, вот и будет тебе больная голова со всеми вытекающими! Нет, хватит одному в своей палате валяться, точно пора начинать в люди выходить.

— Аэроплан твой восстановили, так что можешь выписываться, — Андрей поспешил высказать радостную для меня новость.

— Ну куда ему выписываться, поручик? Рано ещё. Сами посмотрите, слаб ещё ваш товарищ. Так что пусть ещё полежит, понаблюдается, собой вот займётся, только осторожно, не перенапрягаясь. А я со своей стороны ещё с лечащим врачом переговорю. Давайте мы вас до палаты проводим, Сергей Викторович. Прапорщик, помогите поручику. И, голубчик, куда вы так спешите? Никуда ваш аэроплан не денется.

— Переговорите, доктор, переговорите. Пусть переведут меня в другую палату, а то одному лежать тяжко и скучно, не с кем словом перемолвиться, — подхватил я слова доктора. Не упускать же так вовремя подвернувшуюся возможность найти собеседников. И мягко высвободил свой локоть из цепкой хватки Миневича. — Нет, Николай Дмитриевич, благодарю за помощь, но я уж как-нибудь сам дойду.

Никуда меня переводить не стали, не положено. Оказывается, лежу я в офицерской палате, не по рангу мне с нижними чинами вместе лежать. А больше в госпитале болящих офицеров нет. Ничего, недолго такое счастье продлится. Скоро Первая мировая начнётся, и здесь места свободного не найдёшь.

Выписали меня через две долгие и нудные недели, когда я уже на стены лез от безделья. Даже физические нагрузки не спасали. Книг мало, газеты всякую лабуду пишут, единственная от них польза, так это смог удостовериться, что вполне могу читать текст со всеми этими ятями и ерами. И прочей галиматьёй. И писать тоже, оказывается, могу. Только для этого приходится сознание притормаживать, отдаваться на волю наработанным этим телом автоматическим движениям. Тогда вполне могу писать в духе и соответствии этому времени. А стоит только вдумываться в то, что собираюсь изобразить на листе бумаги, и всё, сплошное палево. Никто моих каракулей не разберёт. Если просто удивятся, считай, мне сильно повезло. Потом не оправдаешься. Упекут в жёлтый дом с решётками на окнах и белой одежде на голое тело. Так, что-то я не о том думаю.

Так вот, выписали, выдали отглаженный мундир, начищенные до зеркального блеска сапоги, новенькую фуражку с чёрным околышем. Распрощался с сестричками — ничего у меня особо такого ни с кем из местного персонала не сложилось, да и не было пока на то ни особого желания, ни здоровья. Лишь в последнее время появились какие-то намётки, но уже банально не успел — покинул это благословенное заведение. Ничего, всё ещё впереди. Наверстаю, было бы желание.

Стою, на реку смотрю, любуюсь. И по сторонам не забываю поглядывать, интересно же. Почти никого нет на улице, так, в отдалении парочка барышень прогуливается, но слишком уж в отдалении, не разобрать ничего. Одно понятно, что что-то розовое и пышное. Здание госпиталя за спиной осталось. Зелено всё вокруг, солнце пробиться через сочную густую липовую листву не может, лишь светлыми пятнами просвечивает немножко, поэтому на аллее прохладно. Свистнул извозчика, и так это у меня лихо получилось, что я даже удивился. В той жизни свистеть не особо выходило.

— Куда, ваше благородие? — с передка наклонился извозчик, лихо осадив лошадку и остановив пролётку прямо напротив меня.

Коляска на подрессоренном ходу скрипнула, качнулась, принимая мой исхудавший за месяцы болезни организм.

— Где авиарота располагается, знаешь? Вот туда и вези.

Хоть и любопытно было бы поглазеть по сторонам, всё-таки мой первый выезд в город, но волнение и разыгравшееся воображение не давали этого сделать. Вот сейчас меня и выведут на чистую воду. Ладно, в госпитале прошло без последствий, там меня никто не знает, а здесь-то в роте и друзья-товарищи наверняка имеются, куда же без них молодому офицеру, и просто сослуживцев, с которыми не один бокал вина выпил — не счесть. Страшновато, честно говоря. Даже не так. Не страшно, а как-то… Даже и не знаю, как обозвать это ощущение. Ну нет у меня никакого желания влипнуть в неприятности просто так, по-глупому, что ли… Эх, если бы не чёткое указание явиться сразу же после выписки в роту, я бы, наверное, сейчас поехал на съёмную квартиру, посмотрел бы на свои вещи, книги, сделал бы хоть какие-то предварительные выводы о психотипе бывшего владельца этого тела. Среди горожан походил бы, в конце концов, разговоры послушал. А теперь другого выхода нет, если что — придётся ссылаться на временную амнезию. Зря, наверное, я в госпитале прикинулся полностью здоровым. Надо было уже там начинать тщательно прорабатывать эту версию…

Как ни волновался, а всё равно по дороге не выдержал и отвлёкся на красоты города, узнавая его и вспоминая. Неоднократно прежний хозяин тела прогуливался по его улочкам. Сначала с любопытством смотрел на мост через реку, через которую мы проезжали, на величественно плывущий в редких облаках золотой купол собора за белыми стенами Крома. А потом и на звонок трамвая среагировал. Впрочем, булыжная мостовая особо не давала задумываться, и подрессоренная коляска почти не спасала от зубовной дрожи. И прохожих не особо получилось рассмотреть. Ничего, ещё налюбуюсь местными видами и красотами. Но в следующие разы только пешком, никаких больше колясок.

Кажется, приехали. И моя прежняя новая память мне чётко подсказывает, что да, мы на месте. Если бы ещё заранее подсказывала, что есть и будет и как мне на всё это реагировать. А то запаздывание какое-то происходит. Ну, неужели нельзя было сразу вспомнить, где находится расположение роты, как туда и на чём можно добраться, что я перед собой увижу на подъезде. И больше того, почему эти воспоминания не прижились полностью? Почему они словно всплывают из глубин памяти как бы по запросу? Словно я их прочитал когда-то и благополучно подзабыл. А теперь по мере необходимости вспоминаю. Эх, а я-то радовался обретённой памяти бывшего владельца этой тушки.

Теперь вот пришло понимание того, что мне следует дальше делать.

Первым делом доложиться командиру, потом отметиться в канцелярии, у доктора, а дальше видно будет. Дальше, если не возникнет ничего непредвиденного, можно и на съёмную квартиру отправиться. Есть у меня такая. Снимаю я её почти в центре города, в меблированных комнатах, это я почему-то сразу вспомнил, ещё в госпитале. Нет, даже не так, не вспомнил, а просто сразу знал. Если бы всё так с остальными воспоминаниями просто было. Ничего, приноровлюсь.

Пешком до расположения роты от снимаемой квартиры минут двенадцать-пятнадцать в зависимости от скорости передвижения. Удачно я устроился. Впрочем, это квартирмейстер постарался, весь лётный состав в одном месте проживает. Для удобства начальства, видимо. Там же и столуюсь за отдельную плату у хозяев.

Расплатился с извозчиком, осмотрелся, якобы поправляя форму, любопытно же. Того бардака, что был первое время после переезда из столицы, уже нет. Везде чистота, здания складов и мастерских приведены снаружи в порядок, двухэтажная казарма для нижних чинов сияет свежей краской и чёткими белыми контурами свежевставленных оконных рам. Справедливости ради стоит отметить, что армейские большие брезентовые палатки пока не убрали. Выходит, не доделан ремонт зданий до конца. Ничего, до зимы нам обещали всё закончить.

В расположении роты пусто, никого на территории не видно — делом занимается личный состав. Еле слышен приглушённый стук молотков из мастерских, долетает оттуда же пронзительный перевизг пил. Из-за поворота выкатился грузовичок, прокатился мимо, подняв клубы пыли, завернул за здание склада. Фыркнул и заглох мотор. Ладно, пошёл я докладывать командиру о выздоровлении. Хватит тянуть и откладывать сие мероприятие.

После докторов пришлось вернуться в штаб, доложить о полученном допуске к полётам. И сразу же отправиться на приёмку своего отремонтированного после жёсткой посадки аэроплана.

Память снова устроила выверт, и на этот раз я отчётливо знал, куда и как мне идти, кого я там должен встретить, с кем буду общаться и разговаривать. Отстыкованные крылья сейчас обклеивали в обтяжечной мастерской, а мой конечный путь лежит в сборочную. Длинное одноэтажное высокое здание мастерских внутри было разделено на большие просторные помещения свежими деревянными перегородками, сейчас остро пахнущими сосновой смолой. Все мастерские сообщались между собой широкими воротами, чтобы было удобно работать и перемещать громоздкие детали конструкций. Только кузница находилась в отдельном здании. Открытый огонь всё-таки, поэтому и разместили её чуть в стороне.

Иду, глаза разбегаются в разные стороны от обилия новых впечатлений. Как ни крути, а чужая память это одно, а своими глазами всё увидеть это совсем другое. Да и большинство изменений в роте произошло уже после попадания меня в госпиталь. Стой! Даже остановился. Это что? Получается, я только что впервые за всё это время окончательно и полностью слился своим сознанием со своим новым телом? Тяжко вздохнул, вот чего мне, оказывается, не хватало. Полного слияния. Ладно, осознал и осознал, можно дальше идти. Нечего на месте стоять, внимание к себе привлекать. А над только что произошедшим подумать нужно. Хотя, что тут думать? Вбить себе, в конце концов, в мозг, что я — это не только моё сознание, но и моё, акцентирую, уже моё тело. И нельзя их отделять одно от другого. Неправильно я делал. Даже голова от нахлынувших эмоций слегка закружилась. Вот и перехожу медленно из мастерской в мастерскую, любопытствую, да с людьми здороваюсь. Все заняты своим делами, но поприветствовать почему-то каждый считает свои долгом. Ну и мне поневоле приходится отвечать на каждый такой знак проявления уважения и внимания.

Чётко знал, что вот это механики и мотористы, а это солдатики, проходящие обучение в роте по определённым специальностям.

В механической мастерской перехватили, похвастались и доложили об уже отремонтированной и установленной на корпус колёсной раме. Люди искренне радуются выполненной работе, а мне стыдно. Ведь это по моей вине им работы привалило. То ли ещё будет в столярке. Насколько я помню, корпус моего самолетика — довольно-таки хлипкая конструкция из деревянного набора и фанеры. Сразу припомнилось, как в полёте вибрирует под ногами тонкий полик, как отдаётся в позвоночник зубодробительная вибрация от работающего мотора за спиной. И сиденье не располагает к комфорту. Оно жёсткое, тоже из фанеры, лишь обтянуто кожей. И без привязных ремней! Вот почему я вылетел из своего кресла вперёд головой! Впрочем, соврал, ремни были, просто из-за авиационной бравады старался в полёте не пристёгиваться. Не идиот ли? Интересно, мой пробковый шлем после встречи с землёй уцелел?

Сборочный цех. Здесь собирают в одно целое из многочисленных деталей наши аэропланы. Вот двое механиков обтягивают только что собранный корпус тканью. Наготове с кистями ждут солдатики. В ногах большие жестяные банки с клеем. Ткань будут пропитывать и таким образом приклеивать к деревянной основе. Потом, после высыхания, она стянется и дополнительно придаст жёсткости и прочности корпусу. Точно так же и крылья обтягивают, а потом лаком пропитывают. Можно корпус и покрасить дополнительно, но у нас этого стараются не делать, лишний вес получается.

Мой уже готов, стоит носом к воротам, ожидает, когда его выкатят на простор из тесного и душного помещения. Это он так считает, что тесное. И я с ним согласен. В небе лучше, там простор и свобода. А земля… Земля она такая жёсткая и твёрдая, зараза.

«Нечего на землю пенять, коли мастерства не хватает. Не по собраниям ходить надобно, а тренироваться больше», — приходит в голову здравая мысль, выдувая разыгравшиеся воспоминания. И тут же приходит понимание, что это за собрание и где оно находится. Как раз в том самом двухэтажном здании с белыми окнами, на втором этаже. И не просто собрание, а офицерское!

Погода на улице стоит отличная, ветра практически нет, поэтому мой аппарат скоро выкатят на улицу, подцепят к грузовику и отгонят в пока пустующий ангар на лётном поле. Уже там к корпусу присоединят крылья, закрепят растяжками и подготовят к облёту после ремонта. Сегодня уже не получится с вылетом, а вот завтра стоит попробовать. Если будет погода. И хочется, и страшновато. Это мой предшественник на этой хлипкой конструкции тяжелее воздуха вовсю летал и радовался, а мне она как-то доверия не особо внушает. Впрочем, ничего другого пока нет. Нам обещают прислать новые аэропланы, но обещанного, как говорят, три года ждут. А по слухам, сейчас идёт усиленное формирование новых авиарот и авиадивизионов. Так что, скорее всего, все новые аппараты уйдут туда, а нам же придётся так и довольствоваться этими. Ничего, запасных корпусов и крыльев на складе много, стеллажи плотно заставлены.

— Что, поручик, любуетесь своим «Фарманом»? — подошедший со спины командир остановился рядом, потянулся за папиросой, вовремя опомнился, досадно скривился и продолжил: — Предлагаю подышать свежим воздухом. Голова уже болит от этого запаха лака.

На улице потянул меня в сторону. Ого! Даже курилку успели оборудовать. Под густыми кронами лип и берёзок вкопали несколько скамеек полукругом. В центре бочка с песком, куда и бросают окурки. И никого, все делом заняты. Лётчики, похоже, все у самолётов, здесь пока никого из них не встретил. Впрочем, нас немного, кроме меня ещё пять человек, четыре офицера и прапорщик Миневич.

— Угощайтесь, Сергей Викторович, — командир протянул серебряный массивный портсигар.

Я потянулся было за папиросой, но тут же опомнился. Нечего травить свой молодой организм этой заразой.

— Что? Неужели бросили? — штабс-капитан удивился и звонко хлопнул крышкой. Крутнул колёсико зажигалки и, прикурив, выпустил струю синего пахучего табачного дыма. Я закашлялся, скривился и отступил в сторону полшага.

— Ох ты! Прошу прощения, поручик. Не сообразил. Но неужели и вправду бросили? Может, и мне своего «Фармана» покрепче о землю приложить?

— Да как-то пропало желание. И не тянет снова начинать.

— Одобряю и поддерживаю. А уж как наш доктор будет доволен, вы и не представляете. Да, Сергей Викторович, не расскажете, что у вас на посадке произошло?

И что сказать? Неужели никто ничего не видел? Да быть того не может, сколько народу на поле присутствовало. И после падения сразу набежали, я же помню. Получается, всё-то он знает, но по какой-то причине хочет послушать мои выводы. Тогда постараюсь не разочаровать командира:

— На посадку зашёл правильно, начал брать ручку на себя, выровнял аппарат и вот тут ошибся. Надо было его потихоньку отпускать, подводить к земле, а я затянул, потерял скорость — хотелось помягче приземлиться. Порыв ветра подбросил аэроплан вверх, скорости уже не было, потому и упал.

— Ну и какие выводы вы из этого сделали? — прищурился командир.

— Скорость нельзя терять. Аппарат лёгкий, поэтому обязательно учитывать ветер. Ещё можно было прибавить обороты мотору. Впрочем, это вряд ли помогло бы. Мотор слабый, не вытянул бы.

— Интересно. Сами всё обдумали или подсказал кто?

— Сам. Некому было подсказать.

— Удивили. Признаться, не ожидал такого критичного отношения к своим действиям. Всем бы так к себе относиться. А то возомнили себя повелителями неба. А оно шутить не любит. Хорошо, Сергей Викторович. Надеюсь, выводы вы правильные для себя извлекли. Летать готовы? Нет, то, что вас доктор до полётов допустил, я знаю. Другое спрашиваю. Вы к себе прислушайтесь, готовы в небо подняться? А то знаете, бывают такие случаи, когда боязнь после такого падения приходит…

— Если завтра погода будет, готов.

— Снова удивили. Раньше в вас, извините, гонору больше было. А сейчас разумная предосторожность и рассудительность появилась. Не обессудьте, если что не так сказал, но мне надлежит о готовности роты заботиться. Поэтому и обязан я этот разговор вести. Надеюсь, вы меня понимаете, Сергей Викторович?

— Совершенно с вами согласен, Роман Григорьевич. Понимаю, полностью понимаю.

— Да, изменились вы поручик после этой аварии, повзрослели, что ли. Что же, ступайте. Вы на поле сейчас?

— Да. Нужно посмотреть, как аэроплан к ангару доставят, да и потом присмотреть за сборкой.

— Да? — и штабс-капитан снова как-то удивлённо на меня глянул. — Не буду вас больше задерживать. Как освободитесь, зайдите в канцелярию. Возьмёте накладные, пойдёте на склад, получите новую лётную форму взамен испорченной.

— Слушаюсь, господин штабс-капитан.

— Ступайте, поручик. И без официоза, пожалуйста, мы же с вами оба лётчики.

Я посмотрел вслед удаляющемуся грузовику с прицепленным к нему аэропланом, весело пылящим и подпрыгивающим на неровностях дороги. Впрочем, дороги как таковой ещё не было, так, слегка обозначенное в примятой траве направление.

Вздохнул с досадой, сбил привычным жестом фуражку на затылок, вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб, запрокинул голову к небу. Фуражка каким-то чудом удержалась, не упала. В этом движении был особый авиационный шик, сбить её на затылок, а потом посмотреть вверх. Так, чтобы головной убор остался на затылке. Вот, мол, я какой лихой авиатор! Ещё раз вздохнул, чуть поправил фуражку и потихоньку потопал вслед за удаляющимся грузовиком, стараясь держаться примятой колеи под непрестанное пение жаворонка в бездонной синеве над головой. Кожаная подошва сапог проскальзывала на особо густых валиках смятой травы, заставляя напрягать ноги, голенища быстро покрылись пыльцой и пылью, потеряли зеркальный блеск и приобрели рыжевато-серый тусклый цвет. Сверху, прямо в фуражку жарило солнце, лёгкий ветер волнами гнущейся травы превращал поле в море, а под ногами испуганными мальками туда-сюда шныряли кузнечики. Если бы ещё не эти гадские пчёлы и надоедающие до раздражения слепни, то была бы вообще красота и райская идиллия.

На лётном поле я задержался до позднего вечера. Благо механики накормили. Сначала между собой втихаря погримасничали, что это я возле аэроплана забыл, а потом ничего, привыкли к моему присутствию. Зато я после того, как самолёт был полностью собран, сам всё лично проверил. И тут же объяснил впавшему в натуральный ступор от такого небывалого поступка техническому составу. Не то чтобы я никому не доверяю, но если сам всё проверю, то завтра мне спокойнее будет. Форму только жалко. От былого великолепия не осталось и следа. Как ни берёгся, а всё равно слегка измазюкался и измялся.

Ожидал за спиной понимающих ухмылок, что, мол, поручик после падения на воду дуть стал, забоялся, но ничего такого не было. К моему желанию отнеслись спокойно, с пониманием, поудивлялись, конечно, немного, но удивление быстро прошло, даже начали помогать с осмотром и отвечать на интересующие меня вопросы. А как без них, без вопросов? Нет, в школе мы, конечно, конструкцию изучали, как изучали и мелкий ремонт своими силами. Мало ли где сесть придётся из-за мелкой неисправности? А так хоть починиться можно будет своим силами и долететь куда нужно. Но сейчас я предпочёл узнать по возможности если не всё, то чуть больше положенного по наставлению. Мне на этом аппарате летать, значит, знать я его должен от резинового дутика на колёсах до последней расчалки. Кстати о дутиках. В мастерской я заметил, что многие колёса были спущены и аэропланы стояли почти на ободах. У меня-то, надеюсь, не так? Подошёл, попинал, проверяя накачку шин, чем вызвал весёлые усмешки и подначки механиков.

Вообще я заметил, что здесь, на лётном поле, царствуют совсем другие отношения среди личного состава. Нет той субординации, можно позволить себе неформальное общение. Да и вообще удивился довольному блеску и радости в глазах людей от проделанной работы, от причастности к авиации. Похоже, здесь одни фанаты собрались. Или люди, горячо желающие к ним приобщиться. Потому что кроме офицерского инженерного состава в расположении много младшего и рядового. А ещё, по разговорам, скоро кадеты на практику прибудут. Из городского кадетского корпуса.

Ближе к вечеру ещё раз запустили мотор, прогнали его на различных оборотах. Мотористы чего-то там послушали с умным видом, покрутили в его внутренностях и довольно доложили инженеру роты, что всё в порядке. А потом и я с ним перекинулся парой фраз. А как иначе?

— Что, господин поручик, не терпится в небо?

Инженер предпочёл придерживаться официальной формы обращения. Значит, и мне следует поступить так же.

— Если погода позволит, то с удовольствием завтра проверю аппарат в воздухе.

— Да? — скепсис инженера можно было намазывать ложкой. — Надеюсь, не так, как в прошлый раз? Впрочем, желаю вам удачи, Сергей Викторович.

И ещё раз скептически оглядел мой измятый, извазюканный повседневный китель. Ничего, сегодня отдам хозяйке, к завтрашнему утру будет словно новенький.

— Благодарю вас, господин штабс-капитан.

Странно, что это с нашим инженером. Неужели из-за поломки аппарата так обиделся? Раньше за ним такого пристрастия к официальности не наблюдалось. Коренной петербуржец — с отличием закончил Николаевское училище и по собственному желанию был направлен служить в наш авиадивизион. По слухам — сейчас готовится поступать в инженерную академию. Ладно, что мне с ним, детей крестить, что ли? Но пока буду чётко следовать букве Наставлений и Уставов. Так, на всякий случай.

Инженер ещё раз искоса на меня глянул и ни с того ни с сего обмолвился:

— Не ожидал я от вас такого энтузиазма, Сергей Викторович, не ожидал. Да-с. Впрочем, сие стремление к изучению техники похвально. — Развернулся и ушёл, оставив меня в лёгком недоумении.

Аэроплан руками закатили в ангар, навесили на ворота самый натуральный амбарный замок, сдали под охрану часовому. Тщательно отмылись, почистились, насколько это возможно. Впрочем, последнее касалось только меня, у остальных-то была сменная рабочая одежда. И своим ходом двинулись в расположение роты.

Уходил с сожалением. За день так и не удалось всласть надышаться запахами смятой травы под ногами, ароматами цветущего поля, смолистого дерева конструкций, окончательно досыхающего лака на отремонтированных поверхностях аэроплана, раскалённого металла мотора и бензина, который тоже пришёлся в тему и совершенно не нарушал общей гармонии. А потрескивание остывающего после пробы двигателя это вообще отдельная симфония!

Напоследок оглянулся на стройный ряд высоких брезентовых ангаров, на малюсенький по сравнению с ними домик метеостанции, на приземистую казарму аэродромного взвода охраны, похожую на переделанный товарный вагон.

Всё, теперь попасть на стоянку можно только с письменного разрешения командира. Правда, попробуй это объяснить деревенским коровам, свободно разгуливавшим по лётному полю. За ними, конечно, приглядывают пастушата из местных ребятишек, но им и самим интересно поглазеть на аэропланы, на технику, покрутиться между ангарами. Поэтому и оказываются страдающие от слепней животины в непосредственной близости к лётному полю. И сколько их не гоняют прочь солдаты охраны, толку от этого мало. Лишь бы на взлёте и посадке не попались…

А ребятня пользуется моментом и смотрит на технику и персонал огромными восторженными глазами. Присмотр за ними нужен. Нет, ничего они не утащат, но потрогать да в руки ухватить какую-нибудь деталь вполне могут, если не уследишь. А потом вдруг окажется, что обратно не туда, куда надо, положили. Но это всё днём, с наступлением вечера, когда жизнь на лётном поле замирает, почему-то и коровы смещаются далеко в сторону, поближе к городской окраине, к своим хлевам. Трава-то везде одинаковая. Значит, дело в самих пацанах.

От сегодняшнего присутствия в офицерском собрании еле-еле отговорился. Рано мне ещё такие испытания для неокрепшей психики. Одного аэродрома хватило. Набрался общения и впечатлений выше крыши. Хоть и старался больше слушать, чем болтать, а всё равно приходилось тем или иным образом участвовать в разговоре. Даже несколько раз удачно и в тему рассказал пару анекдотов. Народ сдержанно посмеялся, не зная, как отнестись к такому вольному обращению. Поэтому пришлось сделать правильные выводы и подождать с активным внедрением в местные реалии, чтобы не спалиться. А ещё нужно успеть зайти за накладными в канцелярию и попасть на склад.

Зато конструкцию своего «Фармана» я теперь знал практически досконально. А что там было знать? Одного взгляда с высоты своего образования, которое никуда не делось, и огромного практического опыта было достаточно. Мотор, правда, пока ещё казался тёмной лошадкой, но после завтрашнего вылета я обязательно посещу мотористов. Надеюсь, да что там надеюсь, уверен, что ничего сложного не увижу. Разберусь. Для чего мне это нужно? Во-первых, имеющихся воспоминаний явно недостаточно. Похоже, мой прежний реципиент придерживался несколько иной модели поведения и не был столь общителен с техническим составом. Да и, судя по всему, особенно по неприкрытому их удивлению, не горел желанием изучать матчасть своего аппарата. Летает и ладно, такое было отношение. А меня это не устраивает в корне, не умею я так к любимому делу относиться. Да и самолёт этот лишь на первое время сойдёт для меня, дальше я что-нибудь обязательно придумаю. Ведь недаром я через все мастерские прошёл, своими глазами на станочный парк посмотрел. Так что обязательно как-нибудь усовершенствую свой аппарат.