Казачья Молодость

Владимир Молодых

Перед вами книга воспоминаний молодого человека в пору его трудного становления. Как он, несмотря на невзгоды судьбы, смог, занимаясь серьёзно конным спортом, все преодолеть и обрести верных друзей. Мой герой дорожил этой дружбой и, когда надо было, он встал на защиту друга, когда была задета его честь.Герой-рассказчик – мой отец, казак Даурского казачества станицы Монастырской. Это не автобиография отца, хотя очень многое взято из его жизни. Ведь память должна стать венцом человеческой жизни.

Глава 3. Гимназия

1

Покидая станицу, я не знал, что оставлю ее на долгие годы.

С отцом я простился дома. Он уходил в реку, чтобы поздней осенью с осенним паводком вернуться с грузом. Человек он был ответственный перед своим хозяином Бутином, которого он считал благодетелем: помог определиться с жильем мне в Губернске. А потом — отец не любил проводы. Долгие проводы, говорил он, это долгие слезы. Но прощаясь, он сказал в доме:

— Учись и чтоб ничто не должно отвлекать. Карманные деньги у тебя будут небольшие. Живи скромно. На ежегодные каникулы с приездом в станицу не рассчитывай. Учеба для казака — это та же служба. Ничто не должно те6я отвлекать…, — скупо проговорил отец.

Мать бледная, измученная болезнью собралась меня проводить до города. На выезде из ворот стояли тетка Лукерья и Петька. Тетка, похоже, даже всплакнула, а немой весело махал картузом. Пока с ними прощался, подошел крестный. Крепко обнял, пожелав во всех делах удачи. Прощаясь, протянул свою узкую ладонь с длинными крепкими пальцами.

Отъехали. Вожжи взял Гриша. Он знал об отъезде Бутина в Губернск, а потому пришел проводить меня. Я обернулся — и мысленно простился со станицей. Махнул еще раз рукой Петьке и Лукерье.

Отгремел по мосту через речку детства Песчанку материн тарантас. «До свидания, детство!» Только и успел подумать я. А уж конь наш Башкир вынес нас на каторжный тракт. Вспомнилось время детства, тракт, этап каторжан и мальчик, который спешит, боясь отстать от этапа. Но вскоре тракт отойдет в историю. Он отживал. Когда я вернусь сюда, тракт забросят — он отойдет, как говорится, в придание старины далекой… И все ж я обернулся еще раз в сторону тракта — там невдалеке на обочине дороги высоко стоит их школа. Помнится, как из окон ее мы видели этапы бредущих людей до глубокой осени под проливными холодными дождями…

— Ну, что, Яков, сняли тебя с якоря? Куда теперь плыть будешь? — крикнул паромщик.

И только тут я понял, что мы уже на пароме.

— В Губернск, — ответил я, озабоченный до этого трактом.

— Жаль, теперь моя палуба опустеет без тебя.

— Я тебе из города новую тельняшку привезу, как моему старому другу и моряку.

— Да, мой тельник пора в музей сдавать.

— Ты сам уже музейный экспонат.

— Мы ведь дружки с тобой. Увидимся ли еще?

— Обязательно, дядя Федор!…

С парома пыльная дорога пошла в гору. Поднялись на ровное место. Здесь Нижний рынок. Запахло свежей рыбой. Нас уже ждала коляска от Бутина. На козлах сидел угрюмый чернобородый мужик. Он горским гортанным акцентом крикнул, увидев нас:

— Хозяин уже ждет вас.

Стали прощаться. Мать, не вставая, обняла меня и трижды поцеловала, будто она видит меня в последний раз. Обнялся с Гришей. Мать что-то хотела сказать, но слезы ее перехватили горло и теперь она только вздрагивала от рыданий. Уже в коляске горца — я обернулся, глянув на реку и нашу станицу вдали. Простился со всем тем, что заполняло мое детство. И только теперь увидел на краю высокого берега знакомую фигурку девушки. Она махала рукой.

— Настя! — вырвалось у меня.

— Да, это она… твоя будущая невеста, — упавшим голосом проговорила мать. — Так решил отец…

Я сорвался и побежал к матери. Обнял ее, целуя в последний раз. Я не знал, что я прощаюсь с ней навсегда. Зычный голос горца оборвал наши проводы. Как тут было не вспомнить слова отца: короче проводы — меньше слез. Я побежал в коляску горца. Пара коней дружно понесла меня в гору. А я еще продолжал махать рукой и матери, и будущей невесте одновременно. Горечь разлуки с матерью перехватило горло, но грусть быстро прошла. Ведь я обретал свободу, осознание которой придет только в гимназии. А пока меня влекло ощущение всего нового, к которому стремилось сейчас все мое существо. Я боялся, что что-то остановит меня на пороге в другой мир, увидеть который я мечтал. Мне хотело увидеть и почувствовать Россию, ее настоящее и прошлое, ближе познать свое родство с ней…

«Начало всегда приятно, — писал Гёте, — именно на пороге надо останавливаться…». Я же сейчас был вначале новой жизни, жизни другого мира, чем жизнь в станице.

Бутин спешил в Губернск, а потому поезда ждать не стали, а потому выехали тотчас. Со всеми в доме я простился накоротке. Помню, от незнакомых мне лиц я разволновался, забыл, что хотел сказать, ибо знал только Софи.

— Я помнить тебя буду всю жизнь, — искренне от волнения выпалил я первые же попавшиеся слова.

Эти слова я отнес Софье, но так серьезно, что никто не мог усомниться в их искренности. Зато слова эти растрогали Бутина и Владиславы до слез. Влада даже почему-то похлопала при этих словах, а Софи смутилась не меньше, чем я.

— Вот ты какой, оказывается, казак! — сказал Бутин, улыбнувшись в свою профессорскую бородку, — ты уж и про нас не забывай.

— Но это не все, — сказал я серьезно. — Вот это будет память обо мне.

При этих словах я протянул Софи самую лучшую фигурку коня с всадником-казаком. Девушка так расчувствовалась, что ничего не могла сказать, как только поцеловать меня. Этого никто не ожидал. Не знаю почему, но на этот раз Влада почему-то не хлопала, а жаль. Я видел, как в семье прощается отец, уходя в реку: коротко и сухо. То же сделал сейчас и я. Все получилось у меня по — взрослому, без лишних сантиментов, хотя наши встречи были до того детскими, но они зародили в нас чувства вполне настоящие. Слез не было, но зато были честные улыбки. В стороне стояли две девочки. Мне их представили: одна из них светлоглазая — это Лена, дочь Бутина, а вторая — Паша, горничная. Прощаясь, я поклонился им, а Софье и Владе смело протянул руку.

За долгие годы гимназии, увлеченный событиями, новыми встречами, забудутся тогда сказанные мною слова, но Софи напомнит их в свое время. Она пронесет верность нашей дружбе на долгие годы и этим преподнесет мне урок верности чувствам дружбы, хотя и детской. И я ей буду за это благодарен.

Коляска рессорная и на резиновом ходу, запряженная тройкой сытых поджарых коней, уже была на середине аллеи парка, когда я пришел в себя после прощаний, я обернулся. Софья стояла у края веранды и махала, но не было в ее руке белого шарфика — символа наших встреч. А жаль. В наших детских встречах, помню, белый газовый шарфик был для нас надеждой на продолжение дружбы.

А между тем, мы влетели на ближний высокий перевал. Я первым дело рассмотрел свою станицу и заметил коршуна, парящего над ней. Он вновь напомнил мне детство, в моем воображении он связал меня с уже далеким прошлым и тем общим, что расширяет душу до вечного.

— А ты, Яков, знаешь, что этот сибирский тракт, был когда-то тропой, по которой отряды казачьи Ермака, после его гибели, уходили на Восток и дальше за Байкал, — заговорил Бутин, видя, что я пришел в себя после проводов. А тропу эту набили когда-то кочевники. Вот по ней-то и пойдут твои предки, казаки-землепроходцы отвоевывать новые земли, чтоб Россия стала Империей.

Может именно тогда через тот разговор с Бутиным коснулось моего сознания то, что я казак и живу в России, а не просто в какой-то станице, какого-то уезда.

А еще было видно, как левее станицы пойдут гряды холмов, где среди заросших кустарников и деревьев кладбище и там могила деда. А вот на краю тракта примостилась наша школа. Далее развалины монастыря. Прощай, мое детство! А вон-вон скалы с орлиным гнездом — место наших встреч с Софьей. А вот поселения ссыльных казаков не видно. Только из-под скалы струится живой дымок костра. А вот и станица Сбега. Прощай, тетка Матрёна! Как тут не вспомнить последний с ней разговор. «И хотца тебе ехать-то? — спросила она и но, видя меня безучастным, уже тверже добавила. — Нет, уж ты поезжай, соколик. Ведь, не за худым, чай, едешь, а за добром». Тетка долго и зорко всматривается в меня. «Что-то, я смотрю, ты не весел. Уж не рад ли? А коль так-то — скажи отцу. Что, мол, попусту ехать — за семь верст киселя хлебать. А то пойди в наше реальное училище, как мой атаман, когда-то кончил. Кончишь — будешь атаманом в своей станице. А уж коль решил учиться в Губернске, то ученье воспринимай с верой. Учись во славу создателя и родителям на утешение. Слышала, что отец твой задумал из тебя енерала сделать. Что ж, тогда, паря, полководцем станешь как ваш Платов. А потому и носи при себе портрет этого генерала. Так, смотришь, и ты генералом станешь. Будешь служить во славу казачества и Отечеству на пользу». Говоря так, она сняла со стены портрет казачьего генерала Платова. «Вот, бери. Так наказывал твой дядя тебе отдать, чтоб ты знал по что учиться. Ты только глянь — каков он герой! Вот таким и тебя ждать будем…». Он и сейчас этот портрет Платова свернут в трубочку и лежит в моем ранце. «И еще важное. Генерал Платов был старой веры. Вот и мать твоя — старой веры. Ведь она надоумила отца твоего тебя учить. Слушай родителей — ведь их послушание выше даже поста или молитвы». Я, помнится, что-то хотел сказать, но она опередила меня. «Вот науки пройдешь, тогда и слово сказать получишь. А пока мотай себе на ус, что тетка тебе скажет…» Она мне напомнила своим «мой атаман» жену капитана крепости из «Капитанской дочки» Пушкина. Но всю дорогу, меня не оставляла мысль о матери. Я оставил ее больной и вдруг постаревшей на многие годы.

Впереди меня была дорога. Она на тридцать верст унесет меня от того места, где упала моя звезда детства. Как всякая звезда, падая, быстро сгорает. Так же быстро сгорела моя звезда детства. А в памяти лишь след от нее. Мне казалось сейчас, что я был великим человеком, когда был маленьким мальчиком. Думаю, с годами тело растет, а душа съёживается. Так, кажется, где-то скажет поэт Гейне. Помнится, стоило мне научиться читать, как меня потянуло мое любопытство так, что я стал читать все подряд. От журнала «Вестник Европы», что выписывал отец по наущению Бутина, «Белый клык»“ Д. Лондона до „Песни Ерёмушки“. Эту „Песню“, как и все остальное я читал деду, как известно, по несколько раз. Даже сейчас помню строки из „Песни“: „Жизни, вольным впечатлениям душу вольную отдай, человеческим стремлениям в ней проснуться не мешай…». Этими строками я немало удивил своих друзей по кружку Добролюбова в гимназии. Эти строки станут как — бы моим кредо для закрытого кружка в гимназии, который, кстати, принесет мне немало бед.

И все же мысли о матери не оставляли меня. Вспомнилось, как мать отправляла меня с Петькой по праздникам, а то и по будням, в поселок к ссыльным с продуктами. Я тогда уже учился в школе. Мать набивала полные сумы при седлах коней. Повзрослев, я стал ездить один. При этом мать наказывала, чтобы я заехал к тетке Матрене: может — и она захочет что-то им передать. Тетка Матрёна всегда щедро одаривала «каторгу». Так она называла всех ссыльных. Правда, атаман Сбегов не одабривал эту ее благотворительность. Хотя все знали, что там есть и ссыльные казаки. На это у Матрены был один и тот же ответ: «Они все одной душой, не какие там басурмане. Те же, что и мы — христьяне… У всех же Бог один!» Если я заезжал осенью, то она положит что-то из теплой одежды на зиму. Она знала всех казаков. Больному Хохлу передай вот этот кожушок, говорила она. Это моего атамана. Он себе новый купит. Ведь разве не стыдно, скажет она, атаману ходить в потертом кожухе. Я вижу, как она сама приторачивает шубу к седлу. А тому, божьей душе, добавит она, он будет в пору. Хотя я слышу, что дядя еще ворчит по поводу кожуха, но решимости жены своей он не переступит. Я как-то, осмелев, спросил ее — почему она все их называет «каторгой»? Чем-то занятая, она ответила не враз. Мне показалось: что она думала совсем о другом, а не о том, о чем я ее спросил. «Разные детки бывают из одной клетки», — проговорила она, не обернувшись даже ко мне. Что она хотела этим сказать? Я любил ездить к ссыльным казакам, слушать их долгие рассказы о казачьей жизни на Кавказе, о стычках с горцами, о войне с турками. Отец не водил дружбу с ссыльными казаками, но заказы на ремонт барок, баркасов всегда отдавал им. Отец платил им справно, а еще сверху давал зерна. Я любил порыбачить с ними, а потом у костра уха и бесконечные рассказы. Бывало, что по осени помогал им вытаскивать бревна из воды, что за лето выловили из Шумной. Зимой они пойдут на дрова. Однажды, между делом, я спросил у тетки о Владиславе, полячке, что ездит с Софи. У нее золотые руки, скажет тетка, она обшила всех наших девок. А какие она юбки им шила, кофты — загляденье. У нее была швейная машинка. Сказывают, «Зингер». «Да уж больно она холодна к нам, казакам», — скажу я ей. «А как она должна относится к вам, казакам, — уже строже заговорила Матрена, — если ее мужа казаки забили на смерть. А всех клеймили, как скот. А ты казак той же крови, что и те казаки, что били так, что здесь в Сбегах были слышны стоны. Вот так цари усмиряют свой народ. Нет на них антихриста. Но он придет!» Не глядя на меня, гневно закончит тетка Матрёна.

Спустя годы, я буду в близкой дружбе в доме Бутина с той полькой Владиславой. Я даже проникнусь к ней глубоким уважением. Она же далеко не сразу ответит мне тем же.

2

В дороге до Губернска я был спутником известного в округе богатого золотопромышленника Бутина Александра Сергеевича. Он был известен и как один из образованнейших людей, и как известный благотворитель. Окончив Оксфорд, он слыл среди купцов и промышленников либералом. Построив для города Зашиверска и женскую гимназию, публичную библиотеку, ипподром для города, реальное училище, он практически стал отцом города. Он благотворил кавалерийское военное училище, имея конный завод, поставлял им коней. Со временем он, правда, продал конный завод, оставив конюшню скаковых коней. Это стало куда выгодней, когда был построен ипподром. Отец мой работал в компании Бутина, занимаясь извозом вначале зимним, а затем пароходом и баржами стал вывозить дешевое зерно из богатых степных казачьих станиц. Отец встречал обозы, идущие Бутину из Китая, и баржами вывозил товары. Зимой отец с помощниками обозами по замерзшей реке возил мясо, рыбу, масло. Но так или иначе я был благодарен судьбе, что в моей жизни — в ее начале — был Бутин. Он был моим благодетелем. Благодаря ему, я избежал немало бед и бед серьезных, когда мне грозила каторга.

— Ты вот глянь на эту дорогу. Что от нее осталось. А ведь был какой сибирский путь. Словом гибнет бывший сибирский великий тракт. А ведь он служил справно России долгие века. В мире все в движении, ибо мир живет по законам диалектики. По одному его закону отрицание отрицания гибли целые цивилизации. Под действием этого закона все и вся живут и в России. Не стал исключением и это великое творение — сибирский тракт. А ведь нет в мире ничего более грандиозного, чем этот путь, длинною в четверть земной суши. Ноне Россия, как Империя, стоит на краю гибели старого отжившего самодержавия, так что она вот-вот испустит свой имперский дух, дух гниения и разложения. Не зная этого закона, закона отрицание отрицания, — а действие его неотвратимо — бывшие дворяне из тех, кто победнее, как Достоевский, Бунин, пустят слезы крокодиловые, как стремительно все рушится вокруг них после отмены рабства в России. А уж как они зальются слезами, когда случится вторая революция в России. А уж она на пороге. Время Романовых прошло. Грядет власть капитала. Правда, здесь большевики попытаются всунуть якобы социализм, но это будет короткий антракт, разыгравшейся для народа драмы. Но социализм — тоже рабство. Права дадут народу — и это очередная драма. Ведь вернувшийся к власти капитал все эти права — они еще по инерции будут записаны, как закон, но все это будет только на бумаге. На деле все права будут запрещены. Нет, они есть, но за них теперь надо бороться. Но как? Народ не научили этому ни рабство царское, не научит и социализм Советов. Мы свою очередь капитализма все равно выстоим. Ведь только капитализм принесет России капитал. А он, капитал, может возникнуть, если ты сможешь законно обворовать народ. Как говорится, с миру по нитке — вот тебе и капитал. Вот и у меня — откуда капитал? Я из рубля, добытого на приисках золота, рабочему отдаю только тридцать копеек. И все это по закону. Надо, чтобы поднялись не только рабочие Ленского прииска, где был применен царский указ — расстрел! А надо, чтобы поднялись все прииски России, чтобы изменить этот грабительский царский закон. Но такой же закон утвердит и власть капитала. И вновь нужна борьба, чтобы я отдавал рабочему не 30, а хотя бы 50 или 70 копеек из принесенного рабочими рубля в виде золота. Вот о чем должны писать Достоевские, а не о «бесах», могущих прийти к власти. Они придут — триста лет рабства их заставят прийти. И их некому остановить. Ведь они — порождение рабства. Согласись бы тот царь с декабристами, ноне могли тихо жить, как живет королевская Англия. А то ведь придет человек в виде вашего атамана Пугачева и старая Россия окажется у позорного столба…

Логически завершенная речь моего спутника знаменитого, похоже, меня укачала. Я обратился к дороге. И только теперь я заметил, что вдоль тракта стоят одинокие, как в карауле, омертвевшие деревья, напоминая бородатых солдат, которых забыли сменить, Черные без сучьев стоят мертвые силуэты деревьев, навевая кладбищенскую грусть. Встречались огромные стволы, разбитые грозой или лопнувшие от мороза деревья. Пустыня глазницами дуплов с укором наблюдает за нами. Иной раз тишину оживит одинокий голос ворона, сидевшего на обугленной вершине некогда могучего ствола, оглашая окрестности звуками скрипучего дерева.

— А вот, если этот ворон прожил триста лет, как бывает с ними, то он видел, как по этой тогдашне тропе уходили на восток твои, Яков, предки-землепроходцы.

Может здесь в дороге я осознал все величие России, образ которой так врезался в мое сознание, что я уже никогда не смог порвать с ней связи, чувствуя, что здесь мои русские и казачьи корни. Вот поэтому-то я и не оставил свою Родину — не ушел в эмиграцию.

Моему восторгу от увиденного не было предела.

— Эта бескрайность и пустынность завораживает меня, — крикнул я, — ибо мы несемся по тропе предков.

— Да, мальчик, именно так! Триста лет тому назад твои предки прошли по этой тропе. И ворон это засвидетельствовал. Он здесь страж времени. По этому тракту некогда несся в тройке почтовой и наш А. Чехов. Он в повести «Сахалин» красочно описал этот тракт. Ведь здесь, бывало, сшибались и тройки меж собою. По этому тракту когда-то скакала вся свита цесаревича в столицу, после того, как наследник вбил во Владивостоке золотой костыль в начало стройки великой железнодорожной магистрали века. А ноне железная дорога идет параллельно почти тракту, хотя местами они сильно расходятся. Да, родственники твои, староверы, не сняли с тебя царский крестик, которым тебя посвятили в казаки.

— Все это я помню смутно. Но запомнился блеск золота и пение хоров в Соборе.

— По тюрски «ата», по-моему, означает «отец». Так что атаман — это выходит «человек-отец». Атаман ваш — для вас, казаков, отец.

— Еще какой! Он строже отца родного. Он для нас закон справедливости. Только от него мы узнаем всю правду жизни.

Мы помолчали.

— Вот она, дорога! Она бежит и бежит. И она всегда впереди тебя бежит. Ты, Яков, хочешь выбрать дорогу своей профессией, став путешественником. Помни, любая дорога всегда и везде ведет только вперед!

— А я знаю, что дорога привела меня к школе, а далее — к развалинам. Дядя мне много говорил о развалинах монастыря. Я дал ему слово, что за годы гимназии что-то узнаю из истории этих развалин, — горячо заговорил я.

— Вот это верный путь. Ты узнаешь начало той нити, которая приведет тебя к раскрытию тайны истории развалин и твоей станицы. А заодно и о своих предках. Что ж, пусть это будет твоим первым открытием, какими славились твои предки-казаки. А часовенку на месте развалин, мы поставим сообща. Идет!…По рукам!

Среди множества бед, которые обрушатся на меня, я буду помнить то, о чем дал слово.

Давший слово — крепись…

3

Гимназия меня, чужака, приняла неприветливо. В классе все городские, а потому меня, провинциала, встретили настороженно. Да и я сам, чувствуя напряженность в классе, похоже, выглядел со стороны неким птенцом хищной птицы, выпавшим из гнезда. Так что я был готов, как тот птенец, клеваться, кусаться и отбиваться всем, чем только можно, от недругов, попытавшихся физически ограничить мою свободу. Насупившись, я сел на первую же свободную парту.

— Денис, надо проверить чужачка. Ты уж поиграй с ним в казаки-разбойники, — крикнули с задней парты, где находилась, как я потом узнаю, Камчатка — место для избранных в классе.

Плотный с вида, вертлявый, невысокого роста Денис, как то несмело попытался вызвать меня на разговор. Стал строить передо мною рожи. Это не сработало. Тогда он на перемене попытался устроить со мною потасовку. Похоже, у него давно руки чесались на это. Но и здесь у него неудача. Я не обращал на него никакого внимания. А он, как я позже узнал, числился, если можно так сказать, внештатным козлом отпущения в классе. Однако со мною у него что-то не пошло, но класс требовал продолжение. А спектакль что-то не получался у Дениса. Неудачная забава, похоже, затянулась так, что вскоре классу надоело. Я тоже изрядно устал от этой нервотрепки в течение нескольких дней. Меня это сильно огорчало, порою просто до слез. Сказать об этом надсмотрщику — я не мог. Я не мог ни на кого жаловаться. Да и вообще, я сюда пришел не за этим — я пришел учиться. А, значит, терпеть. Да и судьба тех, кто жаловался, как окажется, была незавидной. Так мне дали сразу понять. Ведь класс всегда будет прав. А всего хуже было то, что я, будучи вспыльчивым от природы, — это наша казачья черта — начинал быстро сердиться, а в сердцах мог наговорить всякие грубости, а это только подливало масло в огонь. Это уже забавляло моих мучителей, видя, что я вести себя по-городскому не умею, а потому грубости мои, как мне показалось, получались пошло. А это только вызывало взрыв хохота в классе. Словом, они их просто забавляли, эти мои грубости. Однако, их смех, шутки почему-то придавали мне только твердости духа. Да, дерзости мои выходили за грань дозволенного, но я был вынужден огрызаться, как загнанный зверёк Я не стал для них козлом отпущения, как я понял, требовал класс. А играть в казака-разбойника я отверг с таким гневом, что подвернись мне сейчас Денис — ему бы несдобровать. Но и класс так просто не сдавался. Он настойчиво требовал от Дениса каких-то действий. Ведь словесная атака его на меня сорвалась. Как-то на перемене Денис открыто бросился на меня. Смотрю, дверь закрыли и все встали вокруг нас кружком. Рыжий Денис бросился на меня, схватил меня за пуговицу на мундире и рванул меня на себя. Пуговица с треском оторвалась. Я схватил его руку с моей пуговицей и сжал ее так, что пуговица выпала на пол звонко.

— Тебе все же придется стать, как положено новичку, козлом отпущения, — задыхаясь от злости, проворчал Денис.

Так мы долго стояли и смотрели друг на друга. Но в тот момент, когда я наклонился за пуговицей, он схватил с доски сухую, набитую пылью мела тряпку и с отчаянием бросил в меня. Я поймал ее и с зажатой в руке тряпкой двинулся на него. Он рванул к двери ив тот миг, как я запустил в него тряпку, дверь широко распахнулась и навстречу летящей тряпки возмездия вошла учитель русского языка. Денис же юркнул под ее рукой — и был таков. Теперь он был за ее спиной. Замешательство было недолгим. Грузная учительница довольно быстро пришла в себя. Видно осознание случившегося тут же посетило ее..Я бросился поднимать упавшие ее очки. Одно из толстых стекол выпало из оправы очков. Так завершилась развязка моих отношений с классом.

Учитель одел без одного стекла очки и как ни в чем ни бывало прошел к столу.

— Кто этот рыцарь, что развязал бойню. А может быть это был Дон-Кихот, отстоявший свою честь? — подслеповато глядя на меня одним большим навыкате глазом, что без стекла, проговорила мягким голосом учительница.

— Это не рыцарь, а казак, — ехидно крикнул Ефимка с «Камчатки». Тонкий и длинный, как глиста, конопатый парень.

— Казак! Вот он каков потомок Ермака. Знаю, знаю. У вас, что ни казак, то атаман. Я рада видеть казака в деле. Видать ему не легко пришлось от вас всех отбиваться. На лице моем видно, что было целое побоище. А где Денис? — Тут она вытащила за ухо его из-за своей спины. — Ты был козлом отпущения? Вижу — был. Не завидная, я скажу, должность шута. Не так ли? А кто же все это затеял?

В это время из-за спины учителя показалась остроносое лицо надзирателя Блинова.

— Это не я, — взвизгнул Денис.

Денис знал, что если показалась морда Блина — так его звали в гимназии — то жди в субботу порку. Как и заведено директором гимназии.

— Знаю, что ты. На воре шапка горит, — заметила учитель, которую звали просто «А.Б».

— А кто же? — прохрипела прожженная глотка Блина.

— Не знаю, — просипел Денис, и из-под опушенных его ресниц фальшиво блеснула слеза.

— А может ты знаешь, Дауров, кто бросил тряпку в лицо учителю? — срывающим голосом крикнул Блинов, и черные пуговицы его глаз впились в меня.

Он попытался протиснуться в класс, но АБ преградила ему путь своим грузным телом.

— Он начал… — было заговорил я.

— Я тебя спрашиваю — кто бросил, а не кто — начал, — оборвал меня Блин.

Я чувствовал на себе вину и страх от этой мысли заметил на моем лице Блин. Он вонзил буравчики своих глаз в меня. Я, кажется, онемел под гипнозом его взгляда. Но я все же поборол в себе страх и твердо сказал:

— Да, это я…

Сказав это, я, глянув на учителя, попытался сказать в свое оправдание, но окрик Блина остановил меня.

— Молчать! — с холодным призрением, как приговор, крикнул Блин. — Я выбью из тебя эту казачью вольницу. В карцер его! — кричал он из-за спины АБ голосом ломающейся сухой ветки. — Тебе предстоит субботняя порка. А потом все решит директор. У нас, сколько служу, не было случая, чтобы тряпки бросали в лицо учителю гимназии. Это не проступок, а преступление.

— Ну, так подойди ко мне поближе этот герой, а я одним глазом плохо вижу тебя, — спокойно сказал учитель.

— Это не герой — это просто казак, — вырвалось из класса.

— Уж я-то знаю — вашего брата, казачков. Но здесь тебе не позволят махать шашкой. Судьба твоя будет не утешительной, — не унимался надзиратель.

— Это гнусная ваша ложь, — полетело из класса ему в ответ. — Дауров не виноват… Он защищался… он не умышленно, — теперь уже открыто в лицо Блину сказал Денис.

— Молчать! — Твоя защита не украшает твоего батюшку, Денис.

Класс видно понял, что шутка не удалась, и все принимает серьезный оборот. Раздались шумные голоса в мою защиту.

— Вы несправедливы, — сухо, но твердо, сказал Денис прямо в лицо Блинова так, что тот даже оторопел, отпрянув назад.

— Позвольте отвести его к директору? — все еще не унимался надзиратель, уже обращаясь к учителю своим скрипучим, как несмазанная дверь, голосом.

— Не мешайте мне, наконец, начать вести урок, — сказала спокойно Анна Борисовна, наша АБ, и решительно закрыла дверь перед носом Блинова.

С «подбитым глазом» — она бумагой закрыла свободное от стекла очко — она выглядела по меньшей мере Кутузовым на поле боя, сложив руки под тяжелой грудью. В классе ее вид вызвал легкий смех. Однако дверь открылась — и вновь показалось лицо Блинова.

— А! Входите… входите, Иван Сафьянович, — спокойно, как ни в чем не бывало, проговорила АБ. — Вы одного до сих пор не усвоили, что здесь не ваша бывшая тюрьма, а гимназия. И прядок здесь должен держаться не на окрике и на порке по субботам, ибо этим вы попираете достоинства этих молодых людей. Я давно вам хотела про это сказать, да все случая не было. А сейчас, я думаю, вы как раз за этим и зашли. Не правда ли?

Она одним большим глазом грозно глянула на него.

— У нас уроки, да будет вам известно, знаний, а не наказаний, господин надзиратель. Учтите, что наказание — не добавляет знания. А директору скажите, что заминка в уроке произошла по моей вине, пока я вам читала мораль.

Пристыженный, Блинов тихо удалился. Помнится, еще долго будут судачить в гимназии, как учитель русского языка отчитала грозного надзирателя. Вот ему — и по делом! Как потом говорили, что первый блин в стычке Блинова с учителем вышел комом. Хотя, сказывали, за его любовь к доносительству боялся сам директор.

— Да, Денис, место твое, как козла отпущения только вон в том углу у двери, — начиная урок, сказала АБ.

Класс враз поскучнел: где это видано, чтобы сынка прокурора и в угол.

— Мадам! Вы поступаете опрометчиво, — выглянув из-за двери, пискнул Блин.

— Нехорошо вы, ребята, обошлись с потомком Ермака. А ведь они, казаки, вам отвоевали Сибирь. Не будь таких смельчаков, как этот Дауров, не сидеть бы вам здесь. А ведь здесь в Сибири не было рабства, как в России. Вы и ваши предки были не рабами, как на западе, а были свободными людьми. Вы, образованная часть России, должны это понимать. Вам здесь в Сибири свободу, выходит, отвоевали казаки. А вы семеро на одного. Так на Руси не принято было, — говоря все это, учительница поглядывала на меня.

А дело было в том, что я сжал в руке оторванную пуговицу так, решаясь сказать правду, что я затеял эту потасовку, что по пуговицей проступила кровь. И вот теперь я зажал просто ладонь. Учительница поняла в чем дело — она протянула мне свой чистый платочек.

— А вот я рада, что встретила живого потомка Ермака. Вот так, господа гимназисты, мы встретились в живую с историей нашего края. Мы должны, как благодарные потомки, признать заслуги казачества. — Она то и дело поправляла очки на мясистом носу. — И еще! Я скажу вам, но как говорится не для печати, что само вольномыслие — пошло в России скорее от вольницы казачьей. А вот мы, дети двадцатого века почему-то боимся про это сказать. Прячем голову в песок, будто не было этого всего. Нет, господа, оно было. Было рабство, был и Радищев, кто первый сказал о рабстве — за что был признан сумасшедшим и сослан на каторгу. Зато казаки сохранили свой казачий круг, а это осколок того разбитого Новгородского Веча — древней республики Руси. Они сохранили и бережно берегут его, это свое право, на казачий круг. Будущность России — казачество, писал Л. Толстой. А вот Наполеон был так напуган казаками — ведь они чуть было не взяли его в плен, — что как-то сказал, что если бы он разбил Россию, то обезопасил бы мир от казаков. Ведь не зря царь взял в Англию именно казачьего генерала Платова, а там тому дали англичане золотую саблю в память о славных делах всех казаков в борьбе с французами. А ведь были герои и из гусар — тот же Денис Давыдов — а кавалергарды, а кирасиры. Да мало ли было героев той войны, но выбрали казака. Уж больно они отличились своей удалью, безумной храбростью и каким-то буйным молодечеством. А вот он, потомок тех героев, среди нас. Я думаю, он дал вам достойный его предков вам отпор. С казаками я бы вам не советовала шутить в другой раз. Они ведь шуток ваших не понимают. Казаки верны одному: то ли грудь в крестах, то ли голова в кустах. Я бы не удивилась, если бы он в пылу вашей атаки выхватил бы шашку. Ведь вы унижали его казачью честь и достоинство. Хотя и без его шашки — вы бежали с поля боя, — проговорила она, указав почему-то рукой на стоящего в углу унылого Дениса.

4

В нелегкой борьбе за место в классе прошли первые недели в гимназии. Единственным укрытием для меня был мой дом. А точнее небольшая угловая комнатка на втором этаже дома. О случившемся я в доме не мог никому сказать. Все обитатели — посторонние мне люди. Да и что, собственно, я должен был сказать той же хозяйки, хотя она и учительница немецкого языка в гимназии. Я не мог, не хотел говорить о своих бедах кому-то чужому. Это не в моем характере. Чаше, сославшись на головную боль, я закрывался от всех в своем углу дома. Я не знал, что делать. Я не находил себе место. Была даже мысль — бросить гимназию. Хотя из этого дома мне вовсе не хотелось уходить — так тепло я был здесь принят.

Я вспоминал свой первый день в гимназии. Было солнечное утро. Меня ведет в гимназию сама хозяйка дома. Как с учителем, с ней все здороваются на входе, обращая внимание и на меня. На мне в тот день все было с иголочки. Мундир на мне сидит ловко, блестят на солнце серебряные пуговицы и на фуражке сияет серебряная кокарда. Да и я сам, кажется, весь свечусь от переполняющих меня чувств. Как я был рад в тот день… Ведь я был на верном мне, казалось, пути к мечте — стать путешественником. И сама гимназия в тот день казалась храмом. Чистый каменистый двор, по размеру не меньше нашего большого огорода в станице. Стекла окон, вдоль которых мы идем, что зеркала, и я стараюсь незаметно глянуть на себя, полюбоваться собою. Бронзовые ручки на входной двери горят золотом. В коридорах запах краски. В гулких светлых классах стоит гогот в высоких потолках от радости встреч старых городских друзей. Помню, первое построение. Развод по классам после приветствия директора. Мы по команде надзирателя строем расходимся по классам. Пока идем попарно. Так же попарно садимся за парты. Мне пары нет. Все разбирают друзей, знакомых. У меня никого нет. Я один сажусь за первую парту. Однако перепалка все же была — за место на задних партах, прозванных «Камчаткой». Там в итоге победила сила…

А теперь, выходит, рассуждал я в одиночестве в своей комнатке, все это надо забыть? И тот первый радостный день, выходит, осталось сделать последним. Стало так горько на душе, что невольно навернулись слёзы. А ведь тот платочек, что дала мне учительница, я ей так и не отдал. Я только сейчас об этом вспомнил — и мне вдруг вновь захотелось пойти в гимназию. Отдать хотя бы ей платок и поблагодарить ее и за платок, и за слова, что она сказала о казаках. Нет, я заставил себя пойти. Ведь я там, выходит, уже не один на моей стороне Анна Борисовна. Нет, решил я, надо бороться до конца. И я продолжи свои занятия в гимназии…

Позднее я узнал от хозяйки своей, а звать ее Екатерина Сергеевна, что в недрах дирекции зрела гроза, слышался отдаленный гром и, якобы, даже сверкнула молния. Это наш надзиратель пытался входить в роль Ильи-громовержца, пытаясь этим самым отработать свое жалование, а заодно поправить пошатнувшийся его авторитет учителем русского языка. Он настаивал на моем отчислении. Ведь казачьи повадки, убеждал он, ни к чему хорошему не приведут. Я знаю этих самовольных казаков. Этот Дауров, поверьте мне, внесет свою казацкую вольницу в наши строгие порядки, которые мы, надзиратели поддерживаем в гимназии.

На уроках же я сидел в ожидании, что вот-вот вызовут. Я даже, кажется, слышал голос Блинова, называвшего мою фамилию.

Но прошел день за ним и два. Меня почему — то не вызывают. А хуже всего ждать — да догонять. Так частенько мне говорил отец. Неизвестность — это самое скверное. Ведь затишье могло быть перед бурей. Заметил я — и другое. Все были удивлены, как учитель русского языка могла осадить Блинова, которого все побаивались. Он ходил всегда по гимназии в галифе и высоких сапогах со скрипом. Сутулый с длинным любопытным носом, он никогда не отвечал на приветствия нас и лишь Денису кивал в его сторону. И вдруг после случившегося в нем появилась слабость и жалость в лице.

В один из дней, когда я уже казалось успокоился, ко мне в комнате, извинившись, вошла хозяйка. Она, как известно, была сестрой Бутина и я помню тот день, когда она заверяла брата, что все трудности первых дней она поможет преодолеть. Муж ее — имя его я не припомню — был учителем кадетского корпуса в звании подполковника. Мне не приходилось с ним общаться. Да и человек он был немногословный, как все военные. Зато в доме держался строгий порядок: обедали только с его проходом. Так что я, придя из гимназии, с непривычки чувствовал себя голодным. Правда, потом я привык, так что не унывал. Было немало и тех мелочей, каких не было в станице, но это не удручало меня со временем. Словом, была вполне сносная жизнь. Хотя я долго не мог привыкнуть к строгому порядку, так как в станице мать кормила меня в любое время, когда я прибегал с улицы. А сейчас по стуку в дверь, хозяйка знала, что идет хозяин. Она тогда призывала девушек, ее дочерей, накрывать стол в столовой на первом этаже. И все же я привык к новым для меня порядкам, а вскоре и вовсе сжился. Словом, шла полоса в моей жизни вхождения в новые отношения и здесь в доме, и в классе. Оставалось только вспоминать слова отца, что все будет для тебя новым, как если бы ты пошел служить. А, мол, на службу жаловаться нельзя, ведь ты будешь не у мамки родной, а у дяди чужого. Так что службу, как и учебу, надо принимать так, как она есть. Помни, где бы ты ни был, — ты всюду казак. И никакого уныния не должно быть. Учение твое — это образ твоей жизни. А жизнь прожить — не поле перейти. Мы живем на востоке. А на востоке, чем труднее, — тем легче. Слова эти отца помогли мне в эти трудные дни.

Дочери хозяйки учатся в женской гимназии. Нина, старшая, учится в третьем классе, а младшая Наташа, как и я, в первом классе. Обе энергичные, подвижные, они с неприкрытым интересом рассматривали меня, чужого мальчика в их семье. Любопытно, как они будут жить с ним под одной крышей. Помню, первые день-два я был в казачьей форме. Они заглядывали на меня, а потом смеялись. Мне было обидно. Но потом они признались, что в форме я выглядел, как оловянный солдатик. Спустя время, Нина скажет, как я стеснялся в первое время, краснел. Больше молчал, глядя в стол. Они смеялись надо мною, чтобы развеселить меня, отвлечь от грустных дум. Как потом признается Нина, они все знали от матери про мои дела в классе. Со слов Нины они долго присматривались к казаку из глухой провинции. Им я казался странным — ведь они впервые видели так близко «живого» казака, ловили каждое мое непривычное для них слово. Они рассказывали, что видели в городе на конях бородатых казаков с лампасами на шароварах с плетками и с шашкой на боку. Все обычно сторонились их. А тут у нас свой казак. Мол, до него даже можно дотронуться — он без плетки и шашки. Им никто в гимназии не верил, что у них поселился настоящий казак. Так еще долго будут они рассказывать обо мне… И все ж Наташа еще долго будет смотреть и слушать меня, смешно раскрыв рот, все еще не веря, что перед ней настоящий казак.

Разговор с хозяйкой дома напомнил мне беседу с директором накануне.

— Яша, вас обвиняют в бестактности в отношениях с друзьями по классу. А тот злополучный ваш проступок… Надо было вести себя сдержаннее. А уж коли случилось — с кем такое не бывает — надо было признать свои ошибки, — повела назидательную речь женщина, — и, может даже, покаяться в своих грехах…

— Мне… покаяться! За что? За то, что они хотели сделать меня посмешищем в классе. На то у них есть штатный шут — Денис. Я во всем был прав. Если бы я стал, по-вашему, каяться, то этим признал бы за собою вину. Хотя половины вины я взял на себя. Уже были те, кто просил меня покаяться. И директор, и Отец Георгий. Но я стоял и буду стоять на своем: я прав. Они хотели, чтобы я их повеселил игрой в казаки-разбойники. Такой игры не должно быть. Это унижает меня как казака. Так зачем я должен каяться в том, чего я не совершал.

— Вы, Яша, не забывайте, что здесь не станица. Здесь в городе ребята не знают ни вас, казаков, ни того, как вы относитесь к их шуткам. А покаяние — это путь к утверждению мира в класс. Как вы этого не хотите понять?

После этих слов я и вовсе охладел к моей хозяйке. Даже возникла мысль: при первом же удобном случае надо оставить этот дом. Разве я не прав: они хотели сделать из меня козла отпущения, а я дал им отказ?

5

Буря, которую я так болезненно ждал, почему — то пронеслась мимо. Денис же все это время делал вид, что к той потасовке он не имеет никакого отношения. Это понял и я. Конечно, сынку прокурора все сойдет. В этом ни он, никто в классе не сомневался. А если ему кто-то и напоминал, что судьба казака зависла где-то в дирекции, то он отмахивался. С него, как с гуся… А между тем в классе наметилась группа в мою защиту. Ее возглавил сын церковного священника Игорь Светлицкий. Он как-то на перемене призвал надзирателя и в присутствии всех заявил, что Дауров не виноват. Блинов, конечно, знал отца этого светловолосого мальчика с ликом святого. Отец его священник в городском Соборе. Блинов поэтому понимал, видно, что уж, если эта святая душа просит, то что-то здесь, видимо, нечисто. Это ли так подействовало на него, но он зачастил в наш класс: в надежде увидеть здесь мир. Светлицкий тогда еще раз напомнил Блинову все те же свои слова о моей невиновности. Больше Блин у нас не появлялся.

Кажется, с тех дней жизнь в классе пошла, как по накатанной. Я успокоился. Даже ругал себя за минуты той слабости. Зря я тогда вспылил. Надо уметь держать удары судьбы! Вот такой я вынесу для себя опыт из того случая, но уже спустя годы. А ту минуту малодушия, когда я просто даже подумал уйти из гимназии, я теперь не мог себе простить. Ведь, что тогда могли сказать мать — она бы отделалась слезами, а отец. Нет, я даже не мог представить, что бы сделал после всего, как меня Бутин сам увез в гимназию, со мною мой отец? А о крестном я не подумал? А подумав, представил, как бы я тогда выглядел перед ними. Вот это бы уж точно убило мать…

И вдруг как-то меня с Денисом вызывают в учительскую. Мы побрели на подкошенных ногах туда, куда только что указал со змеиной улыбкой Блинов. В кабинете одна АБ. Денис вперед протолкнул меня. Сморю, Денис изменился в лице: ведь все знали, как круто обошлась АБ с Блином. «Видно нам готовится трепка без свидетелей, — еще по дороге буркнул мне Денис. — Ты заметил, как злобно ухмыльнулся Блин, сообщив нам эту весть. Я знаю его, не зря! Он знал, что нас ждет Голгофа».

Денис подтолкнул меня сзади — и я оказался лицом к лицу с АБ. Она предложила нам сесть, но мы задерживаться не собирались, а потому вежливо отказались. И тут она — еще более загадочно — предложила зайти к ней после уроков. Я, не раздумывая, решительно направился к АБ. Она жила во флигеле во дворе гимназии. За мной двинулся и Денис. «Ты не думай, что после этой Голгофы ты станешь святым, как Иисус» — придерживая меня за рукав, на ухо сказал Денис. Нехотя, но вынуждено, он побрел за мной.

Но каково было наше удивление, когда АБ попросила нас первым делом принести дров и затопить печь. Потом мы пили чай с оладьями и вареньем, а она стала нас расспрашивать между прочим, где поблизости есть еще не замерзшие ручьи, в которых бы водились пиявки. Я глянул на брезгливую рожу друга и понял, что этих гадов мне придется ловить одному. Он даже есть перестал, отодвинув чашку, дав мне понять, что мы влипли в «мокрое дело». Не обращая на нас внимания или делая вид — она стала объяснять, чем она болеет и почему нужны пиявки.

— Ребята, пока стоит теплая осень — вы уж помогите мне. Нет, только не думайте, что я, мол, вас откупила за немалую цену у вашего злодея Блинова. А ведь все шло по его сценарию — в субботу для вас он устроил бы публичную порку. Тогда как собранные вами вампиры облегчат мне страдания от головной боли.

Деваться некуда — Денис через дружков в городе нашел такое место, где водятся, пока еще тепло, эти самые твари. Эти самые существа сплываются — только почуяв тепло руки. Денис брезговал этих прилипучих кровопийцев и отказался их собирать. Оставалось мне. Я снимал их со своей руки и складывал в банку с водой, которую держал Денис. Словом, мы, так считал я, отделались легко. Важно было другое — я сблизился с Денисом. Вот это было куда важней, как потом окажется, чем эти скверные мерзкие пиявки. Правда, дружбы откровенной у нас не получилось — просто мы разного сословия люди. Но это ко мне придет позднее. Но Денис мне был симпатичен своей открытостью. Он признался во время наших прогулок за «вампирами», что игра в казаки-разбойники, мол, наша городская забава. Вот и в классе мы дурачились с этой игрой, как и в то, кто будет очередным козлом отпущения. И что, мол, я зря обиделся на него. Я и после всего этого с пиявками еще долго просто общался с Денисом, но класс почему-то насторожился от того, что все кончилось так гладко — и даже субботнего развлечения от порки Блин не устроил. Хотя все заметили, что Блин ходил как в воду опушенный. Не глядел ни на кого. И почему-то после этого класс отвернулся от меня. Я был в недоумении. Мне устроили блокаду. И как меня, вольного казака, стало мучить одиночество. Как я мечтал тогда о друге!

А помог все же, как ни говори товарищ, хотя и по несчастью, — Денис. Он познакомил меня с его друзьями. Встреча состоялась во дворе гимназии. И первое, что поразило меня так это их откровенность. Юноша, назвавший себя Евгением. Он сразу произвел впечатление доброго малого. Широкий в плечах с кудрявой копной черных волос. Он был из старших классов. После крепкого пожатия, он по-свойски взял меня одной рукой за плечи и отвел в сторону.

— А ты молодец, казак! Я слышал о тебе. Ты отлично сыграл свою роль чужака в классе.

— Я не играл. Я был самим собою, казаком.

— Нет, все хорошо. Мы следили за тобой: сломаешься или нет. Не сломался — не пошел никуда жаловаться. Глядя на тебя, мы решили, что ты наш. Нам нужны такие стойкие бойцы. А ведь мы хотели через Дениса проверить тебя — не стукач ли ты? Мы все городские давно знаем друг друга. Уж ты извини нас, брат, — глядя на меня черными задумчивыми глазами, спокойно проговорил Женя. — А ведь я до сих пор думаю, как ты тихо вышел без скандала из лап Блинова? Не помню, чтобы кому-то удавалось выйти сухим из такой позиции. Вот ведь вы какие на деле-то, казаки! Не знал. А ведь партия была для тебя проигрышной. Одно то, что на тебя завели «Дело» — уже что-то бы да значило. И ведь оно в папках у директора. А он может это «Дело» в любое время поднять. Ты мог лишиться гимназии — а ты спокойно сидел и ждал. Выдержка казачья!

Я, слушая его, кивал головой, а он весело подмигивал мне.

— Выходит, ты не простой казачек. И все же ты остерегайся Блинова. Теперь он будет даже здороваться с тобою первым. Не доверяйся ему — это змея ядовитая. Он может ужалить тебя в самый неподходящий для тебя час. А укус его — смертелен.

В другой раз Евгений поджидал меня за воротами гимназии. Мы пошли.

— Я подумал, Яков, что ты достоин быть в нашем литературном кружке имени Добролюбова.

Я, было, хотел ему возразить, но он опередил меня.

— Тебя никто не неволит. Я это к тому, что друзей городских у тебя нет или пока нет, — заглядывая мне в глаза, сказал просто он. — Я вижу — ты смелый казак. Решай!

Мне честно не хотелось входить ни в какие организации или партии, как это было принять у нас в классе. Любопытство мое все же побороло мои сомнения — и даже страх. Я понимал, что без друзей мне все равно не прожить. И все же я долго думал, не давал согласия. Я все же ждал, что кто-то должен посетить меня, ведь дело шло к рождеству. Уж крестный точно должен быть. Я ждал его со дня на день — мне нужен был его совет, а без него я не решался дать ответ Евгению. Но время шло. И все ж я сдался. Покорило это братство, о котором говорил Евгений, на котором держится кружок. Вспомнилось наше казачье братство, о котором так много говорил мой дядя.

И так — я решился. Меня встретили по-товарищески тепло. Простое общение и самое главное все говорят друг другу на «ты». В классе мое «ты» вызывало презрение. Я всех должен был называть на «вы». И все же я ждал вестей из дома. Думал о здоровье матери. Было письмо от брата, но он о матери ни слова — будто ее нет. А ее и в самом деле уже не было…

6

Я каждый день ждал письма от матери. В раздумьях, я не находил себе место дома и уходил бесцельно бродить по городу. Повсюду неумолчный уличный говор. То голоса извозчиков, зазывал, а то и вовсе праздно шатающейся пьяной публики. Конский топот копыт от проносящихся колясок. В воздухе смешанный запах печного дыма и паровозных топок вокзала. Стояло теплая осень. Я люблю эту пору года, когда и тепло, и сухо. Мне показалось, что в ноябре здесь холоднее, чем у нас. Однако прогулки мне не принесли ни радости, ни бодрости. Как говорится, природа не принесла мне отдохновения и душевного подъема. Сама природа, похоже, философски грустила, сбросив летний наряд, оставалась сама как бы в себе. И она размышляет с собою о прошлом лете, отдыхая, так что ей нет дела до того, — производит ли она впечатление или нет. Но эта пора навевает на меня задумчивую мудрость. Хотя я это осознаю, спустя годы. Я уже в те мои годы, любя осень, стал замечать, как природа в это время как бы умирает, оголяя себя в лесах, но ведь это обман. Все в природе, как и в людях, если что-то или кто-то умирает то, чтобы продолжить жизнь. И все же я долго бродил в тот день по чужому городу, но не испытывал никакой отчужденности. В одном месте я заметил, как повозки и прочий движущийся люд, направляются в одном и том же направлении. Вспомнив, что все дороги ведут в Рим, я двинулся в том же направлении, как и все. Так что подходя ближе, я понял, что в городе ярмарка. Я заспешил и вскоре оказался среди базарной толчеи. Всюду говор, шум. Я направился в конный ряд с надеждой увидеть кого-то из родной станицы. А еще было интересно: какая масть коней ноне в ходу? Со всех сторон только и говорили о купле и продаже, о ценах. Так что никому не было дела до гимназиста, случайно попавшего сюда, заблудившись. Я мог потрогать любого коня, потрепать его по гриве и никто не остановил меня. А ведь у меня при виде коней сердце начинало биться сильнее, ибо это билось сердце казака страстного конника. Мне пригляделся вороной конь. Я долго кружил вокруг него. То поглажу по шее, то похлопаю по крупу и все это с видом знатока. Конь слегка вздрагивает от моего прикосновения к нему. Может, чувствует во мне близкую с ним породу. Озирается в мою сторону. Вон и хозяин коня уже начал с интересом смотреть на необычного гимназиста. А во мне, чувствую, нарастает страсть всадника: вскочить бы в седло и показать — каков я есть! Уж отойдя, я обернулся — конь смотрел в мою сторону, будто понял мои мысли. Главная улица с привокзала пошла на восток, где острог и монастырь Заметно как в такой ярмарочный день города застилает пыль. Мостовые покрыты слоем земли с колес телег, что везут с ближних сельских дорог. И в лучах заходящего солнца все тонет в пыльном мареве от потока верховых и едущих в колясках. На площадях телеги мужиков, приехавших на ярмарку. Торгуют всем, чем только было присуще в старину русскому городу…

7

В доме сестры Бутина я жил нахлебником. И был вынужден привыкнуть к чужой жизни и что особенно — не привычно подчиняться чужим людям. Но и это я сумел преодолеть. А вот к трапезе я долго не мог привыкнуть. Икон в доме учителей, конечно, не было. К столу разносолов не подавали. Пища была простая, но ее давали так мало, что я быстро съедал и теперь сидел с виноватым лицом. Помню, дома за столом мы ели быстро. Отец один раз сказал — и я запомнил на всю жизнь: кто быстро ест, сказал отец, тот и быстро работает. Хозяйка поначалу это заметила за мной и предложила добавку. Я же, видя, как девочки следят за мной, твердо сказал «нет». Да пришлось и к этому привыкать. Привык, так что вскоре показалось, что так всегда и было. А хозяйка, когда напряжение, как оно бывает поначалу в чужом доме, спало, как-то заметила: «Извини нас, Яша, за наши скромные обеды. Зато ты теперь будешь знать нашу городскую меру за столом». Нет, я не был в обиде на хозяйку. Зато после обеда дом погружался в полное безмолвие. Хотя бы где мышь заскреблась или сверчок, как у нас, бывало, за печкой. Тихо, как на дне океана. Это порою угнетало меня — после бурной станичной жизни, где сама жизнь не затихает ни на минуту, порою даже бывает шумной и бурной. И в этом мне казалось — и есть проявление жизни. Правда, девочки иногда успевали перекинуться за столом парой слов. Чаще они касались меня, как потом станет известно.

Жизнь моя в доме, и в гимназии станет обычной жизнью человека в чужом городе. Я быстро покорился судьбе той жизни в классе, какой даже ожидать не мог. Время шло, я рос телесно и духовно. Последнее я получал из кружка. А то, что я заметно подрос, я заметил, когда я гулял с Ниной по городу. Мы были с ней одногодки, хотя она и была на курс старше меня. Я не отстал от нее по росту — это я отмечал про себя. Да, был я худощав, строен, но на моем лице к сожалению, кроме румянца на щеках, не было и признаков усов. Так что рядом с полненькой и оформившейся девушкой я выглядел мальчиком. И это угнетало меня.

В тот день я встретил Нину у церкви после заутрени. В церковь нас водил строем надзиратель. Блинов перед тем, как вести нас, построил во дворе гимназии и осмотрел нас до самой последней пуговицы. Идя по улицам, мы с удовольствием отмечали, что на нас прохожие смотрят, как на что-то казенное, полувоенное. После службы наши частенько устраивали потасовку с певчими из церкви. Среди такой суматохи дерущихся, я увидел в стороне Нину. Пока Блин был занят разбором, я подошел к Нине. Она напомнила мне, чтобы я сегодня не опаздывал к ужину. Я было заколебался. Сегодня был у меня как раз тот день, когда я посещал АБ и что-то помогал ей по хозяйству. А потом, попив чаю, она проводила со мною дополнительные занятия по русскому языку. Он у меня заметно хромал. Вообще я учился легко. Любил все естественные предметы, но русский шел с трудом. И я каждый раз был рад встрече с АБ. Она мне многое рассказывала о литературе, о ее любимом поэте Лермонтове и о писателе Н. Гоголе.

Пока Нина говорила: что да почему, — я глянул на хозяйку. Та, отчего-то вдруг смутившись, глядела на меня и утвердительно кивала головой. Младшая сестра Наташа, кажется, ревновала меня к сестре.

Помню, как я потом долго извинялся перед АБ, краснел, но АБ быстро, как мне показалось, простила меня за тот вечер, зная, что я живу у учительницы из их же гимназии.

Но и тот вечер не пошел мне на пользу. Я весь вечер чувствовал себя виноватым, оттого выглядел чрезмерно застенчивым, зажатым, теряя дар речи — ведь в это время меня ждала моя спасительница в том деле с Денисом. У меня до сих пор ее платок и я все не решаюсь его отдать — он был в крови. А я так и не замыл его. Нина, глядя на мою растерянность, еще громче смеялась надо мною, а это только больше смущало меня. Я ругал себя за все и был себе противен. А ведь Нина тогда уже стала предметом моего обожания — и только ради этих первых чувств я остался. А она смеялась каким-то деланным смехом, поглядывая на меня. Но я так и не понял — зачем я должен был здесь быть? Думаю, это была ее прихоть, не больше. Как я ругал себя за «измену» Анне Борисовне. Я проклинал себя…

Но не все так было печально. По вечерам иногда в доме устраивались читки вслух. Все, кроме хозяина, устраивались вокруг большого стола в гостиной. Я как-то предложил свои услуги. С детства я учился сразу читать вслух, так что теперь мог отличиться — а у меня к этому все не было повода. Сестры любили тогда модного поэта Надсона. Я к поэзии был равнодушен, скажу мягко. Однажды, выбирая книгу для прочтения, я в их библиотеке обнаружил томик Гончарова «Фрегат Паллада». Никто спорить не стал — Гончаров так Гончаров — но каково было мое удивление, что именно он, Гончаров, вызовет споры. Наибольший разнобой вызвали слова Гончарова, что «дружба, как бы она не была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествия». Я был согласен с автором. Нина же резко возразила. Она почему-то — хотя я ей не давал повода — смотрела на меня как на несмышленыша или как учитель младших классов на ученика: «Что он может знать?».

— Неужели вас влекут так дикие странствия? — с недоумением глядя на меня, спросила Нина.

— Не странствия,… а путешествия. Вот о чем следует мечтать.

— Да… а! Но мир путешествий — это мир авантюристов, а то и просто флибустьеров. Им просто надоела жизнь на земле.

Мать, похоже, была не согласна с дочерью. Она оторвалась от тетрадок и теперь ждала, что отвечу я. Я, честно говоря, опешил после слов Нины и сразу не мог сообразить, что ответить ей. Говорить о казаках-землепроходцах я не хотел — она все равно не поймет всего.

— Путешественник — это не пират и уж совсем не авантюрист. Вот ты, — я ей по станичной привычке говорил на «ты», а она — по городской мне на «вы», — слышала что-нибудь о Хабарове, о Пржевальском или хотя бы — о Миклухо-Маклае? Вот то-то и оно, что не слышали, — осмелев, твердо заговорил я. — Не слышала. А ведь каждый из них — и был настоящим путешественником.

Я говорил быстро, боясь, что кто-то перебьет его и не даст договорить. После моих слов установилась тишина и на меня, может быть, смотрели, как на идиота. Я же успел перевести дух.

— Так какой смысл в этих скитаниях? — не унималась невнимательная Нина.

–…в путешествиях! — поправил я.

— Пусть в путешествиях, — глянув недовольно на меня, продолжала Нина, — но по жутким от зверья и дикарей землям? — она проговорила теперь уже не так уверенно, видно поток моих слов остудил ее пыл, как старшей по курсу гимназии.

— Но разве вам всем не интересно, где находится Камчатка и что это за земля?

— У нас «Камчатка» находится на задней парте. И у вас там же. Разве вы не знаете?

Почему-то все глянули на меня с удивлением.

— Нет, ее в Америке нет — там Аляска. Камчатка лежит на краю земли. Там даже, сказывают, есть селение под названием «Край Света». А дальше безбрежный океан. Надо знать географию вообще и географию России в частности

Я глянул на Нину с любопытством.

— Слушая вас, то окажется, что география наука. Но все там держится на названии морей и континентов. Иное дело литература! — сказав так, она глянула на свою мать.

— Ну, да! Как там в «Недоросле» — зачем она нужна география, коль есть кучер? Так выходит… — Девчонки несколько смутились под тяжестью моих несправедливых слов.

— А все ж вы, Яков, человек жестокий, — обиженно проговорила Нина, но она быстро собралась.

— Ладно, пусть будет так. Но тот же Печорин у Лермонтова бежит странствовать от пустоты жизни. Вы это тоже чувствуете, если мечтаете о путешествиях?

Таков поворот был для меня неожиданным и я, кажется, попал в тупик.

— Меня… Я пока этого еще не знаю — я только еще учусь… — Я лихорадочно пытался вспомнить все то, что говорила мне АБ о Лермонтове. Но тщетно… И тут мне на помощь пришла их мать, учитель его гимназии по немецкому.

— Ребята, — обратилась она к нам, как на уроке, — смысл всей жизни на нашей земле связан с природой. Мы должны понять, что мы окольцованы природой и нам не вырваться из ее объятий. Нам надо ее понять, понять ее устройство. Любое путешествие — это путь к познанию земли. Яков прав. Мы должны не просто странствовать по земле, а изучать ее, ее богатства и опасности, которые она нам уготовила. Люди отдавали жизни, исследуя океаны и воздушное пространство. А ведь природа — и есть предмет географии. Древние цивилизации знали только одну науку — географию. Она мать всех наук.

Я слушал с вниманием учителя, убеждаясь, что именно это я и хотел сказать, но не мог. Жаль. Нина, молча, выслушала мать, как ни в чем ни бывало

— Как земля вертится, так совместимы и дружба, и путешествия. Они не помеха друг другу.

— И, по-моему, то же — все так и происходит. Но казаку в этих походах, нужен верный друг — конь. Без коня и Сибирь бы казаки не открыли и нашей, кстати, встречи этой бы здесь не было.

— А вы не обиделись? — вдруг спросила Наташа.

— Я! Нет. Я лишний раз убедился, как прав был Гончаров.

Мне все нравилось в доме. А то, что не нравилось, я вскоре к этому привык. Сам дом стоял на чудесном высоком скалистом берегу. И какое было удовольствие глядеть из окна. Открывалась гладь реки, а в сильный ветер было слышно, как волны бились о скалистый берег. В окно бил упругий ветер со всеми запахами реки. Я, бывало, от грусти подолгу смотрел на все водное пространство. Слушал, как перекликаются пароходы, когда один из них с напругой тянет вверх по течению груженые баржи. Я любил, когда волновалась река под напором ветра. Я бродил вдоль высокого берега и слушал, как беснуются волны о скалы. Тропа шла вдоль берега и дали, отмытые осенними дождями, стояли широко распахнутыми. На противоположном низком берегу видны были поля убранного овса. Правее мост железнодорожный, а на той стороне вокзал. Однажды я увлекся — и ушел далеко по тропе вдоль берега. В одном месте я заметил полузаросшую тропу, сбегающую к реке. Среди колючих кустарников шиповника я спустился вниз. Тропа петляла среди каменных развалов — и вот здесь по журчанию воды я обнаружил родник. Я бывал у родника и летом, ибо оставался в городе на каникулы. Здесь в жаркий полдень можно было отдохнуть в прохладной тени. Здесь хорошо думается. Я часто стал здесь бывать, так что родник стал целью моего путешествия. Я рассказал о роднике Нине. Что, мол, путешествуя вдоль берега, я сделал для себя открытие.

— Это и есть ваши те самые путешествия, о которых вы говорили и которым вы хотите посвятить жизнь? — с заметной иронией сказала девушка.

— Все большое начинается с малого. Но ты для себя в этом малом — ты должен будешь сделать открытие

— Для себя открытие?! Кому оно нужно твое открытие? — небрежно бросила она.

— Кому открытие? А тебе…

— Невидаль какая — родник, — продолжала иронизировать девушка.

— Большего пока не могу, так как я еще учусь. А вот… Выучусь…

–…стану Пржевальским, — громко засмеялась Нина.

Я не любил, когда надо мною смеются, хотя я все говорил всерьез.

Я продолжал обследовать округу и однажды набрел на старое заброшенное кладбище. У меня как-то возникла мысль иметь перед собою череп человека. Не знаю — зачем? Я спустился в несколько склепов и в одном из них я обнаружил череп. Завернув в тряпицу, я отнес его к частному ветеринару, чтоб он продезинфицировал его. Тот сделал — и вот теперь я представлял себя настоящим натуралистом.

Летом было предостаточно времени, так что я отправлялся в читальный зал городской библиотеки. Я знал, что мне надо найти хоть что-то о старых монастырях и даже их развалинах. Ведь я дал дяди слово разыскать все о нашем монастыре, развалины которого сохранились до сих пор. Но нигде я не встретил упоминания о казачьих монастырях…

Пока было одно: передо мною стоял череп — это лицо смерти. Череп напомнил мне слова дяди: «Помни о смерти!» Помню, эти слова он сказал даже по латыни: «Momento more».

8

После того, как некоторые считали, криминального моего случая в классе с Денисом я так часто стал бывать у Анны Борисовны, нашей АБ, что вскоре в ее доме я стал своим человеком, а она со временем стала для меня настоящим духовным наставленником. В летнее время я один ловил ей пиявки. Летом я как-то встретил Дениса и предложил помочь мне в сборе этих кровососов, но он наотрез отказался, назвав это занятие «несовместимой отвратительностью».

Теперь я бывал у АБ в доме без приглашения. Я еще за зиму подтянул с АБ русский, так что год окончил с Похвальным листом. Так я выдержал данное крестному слово учиться прилежно. И все же главное было в другом. По вечерам за чаем мы подолгу проводили в разговорах или я читал ей вслух ею любимого Вольтера, его «Философские повести».

— Конечно, Вольтер сложен для тебя. Но даже в нем есть точка приложения и для тебя. Вольтер требовал от исследователя чужых стран знания духа, права и обычаев народов этих стран. Не сословий, а в целом всего народа. Народа! — особо подчеркивал Вольтер. Эти требования относятся и к путешественнику. Познание народа имеет большую цену, чем вся масса летописей дворов, царских особ. История России не раз писанная — это история царей, а истории народа России нет, как нет. И еще. Вольтер вовсе не увлекался Екатериной, как это считают некоторые. Он знал, что она только лишь претворяется ученицей Вольтера, а сама своим указом утвердила в России рабство крепостного права. Она и Пушкину советует употреблять «холоп» вместо слова «раб». А тут же пишет фавориту Орлову, что казаки под предводительством Пугачева подняли восстание «рабов».

И как-то я совсем не ожидал — ко мне вошла хозяйка дома. Я не скрывал от нее, что бываю по вечерам у АБ. И вот она многое мне поведала об Анне Борисовне. АБ, со слов хозяйки, из дворян, будучи по молодости народоволкой она попала в наши края. Она еще многое рассказала об АБ, но цель всего ею сказанного, я думаю, сводилась к одному: она старалась меня предостеречь от последствий моей связи с АБ. Судьба АБ меня нисколько не смутила, так что в дни ее болезней я спешил во флигель. Муж ее и вовсе дряхлый старик болел ногами. Я вид их идущих в гимназию под ручку. Он вел у нас математику. У них не было детей — и я стал им близким человеком.

Между занятиями по русскому она прививала интерес к поэзии. Она предпочитала гражданскую поэзию Рылеева и Плещеева. Много поведала о Белинском, Герцене и Чернышевском. Как-то я читал ей запрещенного в гимназии Тургенева, когда вошел врач. В другой раз она расспрашивала про мою жизнь в станице. А кто — отец, кто мать? Я ей все рассказал как на духу. Ничего не утаил. Даже сказал о своей мечте пойти во след своих предков-землепроходцев.

— Ну, открывать новые земли, я думаю, предки не оставили. Не такие они были предки, чтоб что-то оставлять! Они до Калифорнии дошли. Не останови их — они бы всю землю прошли и пришли бы — откуда вышли. Они все открыли за тебя. А вот ты будешь теперь исследовать ими открытые земли. Мысль твоя примечательна тем, что она оттого-то и возникла в тебе, что природой в тебе заложены все возможности ее реализовать. Иной бы хотел стать на этот путь, но не может — природа не вложила в него все нужные для осуществления силы. Как тут не послушать Вольтера: «Надо следовать своей судьбе». Природа все вложила в тебя: дала мечту, силы — осталось тебе приложить только твердость, чтобы достичь мечты.

Так Аб утвердила во мне то, что только зрело в моих раздумьях. Слова Аб легли бальзамом мне на душу. Она знала о кружке Добролюбова, где я был уже своим человеком. Больше того, она призналась, что в свое время она была организатором этого тогда только литературного кружка. Тогда только читали труды Добролюбова и Писарева. Она отошла от кружка, ведь народничество — это вчерашний день.

— Кружки — это порождение времени. Уйдет время — и кружок рассыплется. И все же кружки — это зародыши новой партии, которая определит будущее России. Но кружок — это и ваше казачье братство. Как писал Гоголь в «Тарасе Бульба»: «Нет уз святее товарищества». Это и потянуло тебя в кружок, он это не твой путь. Он далек от твоих намерений. Да, кружок раздвинет твои интересы, нельзя жить с укороченными мыслями твоей станицы. И все ж — э то не твоя дорога. Ты узнаешь, как устроен мир, откуда роскошь и нищета народа.

Узнав Анну Борисовну, я теперь мог отличить ее от серых незначительных учителей, читающих предмет тупо, казенно, так что становилось ясно, что многое из того, чему они учили, нам будет не нужно и оно не оставит в нас никакого следа. АБ старалась привить нам любопытство, как прямой путь к самоусовершенствованию. Но при этом надо знать, говорила она, что простой люд в России живёт глупо, грязно, злобно и преступно.

— А давайте я вам почитаю Тютчева, — друг скажет в другой раз АБ. — Он ноне не запрещен.

Она прекрасно читала стихи. Урок ее пробегал быстро, а вот и перемена закончилась, и уже вошел ее муж, чтобы начать урок математики. Но он ждет своего часа, присев на свободную парту.

А потом вдруг объявит, что инспектор разрешил Гоголя «Мертвые души». А на столе у нее всегда лежали книги для домашнего чтения, как говорила она. Среди книг был виден Пушкин, Грибоедов, Лермонтов.

9

В классе я по-прежнему держался независимо и сдержанно. Такое мое отношение не соответствовало смутному состоянию в стране накануне событий первой русской революции. Расслоение в обществе сказалось на расслоении в классе. Там тоже появились партии разного толка. Появилась многочисленная группа партии кадетов. Были и эсеры и уж, конечно, монархисты. Я рассудил — и не вступил ни в одну из партий. Хотя кружок, который я посещал, относил себя к социал-демократам. Но даже там я держался нейтралитета. Этого я придерживался и в классе, так что мог общаться со всеми и этим — в конце концов — я пользовался авторитетом. Помню, еще с дороги Бутин сказал мне, что у казаков нет своей партии. Ваша партия — это ваш казачий круг, скажет он. Для вас, казаков, лучше всего власть конституционной монархии. Так что кадеты ваши близкие друзья.

Кружок продолжал увлекать меня. Евгений лидер кружка, за некоторое сходство, его прозвали Марксом. Само дружеское общение на «ты» в кружке, затянуло меня так, что я, не давая себе отсчета, не мог предположить все опасность этой игры. Были те, кто возражал против меня, казака. Но наш Маркс заверил всех, что я буду присутствовать на положении вольного слушателя без права голоса. Надо, чтобы и казачество знало, что есть другой мир, мир не внешнего лоска, а мир невежества, нищеты и голода. Мир, где народу не дано право голоса, а есть одно право — молчать. Я согласился быть немым свидетелем их собраний, человеком без «голоса». Я знал, что откажись — я вновь окажусь наедине с одиночеством. А в классе всем правит Денис и он еще может выкинуть всякое, чтобы утвердить, — кто в «доме хозяин»? Кружок был в преддверии революции и молодежь видела смысл бытия в вольномыслии. С неистовостью кружковцы пытались понять мысли Добролюбова в его работе «Когда же придет настоящий день». Они полагали, что его идеи отражают истину, они глоток кристальной воды в душный день тогдашней России.

Да, многое из того, что они утверждали, я не принимал, но здесь был совсем другой воздух, чем в классе. Здесь все были братья. Я мог на «ты» обратится к любому старшекласснику, чего было недопустимо в гимназии. Как-то Евгений спросил меня, что не передумал ли я остаться?

— Ты поступил верно. В классе тебе житья не дадут. Ты еще, наверное, не понял, что в классе собралась городская шпана, стая стервятников. Они не учиться пришли, а развлечься. Эта стая, почуяла твою беззащитность и могла тебя сломать. А стал бы просить прощения — добили бы тебя. Таков, брат, закон стаи — убить слабого.

Долго были споры по поводу работы Добролюбова. Высказали свое мнение в рукописной газете «Настоящий день». Когда ее запретили стали выпускать газету «Добролюбовец». В другой раз спор разгорелся вокруг «Философских писем» Чаадаева. Одни считали, что о рабстве в России первым сказал Радищев, а Чаадаев лишь подхватил мысль автора «Путешествия из Петрбурга в Москву». Я впервые услышал о «Путешествии…» и попросил Евгения дать мне эту книгу на дом. Но учти, что это не те путешествия твоих казаков-землепроходцев. За эту книгу автор был признан сумасшедшим и отправлен к нам на каторгу. Главная мысль этой книги, продолжал Женя, ее, можно сказать, соль в том, что автор сказал власти открыть: «Что мы оставляем людям? — спрашивал Радищев и сам же отвечал. — Воздух!» После этого тряхнули трон казаки. Ведь твои это предки. А вели их Разин, Пугачев. Вот ведь какая штука эта книжонка, а сколь в ней силы.

— Друзья, вот этот казак потомок вольного сословия, не знавшего рабства, как вся Россия. — При этих словах все обернулись в мою сторону. Вот он, вольный человек, дал пример нам, потомкам бывших рабов, он один выстоял против целого класса. Вот на что способен свободный человек — один отстоять свою честь. Я впервые вижу живого казака без шашки и нагайки. Проговорив так, Евгений подошел и пожал мне руку. За ним последовали и другие.

— Главное, ребята, это вот что. Не увидав и не поняв суть тьмы, мы не оценим потребность в свете. Невежество наш бич. Мы за просвещение народа. Но мы в духе времени не отказываемся от борьбы с самодержавием. Пришло время решительных бойцов!

Свои требования они изложили в газете «Демократ». Листок появился и в классе. Все знали, что я в кружке. И вот что там я прочитал: «Из России через ссыльных приходят вести, что Россия на пороге серьезных волнений. Студенческий совет России готовит по всей стране акции протеста». На другой день был шумный сбор. Кто-то был против всякого протеста: этим мы привлечем на себя подозрения, а там, глядишь, и репрессии. Из другого угла высказались иначе: а что, декабристы, зная исход — почему не отказались? А те же Петрашевцы. Они бросили вызов. Да, они здесь, в ссылке. Утверждали все те же.

В другой раз читали переписанные от руки стихи поэта Плещеева. Слова его: «Смелей! Дадим друг другу руки и вместе двинемся вперед…» — внесли в заголовок очередной газеты.

Так росла молодая Россия. Страна покрылась сетью огромного числа кружков, и у каждого из них был свой устав и свой оракул. Нашим оракулом был Добролюбов. Так рождалось целое поколение молодых бескорыстных и самоотверженных бойцов. Они не дадут пасть России, ее чести, когда отречется царь от престола и Россия могла бы исчезнуть с карты мира. Я оказался участником зарождения новой России, находясь в кружке. Выходит так!

10

Итак, я приобрел много товарищей, посещая кружок, но настоящего друга — о чем я мечтал — не было. И он однажды появился…

Помню, в тот день, как всегда раскрывая широко двери, вошла АБ, а следом за ней уверенно выдвинулся крепкий с вида юноша. Мы встали для встречи учителя. Лица наши вытянулись в сторону незнакомца — какую шутку разыграет с ним Денис? Тем временем юноша спокойно оглядел класс — похоже, ему здесь все было знакомо — и даже присмотрел свободное место. А оно было одно — за моей партой. Судя по выправке и потому, как ладно сидит на нем мундир, я предположил, что он из семьи военных. Анна Борисовна тем временем оценила состояние в классе сквозь толстые окуляры очков.

— В вашем классе один казак и, я думаю, атмосфера в классе стала чище. Этот казак не только успокоил класс, но и ловит за известные «подвиги» лучших пиявок, — проговорила она хрипловатым от курения голосом. — А вот Денис самоизолировался, не помогает Якову, хотя он был заводилой той заварушки. Но за это Денис на свою голову сейчас получит второго казака. Вот он, Петр Плесовских. Прошу жаловать. — Она по-матерински взяла ее за плечи.

По классу пробежал короткий смешок. Все обратились в сторону Дениса. От него по классу расползлась тут же информация, что это сын казачьего полковника при жандармерии. Денис только подсвистнул.

— Так что, Денис, будет тебе и дудка, будет и свисток. С одним казаком ты не справился, а теперь их двое. Ну, вот собственно и все. Мир вашему классу.

Появление крепкого сложения и на голову всех выше остудило анархистов, которые мне не давали прохода, предлагая войти в их партию. Кстати, к анархистам примыкал и Денис.

— Может, им и шашки выдадут, а потом еще и коней? — не удержался Денис.

— Нет, судьба не сразу решит — кому что дать. А вот позднее мы увидим: кому из вас судьба вручит шашки, а кому придется чистить авгиевы конюшни…

Теперь на моей парте нас стало двое. Правда, одно время со мной сидел Денис, когда мы с ним сдружились в пору походов за пиявками. А потом он ушел на свою «Камчатку» задней парты. А сейчас я стал под защитой казака с крепкой осанкой. Вот он больше походил на казака, чем худенький я. А меня всерьез казаком не признавали. Не было неожиданностей, когда надзиратель объявил, что старостой класса будет Плесовских. Раньше негласным старостой был Денис. Так с приходом Петра был Денис низвергнут с пьедестала старосты. Для умеренных партий появление Петра было ожидаемым, а вот левые, высказали неудовольствие жандармскому казаку. Я же, наконец, обрел хотя бы близкого по духу товарища. Просто надежного по парте соседа — и то хорошо! Мы много лет потом будем знакомы — еще по военному училищу — но близким другом Петр так и не стал. И на то будут еще причины. Хоть мы и зовемся казаками, но общего у нас мало. У нас исторически разные корни. Мы станичные казаки пошли от Запорожских казаков. Мы казаки от земли. А городовые казаки пошли от служивых людей, от опричников и стрельцов. Мы казаки от земли, а они казаки — от власти. Нас кормит земля, а их — власть. У нас и обычаи, и нравы разные. Из городовых пошли казачьи чиновники. В лучшем случае — наказные атаманы.

Петр держался со мною покровительственно, прямо по-отечески. Но его монументальная фигура и холодная осанка, — то, что более всего я не мог в нем признать, — не добавляли теплоты в наши отношения. Но, как говорится, не было ни гроша — и вдруг алтын. Не было никого, а сейчас со мной грозная защита. Это я сразу оценил, как положительный факт. В целом мы жили дружно, хотя разногласия наши порою выпирали из нас.

— Ты, Яков, гордишься своим станичным происхождением. А ведь мы держим имперскую твердь изнутри России, а вы — снаружи. Ведь наше с тобою одно дело — справно нести службу царскую.

— А вдруг царя не будет?

Петр глянул на меня, как будто я с неба свалился.

— Такого не было — и быть не должно. Без царя не будет России. Ты, что хочешь, чтобы погибла Россия? — глянув с высоты своего роста, сказал Петр.

— А если недолжно и неможно без царя? — спросил я, вспомнив недавний спор в кружке.

— Не должно и не можно без царя. Рухнет царь — рухнет и орел двуглавый, испустив имперский дух. Исчезнет Российская Империя.

— А как исчезла римская империя?

— Знаешь, что пути господни — неисповедимы. Реальное — действительное, говорят философы. А весь этот сброд: социал-демократы, эсеры — это мусор городской… Его мы постепенно сметем с мостовых города.

Однажды в руки Петра попала наша газета «Демократ». В ней была заметка из работы Писарева «Реалисты».

— Это что — листовка? Спросил он у меня.

— Нет, это литература всего лишь…

–… запрещенная, — твердо вставил Петр.

Я никогда ничего ему не говорил о кружке, но он, думаю, все знал и без меня. Потом я узнал, что у него были дружки в классе, знакомые по городу, и они доносили ему все обо мне. А по поводу того листка нашей газеты «Демократ» он таки заметил:

— Я бы не советовал тебе читать подобное. Ведь они повторяют чужие мысли. Я думаю, наши казачьи — нам ближе. А что бы сказал твой отец, узнав, что его сын читает другую, а точнее запрещенную литературу? А что бы сказала твоя мать? Ты подумал? Ты же говорил мне, что она больна. А вот этим — ты ее убьешь окончательно. Ведь за чтение подобных листков тебя просто — в лучшем случае — исключат из гимназии. А я знаю, что говорю.

На этом наши общения обычно и заканчивались. Хотя учился Петр легко, так что вскоре он стал предметом обожания учителей. Его всем ставили в пример. Но уважение класса он, я думаю, так и не завоевал, хотя он сам в этом вовсе не нуждался. Это был человек «сам в себе». Как-то у АБ, читая ей вслух Чехова, я сказал учительнице, что Петр наш похож на человека в футляре. Мундир у него всегда застегнут на все пуговицы. И сам он, зная, что я бываю в кружке, предупреждал меня: смотри, как — бы, что не случилось. В классе только за мною закрепилось прозвище «казак». Тогда как в адрес Петра с Камчатки глухо порою доносилось: «Петруха, покажи плетку». Его побаивались, но Денис мог крикнуть ему эти слова вслед. Петр на них не реагировал — будто это вовсе и не касается его.

Я не оставил кружок. Более того считал его местом святым в гимназии. Станичный мальчик, я не знал, какую угрозу хранит для меня этот кружок. Я хорошо помню, что вхождение мое в кружок оговаривалось клятвенными заверениями: не разглашать членов кружка и всего того, о чем здесь говорилось. Этот ореол таинственности еще больше притягивал меня к кружку, как бабочку к пламени свечи. Я не искал здесь друзей, хотя поначалу такая мысль была. Меня привлекала возможность смело говорить о попранной в стране справедливости, рассуждать о свободе и свободомыслии. Здесь каждый высказывал свое мнение, и никто рот тебе не закрывал. Правда, я был без «голоса» и не мог высказать свое мнение. Да его собственно у меня никто и не спрашивал. Я, как говорится, все услышанное мотал на ус…

Я многое рассказывал Петру о жизни в станице. Как-то завел с ним разговор о развалинах монастыря, тайну которого я бы хотел понять. Это не вызвало в нем никакого отклика. Он смотрел на меня с иронией: мол, откуда тебе в голову взбрела эта бредовая мысль? Это только отдалила нас еще больше. Даже тогда, когда он вдруг спросил — куда я думаю пойти после гимназии? — я сразу не ответил ему. Но он, оказывается, был настоль упрям, что я был вынужден сказать ему. Мне, мол, надоело мотаться по чужим квартирам — и я был бы рад вернуться в родной город. И если ничто не помешает, буду поступать в наше кавалерийское училище.

— А почему бы не в казачье? В Оренбург хотя бы…

Я ему на это ничего не ответил. Однако он не отставал, так что я вскоре понял, что Петр это данность судьбы и ее надо принимать таким, каков он есть. А мысль об училище была для меня столь трепетной, что далеко не сразу сказал о ней Петру. И все равно сказал не всю правду — мы не были еще так близки для этого.

Вскоре я уже знал — для чего он все выпытывает у меня? Я открыл ему свои тайны и этим я еще не раз поплачусь.

— Ты учти — твои общения с кружком тебе там даром не пройдут. Все твои мечты рухнут под тяжестью твоих связей с вольнодумцами. Ведь ваш кружок политический. Пусть он не такой, как кружок Петращевцев, но попасть в списки политически неблагонадежных — ваш кружок вполне тянет. Те читали социалистов — утопистов, а Радищев и вовсе написал утопию. Но и те, и другие загремели сюда в кандалах.

— А ты, что решил меня шантажировать? А потом какое тебе дело, что скажут, что подумают обо мне, — впервые я резко отрезал Петру. — Моей жизни касаться не надо. Она моя, а не твоя. Меня здесь уже пытались перекрасить в другой цвет — не вышло. Если ты хочешь дружить со мною, то запомни, что я не пятак, чтобы нравится всем Я человек. А вообще ты смотри сам, как бы тебе не пришлось пожалеть за связи со мною. После этого разговора мы перестали на какое-то время встречаться вне гимназии.

11

Пора предзимья принесла повсюду скудость и скуку. Люди готовились к холодам. В доме хозяева вставляли вторые рамы в окна. С теплом в доме пришел большой уют. Однажды я увидел запоздалую стаю гусей. Они шли строгим клином, снижаясь над рекою, они долго тянулись по над водою, одиноко тоскливо курлыча, выбирая, должно, место для ночлега. Я позвал сестер из дома.

— Смотрите… смотрите! — кричала Нина, махая вслед стае рукой. — Наташа, смотри, гуси летят. Здорово, я впервые увидела этих птиц… перелетных. И все это вы нам показали. До вас я как-то даже не смотрела в небо. А вы как — будто знали, что они полетят. Может и вам хочется с ними полететь? Они улетают — и от этого становится грустно. И вы так хотите всю жизнь, как эти птицы, улетать?

— А ты права — они полетят вдоль реки на юг мимо станицы Сбега. А река для них ориентир и место кормежки и отдыха.

— Вот была бы я фея. Я бы сделала вас мальчиком-спальчиком, и главный гусак отвернул бы от стаи и взял бы тебя. Ты был бы счастлив?

— Я бы — да… Но мне учиться надо…

— А то бы странствовали бы с этой стаей. Они ведь вечные странники. А не вы ли говорили, что дорога, если она возьмет тебя, то уж никогда не отпустит. Ведь, по-вашему, и Пржевальский умер в дороге.

— И все ж я не полетел бы с ними, а передал бы только привет станичникам. У меня мама осталась больной, когда я ее оставил. Как она теперь там?

— Да, я вижу, вы серьезно больны странствиями.

С девушками я вскоре так сдружился, что любая из них могла войти в мою комнатку, чего раньше было строго запрещено, Мальчиков у них в семье не было и девочкам было любопытно пообщаться со мною. Нина, как старшая, бывала у меня чаще. Ей нравилось у меня бывать.

— Какой чудный вид у тебя из окна? А откуда бежит наша река?

— Река ваша бежит с предгорий Монголии. Она бежит мимо наших станиц казачьих. Там в степях бродят табуны коней. Когда-нибудь я с отцом поеду туда и выберу себе вороного коня. Я может даже видел его у вас на ярмарке. Настоящий скакун!

— А вы после гимназии будете служить?

— Казак он и после гимназии казак. А казаку никак нельзя без коня. Помню, как на той же ярмарке едва удержался, чтоб не оседлать вороного. Но все равно я с ним поговорил, и он понял меня…

— Какой ты смелый казак.

— Нет, я еще не вырос, чтобы быть смелым.

— Я смотрю в вас много рассудка, — проговорила Нина, взяв со стола книгу Вальтер Скотта «Айвенго». — Может наездником тебе и стать, но до Айвенго тебе далеко. Зато есть надежда, что из тебя выйдет всадник без головы.

— А почему без головы?

— А голова просто тебе не потребуется. Зачем всаднику голова, если она есть у коня?

— Тут ты не угадала. Я разгадываю тайну развалин монастыря. Вон, смотри, на том берегу стоит монастырь. С виду старый. Надо бы его посетить — не казачий ли он был.

— На все это уйдет полжизни, а когда жить? — удивилась Нина.

— А разве все это не есть жизнь? — философски спросил девушку.

— Гудки паровозов и пароходов, наверное, зовут вас странствовать?

— Еще как зовут, будят меня, чтоб я собирался. А ты вот как-то спросила, почему я знаю, что гуси полетят. Все просто. На той стороне поля овсов. Вот они приземлятся, перекусят, отдохнут и дальше полетят.

— И откуда вам все это известно?

— В этом вся наша казачья жизнь. Я у себя видел, как птицы садятся на поля. Я еще мальчиком это видел…

Так в тишине теплой и уютной комнатки, мирно общаясь с сестрами, незаметно текли дни моей жизни под звуки будильника на комоде в гостиной или гудков паровозов за окном. Но я ждал вестей из станицы — что с матерью? Письма были, но в них ни слова о ее состоянии.

Однако поначалу добрые отношения с Ниной со временем стали приобретать притензиозность. Она стала приходить ко мне в ароматах духов. Так что впервые эти ароматы, оставленные Ниной после ее ухода, стали волновать меня. А вскоре эти ощущения новые для меня стали формироваться в чувства, которые потом перерастут в состояние влюбленности. А это уже болезнь, а средств лечения от нее нет. Как нет от нее — и сегодня.

И все же вестей из станицы не было…

Но однажды необычно гулко хлопнула входная дверь — и послышался трубный голос крестного.

— Были здоровы! — раздался, как кличь, его голос. Я бы узнал этот голос среди тысячи голосов.

Я кинулся со всех ног ему навстречу и обнимаю его за шею. Он целует меня. Я в восторге от его холодных колких усов самого близкого здесь человека. И таких как он нет во всем городе, ведь атаман казачий — это совсем другой человек. Он казак, а потому другой.

Он остановился в гостинице «Сибирь». Она в центре города, среди торговых лавок и трактиров. На все дни его приезда я перебрался к нему в номер, другой совсем мир — мир станицы, детства, матери, отца. Атаман просит меня надеть мою казачью форму — а то, говорит, я не узнаю тебя — я этому был только рад. Все же казачья форма мне к лицу и она почему-то теплее. Помню, как в городе, когда мы шли с атаманом, я встретил своих товарищей по гимназии. Я шел мимо их гордо, махнув для приветствия рукой. Уже отойдя, я обернулся, а они все еще смотрят мне вслед — я это, их казак или нет? Узнают… Слышу бодрое: «Казак!»

Крестный все, казалось, рассказал о станице, о доме, об отце, о Петрухе даже.

— Отец тебе передал нагайку, чтобы, Яков, не забывал, что он казак.

А о матери так, вскользь. Я знал, что он хоть и защищал мою мать от преследований в станице, как раскольницы, но доброго слова о ней, бывало, не скажет. Ведь он знал, какую борьбу она вела за самоутверждение в доме — было время, что она уходила в родную станицу Сбега, забрав всех детей. А сколько сил она потратила, воюя со свекром. Словом, мать-раскольница трудно вживалась в чужой станице. Она так и осталась чужой в нашей станице. Оттого-то и атаману нечего сказать о чужом человеке.

Зато атаман сразу повез меня на ипподром. Это было одно из любимых мест в городе. А зная мою страсть к коням, он повел меня на бега. Была глухая осень, так что были лишь тренировочные пробежки. Нет, немного погодя стал собираться народ — готовились к забегам и всадники. Похоже, было закрытие сезона, и выступали лучшие наездники. Вот собственно для этого крестный и привел меня сюда — показать лучших наездников города и, чтобы я почувствовал накал борьбы в каждом заезде. Крестный этим только разжигал во мне эту страсть наездника. Он, как говорится, сыпал намеренно на рану соль. Как будто он знал, что пройдут годы — и эти трибуны будут рукоплескать моему триумфу.

Но и этого крестному было мало, чтобы разбудить меня. Он давно был в приятельских отношениях с командиром казачьего полка города, а с сыном, его Петром, я учился в гимназии. Вот такие получились, как говорится, пироги с котятами… Нет, это обстоятельство не изменит по существу наши с Петром отношения, но я буду вынужден терпеть все выходки Петра. Но потом будет еще хуже — судьба сведет нас под одной крышей. У полковника была своя конюшня скаковых коней. В его же подчинении была и конюшня служебных коней. И вот кони то и решат нашу судьбу с Петром. Полковник прислал за нами коляску. Дорогой крестный стал рассказывать, как они, возвращаясь после «боксерской» войны в Китае с моим дядей из Сбегов, в этом городе попали на скачки. И мы решились участвовать в скачках. Как говорится, с корабля на бал… Еще не стряхнув с себя всей полевой пыли, кинулись в борьбу. Нет, мы не уронили казачьей чести. Дядя твой стал победителем этих в городе престижных скачек. Правда, я еле-еле дотяну до столба. Ведь я в душе больше наездник, чем в деле. Так что, сынок, помни, что казаки здесь на скачках поставили высокую планку и ее тебе надо держать. «Не урони ее, Яков» — сказал атаман по станичному так громко, что люди даже обернулись в нашу сторону. «Неужели и я так громко говорю? — подумал я. — Не зря Нина как-то назвала меня иерихонской трубой».

В тот раз мы ехали прямо к конюшне полковника. Всюду в денниках конюшни чистота, кони, видно, ухоженные, так и лоснятся на крутых боках. Кони, я заметил, в основном рыжей масти. Это порода башкирских коней в свое время завезенных к нам, объяснил полковник. Я вспомнил нашего домашнего злого коня по кличке Башкир. Это он разбил моему брату руку — и так станица лишилась казака в мирное время… Это истинно степной табунный дикий конь. Помнится, он с трудом прижился в нашем доме. Отец его нагайкой перевоспитал. Но конь этот — настоящий боец: он просто так не даст взять всадника — будет кусаться, лягаться, но наездника вынесет.

Полковник Плесовских, плотный, кряжистый просто встретил нас, крепко поздоровавшись с нами. Крестный попросил его показать мне скаковых коней. Я, конечно, изъявил желание сесть хотя в седло любого коня. Мне подвели рыжей масти коня. Пока я подходил и садился полковник не спускал с меня глаз — знал ретивый характер этой масти коней. Позднее я спрошу крестного, почему хозяин коня так внимателен был ко мне, ведь я же казак.

— Я ему как-то без тебя в застолье представил тебя, как мальчика, поцелованного цесаревичем в казаки. Ты сейчас будешь возражать, но сказать об этом — в твоих же интересах. Ты это осознаешь только потом.

Если бы я знал, но именно с этого дня и начнется моя судьба скакового всадника. Потом и я догадался — почему полковник так следил за мной: он хотел увидеть мальчика, поцелованного судьбой. Я, как сейчас помню тот день. Какая-то сила подхватила меня, оторвала от земли, и я лихо влетел в седло. Конь, наверное, такой наглости не ожидал. Он заиграл ногами на месте, давая мне понять, что готов выполнить мою любую команду, чувствуя на себе настоящего всадника. Легкая дрожь пробежала по всему его телу. Он настороженно запрял острыми ушами, готовый сорваться с места. Я был на вершине счастья — и потому дрожь одолевала и меня. Ведь я сидел на коне, бывавшем на серьезных скачках. Не это ли счастье и мечта моя! Я повел коня легкой рысью по просторному двору конюшни. А потом взял — сорвал его с круга и галопом наискосок пустил коня на хозяина, а в нескольких шагах поднял коня на дыбы. Полковник был в восторге.

— Да, ты, я вижу, многим наездникам уже сейчас дашь фору. А как ты, Яков, оценил бы коня? Годится для скачек.

— Все зависит от наездника. А конь очень умный и чуткий. Он, мне кажется, читал мои мысли. Вся тайна успеха лежит в шенкелях. Этот конь мог бы научить меня многому. Ведь я только подумал, а уж он сам пошел нужным аллюром.

— А все это, мальчик, оттого, что ты и что конь — думаете одинаково.

— Глядя на этого красавца, я бы сказал, что о наезднике надо судить по коню.

— Верно говоришь. Каков конь — таков и казак.

Я уже оставил седло и стоял рядом с ним. Полковник обнял меня, как родного.

— Что ж, теперь у тебя право — в любое время приходить и в твоем распоряжении будет любой конь. И этот — то же, — добавил он, видя, что я не отрываю глаз от коня.

Я вернулся окрыленный происшедшим. В ушах стоял зычный голос полковника. «По твоей посадке я вижу, что ты готовый наездник. Я буду рад ввести тебя в круг известных в городе наездников. У меня глаз наметан — я вижу, что из тебя может выйти толковое. Ты и фигурой создан под коня. Но грани твоего таланта все же надо подшлифовать, чтоб заиграл бриллиантом. Приходи — я буду только рад». Вот и все, подумал я, жизнь моя делает крутой поворот. И эта новая жизнь меня так захватит, что на каком-то этапе я пойму, что скачка становится смыслом моей жизни. А как же мечта быть путешественником? Об этом позднее я еще буду серьезно думать…

А пока… Но даже сейчас в день отъезда крестного я забыл еще раз спросить про мать — как она там?

Я чувствовал, как страсти начинают меня обуревать. Конные скачки захватили меня полностью. Я много читал в эти дни и много думал, как соединить учение с занятием с конем. Где — то вычитал, что страсти порождают пороки и грехи.

Чтобы отвлечь меня от расспросов о матери, а у меня, видно, слово о ней уже висело на конце языка, он повел меня в цирк. Я все еще был под впечатлением того на ярмарке скакуна, когда на манеж цирка выпустили старого белого жеребца, на нем в дешевых блесках коротконогая тетка в трико телесного цвета. Музыка гремит с удалью так, что мертвеца можно поднять. Человек в цилиндре подстреливает длинным бичом жеребца, возвращая его с каждым ударом к жизни. Отчего конь лениво и безразлично вскидывает голову в такт ударов и пускается в тяжелый галоп из последних, похоже, сил. Такой прыти, видно, не ожидала от коня и женщина. Она падает под вздохи публики на песок… Ей долго аплодируют… Между тем вдали слышен жалобный рык хищника. Будто его невыносимо тошнило или рвало. Было скучно. Было жаль и коня, доживающего под ударами бича жизнь и того рычащего не от хорошей жизни хищника. Я не мог это более смотреть. Кстати, это был мой первый и последний в жизни выход в цирк.

Крестный уезжал в коляске, запряженной парой рыжей масти коней. Мы обнялись. Глядя на него, я только и думал: как он не похож, наш атаман, ни на кого во всем городе. Он совеем, совсем другой человек…

12

Наступили великопостные дни. По субботам нас водили в небольшую церквушку невдалеке от гимназии в глухом переулке. Обычно нас приводили задолго до службы, так что кроме нас было несколько сгорбленных темных старушек, вероятно, из странниц. Был вечер. К тому же холод в церкви навивал грусть. Вот уже и сумерки синели в узких окнах. Вечер печально догорал… С детства я не приучен ходить в церковь. Мать, моя староверка, хоть и была поповской старообрядкой, сама церковь посещала редко в простые дни и нам внушала, что ходить в церковь пустое дело, Что поп тот же, как и ты, человек. Он служит за деньги, как любой чиновник. И тот, и другой служат царю, власти, а, мол, люди идут в церковь от безделья. Ведь поп посредник между небом и человеком. А не лучше ли напрямую тебе обратиться к небесам? И ты точно так же будешь оцерковлен, как и те, кто ходит в церковь. Бывая с отцом в городском соборе, вспоминая сейчас, я понимаю, что служба в соборе так проходила слаженно и так театрально, как сейчас проходит спектакль по заранее написанному сценарию. Похоже, оно так и было, пока не было театров. Оно и сейчас там, где нет театров, люди идут на представление в церковь. Я сам тогда любил послушать хоры, бас дьячка. Похоже, верно говорили в старину: «Одни с Богом, другие — с Отечеством». Словом, вера в бога не стала частью моей души. А позднее я и вовсе узнал, что у многих верующих вера в бога не заходит дальше суеверия..Как на Руси говорили: гром грянет — мужик перекрестится. Вот и сейчас в ожидании службы, когда холод пробирает легкую гимназическую шинельку, подумаешь, не эти ли строевые походы в церковь превращают веру в бога в суеверие. Вот и сейчас в классе я не слышал, чтобы говорили о боге — только о партиях. Сам воздух, видимо, тогда уже был насыщен духом революции. В кружке, если и упоминали о боге, то ссылались на «Карманное богословие» Гольбаха. Рукописные листки из работы Гольбаха попадали в мои руки. Помнится, вера, говорилось в тех листках, состоит в благочестивом доверии к священникам и ко всему, что они говорят, и никакого бога при этом не упоминается. Религия — это идеология, которую принимает власть, если она сама не имеет своей идеологии. Вот так в кружке говорил нам наш лидер Евгений по прозвищу Маркс…

Мы так и стояли долго в холодной церкви в ожидании службы. За это время я мог вспомнить уже в который раз приезд крестного. И все ж остается загадкой — почему он так мало сказал о матери? Я не думал, что если бы случилось серьезное, он бы умолчал — это было бы подло, нечестно. И все же в его — всегда, как я его знал раньше, — ясных и чистых глазах появилась то ли грусть, то ли какая — то пелена. Неужели он что-то мне не досказал? Обычно немногословный — он в этот раз и вовсе больше молчал. Конечно, хотелось, чтобы оно оставалось моим домыслом возбужденного ума. Однако оно все так и выйдет. Крестный просто щадил меня. Пройдет время — и с приездом дяди все станет так, как я и предполагал. И что она умерла вскоре после моего отъезда. Этого она не вынесла — и это новое потрясение свело ее в могилу. Он расскажет, что ее благочинно отпели по старому обряду. Оттого-то и умолчал крестный, что его не пустили к совершению таинств староверов. На что он, похоже, и обиделся. И все равно зла я на крестного не держу, ибо уже понимаю, что каждый имеет право на тайну веры. И все ж грустно было слышать о смерти матушки еще молодой. Помнится, дядя оставил мне немного денег. Я сейчас вспомнил про них и купил большую свечку. А батюшке в конце службы, я отдал оставшиеся деньги, чтобы он отслужил за упокой Екатерины…

А тем временем воцарилась глубокая в церкви тишина и началась служба…

*

Потом началась пора холодных и жестоких дней суровой зимы. В эти дни особенно тягостна жизнь в городе, когда лица прохожих становились скучными, недоброжелательными и все на свете, как и собственное существование, начинало томить своей ненужностью. Но зима свое брала — и тогда неделями город заносило метелями, а в иные дни крупная поземка заносила улицы и переулки. И тогда прохожие быстро скрывались в подворотне. Я любил такие дни, когда тебе в лицо бьет сухая метель — и ты, счастливый, идешь навстречу ветра. А метель беснуется. Бросает тебе в лицо пригоршнями колючий снег. Он пытается забраться под полы шинели, забиться за шиворот. А мне все ни по чем — пусть зима заигрывает со мною. Я принимаю ее игру, а запахнувшись поглубже, чувствую, как стало теплее. С крещенскими морозами так не пошутишь. Они, бывало, так вцепятся за нос, что только в теплом месте и отпустят, а до этого — сколько бы ты варежкой ни тер нос — не отогреть. Сказывали, в такие морозы трескается земля, бухает от треска лёд на реке или гулко трескается от мороза дерево в лесу. Мороз разрывает стволы вековых деревьев. Город, казалось, замерзал от звонкой неподвижности обжигающего воздуха. Дым из труб столбом медленно и дико упирается ввысь. Город недовольный скрипит, визжит под ногами прохожих и полозьями саней крестьянских розвальней. В такие морозы всегда теплее там, где собирается люди.

Вспоминаю свой первый бал в женской гимназии. День тот был морозным.

С Ниной быстро установились дружеские отношения. Я вообще не люблю долгих прелюдий при знакомстве. Мое кредо одно: доброта, искренность и прием моего казачьего «ты». Принимают — я готов дружить. Здесь главное — надо в дружбе держать открытым забрало. Вот и всею. Нина сразу приняла мое кредо. Она и «ты» приняла без оговорок, хотя своего «вы» она еще долго придерживалась — такова сила воспитания. А вот в классе не все приняли мое кредо. Тот же Петр. Оттого-то у нас дружба толком не склеилась — он не был до конца честен.

Дружба с Ниной стала развиваться стремительно. Я постоянно поджидал ее у входа в ее гимназию. Я нарочно шел по той улице, где ее гимназия, хотя это был круг по пути к дому. Так что встреча наша для ее подруг получалась случайной. Для нас же это была просто игра.

Но в тот день я ждал ее у парадного входа в гимназию. Наблюдал, как чистят снег по дорожкам, как укладывают его на обочины грядой и ставят в снег свежие елки. Из дверей гимназии вскоре вывалились девушки и среди них Нина. Она в шубке и в красивой шапочке. Мы встретились, пошли молча. Сзади слышны осуждающие нас голоса ее подруг. Мы свернули в ближайший переулок — и она взяла меня под руку. Я глянул на нее: ее ресницы уже посеребрил иней, глаза лучистые, на щеках алый румянец. Она вдруг обернулась ко мне. В ее горячем и коротком взгляде я заметил то, что будет владеть мною, преследовать меня.

Наконец бал. В женской гимназии, мне показалось, на каждом углу зеркала. Первый танец. Я легкий, ловкий в новом строгом мундире гимназиста и белых перчатках оказался лучшим кавалером для Нины. Кружась, мы вскоре смешались с густой девичьей толпой. Конечно, к этому балу меня готовила сама Нина. У нее я прошел первые уроки танца. Я помню тот день, когда она сказала: «Вы пойдете со мной на бал?» От счастья я был на седьмом небе. В танце у меня почти все получалось — правда, иногда, ее нога попадала под мою, но мы этого не замечали. Потом она знакомила меня с их гимназией. Ходили по длинным коридорам, по лестницам, заглядывали в высокие зеркала и, довольные, бежали в буфет. А потом вновь кружились в вальсе. А над нами простор огромного белого зала, залитого светом люстр и мы, оглушенные громом меди военного оркестра, были счастливы.

Позднее воспоминания о том бале как-то вдруг напомнили: а ведь я видел Софи. Да, в кругу учеников кадетского корпуса я точно видел Софью. Мы были на дальних концах зала, но ни она, ни я не подали чем-то даже вида, что мы знакомы. Так, видно, были увлечены новыми друзьями. А, может, она просто не узнала меня? Может она не могла поверить, что я из глухой станице — и так вальсирую. Спустя годы, я спрошу ее об том рождественском бале. Она почему-то сказала, что рядом был кадет Сашка. И этим она обезоружила меня. В то время, когда шел наш с ней разговор, Сашка-кадет будет моим первым и преданным другом. Мы пройдем с ним первую мировую войну, но все эти год он будет стоять между мною и Софьей. Такой редкой получилась наша с ним дружба. Ведь гимназисты и кадеты были врагами в городе. Я помню, когда нас строем вели на службу в церковь, то, проходя мимо ограды кадетского корпуса, мы слышали, как нам вслед кричали кадеты унизительное для нас — «шпаки!» И это понятно: Россией правят военные и чиновники, которые и тянут одеяло власти на себя поочередно. Чиновники обвиняют во всех бедах воин военных. А те не оставаясь у них в долгу, обвиняли гражданских в глупой и недальновидной политике. И все ж чиновники оказались умнее: они убедили военных подписать акт отречения царя — и те предложили царю свое решение. А царь был так уверен в военных, что подписал не задумываясь. Ведь весь род Романовых был убежден, что их сила в армии. А как ошиблись! А сила Романовых была в вере, расколов которую они и лишились силы. Раскол через триста лет определил их судьбу, ибо уже тогда Россия была расколота на народ и власть, белых и красных…

А между тем бал был в разгаре. Все вокруг было заполнено душистым зноем гимназисток, который дурманит новичков. Вот и я очарован Ниной, ее легкой туфелькой и черной бархатной лентой на шее, ее девичьей грудью. А мы все кружились в головокружительном вальсе…