Наваждение

Владимир Романовский, 2015

Эта невероятная история произошла в Санкт-Петербурге с женщиной самой обыкновенной. А могла бы и с тобою, читатель, произойти!

© Владимир Дмитриевич Романовский, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

1

А жила однажды, дамы и господа, не очень молодая женщина невысокой степени привлекательности, но не уродина. Жила она в городе Петербурге, в Российской Федерации; от Москвы это километров шестьсот, если никуда не сворачивать; а звали женщину Фотина Олеговна Плевако. Фотина рифмуется точно с такими словами как картина, детина, щетина, а также приблизительно с forza del destino.

Жила она в квартире неподалеку от Проспекта Стачек, с малолетним сыном Колей и мамой Крессидой Андреевной. Работала в заведении, специализирующемся на чистке одежды остроумными способами, и числилась на должности отпарщицы, хотя по ходу трудового дня ей приходилось делать много разного, не связанного с паром — то пол помыть, то сбегать за кофе для хозяина, молодого, не очень опрятного мужчины по имени Ахмед.

Сын ходил в школу получать знания и общаться со сверстниками, мама вязала шарфы, варежки, и уже лет пять подумывала купить вязальный аппарат для производства свитеров на продажу. По вечерам пили чай с колбасой и печеньем и смотрели передачи по телевизору о том, какие люди хотят вступать в брак и сколько у них доходу, а также о том, что такое настоящий патриотизм, и что такое настоящий юмор, и сопереживали участникам передач. Сын Коля сидел за компьютером и обменивался шутливыми посланиями через телефон с разными своими знакомыми.

Отец Коли уехал не то в другой город, не то вообще в другую страну, зарабатывать большие деньги, еще до того, как Коля родился, и с тех пор знать о себе не давал, да и не был он женат на Фотине Олеговне, зачем? Мать, Крессида Андреевна, была во время оно категорически против встреч дочери с отцом Коли, и говорила, что он, отец Коли, ее, Фотину, сперва забеременеет, а потом бросит, что и случилось, и с тех пор мать, когда приходила пора поругать Фотину за что-нибудь, не уставала напоминать о своей прозорливости и мудрости, наставительным тоном сообщая, что следовало ей, Фотине, ее, Крессиду Андреевну, слушать, а теперь ей, Фотине, в свете ее тупости, осталось только локти кусать и зубы на полку класть. Нечего было шляться. Шлюха была, шлюха и есть, только теперь не берет никто, брезгуют — и возраст давно не тот, и ребенок. А всё сама виновата, нужно было слушать, что старшие говорят, они через многое прошли лично. А ребенку, между прочим, нужен отец — и где ты его теперь возьмешь? И так далее.

Сына Колю кусание локтей и помещение зубов на полку поначалу, когда он только начал понимать речь, пугали, а потом он привык.

И вот как-то раз, дамы и господа, когда Коле было двенадцать лет и жизнь шла своим народовластным чередом, пришло на имя Фотины письмо из учреждения под названием «Комиссия по распределению фондов в пользу матерей-одиночек». В письме сообщалось, что, поскольку Фотина живет в квартире с матерью, которая получает досрочную пенсию, то и не является Фотина в полном формально-техническом смысле матерью-одиночкой. В свете этого учреждение сожалеет, что, несмотря на незавидное Фотины положение, оно, учреждение, ничем не может ей, Фотине, помочь. Но за услуги, оказанные Фотине учреждением, должна Фотина учреждению «перечислить в уплату» девятьсот пятьдесят рублей.

Фотина, читая письмо, сперва нахмурилась, а потом еще нахмурилась, и перечла письмо два раза. Она точно помнила, что ни в какие учреждения с длинными названиями давно не обращалась, и платить за услуги не обещала. Немного поразмыслив, она решила, что это, конечно же, происки матери. Жадная мать обратилась, возможно даже для конспирации назвавшись ее, Фотины, именем, по телефону, в учреждение, в надежде получить что-нибудь, и вот, пожалуйста — теперь Фотина должна оплатить какой-то счет. Деньги не то, чтобы очень большие, а все же как-то обидно.

Следовало дать понять матери, какая она сволочь старая. Для пущего эффекта Фотина не стала сразу говорить, что вот, мол, из-за тебя мне теперь счета присылают с требованиями, изволь разобраться, кровопийца; а строгим тоном спросила мать:

— Тебе знакомо такое учреждение, «Комиссия по распределению фондов в пользу матерей-одиночек»?

Мать, которую насторожил тон дочери, сузила глаза, и сказала:

— Какое еще учреждение? Я опять вчера весь вечер посуду мыла. Я что вам, домработница тут? Служанка? Гризетка?

Настроение Фотины, и без того плохое, дополнительно ухудшилось — мать не желала не только признаваться в свершённом ею негодяйстве, но даже понимать суть вопроса. Испортила эффект. Все же Фотина повторила, чуть повысив голос и стараясь говорить ледяным тоном:

— Нет, тебе знакомо учреждение?

— Я тебе покажу учреждение! — пообещала грозно мать.

Тогда Фотина резким движением подняла руку, держащую письмо, с тем, чтобы письмо оказалось прямо перед лицом матери. Но мать была в тот момент без очков, и из-за дальнозоркости не могла разобрать, что там, в письме, написано. Расстроилась и оскорбилась, выхватила письмо из руки дочери и бросила его на пол. И закричала:

— Ты мне только посмей тут руки распускать, тупица кривоногая! Я который год без вязальной машины сижу, так меня же еще и унижают! Ты забыла, чья это квартира? Ты забыла, что я не обязана тебя тут держать, шлюха, вертихвостка поганая?

Фотина, у которой, кстати сказать, ноги были вовсе не кривые, нормальные были ноги, и даже икры красивого рисунка, разве что косточки на ступнях торчат слегка от ношения дешевых узких туфель в юности, подняла письмо с полу, порвала его в клочки, и кинула матери в лицо. Мать на мгновение оторопела, а Фотина кинулась в спальню, где сидел сын Коля, и там заперлась. Мать, преодолев оцепенение, побежала за нею и стала колотить в дверь, выкрикивая страшные ругательства и требуя «сию секунду» открыть, и убираться из ее квартиры на все четыре стороны вместе с выблядком. Минут через пять она слегка успокоилась, а потом соседи позвонили в дверь, не Валерий Палыч, умный, интеллигентый человек, тот жил слева, а которые справа; и она пошла с ними разбираться. Сын Коля в наушниках перекидывался сообщениями по телефону, временами хихикая, и на скандал внимания не обратил — он давно к скандалам матери с бабушкой привык и воспринимал их философски, с оттенком флегматичности.

Некоторое время мать курсировала между проходной комнатой и спальней, готовая к возобновлению конфликта.

Сын Коля, утомленный длительной перепиской по телефону, начал зевать, прилег, и почти сразу уснул, не раздеваясь. Фотина сняла с него ботинки и куртку, вышла из спальни и, проигнорировав враждебный взгляд матери, проследовала в ванную. Мать пошла за ней, но внутрь Фотина ее не пустила, и на все наскоки матери требовала, чтобы та шла спать, потому что ей, Фотине, в отличие от некоторых злобных старух, которым целый день делать нечего, завтра вставать рано и до работы добираться.

Помывшись и почистив зубы, Фотина в халате, с чулками, трусиками и лифчиком в руках, вышла в проходную комнату и увидела, что мать сидит в кресле под лампой, читает еженедельную газету, и принципиально Фотину не замечает, как будто Фотина уехала в прошлом году на Камчатку и с тех пор не возвращалась. Фотина разложила раскладывающийся диван с продавленными пружинами, поставила под него тапочки с помпонами, легла, и почти сразу уснула, несмотря на почти непрерывный сердитый шелест переворачиваемых газетных страниц под лампой, выполненной под антиквариат. Мать к утру уснула в кресле, хотя обычно она спала в спальне по соседству с внуком.