Кот под луной. Tempore apparatus

Владимир Михайлович Мамута

Почти научная фантастика. ПОВЕСТЬ.Раньше все люди ходили под Богом, в него и верили. Теперь люди верят в научно-технический прогресс, вскрывающий тайники мироздания с удалью казака, рубящего шашкой кочаны капусты, и заваливающий благодарное человечество разного рода благами. Каким будет итоговый счёт? И кто его выставит? Книга не содержит ответов – одни вопросы, причём, в самой туманной форме…

Глава 2. Теория для дилетанта

Я снова был, но мне не хватало уверенности, что я хочу возвращаться. Голова гудела, только это был уже не звон воскресного колокола, а, скорее, гул линии электропередач в пятьсот киловольт, все провода которой проходили через мою голову. И я боялся открыть веки, за которыми горел свет, становившийся красным от крови, пульсирующей в глазах и заставлявшей их болеть.

— Владик, Владик, ты как? — услышал я голос Петровича и осторожно приоткрыл глаза. Я лежал на спине и ощущал спиной упругую прохладу резины. Наверное, шезлонг, опрокидываясь, приземлил меня за пределы чугунного квадрата. Повезло. Хотя, какое, на хрен, везение, если здесь такие твари ползают? Впрочем, я чётко видел прежний интерьер лаборатории, без странных листьев, и склонившегося надо мною испуганного Петровича. Наверное, он стоял на коленях, потому что занимал большую часть поля зрения.

— Она уползла? — собственный голос показался мне звучащим со стороны и лишённым интонаций.

— Что?.. Да! Всё в порядке. Ты как, можешь пошевелиться?

Я послушно пошевелился, попробовал приподнять голову, почувствовал неприятное… давление где-то за глазами, на грани боли, и осторожно опустил голову на место. Резиновая прохлада, которую вновь ощутил затылок, была приятной.

— Могу. Что это было?

— А что ты видел? Я спиной стоял…

— Подождите, — я старался подбирать слова, — в том, что мы пили… Никакой химии?

— Ну что ты. Я физик, а не химик, даже не думай. Извини, я должен был тебя предупредить, но… Хотел удивить, сделать сюрприз… Вот, нельзя нарушать правило — нельзя пить, если работаешь…

— Какая работа? Что это за фигня была?

— Это не должно было быть опасно, не наша частота… Я всё объясню, чуть позже… Крови, вроде, нет. Только шишка на темени. Надо приложить… Тут у меня кусок меди был, сейчас принесу, не двигайся, полежи пока.

Гул в голове постепенно сходил на нет и, когда Петрович через пару минут вернулся, я уже осматривался, сидя на полу. Странно, но я ощущал себя вполне трезвым, только очень хотелось пить. А лёгкую головную боль вполне можно было считать последствием падения. Приложив к шишке на темени тяжёлый обрезок принесённой медной полосы, я осторожно встал, пошатнувшись от лёгкого головокружения. Петрович поднял и подтащил к столу шезлонг, аккуратно постелил выпавшее при падении одеяло, помог мне устроиться поудобнее и, вздохнув, уселся в своё кресло, напротив. Помолчав немного, он медленно произнёс, внимательно глядя мне в глаза:

— Ну что… Что бы ты, Владик, не видел, это была реальность. Пить хочешь?

— Да.

Жадно, прямо из горлышка пластиковой бутылки, я вливал в себя шипящую тёплую минералку, наслаждаясь балансом между счастьем и несчастьем, возрождающимся с каждым глотком. Самое ценное в жизни — всегда очень простое. Глоток воды, утоляющий жажду, ценнее миллионного счёта в банке… пока хочешь пить.

— Да, — я окончательно успокоился, — так что это было?

— Это было путешествие. Скорее всего, в каменноугольный период. По моему опыту, ты должен был увидеть — только увидеть, без тактильных ощущений — бабочек, размером с подушку, стрекоз величиной с собаку и прекрасные цветы. Похоже, я несколько ошибся… Но, в любом случае, тактильный контакт был исключён — другой код, — Петрович задумался, постучал пальцами по столу. — Могла быть ошибка по времени. Так что ты видел?

— Меня хотела сожрать змея толщиной с сосну из шишкинского леса. Я не понял ничего, какой код? Какие собаки?..

— Гигантская змея? Это же, скорее всего, палеоцен! Это я на двести миллионов лет промахнулся, дурак пьяный… Но змея тебя не видела. Она просто ползла по своим делам. И сейчас ползёт.

— То есть, что значит — «и сейчас»?

— Стоп! Давай остановимся. Так ты ничего не поймёшь, а только опять разволнуешься, зачем это после сотрясения. У тебя ведь сотрясение было, раз сознание терял. Голова болит ещё?

— Так… Не пойму, вроде нет.

Я был в смятении. Змея на резиновом полу среди листьев кувшинок, двести миллионов лет, шишка на голове и единственный вопрос, который укладывался в весьма общую формулу — «что это было»? Такой вопрос подразумевает или очень простой ответ, явно невозможный, или цикл лекций, и Петрович, конечно, это понимал.

— Давай поднимемся наверх, там посидим, чайку выпьем, я тебя, в общих чертах, с теорией ознакомлю. Потом выспимся, а утром позавтракаем… и ещё поговорим.

— Поздно… я, наверное, домой пойду, завтра, тогда, может…

— Нет, тебе полежать надо, как доктор говорю.

— В смысле?

— Ну, пусть и разных там наук, но всё же.

— Защитились?

— Да. В мае. Пойдём потихоньку… Ой, что-то тебя качнуло…

Пока закипал чайник, Петрович постелил мне на широком диване, в большой проходной комнате с окнами в сад. Он был сосредоточен, явно собираясь с мыслями, и я не приставал с расспросами. Почти молча, обменявшись формальными междометиями, мы выпили чаю.

— Давай, ты приляжешь, и поговорим немножко, без суеты. В общих чертах…

Я разделся, лёг, голова провалилась в ещё прохладную подушку, а Петрович, как маятник, не торопясь, прогуливался по комнате.

— Ну слушай, — начал он, — я, ещё когда с вами работал, впервые столкнулся с этими странностями… Мы тогда в Ленинск… ну, на Байконур пару раз выезжали, на самые первые пуски с вашими движками первой ступени, отрабатывали телеметрию. Ты ещё учился в то время… Такой суммарной мощности до этих пусков не было. Так вот, в общем, с телеметрией всё было в порядке, и с движками тоже, но… На обоих пусках — по трём парам параллельных каналов, относящимся к работе двигателей — были зарегистрированы одинаковые отклонения, относящиеся ко времени. С первой секунды, и до отрыва от стола… Мы зарегистрировали… Ну скажем… скачки относительно нормальной шкалы времени — сначала назад в прошлое, затем, с опережением времени, в будущее и, наконец, возвращение, в момент отрыва ракеты, к нормальному положению. Другие каналы телеметрии, не относящиеся к двигателям, работали штатно. Конечно, речь шла о долях секунды, динозавры не являлись. Я опущу вопросы техники и наши рассуждения, но, в общем, они свелись к гипотезе о материальности природы времени, иначе говоря, мы предположили, что время — это материальный объект, которым можно манипулировать, как с любой материей. В данном случае, инструментом манипуляций являлась колоссальная энергия, высвобождающаяся в момент пуска. Дальше тема заглохла — на практику пусков отклонения не влияли, а выявленный инструмент был непомерно дорогим для лабораторного использования… Как бы то ни было…

Петрович продолжал ходить по комнате, освещённой неярким антикварным торшером на точёной деревянной ножке, с оранжевым тканевым абажуром. Он то скрывался в полумраке, то возвращался, и негромко, сдержанно жестикулируя, рассказывал о своих отношениях с субстанцией времени… А я, после недолгой борьбы, провалился в спокойный сон. Змея мне, слава Богу, не приснилась. Приснились белые, как подушка, бабочки среди прекрасных цветов и зависшие в высоком синем небе стрекозы. Или это были не стрекозы, а самолёты — кукурузники. Мой дед летал на кукурузнике… Он и сейчас летит на нём — по своим делам. Только мы не видим друг друга.

Я проснулся от того, что луч солнца пробился между яблоневыми листьями, счастливо миновал оконный переплёт и упал на моё лицо. Стрекозы — кукурузники растаяли в небесной синеве, я повернулся набок и открыл глаза. На кухне что-то громыхнуло — следовало полагать, что хозяин уже готовит завтрак. Я сложил свою постель в углу дивана, потихоньку сходил в ванную, оделся и решил, наконец, присоединиться к Петровичу.

— Доброе утро!

— Доброе! — он обернулся от плиты, где на сковороде скворчала молодая картошка, — ну, как ты?

— Вроде, всё ничего… Если, конечно, вчерашний день и вправду — был.

— Был, был! Голова не болит?

— Да нет, только шишки лучше не касаться, причёсываться было больно.

— Ну, сейчас завтракать будем. Картошку с сыром — у нас остался сыр — и кефирчиком запьём, а потом чай. Подлечиться не хочешь?

— Не, упаси Бог, я на следующий день на неё смотреть не могу. Даже всю неделю.

— Это правильно. Потребность в опохмеле есть тревожный симптом. Располагайся. Я тебе тут книжку занимательную подготовил, но это после завтрака.

Я сидел на своём диване, а хозяин на этот раз пристроился напротив, в кресле, странным образом сохранившемся, судя по дизайну, с шестидесятых годов прошлого века. Когда Петрович шевелился, лёгкий деревянный каркас кресла угрожающе поскрипывал.

— Так на чём ты вчера остановился в восприятии моей лекции? А то я увлёкся и пропустил момент.

— Ну, кажется… На зафиксированных вами деформациях времени в момент быстрого освобождения энергии пуска двигателей первой ступени, из чего… следовала гипотеза о материальной природе времени. Кажется, так.

— Отлично. Далее я увлёкся неуместными для нашей темы деталями. Рад, что ты запомнил, надеюсь, твоё сотрясение окажется без последствий. Но… Голова точно не болит? Если что почувствуешь… не дай Бог, всё-таки, к доктору, не тяни!

— Так вы теперь доктор!

— Смешно, да. Перевожу в категорию выздоравливающих. Итак, я принял за исходную позицию то, что время материально, а значит, обладает собственной структурой, физическими характеристиками и прочими свойствами материального объекта. Например, оно должно реагировать на воздействие. И оно отреагировало на воздействие высокой энергии. Однако на пусках ракет нельзя менять алгоритм эксперимента, значит, этот путь изучения феномена пока закрыт. Тупик?

— Я так понимаю, с учётом происхождения шишки на моём темечке, вопрос риторический.

— Риторический. Если нельзя зачерпнуть из реки воду, чтобы отвезти её в лабораторию, то есть нельзя идти от частного к общему, что является стандартным методом, следует попытаться понять, как устроена река — где её исток, какая ширина русла и скорость течения… То есть можно пойти от общего к частному, что также есть метод. Начать изучать общую структуру явления. И это исторически оправдано — люди ведь сначала научились строить лодки, потом принялись возводить плотины и даже исправлять русла, начали рисовать карты и дали рекам имена — понятия не имея о том, что используемая ими вода состоит из каких-то там молекул. Да и мне этот путь ближе. Я ведь практик, экспериментатор. К тому же я имел подозрение, что по реке… Красиво получается — реке времени… кто-то давно путешествует.

— В смысле?

— А тут вот какая история. Лет тридцать назад Валентина Михайловна притащила книжку… Как понимаешь, она их всё время таскает… Сейчас принесу.

Петрович вышел в смежную комнату, видимо, служившую кабинетом, вернулся с истёртым томиком, корешок которого был кое — как проклеен серой бумагой, испачканной клеем, и протянул его мне. На обложке едва читалась надпись, выдавленная в коленкоре: «Духовный миръ», и значился год — тысяча девятисотый. Я осторожно открыл книгу и прочёл, спотыкаясь о «i» и «ъ», на пожелтевшем титульном листе с осыпающимися краями: «Духовный миръ. Разсказы и размышленiя, приводящiе къ признанiю бытiя духовнаго мiра. Составилъ протоiерей, магистръ богословiя, Григорiй Дьяченко. Типографiя Товарищества И. Д. Сытина, Валовая улица, свой дом. Москва — 1900».

— Там такая история, — прокомментировал Петрович, — книга из двух частей. Первая часть — «О бытии Божием», так сказать теория для правильного понимания части второй. А вот вторая часть — «О бытии бесплотных сил» — это сборник свидетельств о явлении ангелов, демонов и разных духов. С указанием источника, места и времени происшествий, с интересными деталями и подробностями. Ты можешь взять книжку на время, почитать, если интересно.

— Интересно, я возьму. Я, по правде, чем дольше живу, тем меньше материалист. Наверное, скоро буду креститься на испытаниях.

— Вообще-то, спорное деление — материалист, идеалист… Такая себе детская болезнь… «Сначала газмежеваться, чтобы потом объединиться», — энергично прокартавил Петрович, пародируя дедушку Ленина в исполнении артиста Щукина, — Кощей бы возразил против этого деления. Но, давай пойдём дальше.

— Про книжку?

— Про книжку. Все эти ангелы и бесы — потом почитаешь — ведут себя, как люди, одни из которых делают добро и не рассчитывают на благодарность, а другие, наоборот, делают гадости и при этом уверены в безнаказанности. Когда почитаешь, при желании можно будет это обсудить, но мне тогда так показалось. И ещё я для себя решил, что это могут быть персонажи, в нашем понимании, неприличные и необразованные, а могут быть приличные и весьма образованные. Ты в детстве бывал в пионерском лагере?

— Ага. Пару раз.

— Друг друга ночью зубной пастой мазали?

— Весело было! У нас там одна девчонка была, оторва…

— Погоди! Представь теперь. Вот, спишь ты один в квартире, за двумя замками на пятом этаже, а утром просыпаешься вымазанный зубной пастой, и ещё в ванной на полу надпись клинописью из того же тюбика. А пустой мятый тюбик в чайнике плавает. Весело?

— Как-то так себе…

— Ну, а если бы твоя десятилетняя оторва имела в своём распоряжении технологию для такой шутки, то что её остановило бы? Весело ведь! С другой стороны, добрые и благородные люди часто совершают добрые и благородные поступки тайно, чтобы исключить благодарность… Это всё в природе человека. В общем, вторым пунктом в моей исходной позиции является предположение о том, что, тем или иным способом, реально существующие или, с нашей текущей позиции, существовавшие, или ещё не существующие персонажи, используя некие технологии, способны проявлять себя в тот или иной момент нашего существования, о чём имеются многочисленные свидетельства. В частности, книжка Дьяченко.

— Я помню, ещё пацаном был, про что — то такое в газетах писали. Барабашка, что ли, какой…

— Да-да-да… Была такая история в московской многоэтажке. Тогда и милиция отметилась, и физики с приборами и батюшки с кадилами — тогда уже «новое мышленье» не препятствовало. Практический результат тот же, что у Дьяченко — свидетельства и их объяснения… батюшками. Наука благополучно умылась, милиция умысла не нашла и широко развела руками.

— Не, ну, раз наука привлекалась, они ведь должны были какое-то заключение оформить.

Петрович заёрзал в своём кресле и рассмеялся.

— Знаешь, в этой вот книжке один свидетель обращается к учёному за объяснениями. Там в доме Бог знает, какая хрень творится — вилки летают, стуки — завывания, таинственная материализация — почитаешь потом… Дай-ка книжку, сейчас отыщу…

Он пошуршал страницами, ткнул пальцем в строчку и процитировал, как и я, спотыкаясь о старорежимные знаки: «… Боясь каких-нибудь последствий для ее здоровья, а особенно умственного расстройства, — мы заблагорассудили поехать на некоторое время в Илек; там-то и встретились с знакомым мне доктором Алексеем Дмитриевичем Шустовым, который, удивляясь нашим дивам, успокоил нас тем, что объяснял, хотя и поверхностно (так как дело было проездом), что это, вероятно, дело электричества и магнитизма, проявляющихся вследствие особенного состава почвы под нашим домом, а что группируется все это около моей жены, так как она, вероятно, тоже имеет к этому особенные и индивидуальные предрасположения».

— Вот, Владислав! Если Вам заблагорассудится прослыть дежурным экспертом в области непознанных явлений, — Петрович, видимо, ещё оставался под впечатлением процитированного текста, — возьмите заключение доктора Шустова, замените истёртые ста пятьюдесятью годами эксплуатации «электричество» и «магнетизм» на модные «энергию», «поле» или ещё каку хрень, валите их в кучу, чем больше, тем лучше! Русским языком не злоупотребляйте, ибо он есть лупа для глупости! И, конечно, никому не признавайтесь, что в рамках существующих знаний объяснения нет… а то потеряешь харизму и заслуженный гонорар.

— Где ж ума набраться, чтоб непознанное объяснять. Я лучше с газогенераторами продолжу, по скудости ума…

— Слабак! Ищешь лёгких путей. Ну да ладно, прекратим сотрясать воздух. Шутки шутками, но почувствовал я, что появляются подходы к теме, которую наука, в смысле Наука, всегда обходила. А попытки что-то объяснить сводились к нагромождению всё новых и новых предположений и допущений. Не знаю, слышал ли ты, но в науке семьсот лет используется принцип, именуемый лезвием Оккама. Сам Оккам излагал принцип так: «Что может быть сделано на основе меньшего числа предположений, не следует делать, исходя из большего» или «многообразие не следует предполагать без необходимости». В общем, почти наверняка, верным окажется объяснение с минимальным числом привлечённых сущностей. Лезвие Оккама отсекает лишние.

— Читал где-то, — ответил я. На самом деле, мне этот принцип изложила мать в пору моей несчастливой и короткой семейной жизни. Танька тогда уже трудилась во всю на два фронта и объясняла своё неурочное отсутствие в стиле сценария сериала на втором канале. Я, по слабости, верил и оправдывал, а мать долго молчала, а потом изрекла: «Не следует, сынок, для объяснения явления, привлекать лишние сущности…». Она раньше в Технологическом диамат преподавала.

— Ну вот, значит, и подумал я, — продолжал раздумчиво Петрович, — что, в рамках существующих теорий, объяснения всех этих чудес сводятся к нагромождению всё новых предположений, балансирующих на предыдущих предположениях, а значит, объяснениями, скорее всего, и не являются. Пусть уж явится новая сущность взамен имеющегося мусорного ведра с деталями паззлов из разных коробок. Итак: «а», время не мера, а материальный объект; «б», материальный объект время на практике используется людьми, или их подобиями, для каких-то своих целей или даже баловства, следовательно, и мы так можем; «в», для выявления свойств объекта время следует, по скудости ресурсов, использовать слабые воздействия информационного свойства. Тем более, что имеющиеся свидетельства указывают на пользование объектом лицами, едва ли распоряжающимися ресурсами, сравнимыми по мощности с двигателями ракеты — носителя. С этого я и начал пятнадцать лет назад.

— То есть, вы ушли от нас в этой связи?

— Отчасти. Я уже был знаком со спецификой подводной связи, это поле непаханое. А диапазоны относительно высокой частоты слишком хорошо изучены, там трудно найти нечто принципиально новое. Там и связь сто лет развивается, и радиоастрономия семьдесят.

— Радиоастрономия, космос, там же, там — все тайны!

— Думаешь? Это у тебя профессиональный шовинизм. Они везде… Радиоастрономия изучает в основном сигналы, которые преодолевают ионосферу, где — то от десяти мегагерц. Есть, конечно, радиотелескопы на спутниках, но и они работают на очень высоких частотах, просто в силу своего габарита. Ну, а диапазоны дальней космической связи — они там, внутри радиоастрономических. Поэтому я ушёл.

— Про радиоастрономию… Это ведь вы не случайно вспомнили.

— Не случайно. Я думаю… Да что думаю, я теперь знаю, что человек — это часть кое — чего существенно большего, чем «ручки, ножки, огуречек». Он и вправду, вечен, как часть материальной субстанции «время»… и, в каком-то смысле, бесконечен. Человек есть космическое явление астрономического масштаба, впрочем, как и всё живое. В этом смысле, в каждом человеке, действительно, отражается вся вселенная. А с «ручками, ножками… огуречеком» большая часть любого человека связана, поверь, именно на сверхнизких частотах. Неизученных почти, ввиду технических сложностей, но, конечно, переполняющих вселенную, так как физически они являются продуктом объектов космического масштаба. Вон, длина волны в пять герц, положим — шестьдесят тысяч километров, вполне себе такой, внеземной габарит, — улыбнулся Петрович.

— И как эти сверхнизкие могут на нас оттуда влиять? Ионосфера ведь?

— Ну… Ничто не исчезает бесследно… Да, на сверхнизких частотах регистрируются сейчас, помимо кодов подводной связи, в основном шумы, возникающие при разрядах молний, тектонических сдвигах… и прочее. Но, с другой стороны, если ведические сказки про семь тел человека разной плотности не есть сказки, а — подсказки, то мы, видимо, имеем дело с взаимопроникающими полевыми структурами, окружающими наше тело. А физические поля, они ведь распространяются бесконечно, хоть и ослабевают пропорционально квадрату расстояния. Так что, мы с тобой — вот сейчас — присутствуем там, за ионосферой. Радиоволны ионосфера отражает на высоте сто пятьдесят — двести километров, её влияние существенно, где-то, до тысячи километров. Но что нам тысяча километров, при нашей-то бесконечности? — снова улыбнулся Петрович. Он вообще улыбался всё больше и больше, внимательно глядя на меня… Или сквозь меня.

— Ладно. А почему Вы решили, что сверхнизкие частоты для нас так важны? Неочевидно ведь?

— Да понимаешь ли, какое дело… Мозг человека, и это медицинский факт, работает на электрических частотах от одного до сорока герц. Возможно, в определённых условиях, до пятидесяти.

— Во как… Не знал.

— А зачем тебе знать, железячник! Давно, давно известно! Мозгом, только у нас, та же Бехтерева и её институт, шестьдесят лет занимались. Дозанимались до того, что, анализируя энцефалограммы на наших низких частотах, принялись изучать феномен «выхода из тела»…

— Души?

— А чему оттуда ещё выходить? И удостоились за это обвинения в мистицизме от Комиссии по лженауке при Академии… Звучит как! Противоречит, решили, выход души официальной модели в виде сформировавшейся системы знаний. А я тебе по секрету скажу, как будешь в Академии — не проболтайся… — Петрович перешёл на игривый шепоток и даже сдержано хохотнул, — наука — она как раз и есть то, что противоречит этой самой модели, всё остальное — это научный архив и сырьё для ремесла.

Мы помолчали. Мой проводник в мир науки долго смотрел куда-то в потолок и нервно барабанил пальцами по деревянному подлокотнику кресла со стёртым лаком. Конечно, у него были непростые отношения со сформировавшейся системой знаний, а может быть даже счёты с комиссией. Я потерпел с минуту, но желание поскорее узнать, что за опыт он надо мной поставил, взяло верх.

— То есть, мы напрямую с космосом связаны?

— Не обязательно. Видишь ли, Земля наша, матушка, тоже имеет свою электромагнитную частоту, именуемую частотой Шумана, и находится она в пределах альфа — ритма мозга. У мозга несколько ритмов, с разной частотой и амплитудой. Считается, что частота Шумана — это семь и восемь десятых герца, но сейчас эта частота растёт по чуть-чуть, и фиг его знает, каким боком это нам вылезет. Хотя, может, это и естественные колебания вокруг некой оси…

— И от Земли сверхнизкие?

— И от Земли. Может, это Земля принимает сверхнизкие из космоса и транслирует нам, после разумной фильтрации.

— Разумной?

— Не пугайся пока, это я так сказал. Только… Я с ребятами, которые с космонавтами работают, пообщался в своё время… Там, такое дело… Не афишируют, но у многих летавших странные глюки случаются на высоких орбитах. Они это эффектом Соляриса именуют.

— В смысле, Соляриса Тарковского?

— В смысле, Лема. Ещё Гагарин слышал там странную музыку на первом витке, но только слышал… Волков тоже слышал. Плач ребёнка и лай собаки. Ну, положим слуховые глюки, с кем не бывает. А вот когда начались рекордные полёты… Недели, месяцы… Мне не называли имён — дело скандальное, но… Вот представь, один космонавт вдруг ощутил себя в шкуре динозавра, гуляющего по соответствующему ландшафту. Сверх реально. Он видел свои лапы и когти, ощущал напряжение в хребте, холод под брюхом и жар солнца, чувствовал проминающийся под лапами грунт… Он слышал ветер и своё дыхание, ощущал запахи. Видел сородичей рядом… Он управлял своим динозаврьим телом! И его, уже потом, когда видение завершилось, поразила естественность такого состояния. Типа, ну да, я ползу, а как ещё? Это потом, очнувшись, он испугался, что сошёл с ума. Медики проверяли, не сошёл. Ничего тебе не напоминает?

Да. На меня вчера ползла змея, но это ни хрена не было естественным… Потому, что я был дичью, а не охотником. Страх на секунду вернулся ко мне, и я вздрогнул.

— Напоминает. Да…

— Они ведь между собой обсуждают, кто через это прошёл. Проще всего сказать — галлюцинации… Как тот доктор, сто лет назад, сказал — магнетизм и электричество… Они считают, что это именно перемещение. Чего? Лженаучной души, наверно, что бы за этим словом не стояло. Тело-то оставалось на станции, есть данные объективного контроля. Дышало, сердце билось, параметры давления фиксировались. Такие дела. Так вот я к чему — здесь, на поверхности, похожие явления может и есть, но их статистика мизерна по сравнению со статистикой там, за ионосферой. Там этих случаев — сотни! Значит, работает фильтр. То есть, наш основной канал связи с… ЭТИМ… Через Землю, но… При определённых условиях… Мы можем соединяться и напрямую… Раз такие случаи, хоть и редко, но происходят…

— А ЭТО — оно что?

Петрович вновь замолчал, собираясь с мыслями, а потом заговорил, с длинными паузами, осторожно подбирая слова.

— Знаешь, есть такая гипотеза, и даже теория, о мэонической вселенной. Вот, ты скажешь, что вакуум — это абсолютная пустота, так в школе учили. Только ведь абсолютной пустоты в природе не бывает. Поэтому сначала вакуум разделили на технический и физический. Про технический вакуум ты сам много знаешь, по профессии. Физический же физики сразу поделили по интересам, потому что он оказался наполнен разными полями и порождает разные странные частицы… Вот мэон — это разновидность физического вакуума. В рамках этой теории говорят о мэоне — информационном вакууме, являющем единую структуру пространства — времени, наполняющем вселенную и содержащем в себе абсолютную информацию обо всём — сущем, прошлом и будущем, — последняя фраза прозвучала торжественно, как тост на столетнем юбилее.

Петрович вновь помолчал и продолжил, уже без пафоса.

— Хотя говорят, что мэон существует наряду с миром материальных объектов, но тут же обсуждают его конкретные физические свойства и продолжают в том духе, что мэон, собственно, и породил материальный мир. «Газъединяют, чтобы потом объединить», — опять по-ленински пошутил Петрович, — научный метод. Кстати, обсуждают серьёзные учёные — физики, математики. Даже один уважаемый академик отметился.

Я почувствовал, что окончательно теряю связь с реальностью, и сказанному могу либо просто верить, или закозлиться — и не верить. Как в церкви на проповеди. Напротив меня, в продавленном скрипящем кресле, сидел симпатичный улыбающийся одними глазами проповедник, или даже апостол, нечуждый чудесам, в одном из которых я несколько часов назад поучаствовал, и отмахивался от назойливой мухи, залетевшей из кухни. За его спиной, на запыленном стекле окна, играли тени от листвы сада, и мигающий солнечный лучик освещал подросшую за прошедшие пятнадцать лет лысинку. Реальное и невозможное соединились где-то под этой лысинкой и трансформировались в аппарат, там, в подвале. А аппарат изъял из меня часть меня, и засунул в мэон, и так существующий вокруг, в том числе и внутри меня, наряду с материальным миром, и наславший на меня змею с башкой, как ведро. Надо было что-то сказать, чтобы вернуться.

— Слово «мэон» какое-то греческое…

— Да. У древних философов «маеон» обозначало небытие, в смысле, похожем на сверх бытие, или там, чтоб понятнее, дао с нирваной… Понятнее?

— Так — на эмоциональном уровне.

— Я смотрю, ты поплыл… Прерваться не хочешь?

— Наверное. Чёт башка… как ведро.

— Смотри, к доктору, если что…

— Просто устал. Третий час уже, и выпивали… Вам, наверное, тоже отдохнуть надо… Только скажите, в самом общем виде, как это у вас работает?

— Ну, в самом общем… Эта штука в подвале… Она… Ну, это не совсем корректно… Пусть будет — модулирует несущую сверхнизкую частоту, благодаря которой наше информационное ядро… Вот та игла Кощея, помнишь?.. Удерживается внутри остальных четырех тел. Уф-ф… В результате происходит смещение «иглы» внутри структуры пространство — время.

— Так это что, можно и не вернуться?

— Нельзя. Как только модуляция прекращается, равновесие сразу восстанавливается. Без альтернативы. А информационные структуры — они вечны, так что… Тут много вариантов, лучше комментировать по ходу, если ты… Знаешь, было бы здорово, если бы ты поучаствовал.

— Да, я бы хотел. Мне интересно. Тем более, что равновесие восстанавливается, — я попытался пошутить.

— Ну, тогда забей мой телефон, в смысле, вбей, и меня набери… Завтра я к внукам съезжу, а на неделе созвонимся. Ты там особо не распространяйся, ладно?

— Чтобы в психи записали? Не беспокойтесь, Алексей Петрович, я понимаю.

Я записывал телефон, звонил и думал, что, если бы мой мобильник оказался в руках у того доктора Шустова, лет сто пятьдесят назад, он тоже потерял бы связь с реальностью. А так, люди ко всему привыкают. Главное, чтобы постепенно…

— Книжку возьмёшь?

— Возьму. Пакетик дадите какой-нибудь?

Петрович сходил на кухню и принёс лощёный пластиковый пакет с ярким изображением разнеможной красавицы в соблазнительной позе и с хлебными крошками внутри. Я встал, засунул в пакет «Духовный миръ», и мы направились к выходу. Наверное, мы оба испытывали некоторое опустошение, потому что шли молча. Ну да, бурные… Сколько там… Двадцать часов, если считать от «бэхи»… На крыльце я невольно остановился. В доме было прохладно, а здесь от ночной прохлады, принесенной вчерашним дождём, не осталось и следа — солнце, едва сошедшее с зенита, пекло нещадно, и горячий воздух сразу осушил лёгкие. Захотелось пить, но я решил дотерпеть до дому, благо тут было ходьбы всего минут пятнадцать. Дома в холодильнике дожидалась непочатая бутылка минералки. Можно заскочить в магазин, ещё взять… Или выпить, налить в бутылку воды из-под крана, обязательно через фильтр, и сразу поставить в холодильник. А потом под душ… Петрович проводил меня до калитки, мы попрощались, я шёл по переулку, стараясь держаться в короткой тени забора, и слышал, как громыхает засов, резонируя с железным забором. Я шёл, и ни о чём не думал, зачем-то считая свои шаги, сбиваясь и злясь на Солнце.

Через пару часов я валялся на диване, на влажном после душа полотенце, неглиже, устроив сквозняк, насколько это возможно в однушке, и выковыривая из зубов нетленные фрагменты магазинного бифштекса. Эх, не видит меня моя матушка… Вот бы схлопотал — и за сквозняк, и за бифштекс… Я собирался вздремнуть, но сон не шёл. В рамке распахнутого окна сияло глубокое ярко-синее небо, в котором, как клочок ваты, неподвижно висело крошечное прозрачное облако. Мне надоело его рассматривать, и я протянул руку к глянцевому пакету, предусмотрительно пристроенному на стуле у изголовья. Ещё раз оценив достоинства красавицы на пакете, я осторожно, чтобы не высыпались крошки, достал книгу, и, не задерживаясь на теории, благоговейно переворачивая листы, добрался до второй части. Мне нравилась эта книга.

У меня есть девайс на жидких чернилах, так-то оно удобно… Но не то — пальцем страничку не заложишь, чтобы вернуться… Задумался — засыпает, зараза… И вообще, у книги лицо должно быть — вес, запах, свой оттенок у страниц… а здесь так, информация, в общем — мэон… Не знаю, если бы у меня был сын, может, он уже и по-другому бы всё понимал.

Нет, не вторая часть… Здесь — «Отдел второй», с ятем вместо «е». Ей же сто пятнадцать лет! Сколько людей, державших её в руках, родились и умерли за эти сто пятнадцать лет, растворившись в пожелтевших, готовых рассыпаться страницах с крошечным шрифтом, разбитым на две узкие старомодные колонки? Типографская краска, ближе к истрёпанным краям, выцвела и истёрлась, некоторые слова приходилось разбирать и даже восстанавливать, как археолог восстанавливает форму глиняного горшка по сохранившимся черепкам. У меня получалось…

Вот… «…в Патерике упоминается, что один пустынник, страдавший от сильной боли в желудке, исцелён был ангелом. Пришедши к больному и узнавши причину его страдания, ангел-хранитель перстом своим, как бы ножом, разрезал болезненное место, очистил накопившийся там гной, потом рукою загладил рану, и этим действием исцелил пустынника, и возвратил ему телесное здравие…» — читал я, и почему-то был уверен, что эта книга не могла оказаться у меня позавчера, потому, что это было бы не вовремя, как не вовремя было бы повстречать Петровича до встречи с «Бэхой».

«…Ангелы являлись св. мученикам при страданиях их и укрепляли их в сём подвиге. Ангелы, явившись св. мученику Акакию, омыли раны его теплою водою и уврачевали оные. Когда св. мученик заключен был в темницу и обложен железными узами, ангелы снова явились ему и разрешили его от уз… Св. мученикам Евстафию и Анатолию, заключенным в темницу и осужденным на голодную смерть, явился ангел, разрешил их от уз, соделал здравыми и, подав им манну в пищу, сказал: „во всех страданиях ваших буду с вами, ибо послан от Христа Господа хранить вас“… Когда Феодор Тирон в темнице, крепко затворенной и запечатанной, молился, то к молитве его присоединились ангелы. Караул сперва услышал громкое пение, а потом чрез окно увидел множество с Тироном юношей, которые были одеты в белую одежду и вместе с ним пели; сам правитель пришёл к темнице и услышал многие поющие голоса, между тем как великомученик был заключен один…».

Зачем-то я хотел поскорее найти место про доктора Шустова с его электричеством и магнетизмом, но долго блуждал меж других странных историй, радуясь, что до ночи ещё далеко. Наконец, в тексте мелькнула фамилия доктора, и, перелистнув несколько страниц, я добрался до начала свидетельства.

«Милостивый государь, Александр Васильевич!

Исполняя вашу просьбу относительно сообщения о происходивших и происходящих еще и в настоящее время чудесах, я прошу только извинить, что рассказ мой выйдет, может быть, не так связен и последователен, но зато, что он верен и не вымышлен, — ручаюсь и выставляю свидетелей, которые подтвердят все это.

Начну с того, что шестнадцатого ноября я, возвратившись из Илецкого городка на свой хутор, узнал от своих семейных и служащих, что во время моего отсутствия, именно с четырнадцатого на пятнадцатое ноября, т. е. накануне воскресенья, около двух часов ночи, началось совершаться что-то необыкновенное. Именно, как они рассказывали, сначала их испугал сильный стук в стену кулаком, потом вызывающий стук по стеклу наружного окна, выходящего к лесу; затем они явственно слышат, что у них над головами, т. е. на потолке, кто-то пляшет, и так эта пляска была отчетлива и натуральна, что первое время они подумали, что это продолжает потешаться наша стряпка Марья, которую жена моя, ради шутки, чтобы развлечь ребенка, в этот вечер заставила поплясать в комнате. По справке оказалось, однако, что стряпка спит, а стук, повторявшийся время от времени, и пляска не прекращались до утра. На следующую ночь, рассказывали они, около одиннадцати часов, такая же история повторилась снова. Несмотря на то, что все служащие в нашем доме (до шести человек) были собраны и оцепили дом, строго следили, не шутка ли эго какого-нибудь чудака или мошенника, но все их наблюдения и даже выстрелы из ружья около дома — не повели ни к чему; стук в стену, в окно и пляска, с небольшими перерывами — все продолжались по-прежнему, так что и эту ночь они провели почти без сна.

Я слушал их рассказ довольно равнодушно и насмешливо, будучи еще с малолетства очищен, так сказать, от всяких суеверий, и дал это почувствовать своей жене, упрекнувши ее за это; а также дал им в то же время слово, что, если эта история повторится при мне (чего жена моя пожелала, обидевшись за мой упрек), то я берусь объяснить им то явление, происходившее, по моему мнению, от причин каких-нибудь, конечно, естественных, а не по наважденью дьявола, на которого они теперь сваливали всю вину.

Часов в 10 вечера, когда все пошли спать, и я в это время, лежа на кровати в смежной с жениной комнаты, спокойно читал книгу, как стук в окно довольно осторожный, а вслед затем действительно пляска на потолке подняли меня на ноги. Еще несколько минут спустя, раздается сильный стук кулаком в стену. Я не знал, что подумать. Трудно было допустить, чтобы это какой-нибудь негодяй решался третью ночь сряду и без всякой цели тревожить нас, наверное зная, что я дома (я приехал часа в два) и что ему это не пройдет безнаказанно, тем более, что накануне делались, как я сказал, выстрелы. Кроме этого, пристально наблюдая в окно, я при всем старания ничего не мог заметить. Оставалось думать одно, что это какой-нибудь сумасшедший, который как-нибудь ловко укрывается, и с этою мыслию я с ружьем и в сопровождении других отправился к наружной восточной стене, обращенной к лесу. Подошедши к ней, мы все, к общему нашему удивлению, услышали, что стук кулаком раздался подле нас, но только теперь он уже слышался нам изнутри, тогда как находившиеся в комнате все единогласно утверждали, что они явственно слышали стук снаружи. Я и сам, взошедши в дом, действительно убедился в этом, когда снаружи мать-старуха ставила кресты на завалину. Перед таким загадочным явлением я уже спасовал, потому что ничего не нашлось такого в моей голове, чем бы можно было объяснить себе это.

После этого, около часа спустя, и все прочее прекратилось; уже ничего не было слышно, и мы уснули. Я знал только, что это не иллюзия слуха, не галлюцинация, а, что-то такое необыкновенное, что все меня окружающие окрестили «чертовщиной» и с чем, как ни грустно это было, я должен был согласиться, хотя на время.

В следующие затем ночи было тихо, хотя изредка и повторялись некоторые штуки, так, например, раз вечером без всякой причины запрыгал диван, и раздавался где-то за стеною стук, похожий на падение куля с мукой, но все это было как-то неопределенно.

Но вот, двадцатого декабря, приезжает ночевать ко мне один знакомый и, слышавши раньше о происходящих чудесах, сильно интересуется услыхать что-нибудь подобное; а так как я сказал, что до этого все было тихо, то я и не мог ручаться за успех, но все-таки в виде опыта прибегнул к искусственному вызову этого явления, именно, заставивши свою стряпку Марью, женщину очень веселого характера, поплясать в комнате, что она и исполнила. Хотя и не было никакого основания думать, что это явление имеет какую-нибудь связь с пляской, однако через час или полтора, к общему нашему удивлению, представление началось с теми же самыми явлениями, с тою только разницею, что вместо пляски на потолке теперь раздавалось барабаненье, сначала в стену, а потом в окно, и очень тактичное, и нельзя также сказать, чтобы однообразное, по временам с сильным стуком в стенку, продолжавшемся до двенадцати часов.

На следующий вечер, т. е. двадцать первого числа, тоже около одиннадцати часов, ко всему прежнему присоединилось еще дикое уканье, раздававшееся по общему заключению в трубе, а потом самопроизвольное летание разных вещей, например, валенков, ботинок и т. д., лежащих на полу и стремительно взброшенных к потолку или с силою ударяющих в дверь, в стену и т. д.; при этом замечено, что иногда летающая вещь издает шипенье, или вдруг из-под кровати взметывается что-нибудь из черного белья, например, сорочка, и, падая на пол, покрытый кошмами, производит стук, как бы от падения тяжелого тела.

Под Новый год собирается у меня несколько человек моих знакомых, и все они крайне интересуются слышать наши чудеса. С вечера, разумеется, наша Марья отплясала предварительно, как следует, а потом, часов уже около двух, мы улеглись спать и созерцали наши чудеса часов до четырёх, опять разразившиеся в очень резкие трели по стеклу окна в комнате жены, и переходившие даже на стеклянную дверь в самой комнате. Тут мы снова проверили и убедились в странности явления, что стук, раздающийся в стену, во-первых, совершенно похож на удары кулаком, во-вторых, находящимся снаружи слышится изнутри, а находящимся в комнате — снаружи. Стук этот переходит на разные предметы в самой комнате и явственно чувствуется рукою, когда приложить ее к стене, к стеклу, или, например, к железной кровати, на которой спит моя жена. Слышались и уканье и разнообразные звука у окна в роде мычания, рычания и т. п. То кто-то ломится в дверь, запертую на крюк, или ни с того ни с сего вдруг какая-нибудь вещь, например, платок, или что-нибудь из обуви поднимается с пола или печки и с силою ударяется куда-нибудь в сторону. В этот вечер жена моя, которая, правду сказать, не из трусливого десятка, видела явственно в окне просунувшуюся между ставнем руку величиною, по ее словам, как у десятилетнего ребенка, совершенно черного цвета, но с красными ногтями, или, как она говорит, с просвечивающими, т. е. когда вы поднесете вашу руку к зажженной свече, то цвет ваших ногтей именно будет таков.

В этот же вечер на том же месте окна она видела два каких-то отростка, если так можно выразиться, т. е. в роде больших пиявок, но, когда она торопливо позвала меня из другой комнаты подивиться на это чудо, — видение уже скрылось.

Могу уверить, что она в это, как и в остальное время, находились совершенно в нормальном состоянии и что вообще она ни к каким болезненным припадкам не предрасположена.

8 января, когда у меня ночевали двое знакомых, и когда особенно барабаненья по стеклянной двери были отчетливы, — жена увидела шар, вылетевший против нее, в углу, из-за изголовья другой кровати, на которой лежала ее мать. Цвета он, по ее словам, был темно-малинового и не светящийся, т. е. не издающий от себя света, но только прозрачный и очень походил на надутый гуттаперчевый шар, какие обыкновенно бывают в продаже; величиною в первое время появления был он в чайную чашку, а потом начал повертываться на одном месте, увеличился в объеме до величины чайного блюдечка и с этим вместе стал снова опускаться вниз подле стены и уже из-под кровати (только в меньшем размере), устремился на нее, — вследствие чего она не выдержала и со слабым криком упала в обморок. В это время ее мать тоже подтвердила, что она видела что-то красное, промелькнувшее мимо ее, и что вместе с тем она увидала уже, что моя жена, опустившись с кровати, лишилась чувств. Все это произошло, разумеется, моментально, так что мы и не успели заметить.

До этих пор было еще сносно и даже забавно смотреть и слушать все эти штуки, но с этого вечера, т. е. с появления этого, как сказано в письме (Геогр. Общ.), знаменитого шара, мы уже враждебно стали относиться к этим явлениям, потому, например, что этот проклятый стук в окно жениной комнаты девятого января раздался уже днем, часов около трёх, когда жена легла отдохнуть, и после того в тот же день начал преследовать ее всюду; так, например, когда она сидела на диване за чаем, забарабанило рядом с ней по ручке дивана, и когда я сел на ее место, то стук перешел опять рядом с ней на клеёнку дивана, и т. д.; даже раздавался в шкафу, куда она ставила посуду, или когда выходила в кладовую, и там ее преследовал. Понятно, что все мы взволновались, тем более, как она говорила, что, хотя собственно и не боится этого стука, но что при этом она чувствует слабость и сильный позыв ко сну.

Боясь каких-нибудь последствий для ее здоровья, а особенно умственного расстройства, — мы заблагорассудили поехать на некоторое время в Илек; там-то и встретились с знакомым мне доктором Алек. Дмитр. Шустовым, который, удивляясь нашим дивам, успокоил нас тем, что объяснял, хотя и поверхностно (так как дело было проездом), что это, вероятно, дело электричества и магнитизма, проявляющихся вследствие особенного состава почвы под нашим домом, а что группируется все это около моей жены, так как она, вероятно, тоже имеет к этому особенные и индивидуальные предрасположения. Считаю не лишним заметить, что жена моя — женщина небольшого роста, блондинка, телосложения не особенно слабого; характера довольно спокойного и сосредоточенного, темперамента скорее флегматичного.

Эти указания доктора, действительно, нас несколько успокоили, и мы все, т. е. кто мало-мальски мог понять что-нибудь, перестали приписывать это чертовщине. Но так как это сильно заинтересовало доктора, то мы на другой же день и поскакали обратно к себе на хутор, находящийся верстах в тридцати на р. Кинделе. Там, по предварительной пляске Марьи, мы, часов в десять вечера, наблюдали повторившиеся чудеса в виде стуков по стеклу, по стене и все опять-таки в комнате жены, царапание за ковром, около ее кровати, в то время, когда она спала. Но на этот раз, как нарочно, не было ни резких стуков, ни подбрасываний, но, тем не менее, факт подтверждался, и мы были рады, а доктор, воспользовавшись этим, сделал нам еще несколько пояснений, — еще более убедивших нас, что это не чертовщина. Но, чтоб все-таки не оставаться под этим впечатлением, он посоветовал на некоторое время уехать из дома в город.

В продолжение одиннадцати дней, прожитых нами там, по справкам от оставшихся в доме на хуторе, ни разу никто из них, ни днем, ни ночью, не слыхали ни малейшего стука. Но представьте наш ужас, когда по возвращении в дом, двадцать первого числа, и по наступлении ночи, т. е. как только улеглась моя жена, — стук и бросание вещей в ее комнате возобновились снова; причем столовый ножик, лежащий на печке, с силою, после других вещей, был брошен в дверь, что заставило нас с этих пор прибирать уже все более тяжеловесные вещи.

Но пред открытием, сделанным нами в следующий вечер, т. е. на двадцать четвёртое число, всё, прежде бывшее, положительно бледнеет, именно, в то время, когда жена уже легла спать и барабаненье около нее в стену началось, я ходил в другой комнате со своей дочуркой и напевал ей: «я цыганка молодая…», тогда жена моя и другие около нее, в том числе и мой добрый приятель, Лукьян Семенович Алексеев, просят меня продолжать этот мотив, так как оказывается, что барабаненье в стену отчетливо вторит моему пению. Переменяю «цыганку» на «фигурантку», и мне вторят совершенно верно и этому мотиву. Чтобы убедиться в музыкальной способности этой вторящей или аккомпанирующей силы, Л. С. заводит протяжную казацкую песню: «Не ясные соколики…», и стук этот видимо старается как можно тщательнее подделываться под протяжный тон песни: хотя заметно, что ему это очень трудно. Но как только переменят на более веселый мотив, то звуки пойдут гораздо резче и веселее.

Наконец, жена взяла к себе на кровать ребенка; стук разом прекратился, и уже на все наши завывания и старания каким-нибудь образом вызвать его снова он молчал упорно до тех самых пор, пока уснувшего возле матери ребенка не положили в люльку, и эта сила, как бы обрадовавшаяся, в ту же минуту проявила себя, швырнувши обе вязанки, лежавшие на полу у кровати, в стену.

Чтобы продолжать наши опыты, жена моя, по просьбе нашей, перешла на другую кровать в той же комнате, рядом со стеклянной дверью, по другую сторону которой в другой комнате мы все и поместились для наших музыкальных занятий.

Стук по стеклу был слышнее и отчетливее, и вот началась потеха и всевозможные песни, польки, марши и мазурки были исполнены блестящим образом. Но вот старухе, моей матери, вздумалось пропеть молитву, и мы тихо затянули «Отче наш»; что же бы вы думали? ни гу-гу — молчат! Только под конец сделан аккорд. Думая, что в этом мотиве мало такта, — мы начали «Пасху», как мотив довольно живой; но нет, не обманешь, — ни звука, как будто ничего и не было. Но вот, опять тотчас же начинают протяжную, даже умышленно с перерывами «Во лузях» — вторит и, временами приостанавливаясь, старается попадать в такт.

В это время я позвал своего работника, татарина, и попросил его пропеть по-своему молитву, только почаще, — молчание. Два раза принимался он за «Аллах Бисмилля», и ни звука в ответ. А как в ту же минуту я начинал нарочно речитативом подражать татарину из «Волшебного стрелка: «О, духи, духи, с подземелья…» то звук в стекло громко и отчетливо выбивает каждый такт. Начинаем просто вызывать, например: стукнем один раз, и в ответ раздается один удар. Два раза — и столько же ответных стуков!

Начинаем выделывать дробь, и по стеклу раздается отчетливая и мастерски выделываемая та же дробь. Выделываю всевозможные вариации со звуками, даже заказывая число их, и ни разу не было ошибки. Вели даже целые диалоги с различными вопросами о причине происхождения всех этих явлений, и было отвечено, что все это проделывалось «злым духом», «чортом», «напущенным» в дом одним соседом-казаком, с которым у меня идет тяжба.

Но вот, просыпается ребенок, жена кладет его возле себя, и звук затихает, и наши старания вызвать его остаются тщетны. Тот же факт не раз замечен нами в продолжение музыкальных занятий, которые разом прекращались и при моем появлении в комнате жены. Даже, по словам свидетелей, я не успевал дойти до порога ее комнаты, как звук, вызванный какою-нибудь песнью, — уже замолкал, тогда как присутствие других, ходивших нарочно попеременно к ней в комнату, не имело ни малейшего влияния на барабаненье по стеклу.

Что это такое? — спросят нас. — Не знаю! но что это факты и что ничего тут не переврано, не извращено и не преувеличено, в этом поручатся много посторонних свидетелей, слышавших все это своими ушами. Так, например, кроме всей нашей прислуги, при этом три раза был уважаемый Федор Филиппович Соловьев, человек со сведениями и даже более чем не суеверный; Федор Федорович Федулеев; доктор Александр Дмитриевич Шустов; несколько человек торговцев из Илека, как Савин Иванович Сыромятников; местный начальник, Василий Ивановича Загребин и Лукьян Семенович Алексеев и другие, всего человек до двадцати.

Теперь не лишним считаю добавить плоды наших тщательных наблюдений в течение двадцати четырёх месяцев. Именно, мы убедились, что все эти разнообразные звуки, происходившие прежде непосредственно после пляски Марьи — теперь повторяются и без нее; а также, что совершаются они исключительно около моей жены, которой стоит только лечь в кровать и успокоиться когда бы то ни было, т. е. днем или ночью — и стук этот раздается, или громко, как-то: в стену, в кровать, в стекло, или тихо, как: о ковер, о подушки и т. д., но непременно послышится; стало быть, только она одна и есть виновница всех этих явлений, которые продолжаются иногда более двух часов, иногда менее часу, а также громче или тише, чаще или реже, как, значит, вздумается. Словом, последовательности нет никакой. Так, например, двадцать третьего днём или двадцать четвёртого вечером он был в полном разгаре, вчера же ничего не было слышно; а сегодня, вот, когда я пишу эту черновую, сила эта чудит и разгуливается в полном блеске, швыряя вещи и барабаня до того сильно, что приподнимается кровать жены; несмотря еще на то, что ее (силу) заклинает какой-то, заехавший по своей охоте — знахарь-колдун Иван Федорович, рассказывавший с вечера о своем могуществе над духами и излечивший многих, будто бы, от разных болезней, так что сделался известен чуть ли не «всему миру», о чем просит навести, однако, справку в г. Барнауле, Томской губернии. Это тоже последовательно, нечего сказать!

В заключение скажу одно, что надо слышать все это собственными ушами и видеть, чтобы составить себе ясное понятие обо всем этом, а рассказом, даже в десять раз лучшим моего, не произведешь и сотой доли настоящего впечатления. Так это, действительно, все странно и непонятно, что невольно, отбросивши в сторону мало знакомое нам и электричество, и еще менее понятный — магнитизм, невольно веришь в чертовщину.

Надеемся, впрочем, что с помощью просвещенных наукою (узнавших теперь об этом) людей — рано или поздно — найдем разгадку. А я буду продолжать наблюдения и сообщать их по мере надобности.

С моим к вам почтением имею честь быть ваш покорнейший слуга,

Василий Щапов.

Хутор Измаиловский. 26 января 1871 года.»

Опустив книгу, я перевёл взгляд на окно. Облако расползлось, и уже не помещалось целиком в рамку, но зато стало почти невидимым. Скоро оно станет совсем невидимым, но это не значит, что его не будет — просто зрение имеет свою границу восприятия. Я прикрыл глаза. На душе было тревожно, словно я вдруг оказался на краю обрыва. Стоп. Ну, случился этот «магнетизм» сто сорок лет назад. ЭТО, похоже, всё время случается, такая сторона жизни, о которой не стоит думать, раз уж нельзя повлиять. Мы ведь привыкаем не думать о смерти, хоть она и напоминает о себе. Методично.

Мой отец умер три года назад, пережив бабушку всего года на полтора. Неожиданно — тромб в сердце. Мать держалась, хоть и плакала всё время, брат Ярик, как самый практичный, мотался, оформляя бумажки, которых потребовалось больше, чем раньше было нужно живому человеку, а я впал в ступор. Потому, что днём раньше был иррационально уверен, что отец будет всегда, потому что до этого он был всегда. Нет, днём раньше я не был идиотом, и умом всё понимал, да и на поминках к тому времени случалось бывать всё чаще. Через месяц, или чуть больше, недалеко за полночь, я вдруг проснулся и открыл глаза, явственно ощутив чьё-то присутствие. Я тогда уже развёлся с Янкой и был в своей однушке один. В комнате, скудно освещаемой фонарями за окном, было почти темно. Я вдруг понял, что не могу пошевелиться, а редкие удары сердца не позволяют крови согреть коченеющее тело, на которое навалилась непонятная тяжесть. Я смотрел в потолок, чувствовал, что кто-то склоняется надо мной, но никого не видел. Потом тяжесть начала таять, сердце застучало быстрее… Я с трудом встал с постели и зажёг свет, окончательно развеявший странные чары. Осталась только иррациональная уверенность, что я только что попрощался с отцом.

Если бы у меня был сын, я тоже, в своё время, пришёл бы к нему попрощаться. Если бы у меня был сын.